– Иногда, когда они спускаются к ручью.
– Понимаешь?
Я отрицательно покачал головой.
– Сколько тебе лет?
– Девятнадцатый.
– А тебе? – обратился Мдинарадзе к Щербине.
– Столько же, товарищ лейтенант!
– Женаты?
– Пархоменко женат, – ответил Петро.
– Кто такой Пархоменко?
– А вот, который с Танго…
– А Танго кто?
– Танго – собака.
– Кто ей дал такое имя?
– Зудов.
– Кто же это – Зудов?
– Товарищ лейтенант, список нашей заставы хранится у майора Чхартишвили! – улыбнулся Щербина.
– А ты чего улыбаешься?
– Так просто, товарищ лейтенант! Радуюсь я!
– Чему ты радуешься?
– Впервые вижу живого писателя, как не обрадоваться! – Откуда сам?
– Из Харькова.
– И что, в Харькове нет писателей?
– Писателей сколько угодно, да мне не приходилось видеться с ними.
– Ты тоже не видел живых писателей? – спросил Мдинарадзе меня.
– Видел. И живых, и мертвых.
– А приходилось ли тебе видеть писателя полуживого-полумертвого?
«Вот же вы передо мной!» – хотелось мне ответить, но я промолчал.
– Какое у тебя образование? – продолжал расспрашивать Мдинарадзе.
– Среднее.
– Почему не поступил в институт?
– Не впустили, товарищ лейтенант!
– Ради бога, не зови меня лейтенантом, мне все кажется, что это к кому-то другому обращаются.
– Постараюсь, уважаемый писатель!
– Мое имя – Владимир… Так почему тебя не приняли…
– Срезался я, уважаемый Владимир.
– Куда поступал?
– На медицинский.
– О, это дело трудное… А в другой институт не пытался?
– Нет.
– Когда кончаешь службу?
– Через год.
– Вернешься – приходи ко мне. Помогу подготовиться.
– Спасибо!
Мдинарадзе опять вооружился биноклем. – Уважаемый лейтенант, – заговорил вдруг Щербина, – вы добровольно пошли в армию?
Мдинарадзе внимательно взглянул на Щербину, словно хотел убедиться, не шутит ли он. Но Щербина выглядел вполне серьезно.
– Да, добровольно. А что, стар я для армии, да?
– Да нет, я не потому… А зачем вы пошли в армию, хотите написать про нас?
– Хочу, дорогой Щербина, если получится…
– В том-то и дело, товарищ лейтенант, что не о чем писать! Здесь каждый день похож на предыдущий… Второй год я служу, и хоть бы один выстрел с той стороны раздался!.. В газете пограничной пишут – там поймали кого-то, там сбежал кто-то… А у нас что? Молла орет, офицер солдат муштрует, рыбаки ловят рыбу, учитель возится со своими птенчиками, да глупый аскер сидит в своей яме… Одно и то же, одно и то же… Вот только девка тут красивая, учительская жена, да и на нее смотреть Джакели не разрешает!.. Скука…
– Да ты, брат, оказывается, вояка! Что может быть лучше мира, тишины да спокойствия?!
– Что вы, при чем вояка! Просто, раз человек служит на границе, должен же он хоть краешком глаза увидеть живого нарушителя? Я уж не говорю – задержать!
– Успеешь, успеешь, Щербина! И увидишь, и задержишь!
– Куда там…
– Поверь мне! Вот увидишь, за эти два месяца поймаем мы с вами не меньше четырех шпионов! А потом я напишу книгу про вас – про тебя и Джакели.
– И про Пархоменко тоже, прошу вас! Извелся парень со своей Танго! Шутка ли, возиться с таким страшилищем! Вот уж чья жизнь действительно висит на волоске, так это бедного Пархоменко!
– Обязательно напишу и про Пархоменко!
– Уважаемый писатель, – продолжал Щербина, – вот мы вчера поспорили… в казарме… – Он замялся.
– О чем? – заинтересовался Мдинарадзе.
– О вас… То есть, не о вас лично, а вообще о писателях.
– Ну-ну?
– Ребята доказывали, что каждый писатель немного того… чокнутый!.. Это правда?
– А ты как думаешь? Вот я, например, похож на чокнутого?
– Да пока как будто нет…
Мдинарадзе захохотал, улыбнулся и я, наконец засмеялся сам Щербина.
– Потом мнения разделились. Королев, Арбузов, Иванов и Дзнеладзе доказывали, что быть писателем – проще простого: пришел, увидел, написал, напечатал, получил деньги и пошел домой… Другие говорили (Джакели в этой группе), что писать – дело очень сложное и трудное… Так как вы думаете – трудно быть писателем?
Мдинарадзе сел на табуретку, попросил у меня собственную сигарету, сильно затянулся и надолго задумался. Потом заговорил тихо, словно про себя:
– Как тебе объяснить, дорогой мой!.. Трудно ли быть писателем?.. – Он раскрыл левую ладонь и стал правой рукой загибать пальцы. – Пушкина убили… Лермонтова убили… Лорку убили… Илью Чавчавадзе убили… Чехов умер от чахотки… – Он продолжал загибать пальцы на правой руке: – Важа Пшавела умер от чахотки… Хемингуэй застрелился… Стендаль свалился на улице… Представьте: идет по пустыне странник. Жара. Песок раскаленный… И начинает странник рыть колодец… Роет день, другой… А обнаружится ли в том колодце вода – он сам не знает… так и труд писателя…
Щербина, вытаращив глаза, смотрел то на меня, то на Мдинарадзе.
– Понятно? – спросил лейтенант.
– Все понятно! – ответил Щербина.
– Хорошо, если понятно…
Мдинарадзе встал, откинул крышку люка, ласково потрепал Щербину по щеке и стал спускаться по лесенке.
Мы живем в двухэтажной казарме, по пять-шесть человек в комнате. Время подъема и отбоя на границе установлено не для всех одинаковое: дежурившие днем спят ночью, те же, кто был в наряде ночью, отсыпаются днем. Так что увидеть всю заставу в сборе невозможно, – разве только во время тревоги.
…Сентябрь на исходе. Вот уже неделю льет дождь – противный, надоедливый, без конца и начала, льет, не переставая, днем и ночью. Дождь проникает всюду, даже через прорезиненные дождевики и высокие резиновые сапоги. Сыреют спички, сигареты, постель, одежда. Сам воздух вокруг пропитан сыростью. Мы изнемогаем. Хочешь не хочешь, без конца приходится восстанавливать КСП, поднимать поваленные столбы, натягивать оборванные провода, укреплять идущие в гору ступени – каждое утро, каждый полдень, каждый вечер. Ночь – темная, черная, хоть глаза выколи… Грязь – красная, липкая, густая, клещами хватающая за ноги…
Холодные потоки воды, от которой нет спасения… И сонливость, смыкающая одеревенелые веки… Ах, как хочется спать!.. Падая от усталости, мы возвращаемся из наряда, глотаем горячую пищу и, еле добравшись до своих коек, заваливаемся спать. Мы спим как мертвые.
Такое вот время – самое опасное на границе. Со стороны моря еще ничего – море сейчас холодное, вряд ли кто из нарушителей воспользуется им. Но зато горы! В дождь и туман, когда в трех шагах от себя ничего не видишь, не мудрено и упустить злоумышленника.
…Я, Щербина и Пархоменко сегодня дежурили с утра. Досталось же нам! Привели в порядок КСП, восстановили семьдесят размытых ступенек, проверили все технические устройства. Вернулись уставшие, продрогшие, голодные. И все же мы счастливы – ночью отдыхаем! И эта радость теперь не дает нам спать.
В комнате, кроме Пархоменко, Щербины и меня, еще трое ребят: Мордюков, Бальтерманц и Дзнеладзе. Отличные парни! Они дежурили ночью и теперь спят. Через час им в наряд. И от одной мысли о том, что идти на дежурство нужно не нам, мне становится весело.
– Ну, брат, еще дней пять такого ливня, и всем нам капут! – сказал Пархоменко.
– Какое там пять! Он, видать, зарядил на весь год! – вздохнул Щербина. – Джакели, спишь?
– Нет.
– О чем думаешь?
О чем я думаю? Не знаю… О чем же, как не о границе? Граница – она вещь такая, о чем бы человек здесь ни думал, в конце концов мысли его вернутся к ней.
– О границе.
– И я о границе…
– Ладно, давайте спать! – зевнул Пархоменко.
Я с головой накрылся одеялом и долго старался уснуть.
– Ребята, спите? – спросил я. Никто не откликнулся, хотя я чувствовал, что ни Щербина, ни Пархоменко не спят. – Что ж, не хотите, не надо. Собеседник у меня найдется.
– Здорово, Авто! Как дела?
– Да так, Джако. Живу. Служу Советскому Союзу.
– Ну и как, трудно?
– Почему трудно? Как другие, так и я.
– Признавайся! Трудно тебе!
– Нет, Джако, не трудно… Сложно! Понимаешь, сложное это дело – служба на границе.
– Соскучился, небось, по дому?
– Еще как! Иной раз плакать даже хочется…
– Кого бы тебе хотелось увидеть?
– Всех! Дедушку, дядю Ванечку, тетю Шуру, Або, Дадуну!
– И как же ты без них?
– А так. Как все… И потом, здесь же прекрасные люди! Ребята замечательные, и начальник наш, майор Чхартишвили, – отличный человек! Строговат, правда… Вот на днях черт меня дернул бросить окурок на пол в коридоре… Так он заставил меня два часа драить уборную… А еще до этого… Вот был случай! Ха!.. Понимаешь, во вторник, 14 августа, был день рождения Пархоменко. Мы решили отметить его в воскресенье, 19-го… Получили увольнение, поехали в Батуми. Собрали деньги, накупили всего – вина, колбасы, хлеба черного. Махнули на пляж и – давай отмечать день рождения. Здорово все получилось! Тамадой избрали меня… Когда я выпил за родителей, Пархоменко заплакал. «Дай, – говорит, – я тебя поцелую, а потом напишу матери, какой ты золотой парень!» Одним словом, выпили мы порядочно. Потом я с Щербиной затеяли борьбу. А Пархоменко схватил нас обоих, поволок к морю и трижды окунул головами в воду… Кончилось тем, что Чхартишвили собственноручно снял с нас ремни и сам же посадил на гауптвахту. Я и Щербина, словно продрогшие поросята, всю ночь льнули к спавшему безмятежно Пархоменко. Утром пришел Чхартишвили.
– Ну, как дела, орлы? – спросил он, улыбаясь.
– Отлично, товарищ майор! – ответил Щербина. – Надо было сажать нас врозь, а то ведь вместе мы и день рождения отмечали!
Чхартишвили рассмеялся, роздал нам ремни и выпихнул из гауптвахты.
– Чего же ты хочешь, он поступил с вами по-божески!
– Я и говорю: отличный он человек.
– Еще что?
– Что еще? Хватает нам и развлечений, и кино. Встречаемся с учащимися, студентами. Есть у нас библиотека, клуб. Поем, танцуем, концерты устраиваем… В свободное время, конечно. Но этого времени у нас мало… Очень мало. Мы и выспаться-то как следует не успеваем… Вот и сейчас, вместо того чтобы спать, я болтаю с тобой. Ну, хватит, спокойной ночи, Джако!
– Спокойной ночи, Авто!
Веки тяжелеют, мысли путаются… Я постепенно погружаюсь в сладкую дрему… И вдруг ночную тишину вспороли два выстрела. «Ракеты!» – мелькнуло в голове. Спустя несколько секунд все мы были на ногах.
– Никак тревога! – сказал Щербина, хватая сапоги.
– Выходи строиться! – крикнул забежавший в комнату дежурный и тотчас же умчался.
Чхартишвили, Королев и Павлов в накинутых дождевиках, с фонарями в руках были уже в коридоре. Мы выстроились в две шеренги.
– Смирно! Равнение прямо!.. Товарищ майор, застава выстроена! – доложил Зудов.
– Старшие нарядов, шаг вперед! – распорядился майор. Я и еще несколько солдат выступили вперед. Рядом со мной оказался Дзнеладзе.
– Товарищи! – начал майор. – На четвертом участке нарушена граница. В обычных условиях можно было бы действовать спокойнее. Но в такую погоду!.. Требую максимальной организованности и четкости действий! Ни одной оплошности! Объявляю ЧП! Приказываю выступить на защиту государственной границы Союза Советских Социалистических Республик! Вопросы есть?
– Нет!
– Приступайте к выполнению приказа!
«На защиту государственной границы!..» Вон оно, то необъяснимое, хватающее за сердце, наполняющее все твое существо чувством гордости, делающее тебя смелым, храбрым, бесстрашным, будоражащее кровь, найти название которому трудно. Что это? Любовь к Родине? Чувство ответственности? Верность присяге? Не знаю… Но есть в этих словах нечто такое, ради чего я, Автандил Джакели, готов умереть. Умереть без стона, без слов, умереть счастливым…
…Небо, земля и море слились в одну бесконечную кромешную тьму. Дождь льет не переставая… До четвертого участка – полтора километра… Там трое ребят. Что они смогут предпринять? Пока они дойдут до места нарушения границы, может все кончиться… Потому мы спешим. Я, Щербина, Пархоменко и Танго. Впереди – Пархоменко с собакой. Потоки воды, целые водопады низвергаются с неба, это уже не дождь, это – потоп. Наши плащи набухли водой, сапоги полны воды, мы не идем, а ползем по грязи…
К четвертому участку подходим первыми.
– Пароль! – слышим окрик. Людей не видно. На миг меня ослепляет острый, как нож, луч карманного фонаря.
– Волга! – отвечаю я и тоже зажигаю фонарь. Теперь я вижу – передо мной стоит Скворцов.
– Ответ!
– Дунай!
– В чем дело, Скворцов?
– А, черт его разбери! Следов не видно, смыло. На проволоке нашли клок шерсти, во, гляди. Видать, медведь.
– Как сказать… – говорит с сомнением Щербина. – Пархоменко, давай собаку!
– Танго, ищи! – приказывает Пархоменко, удлиняя поводок.
Танго нюхает шерсть, потом землю, вертится, скулит, бежит куда-то, возвращается, садится на задние лапы и удивленно смотрит на нас. Трудно псу. Взбесившаяся стихия словно решила поиздеваться над нами: вода так и хлещет, заливая все и вся.
– Танго, милая, ищи, ищи! След, Танго! – упрашивает Пархоменко собаку.
И вдруг Танго срывается с места и, чуть не свалив Пархоменко, устремляется в темноту. Мы – за ней.
– Отпусти, отпусти поводок! – кричу я Пархоменко.
– Куда к черту, вышел весь! – кричит он.
Танго тянет нас к холму, возвышающемуся над самой деревней. Мы бежим, не разбирая дороги, проваливаясь в ямы, падая, поднимаясь, продираясь сквозь кусты, натыкаясь на деревья. Впереди возникает тень.
– Стой! Кто идет? – спрашиваю.
– В чем дело? – отвечает Дзнеладзе.
– Танго взяла след. Следуйте за нами! Танго хрипит, вырывается…
– Пархоменко, пусти собаку!
– Уйдет, не найдешь потом! Бежим.
– Щербина, ты?
– Я!
– Где Дзнеладзе?
– Здесь я!
– Скажи ребятам, осторожней с оружием! Перестреляем, чего доброго, друг друга!
– Знаю, не маленькие! Бежим.
– Стой! Кто идет?! – слышу окрик. Это Шмидов.
– Я!
– Джакели?
– Да!
– Что за черт! Куда прет собака?
Я не отвечаю. Бежим, бежим, не разбирая дороги, проваливаясь в ямы, падая, поднимаясь, продираясь сквозь кусты, натыкаясь на деревья. Я вижу впереди широкую спину Пархоменко, чуть левее – Дзнеладзе. Лицо у него в грязи. Что это? Неужели светает? Да, да, светает! Слава богу! И дождь, кажется, слабеет! Теперь я вижу и других. Пригибаясь к земле, они, словно призраки, перебегают от дерева к дереву. Откуда-то сверху доносятся треск сучьев, приглушенные голоса. Это – ребята с верхней заставы. Присев на корточки, они кубарем скатываются вниз. Хрипят, вырываются из рук собаки.
– Пустить собак! – слышим приказ Чхартишвили. Откуда он взялся, ведь его не было с нами? Собаки мчатся вперед, к огромному буку, обкладывают его.
– Осторожно! Приготовить оружие! – приказывает майор. Сняв автоматы, мы окружаем дерево. Круг суживается. Теперь мы видим: у подножия бука зияет отверстие.
– Без приказа не подходить!
Собаки нетерпеливо повизгивают. Теперь уже нет сомнения, – это медвежья берлога.
– Убрать собак! – приказывает майор.
– Танго, ко мне!
Танго, жалобно скуля, ползет назад и ложится у ног Пархоменко.
– Медведь! – говорит Щербина, выплевывая грязь.
– Почем ты знаешь? – говорю я и тут только замечаю, что дождь уже перестал, лишь с листьев срываются крупные, с виноградину, капли.
– Товарищ майор, точно медведь! Вон след! – кричит Щербина, выходя из укрытия.
– Назад, Щербина!
Рассвело. Я хорошо вижу Чхартишвили: он стоит за деревом с пистолетом в руке. Рядом с ним – наш писатель, весь облепленный грязью, без оружия.
– Эй, Пархоменко, спроси у Танго: медведь там или кто? – спрашивает Щербина.
Кто-то громко смеется.
– Если это тот же медведь, что в прошлом году переполошил всю заставу, убить его, и весь разговор! – кричит Дзнеладзе.
– Давай, Дзнеладзе, бей! Я разрешаю! – говорит Щербина. Ребята хохочут.
– Джакели! – обращается ко мне Чхартишвили. – Ставь дымовую! Осторожно, заходи слева!
Я обошел берлогу с левой стороны, остановился метрах в семи от нее, достал из сумки дымовую шашку и спички. Чиркнул один, другой, третий раз.
– Что ты копаешься? – раздался нетерпеливый голос майора.
– Спички отсырели, товарищ майор!
– У меня сухие! – воскликнул писатель, срываясь с места.
– Назад! – крикнул майор. Он взял у писателя коробок и подошел ко мне. Я поджег шашку и швырнул в отверстие. Через несколько секунд из берлоги повалил дым. Мы приготовили оружие, насторожились.
Прошла минута, вторая, третья… Неужели в берлоге человек? Медведь бы не выдержал! Значит, человек? Человек!
Я огляделся. Застыв в напряженных позах, ребята не сводили глаз с берлоги. Прошло еще несколько минут. Ожидание становилось нестерпимым.
И вдруг из берлоги с неимоверной быстротой выкатились два коричневых клубка. Один из них, налетев на лежащий перед берлогой огромный валун, тут же упал, обливаясь кровью, раза два дернулся и застыл. Другой, смешно кувыркаясь и подвывая, подкатился и замер у моих ног.
– Медвежонок! – вырвалось у меня. Я выпустил из рук автомат и всем телом навалился на медвежонка.
– Осторожно! Внимание! – крикнул Чхартишвили, заслонив собой безоружного писателя.
Из берлоги вылезла медведица-исполин. Одуревший от дыма зверь шатался, дергался, мотал головой. Почувствовав свет и чистый воздух, медведица успокоилась, присела, потом стала на задние лапы, вытянулась, глубоко вздохнула и огляделась. И тут произошло неожиданное.
– Уа-а-а! – взревела медведица страшным голосом и, колотя себя лапами по голове, бросилась к окровавленному телу медвежонка.
– Ау-у-у! – завыли собаки, бросаясь вперед.
– Танго, назад! – заорал Пархоменко, но было уже поздно. Взбешенный зверь в мгновение ока растерзал собаку. От несчастной Танго остались одни клочья…
– Тра-та-та! – прокатилась короткая очередь. Медведица подскочила, словно ужаленная, потом пошатнулась и рухнула рядом со своим дитятей…
…Я не видел, как свежевали тушу медведя, как собирали по кускам то, что еще полчаса тому назад было собакой Танго, не слышал, как Зудов отчитывал Пархоменко. Оглушенный и онемевший, я сидел под деревом, одной рукой прижимая к груди дрожащего медвежонка, а другой гладил по мокрой голове прикорнувшего рядом Щербину. Щербина плакал.
– Счастье наше, что все кончилось благополучно! – раздался за нами чей-то веселый голос.
– Вот именно! – подтвердил другой.
Я нагнул голову. По голосам я их не узнал, а видеть этих «счастливых людей» мне не хотелось…
Возвращаясь на заставу, мы прошли мимо дома Феридэ. Она стояла на балконе.
– Что это?
– Это медвежонок, Феридэ!
– Откуда он взялся?
– Утром поймали.
– Кто тебе сказал мое имя?
– Сам узнал.
– Всю ночь село не спало. Стреляли. И все из-за этого малыша?
– Да, из-за него.
– Отпустили бы его.
– Куда?
– К матери… Не смотри на меня такими глазами, Джакели!
– Откуда ты знаешь мою фамилию?
– Все тебя так зовут… Медвежонок не кусается?
– Пока нет.
– Как его звать?
– Пока никак.
– Как назовешь?
– Мерабчиком!
– Почему Мерабчиком?
– Не знаю… Красивое имя – Мераб…
– Сказала тебе – не смотри на меня так!
– Как так? Я на всех так смотрю.
– Врешь!
– Может быть. Почему тебя давно не было видно, Феридэ?
– Потому, что ты вместо границы смотришь на меня!
– Разве это плохо?
– Плохо!
– Почему?
– Потому. Нельзя!
– А можно прийти к тебе?
– Ты с ума сошел?
– Нельзя?
– Нет, конечно!
– Почему?
– Я не хочу!
– А если хочу я?
– Что ты хочешь?
– Посидеть, поговорить с тобой…
– О чем?
– О чем-нибудь.
– Нельзя. Я вдова, а ты… Ты моложе меня. С чего ты взяла?
– Я все знаю… Тебе девятнадцать лет… У тебя нет родителей… Ты не попал на медицинский… Ты ходишь на почту, а писем от твоей девушки все нет и нет… У Али Хорава мандарины воруешь… Правильно?
– Откуда ты узнала все это? – Птичка рассказала.
– А птичка не рассказала о том, что ты мне очень и очень нравишься?
– Ты глуп!
– А это тебе откуда известно?
– Об этом я сама догадалась!
– В следующее воскресенье я не пойду в город. Я весь день проведу у тебя.
– Говорю тебе – ты глуп!
– Приду!
– Только попробуй!
– Приду!
– Не посмеешь! И не смотри на меня такими глазами! Смотри так на городских девчат!
– Какими такими глазами, Феридэ? Я же ночь не спал!
– Ладно, иди!
– До свидания, Феридэ!
– Иди, иди, ухаживай за своим медвежонком!
Феридэ покинула балкон и скрылась в комнате. Я стал спускаться вниз по тропинке. Ребята были уже далеко впереди. Согревшийся Мерабчик сладко спал на моей груди и с упоением посасывал мой большой палец.
«Дорогой Саргис!
Вот уже месяц, как я на границе. Когда вы провожали меня… Впрочем, расскажу-ка, брат, тебе все по порядку…
Поезд Тбилиси – Батуми, словно старик астматик, останавливается на каждом шагу – в Дидубе, Мцхета, Дзегви, Гори, Скра, Агара, Карели, Хашури – и так до самого Батуми. Стоит, стоит, потом вдруг рванет так, что на верхних полках не останется ни одного чемодана, пробежит немного, опять станет…
В купе было трое (четвертого, который до самого Кобулети не проронил почти ни одного слова, я не считаю): я, некая дама, сменившая в пути восемь халатов, и молодой лысый человек – как потом выяснилось, председатель одного из колхозов Батумского района, весьма остроумный и приятный собеседник.
Лысый начал с дамы.
– Вы в Батуми едете? – спросил он.
– Да, в Батуми. Люблю море поздней осенью. Народу мало, тишина, спокойствие, – охотно ответила она.
– В таком случае вам следовало поехать туда в январе. Зимой, знаете, на море вообще никого нет.
Дама подозрительно взглянула на лысого, но лицо его выражало такое простодушие и даже наивность, что дама успокоилась.
– А вы куда? – обратился лысый ко мне.
– И я в Батуми.
– На отдых?
– Нет, на военную службу, в армию.
– Вы? В армию?! – воскликнул председатель.
– А что в этом такого?! – удивился я.
– Ну, знаете!.. Может, началась война? Так вы скажите прямо!
– Так я же иду не воевать…
– Афанасий мое имя! – подсказал лысый. – А как ваша фамилия?
– Мдинарадзе. Владимир Мдинарадзе. Писатель, – отрекомендовался я, подчеркнув последнее слово.
– Что вы говорите! Я принял вас за шофера!
– Нет, я писатель.
– Очень, очень приятно! Значит, это вы писатель Мдинарадзе?
– Да, я.
– Ваши стихотворения мой сын знает наизусть, даже читает их на школьных вечерах и олимпиадах.
– Которые, например? – поинтересовался я.
– Вот эти:
Что за милый поросенок! Что за носик! Что за губки! Не к лицу же поросенку Свинские его поступки.
Приятно слышать! Благодарю вас! – сказал я.
– Вам жмут туфли? – спросил вдруг председатель у дамы.
– Не говорите! Измучили меня мозоли! Как вы догадались?
– Очень просто. Раз женщина разулась в мужском обществе, значит, ей жмет обувь! Бедная моя мать! Ей тоже сильно жали туфли, но она принципиально не разувалась! Оттого-то она и умерла!..
Дама, почувствовав подвох, испытующе уставилась на председателя. Тот сидел в позе уставшего ангела и с искренним сочувствием взирал на ноги нашей попутчицы.
– Так зачем вы пошли в армию? – продолжил лысый ДОПРОС:
– Хочу написать книгу о жизни пограничников.
– О, это будет трудно!
– Почему?
– Да потому, что жизнь на границе трудная и однообразная. Наш колхоз входит в пограничную зону, так что верьте моему слову.
– Давно вы в председателях?
– Будь проклят тот день, когда меня избрали! Уже три года.
– Чем же вы недовольны?
– Гм, чем!.. Вот взгляните на этого человека, – председатель показал на верхнюю полку, где лежал тот самый тип, молчальник, – спит себе спокойно, храпит вовсю. И снятся, наверно, ему радужные сны, красивые женщины, накрытый стол… Ну и храпит же, подлец, прямо как пилой по нервам!.. Да, снятся ему разные приятные вещи… А я что? Вот уже два месяца только и вижу во сне, как льет проливной дождь, как распускаются и зеленеют чайные кусты, как мы собираем чай, как сдаем лист государству, выполняем и перевыполняем план… Вскакиваю ошалелый от радости, подбегаю к окну… Какой там дождь! Горит земля… Гибнет чай…
Человек на верхней полке храпел все громче и громче, – казалось, действительно пилят дерево.
– Может, попросить проводника – пусть переведут его в другое купе? – вмешалась дама.
– Не станет же он ради нас пилить весь поезд! – ответил председатель и тут же продолжал, обращаясь ко мне:
– Да, насчет границы… Помню, участки деда моего Геронтия и соседа Георгия Горджомеладзе разделял низенький плетень. А по самой середине плетня рос старый ясень. Он и погубил обоих. Георгий клялся и божился, что ясень посажен еще его отцом. Улучив минуту, он разбирал и переставлял плетень так, что ясень оказывался в его дворе. Утром дед Геронтий, увидя результат ночного разбоя, вырывал из плетня кол и мчался к Георгию. Поинтересовавшись, каким образом ясень, посаженный еще его, Геронтия, отцом, вдруг оказался на чужой территории, и не дожидаясь ответа, он хватал Георгия колом по голове. Пока жена Георгия с воплями и проклятиями приводила в чувство поверженного супруга, ясень вновь оказывался во владениях деда. Спустя неделю оправившийся Георгий подкарауливал деда Геронтия и огревал его колом так, что тот отлеживался несколько дней. А ясень все эти дни красовался в лагере неприятеля… Так длилось до тех пор, пока дед Геронтий и сосед его Георгий вконец не перекалечили друг друга. А ясень стоял себе спокойно и, как говорится, в ус не дул…
– Понимаешь?
Я отрицательно покачал головой.
– Сколько тебе лет?
– Девятнадцатый.
– А тебе? – обратился Мдинарадзе к Щербине.
– Столько же, товарищ лейтенант!
– Женаты?
– Пархоменко женат, – ответил Петро.
– Кто такой Пархоменко?
– А вот, который с Танго…
– А Танго кто?
– Танго – собака.
– Кто ей дал такое имя?
– Зудов.
– Кто же это – Зудов?
– Товарищ лейтенант, список нашей заставы хранится у майора Чхартишвили! – улыбнулся Щербина.
– А ты чего улыбаешься?
– Так просто, товарищ лейтенант! Радуюсь я!
– Чему ты радуешься?
– Впервые вижу живого писателя, как не обрадоваться! – Откуда сам?
– Из Харькова.
– И что, в Харькове нет писателей?
– Писателей сколько угодно, да мне не приходилось видеться с ними.
– Ты тоже не видел живых писателей? – спросил Мдинарадзе меня.
– Видел. И живых, и мертвых.
– А приходилось ли тебе видеть писателя полуживого-полумертвого?
«Вот же вы передо мной!» – хотелось мне ответить, но я промолчал.
– Какое у тебя образование? – продолжал расспрашивать Мдинарадзе.
– Среднее.
– Почему не поступил в институт?
– Не впустили, товарищ лейтенант!
– Ради бога, не зови меня лейтенантом, мне все кажется, что это к кому-то другому обращаются.
– Постараюсь, уважаемый писатель!
– Мое имя – Владимир… Так почему тебя не приняли…
– Срезался я, уважаемый Владимир.
– Куда поступал?
– На медицинский.
– О, это дело трудное… А в другой институт не пытался?
– Нет.
– Когда кончаешь службу?
– Через год.
– Вернешься – приходи ко мне. Помогу подготовиться.
– Спасибо!
Мдинарадзе опять вооружился биноклем. – Уважаемый лейтенант, – заговорил вдруг Щербина, – вы добровольно пошли в армию?
Мдинарадзе внимательно взглянул на Щербину, словно хотел убедиться, не шутит ли он. Но Щербина выглядел вполне серьезно.
– Да, добровольно. А что, стар я для армии, да?
– Да нет, я не потому… А зачем вы пошли в армию, хотите написать про нас?
– Хочу, дорогой Щербина, если получится…
– В том-то и дело, товарищ лейтенант, что не о чем писать! Здесь каждый день похож на предыдущий… Второй год я служу, и хоть бы один выстрел с той стороны раздался!.. В газете пограничной пишут – там поймали кого-то, там сбежал кто-то… А у нас что? Молла орет, офицер солдат муштрует, рыбаки ловят рыбу, учитель возится со своими птенчиками, да глупый аскер сидит в своей яме… Одно и то же, одно и то же… Вот только девка тут красивая, учительская жена, да и на нее смотреть Джакели не разрешает!.. Скука…
– Да ты, брат, оказывается, вояка! Что может быть лучше мира, тишины да спокойствия?!
– Что вы, при чем вояка! Просто, раз человек служит на границе, должен же он хоть краешком глаза увидеть живого нарушителя? Я уж не говорю – задержать!
– Успеешь, успеешь, Щербина! И увидишь, и задержишь!
– Куда там…
– Поверь мне! Вот увидишь, за эти два месяца поймаем мы с вами не меньше четырех шпионов! А потом я напишу книгу про вас – про тебя и Джакели.
– И про Пархоменко тоже, прошу вас! Извелся парень со своей Танго! Шутка ли, возиться с таким страшилищем! Вот уж чья жизнь действительно висит на волоске, так это бедного Пархоменко!
– Обязательно напишу и про Пархоменко!
– Уважаемый писатель, – продолжал Щербина, – вот мы вчера поспорили… в казарме… – Он замялся.
– О чем? – заинтересовался Мдинарадзе.
– О вас… То есть, не о вас лично, а вообще о писателях.
– Ну-ну?
– Ребята доказывали, что каждый писатель немного того… чокнутый!.. Это правда?
– А ты как думаешь? Вот я, например, похож на чокнутого?
– Да пока как будто нет…
Мдинарадзе захохотал, улыбнулся и я, наконец засмеялся сам Щербина.
– Потом мнения разделились. Королев, Арбузов, Иванов и Дзнеладзе доказывали, что быть писателем – проще простого: пришел, увидел, написал, напечатал, получил деньги и пошел домой… Другие говорили (Джакели в этой группе), что писать – дело очень сложное и трудное… Так как вы думаете – трудно быть писателем?
Мдинарадзе сел на табуретку, попросил у меня собственную сигарету, сильно затянулся и надолго задумался. Потом заговорил тихо, словно про себя:
– Как тебе объяснить, дорогой мой!.. Трудно ли быть писателем?.. – Он раскрыл левую ладонь и стал правой рукой загибать пальцы. – Пушкина убили… Лермонтова убили… Лорку убили… Илью Чавчавадзе убили… Чехов умер от чахотки… – Он продолжал загибать пальцы на правой руке: – Важа Пшавела умер от чахотки… Хемингуэй застрелился… Стендаль свалился на улице… Представьте: идет по пустыне странник. Жара. Песок раскаленный… И начинает странник рыть колодец… Роет день, другой… А обнаружится ли в том колодце вода – он сам не знает… так и труд писателя…
Щербина, вытаращив глаза, смотрел то на меня, то на Мдинарадзе.
– Понятно? – спросил лейтенант.
– Все понятно! – ответил Щербина.
– Хорошо, если понятно…
Мдинарадзе встал, откинул крышку люка, ласково потрепал Щербину по щеке и стал спускаться по лесенке.
Мы живем в двухэтажной казарме, по пять-шесть человек в комнате. Время подъема и отбоя на границе установлено не для всех одинаковое: дежурившие днем спят ночью, те же, кто был в наряде ночью, отсыпаются днем. Так что увидеть всю заставу в сборе невозможно, – разве только во время тревоги.
…Сентябрь на исходе. Вот уже неделю льет дождь – противный, надоедливый, без конца и начала, льет, не переставая, днем и ночью. Дождь проникает всюду, даже через прорезиненные дождевики и высокие резиновые сапоги. Сыреют спички, сигареты, постель, одежда. Сам воздух вокруг пропитан сыростью. Мы изнемогаем. Хочешь не хочешь, без конца приходится восстанавливать КСП, поднимать поваленные столбы, натягивать оборванные провода, укреплять идущие в гору ступени – каждое утро, каждый полдень, каждый вечер. Ночь – темная, черная, хоть глаза выколи… Грязь – красная, липкая, густая, клещами хватающая за ноги…
Холодные потоки воды, от которой нет спасения… И сонливость, смыкающая одеревенелые веки… Ах, как хочется спать!.. Падая от усталости, мы возвращаемся из наряда, глотаем горячую пищу и, еле добравшись до своих коек, заваливаемся спать. Мы спим как мертвые.
Такое вот время – самое опасное на границе. Со стороны моря еще ничего – море сейчас холодное, вряд ли кто из нарушителей воспользуется им. Но зато горы! В дождь и туман, когда в трех шагах от себя ничего не видишь, не мудрено и упустить злоумышленника.
…Я, Щербина и Пархоменко сегодня дежурили с утра. Досталось же нам! Привели в порядок КСП, восстановили семьдесят размытых ступенек, проверили все технические устройства. Вернулись уставшие, продрогшие, голодные. И все же мы счастливы – ночью отдыхаем! И эта радость теперь не дает нам спать.
В комнате, кроме Пархоменко, Щербины и меня, еще трое ребят: Мордюков, Бальтерманц и Дзнеладзе. Отличные парни! Они дежурили ночью и теперь спят. Через час им в наряд. И от одной мысли о том, что идти на дежурство нужно не нам, мне становится весело.
– Ну, брат, еще дней пять такого ливня, и всем нам капут! – сказал Пархоменко.
– Какое там пять! Он, видать, зарядил на весь год! – вздохнул Щербина. – Джакели, спишь?
– Нет.
– О чем думаешь?
О чем я думаю? Не знаю… О чем же, как не о границе? Граница – она вещь такая, о чем бы человек здесь ни думал, в конце концов мысли его вернутся к ней.
– О границе.
– И я о границе…
– Ладно, давайте спать! – зевнул Пархоменко.
Я с головой накрылся одеялом и долго старался уснуть.
– Ребята, спите? – спросил я. Никто не откликнулся, хотя я чувствовал, что ни Щербина, ни Пархоменко не спят. – Что ж, не хотите, не надо. Собеседник у меня найдется.
– Здорово, Авто! Как дела?
– Да так, Джако. Живу. Служу Советскому Союзу.
– Ну и как, трудно?
– Почему трудно? Как другие, так и я.
– Признавайся! Трудно тебе!
– Нет, Джако, не трудно… Сложно! Понимаешь, сложное это дело – служба на границе.
– Соскучился, небось, по дому?
– Еще как! Иной раз плакать даже хочется…
– Кого бы тебе хотелось увидеть?
– Всех! Дедушку, дядю Ванечку, тетю Шуру, Або, Дадуну!
– И как же ты без них?
– А так. Как все… И потом, здесь же прекрасные люди! Ребята замечательные, и начальник наш, майор Чхартишвили, – отличный человек! Строговат, правда… Вот на днях черт меня дернул бросить окурок на пол в коридоре… Так он заставил меня два часа драить уборную… А еще до этого… Вот был случай! Ха!.. Понимаешь, во вторник, 14 августа, был день рождения Пархоменко. Мы решили отметить его в воскресенье, 19-го… Получили увольнение, поехали в Батуми. Собрали деньги, накупили всего – вина, колбасы, хлеба черного. Махнули на пляж и – давай отмечать день рождения. Здорово все получилось! Тамадой избрали меня… Когда я выпил за родителей, Пархоменко заплакал. «Дай, – говорит, – я тебя поцелую, а потом напишу матери, какой ты золотой парень!» Одним словом, выпили мы порядочно. Потом я с Щербиной затеяли борьбу. А Пархоменко схватил нас обоих, поволок к морю и трижды окунул головами в воду… Кончилось тем, что Чхартишвили собственноручно снял с нас ремни и сам же посадил на гауптвахту. Я и Щербина, словно продрогшие поросята, всю ночь льнули к спавшему безмятежно Пархоменко. Утром пришел Чхартишвили.
– Ну, как дела, орлы? – спросил он, улыбаясь.
– Отлично, товарищ майор! – ответил Щербина. – Надо было сажать нас врозь, а то ведь вместе мы и день рождения отмечали!
Чхартишвили рассмеялся, роздал нам ремни и выпихнул из гауптвахты.
– Чего же ты хочешь, он поступил с вами по-божески!
– Я и говорю: отличный он человек.
– Еще что?
– Что еще? Хватает нам и развлечений, и кино. Встречаемся с учащимися, студентами. Есть у нас библиотека, клуб. Поем, танцуем, концерты устраиваем… В свободное время, конечно. Но этого времени у нас мало… Очень мало. Мы и выспаться-то как следует не успеваем… Вот и сейчас, вместо того чтобы спать, я болтаю с тобой. Ну, хватит, спокойной ночи, Джако!
– Спокойной ночи, Авто!
Веки тяжелеют, мысли путаются… Я постепенно погружаюсь в сладкую дрему… И вдруг ночную тишину вспороли два выстрела. «Ракеты!» – мелькнуло в голове. Спустя несколько секунд все мы были на ногах.
– Никак тревога! – сказал Щербина, хватая сапоги.
– Выходи строиться! – крикнул забежавший в комнату дежурный и тотчас же умчался.
Чхартишвили, Королев и Павлов в накинутых дождевиках, с фонарями в руках были уже в коридоре. Мы выстроились в две шеренги.
– Смирно! Равнение прямо!.. Товарищ майор, застава выстроена! – доложил Зудов.
– Старшие нарядов, шаг вперед! – распорядился майор. Я и еще несколько солдат выступили вперед. Рядом со мной оказался Дзнеладзе.
– Товарищи! – начал майор. – На четвертом участке нарушена граница. В обычных условиях можно было бы действовать спокойнее. Но в такую погоду!.. Требую максимальной организованности и четкости действий! Ни одной оплошности! Объявляю ЧП! Приказываю выступить на защиту государственной границы Союза Советских Социалистических Республик! Вопросы есть?
– Нет!
– Приступайте к выполнению приказа!
«На защиту государственной границы!..» Вон оно, то необъяснимое, хватающее за сердце, наполняющее все твое существо чувством гордости, делающее тебя смелым, храбрым, бесстрашным, будоражащее кровь, найти название которому трудно. Что это? Любовь к Родине? Чувство ответственности? Верность присяге? Не знаю… Но есть в этих словах нечто такое, ради чего я, Автандил Джакели, готов умереть. Умереть без стона, без слов, умереть счастливым…
…Небо, земля и море слились в одну бесконечную кромешную тьму. Дождь льет не переставая… До четвертого участка – полтора километра… Там трое ребят. Что они смогут предпринять? Пока они дойдут до места нарушения границы, может все кончиться… Потому мы спешим. Я, Щербина, Пархоменко и Танго. Впереди – Пархоменко с собакой. Потоки воды, целые водопады низвергаются с неба, это уже не дождь, это – потоп. Наши плащи набухли водой, сапоги полны воды, мы не идем, а ползем по грязи…
К четвертому участку подходим первыми.
– Пароль! – слышим окрик. Людей не видно. На миг меня ослепляет острый, как нож, луч карманного фонаря.
– Волга! – отвечаю я и тоже зажигаю фонарь. Теперь я вижу – передо мной стоит Скворцов.
– Ответ!
– Дунай!
– В чем дело, Скворцов?
– А, черт его разбери! Следов не видно, смыло. На проволоке нашли клок шерсти, во, гляди. Видать, медведь.
– Как сказать… – говорит с сомнением Щербина. – Пархоменко, давай собаку!
– Танго, ищи! – приказывает Пархоменко, удлиняя поводок.
Танго нюхает шерсть, потом землю, вертится, скулит, бежит куда-то, возвращается, садится на задние лапы и удивленно смотрит на нас. Трудно псу. Взбесившаяся стихия словно решила поиздеваться над нами: вода так и хлещет, заливая все и вся.
– Танго, милая, ищи, ищи! След, Танго! – упрашивает Пархоменко собаку.
И вдруг Танго срывается с места и, чуть не свалив Пархоменко, устремляется в темноту. Мы – за ней.
– Отпусти, отпусти поводок! – кричу я Пархоменко.
– Куда к черту, вышел весь! – кричит он.
Танго тянет нас к холму, возвышающемуся над самой деревней. Мы бежим, не разбирая дороги, проваливаясь в ямы, падая, поднимаясь, продираясь сквозь кусты, натыкаясь на деревья. Впереди возникает тень.
– Стой! Кто идет? – спрашиваю.
– В чем дело? – отвечает Дзнеладзе.
– Танго взяла след. Следуйте за нами! Танго хрипит, вырывается…
– Пархоменко, пусти собаку!
– Уйдет, не найдешь потом! Бежим.
– Щербина, ты?
– Я!
– Где Дзнеладзе?
– Здесь я!
– Скажи ребятам, осторожней с оружием! Перестреляем, чего доброго, друг друга!
– Знаю, не маленькие! Бежим.
– Стой! Кто идет?! – слышу окрик. Это Шмидов.
– Я!
– Джакели?
– Да!
– Что за черт! Куда прет собака?
Я не отвечаю. Бежим, бежим, не разбирая дороги, проваливаясь в ямы, падая, поднимаясь, продираясь сквозь кусты, натыкаясь на деревья. Я вижу впереди широкую спину Пархоменко, чуть левее – Дзнеладзе. Лицо у него в грязи. Что это? Неужели светает? Да, да, светает! Слава богу! И дождь, кажется, слабеет! Теперь я вижу и других. Пригибаясь к земле, они, словно призраки, перебегают от дерева к дереву. Откуда-то сверху доносятся треск сучьев, приглушенные голоса. Это – ребята с верхней заставы. Присев на корточки, они кубарем скатываются вниз. Хрипят, вырываются из рук собаки.
– Пустить собак! – слышим приказ Чхартишвили. Откуда он взялся, ведь его не было с нами? Собаки мчатся вперед, к огромному буку, обкладывают его.
– Осторожно! Приготовить оружие! – приказывает майор. Сняв автоматы, мы окружаем дерево. Круг суживается. Теперь мы видим: у подножия бука зияет отверстие.
– Без приказа не подходить!
Собаки нетерпеливо повизгивают. Теперь уже нет сомнения, – это медвежья берлога.
– Убрать собак! – приказывает майор.
– Танго, ко мне!
Танго, жалобно скуля, ползет назад и ложится у ног Пархоменко.
– Медведь! – говорит Щербина, выплевывая грязь.
– Почем ты знаешь? – говорю я и тут только замечаю, что дождь уже перестал, лишь с листьев срываются крупные, с виноградину, капли.
– Товарищ майор, точно медведь! Вон след! – кричит Щербина, выходя из укрытия.
– Назад, Щербина!
Рассвело. Я хорошо вижу Чхартишвили: он стоит за деревом с пистолетом в руке. Рядом с ним – наш писатель, весь облепленный грязью, без оружия.
– Эй, Пархоменко, спроси у Танго: медведь там или кто? – спрашивает Щербина.
Кто-то громко смеется.
– Если это тот же медведь, что в прошлом году переполошил всю заставу, убить его, и весь разговор! – кричит Дзнеладзе.
– Давай, Дзнеладзе, бей! Я разрешаю! – говорит Щербина. Ребята хохочут.
– Джакели! – обращается ко мне Чхартишвили. – Ставь дымовую! Осторожно, заходи слева!
Я обошел берлогу с левой стороны, остановился метрах в семи от нее, достал из сумки дымовую шашку и спички. Чиркнул один, другой, третий раз.
– Что ты копаешься? – раздался нетерпеливый голос майора.
– Спички отсырели, товарищ майор!
– У меня сухие! – воскликнул писатель, срываясь с места.
– Назад! – крикнул майор. Он взял у писателя коробок и подошел ко мне. Я поджег шашку и швырнул в отверстие. Через несколько секунд из берлоги повалил дым. Мы приготовили оружие, насторожились.
Прошла минута, вторая, третья… Неужели в берлоге человек? Медведь бы не выдержал! Значит, человек? Человек!
Я огляделся. Застыв в напряженных позах, ребята не сводили глаз с берлоги. Прошло еще несколько минут. Ожидание становилось нестерпимым.
И вдруг из берлоги с неимоверной быстротой выкатились два коричневых клубка. Один из них, налетев на лежащий перед берлогой огромный валун, тут же упал, обливаясь кровью, раза два дернулся и застыл. Другой, смешно кувыркаясь и подвывая, подкатился и замер у моих ног.
– Медвежонок! – вырвалось у меня. Я выпустил из рук автомат и всем телом навалился на медвежонка.
– Осторожно! Внимание! – крикнул Чхартишвили, заслонив собой безоружного писателя.
Из берлоги вылезла медведица-исполин. Одуревший от дыма зверь шатался, дергался, мотал головой. Почувствовав свет и чистый воздух, медведица успокоилась, присела, потом стала на задние лапы, вытянулась, глубоко вздохнула и огляделась. И тут произошло неожиданное.
– Уа-а-а! – взревела медведица страшным голосом и, колотя себя лапами по голове, бросилась к окровавленному телу медвежонка.
– Ау-у-у! – завыли собаки, бросаясь вперед.
– Танго, назад! – заорал Пархоменко, но было уже поздно. Взбешенный зверь в мгновение ока растерзал собаку. От несчастной Танго остались одни клочья…
– Тра-та-та! – прокатилась короткая очередь. Медведица подскочила, словно ужаленная, потом пошатнулась и рухнула рядом со своим дитятей…
…Я не видел, как свежевали тушу медведя, как собирали по кускам то, что еще полчаса тому назад было собакой Танго, не слышал, как Зудов отчитывал Пархоменко. Оглушенный и онемевший, я сидел под деревом, одной рукой прижимая к груди дрожащего медвежонка, а другой гладил по мокрой голове прикорнувшего рядом Щербину. Щербина плакал.
– Счастье наше, что все кончилось благополучно! – раздался за нами чей-то веселый голос.
– Вот именно! – подтвердил другой.
Я нагнул голову. По голосам я их не узнал, а видеть этих «счастливых людей» мне не хотелось…
Возвращаясь на заставу, мы прошли мимо дома Феридэ. Она стояла на балконе.
– Что это?
– Это медвежонок, Феридэ!
– Откуда он взялся?
– Утром поймали.
– Кто тебе сказал мое имя?
– Сам узнал.
– Всю ночь село не спало. Стреляли. И все из-за этого малыша?
– Да, из-за него.
– Отпустили бы его.
– Куда?
– К матери… Не смотри на меня такими глазами, Джакели!
– Откуда ты знаешь мою фамилию?
– Все тебя так зовут… Медвежонок не кусается?
– Пока нет.
– Как его звать?
– Пока никак.
– Как назовешь?
– Мерабчиком!
– Почему Мерабчиком?
– Не знаю… Красивое имя – Мераб…
– Сказала тебе – не смотри на меня так!
– Как так? Я на всех так смотрю.
– Врешь!
– Может быть. Почему тебя давно не было видно, Феридэ?
– Потому, что ты вместо границы смотришь на меня!
– Разве это плохо?
– Плохо!
– Почему?
– Потому. Нельзя!
– А можно прийти к тебе?
– Ты с ума сошел?
– Нельзя?
– Нет, конечно!
– Почему?
– Я не хочу!
– А если хочу я?
– Что ты хочешь?
– Посидеть, поговорить с тобой…
– О чем?
– О чем-нибудь.
– Нельзя. Я вдова, а ты… Ты моложе меня. С чего ты взяла?
– Я все знаю… Тебе девятнадцать лет… У тебя нет родителей… Ты не попал на медицинский… Ты ходишь на почту, а писем от твоей девушки все нет и нет… У Али Хорава мандарины воруешь… Правильно?
– Откуда ты узнала все это? – Птичка рассказала.
– А птичка не рассказала о том, что ты мне очень и очень нравишься?
– Ты глуп!
– А это тебе откуда известно?
– Об этом я сама догадалась!
– В следующее воскресенье я не пойду в город. Я весь день проведу у тебя.
– Говорю тебе – ты глуп!
– Приду!
– Только попробуй!
– Приду!
– Не посмеешь! И не смотри на меня такими глазами! Смотри так на городских девчат!
– Какими такими глазами, Феридэ? Я же ночь не спал!
– Ладно, иди!
– До свидания, Феридэ!
– Иди, иди, ухаживай за своим медвежонком!
Феридэ покинула балкон и скрылась в комнате. Я стал спускаться вниз по тропинке. Ребята были уже далеко впереди. Согревшийся Мерабчик сладко спал на моей груди и с упоением посасывал мой большой палец.
«Дорогой Саргис!
Вот уже месяц, как я на границе. Когда вы провожали меня… Впрочем, расскажу-ка, брат, тебе все по порядку…
Поезд Тбилиси – Батуми, словно старик астматик, останавливается на каждом шагу – в Дидубе, Мцхета, Дзегви, Гори, Скра, Агара, Карели, Хашури – и так до самого Батуми. Стоит, стоит, потом вдруг рванет так, что на верхних полках не останется ни одного чемодана, пробежит немного, опять станет…
В купе было трое (четвертого, который до самого Кобулети не проронил почти ни одного слова, я не считаю): я, некая дама, сменившая в пути восемь халатов, и молодой лысый человек – как потом выяснилось, председатель одного из колхозов Батумского района, весьма остроумный и приятный собеседник.
Лысый начал с дамы.
– Вы в Батуми едете? – спросил он.
– Да, в Батуми. Люблю море поздней осенью. Народу мало, тишина, спокойствие, – охотно ответила она.
– В таком случае вам следовало поехать туда в январе. Зимой, знаете, на море вообще никого нет.
Дама подозрительно взглянула на лысого, но лицо его выражало такое простодушие и даже наивность, что дама успокоилась.
– А вы куда? – обратился лысый ко мне.
– И я в Батуми.
– На отдых?
– Нет, на военную службу, в армию.
– Вы? В армию?! – воскликнул председатель.
– А что в этом такого?! – удивился я.
– Ну, знаете!.. Может, началась война? Так вы скажите прямо!
– Так я же иду не воевать…
– Афанасий мое имя! – подсказал лысый. – А как ваша фамилия?
– Мдинарадзе. Владимир Мдинарадзе. Писатель, – отрекомендовался я, подчеркнув последнее слово.
– Что вы говорите! Я принял вас за шофера!
– Нет, я писатель.
– Очень, очень приятно! Значит, это вы писатель Мдинарадзе?
– Да, я.
– Ваши стихотворения мой сын знает наизусть, даже читает их на школьных вечерах и олимпиадах.
– Которые, например? – поинтересовался я.
– Вот эти:
Что за милый поросенок! Что за носик! Что за губки! Не к лицу же поросенку Свинские его поступки.
Приятно слышать! Благодарю вас! – сказал я.
– Вам жмут туфли? – спросил вдруг председатель у дамы.
– Не говорите! Измучили меня мозоли! Как вы догадались?
– Очень просто. Раз женщина разулась в мужском обществе, значит, ей жмет обувь! Бедная моя мать! Ей тоже сильно жали туфли, но она принципиально не разувалась! Оттого-то она и умерла!..
Дама, почувствовав подвох, испытующе уставилась на председателя. Тот сидел в позе уставшего ангела и с искренним сочувствием взирал на ноги нашей попутчицы.
– Так зачем вы пошли в армию? – продолжил лысый ДОПРОС:
– Хочу написать книгу о жизни пограничников.
– О, это будет трудно!
– Почему?
– Да потому, что жизнь на границе трудная и однообразная. Наш колхоз входит в пограничную зону, так что верьте моему слову.
– Давно вы в председателях?
– Будь проклят тот день, когда меня избрали! Уже три года.
– Чем же вы недовольны?
– Гм, чем!.. Вот взгляните на этого человека, – председатель показал на верхнюю полку, где лежал тот самый тип, молчальник, – спит себе спокойно, храпит вовсю. И снятся, наверно, ему радужные сны, красивые женщины, накрытый стол… Ну и храпит же, подлец, прямо как пилой по нервам!.. Да, снятся ему разные приятные вещи… А я что? Вот уже два месяца только и вижу во сне, как льет проливной дождь, как распускаются и зеленеют чайные кусты, как мы собираем чай, как сдаем лист государству, выполняем и перевыполняем план… Вскакиваю ошалелый от радости, подбегаю к окну… Какой там дождь! Горит земля… Гибнет чай…
Человек на верхней полке храпел все громче и громче, – казалось, действительно пилят дерево.
– Может, попросить проводника – пусть переведут его в другое купе? – вмешалась дама.
– Не станет же он ради нас пилить весь поезд! – ответил председатель и тут же продолжал, обращаясь ко мне:
– Да, насчет границы… Помню, участки деда моего Геронтия и соседа Георгия Горджомеладзе разделял низенький плетень. А по самой середине плетня рос старый ясень. Он и погубил обоих. Георгий клялся и божился, что ясень посажен еще его отцом. Улучив минуту, он разбирал и переставлял плетень так, что ясень оказывался в его дворе. Утром дед Геронтий, увидя результат ночного разбоя, вырывал из плетня кол и мчался к Георгию. Поинтересовавшись, каким образом ясень, посаженный еще его, Геронтия, отцом, вдруг оказался на чужой территории, и не дожидаясь ответа, он хватал Георгия колом по голове. Пока жена Георгия с воплями и проклятиями приводила в чувство поверженного супруга, ясень вновь оказывался во владениях деда. Спустя неделю оправившийся Георгий подкарауливал деда Геронтия и огревал его колом так, что тот отлеживался несколько дней. А ясень все эти дни красовался в лагере неприятеля… Так длилось до тех пор, пока дед Геронтий и сосед его Георгий вконец не перекалечили друг друга. А ясень стоял себе спокойно и, как говорится, в ус не дул…