Дюма Александр. Две Дианы

   – Монсеньер, – грустно молвил горожанин, – ему пришлось покинуть его для другого… более высокопоставленного больного…
   – Кто же он? – спросил Габриэль, меняясь в лице. – Маршал Строцци? Или герцог де Невер?
   – Герцог де Гиз при смерти… Габриэль и Диана в ужасе вскрикнули.
   – А я еще говорила, что близок конец наших страданий! – простонала Диана. – Боже мой, боже мой!
   – Не поминайте имени божьего! – с грустной улыбкой возразил ей Габриэль. – Бог справедлив, он карает меня за себялюбие. Я взял Кале ради отца и ради вас, а богу нужны подвиги лишь ради Франции.

XXIII.

«МЕЧЕНЫЙ».

^[51]

   И тем не менее наши влюбленные все-таки надеялись на лучшее: герцог де Гиз еще дышал. Ведь все знают, что несчастные нередко уповают на самое невероятное и, подобно жертвам кораблекрушения, хватаются за плывущую щепку.
   Виконт д'Эксмес покинул Диану и захотел самолично допытаться, откуда был нанесен новый удар, постигший их как раз в ту минуту, когда суровая судьба, казалось, уже смилостивилась над ними. Жан Пекуа рассказал ему по дороге, что случилось.
   Как известно, лорд Дерби был вынужден сдаться раньше срока, назначенного лордом Уэнтуорсом, и отправил к герцогу де Гизу своих парламентеров. Однако кое-где все еще бились.
   Франциска Лотарингского, сочетавшего в себе бесстрашие воина и стойкость военачальника, видели в самых жарких и опасных местах.
   В одну далеко не прекрасную минуту он подскакал к проделанному в стене пролому и ринулся в гущу схватки, воодушевляя словом и делом своих солдат.
   Вдруг он заметил по ту сторону пролома белое знамя парламентеров. Гордая улыбка озарила его лицо: значит, он победил!
   – Стойте! – крикнул он, пытаясь перекричать грохот боя. – Кале сдается! Шпаги в ножны!
   И, подняв забрало своего шлема и не спуская глаз со знамени, этого символа победы и мира, он тронул вперед коня.
   Тогда какой-то английский солдат, по-видимому не заметивший парламентеров и не расслышавший возгласа герцога, схватил за узду его коня. Когда же обрадованный герцог, не обративший внимания на солдата, дал коню шпоры, англичанин нанес ему удар копьем в лицо.
   – Мне толком не сказали, – говорил Жан Пекуа, – в какое именно место поражен герцог, но как бы то ни было, рана, должно быть, ужасна. Древко копья сломалось, и острие осталось в ране! Герцог, даже не вскрикнув, повалился лицом вперед, на луку седла! Англичанина этого, кажется, тут же разорвали на куски, но разве спасешь этим герцога? Его тотчас унесли, и с той минуты он так и не приходил в сознание.
   – Значит, Кале пока еще не наш? – спросил Габриэль.
   – Что вы! Герцог де Невер принял парламентеров и предложил им самые выгодные условия. Но даже возврат такого города не возместит Франции этой утраты!
   – Боже мой, вы говорите о нем как о покойнике! – поежился Габриэль.
   – Ничего не поделаешь! – только и мог, покачав головой, промолвить ткач.
   – А сейчас куда вы меня ведете? – спросил Габриэль. – Куда его перенесли?
   – В кордегардию Новой крепости – так, по крайней мере, сказал метру Амбруазу Парэ тот человек, что принес нам роковую весть. Метр Парэ сразу же пошел в кордегардию, а я побежал за вами… Вот мы уже и пришли. Это и есть Новая крепость.
   Встревоженные горожане и солдаты запрудили все комнаты кордегардии. Вопросы, предположения, замечания так и летели над тысячной толпой, словно звонкий ветерок, проносящийся по роще.
   Виконт д'Эксмес и Жан Пекуа с трудом протиснулись вперед и подошли наконец к ступенчатой лестнице перед дверью, у которой стоял надежный караул из алебардщиков и копейщиков. У некоторых из них в руках были факелы, бросавшие красноватые отблески на взволнованную толпу. Габриэль вздрогнул, когда вдруг увидел при этом неверном свете Амбруаза Парэ. Мрачный, нахмуренный, со скрещенными на груди руками, он неподвижно застыл на ступеньках кордегардии. Непролившиеся слезы застилали ему глаза. Позади переминался с ноги на ногу Пьер Пекуа. Он тоже был мрачен и подавлен.
   – Оказывается, и вы здесь, метр Парэ! – воскликнул Габриэль. – Что вы тут делаете? Ведь если герцог еще жив, ваше место при нем.
   – Мне ли об этом напоминать, виконт! – откликнулся хирург, узнав Габриэля. – Если можете, убедите этих туполобых стражей.
   – Как! Вас не пропускают? – поразился Габриэль.
   – И слышать не хотят! – сказал Амбруаз Парэ. – Подумать только: из-за каких-то глупых предубеждений мы можем потерять столь драгоценную жизнь!
   – Но вам необходимо пройти! Вы просто не сумели это сделать…
   – Мы сначала просили, – перебил Пьер Пекуа, – потом нам начали угрожать. На наши просьбы они отвечали насмешками, на наши угрозы – кулаками. Метр Парэ хотел прорваться силой, и его основательно помяли.
   – Чего проще, – с горечью молвил Амбруаз Парэ. – У меня нет ни шпор, ни золотой цепи…
   – Погодите, – сказал Габриэль. – Я сделаю так, что вас пропустят.
   Он поднялся по ступеням кордегардии, но копейщик преградил ему дорогу.
   – Простите, – почтительно сказал он, – но нам дан приказ никого не пропускать.
   – Вот чудак! – остановился Габриэль. – Может ли этот приказ относиться к виконту д'Эксмесу, капитану гвардии его величества и личному другу герцога де Гиза? Где твой начальник? Я сам с ним поговорю!
   – Он охраняет внутреннюю дверь, – присмирел копейщик.
   – Вот я и пройду к нему, – заявил виконт, – а вы, метр Парэ, следуйте за мной.
   – Вы, монсеньер, проходите, если уж так настаиваете, но этот человек с вами не пройдет.
   – Почему так? – удивился Габриэль. – Почему врачу не пройти к больному?
   – Все врачи, которые имеют свидетельства, давно уже у герцога де Гиза. Больше там никого не нужно, так нам сказали.
   – Вот это-то больше всего меня и страшит, – презрительно хмыкнул Амбруаз Парэ.
   – А вот у этого, – продолжал солдат, – нет при себе никакого свидетельства. Я его хорошо знаю, он спас не одного солдата, это так, но ведь такие герцогов не лечат.
   – Много болтаешь! – нетерпеливо топнул ногой Габриэль. – Я требую, чтобы метр Парэ прошел со мною!
   – Невозможно, господин виконт.
   – Я сказал: я требую!
   – Не могу подчиниться вам. Таков приказ. Амбруаз горестно воскликнул:
   – И во время этих нелепых споров герцог, может быть, умирает!
   Этот возглас рассеял последние колебания Габриэля.
   – Значит, вы хотите, – крикнул от стражам, – чтобы я вас принял за англичан? Тем хуже для вас! Чтобы сохранить жизнь герцогу, не жалко погубить душ двадцать вот таких, как ваши! Посмотрим, смогут ли ваши копья коснуться моей шпаги!
   Шпага его молнией выскользнула из ножен. Он высоко поднял ее и, увлекая за собой Амбруаза Парэ, поднялся по ступеням лестницы.
   В его осанке, во взгляде сквозила такая неподдельная угроза, а в поведении врача – такая сила и уверенность, что стражи тотчас же освободили им проход.
   – Эй, вы! Пропустите их! – крикнул кто-то из толпы. – У них такой вид, будто их послал сам господь бог спасти герцога де Гиза!
   В узком коридоре перед большим залом Габриэль и Амбруаз Парэ увидели офицера – начальника караула. Виконт д'Эксмес, не задерживаясь, бросил ему тоном, не допускающим возражения:
   – Я веду к его светлости нового хирурга.
   Офицер отдал честь и молча пропустил их.
   Габриэль и Парэ вошли. Никто не обратил на них внимания.
   Посредине комнаты, на носилках, неподвижно лежал герцог де Гиз. Голова его была вся в крови, лицо – рассечено наискось. Острие копья вошло над правым глазом, пробило щеку и вышло возле левого уха. На рану страшно было смотреть.
   Около раненого толпилась целая дюжина всякого рода врачей и хирургов. Растерянные, взволнованные, они ничего не предпринимали, только переглядывались да переговаривались.
   Когда Габриэль и Амбруаз Парэ вошли, один из них важно изрекал:
   – Итак, мы все согласились на том, что ранение герцога де Гиза, к великому нашему прискорбию, следует признать смертельным, безнадежным и не поддающимся никакому лечению. Дабы обрести хоть малейшую надежду на спасение, нужно прежде всего извлечь обломок из раны, а извлечение такового неминуемо приведет к смертельному исходу…
   – Значит, по-вашему, лучше дать ему умереть? – со злостью бросил Амбруаз Парэ, стоявший позади унылой когорты врачей.
   Велеречивый оратор поднял голову, чтобы рассмотреть наглеца, дерзнувшего его перебить, и, никого не заметив, спросил:
   – Найдется ли смельчак, который посмеет коснуться сей доблестной головы, не боясь сократить жизнь обреченного?
   – Найдется! – заметил Амбруаз Парэ и, гордо выпрямившись, подошел к хирургам.
   Не обращая внимания на ропот удивления, вызванный его репликой, он наклонился над герцогом и стал рассматривать его рану.
   – Ах, это метр Амбруаз Парэ, – пренебрежительно произнес главный хирург, распознав наконец дерзкого наглеца, который осмелился противопоставить общему мнению свое собственное. – Метр Амбруаз Парэ, – добавил он, – видимо, забывает, что он не имеет чести числиться в списке врачей герцога де Гиза.
   – Скажите лучше, – желчно усмехнулся Амбруаз, – что я его единственный врач, ибо все постоянные врачи от него отказались. Однако несколько дней назад герцог де Гиз, бывший свидетелем моей операции, заявил мне, что в случае нужды рассчитывает на мои услуги. При этом присутствовал виконт д'Эксмес, он может подтвердить.
   – Так и было, свидетельствую! – отозвался Габриэль. Амбруаз Парэ, снова наклонившись над раненым, молча продолжал исследовать рану.
   – Итак? – иронически улыбнулся главный хирург. – После осмотра вы все же настаиваете на извлечении обломка?
   – После осмотра настаиваю, – твердо заявил Амбруаз Парэ.
   – Каким же необыкновенным инструментом вы намерены воспользоваться при операции?
   – Собственными руками.
   – Что?.. Всячески протестую!.. – завопил хирург.
   – И мы вместе с вами, – подтвердили его собратья.
   – У вас есть иной способ спасти герцога? – спросил Амбруаз Парэ.
   – Нет, но спасти его невозможно, – зашумели врачи.
   – Тогда он мой! – И Амбруаз простер руку над неподвижным телом, как бы завладевая им.
   – А мы удаляемся, – высокомерно заявил главный хирург, будто собираясь уходить.
   – Но что же вы намерены делать? – принялись допытываться у Амбруаза все собравшиеся.
   – Коли герцог де Гиз для всех умер, я намерен обращаться с ним как с покойником. – И, сбросив с себя плащ, он закатал рукава.
   – О боже! Такие эксперименты над его светлостью! Да ведь он еще дышит! – с возмущением всплеснул руками какой-то старый врач.
   – А что вы думали!.. – процедил сквозь зубы Амбруаз, не сводя с герцога глаз. – Для меня он теперь уже не человек и даже не живое существо, а только предмет! Смотрите!
   И он смело поставил ногу на грудь герцога. Волна ужаса, страха, возмущения прокатилась по залу.
   – Остерегитесь, сударь! – коснулся плеча Амбруаза Парэ герцог де Невер. – Остерегитесь! Если вы ошибетесь, я не отвечаю за вас перед друзьями и слугами герцога.
   Амбруаз обернулся и грустно улыбнулся.
   – Вы рискуете головой! – крикнул кто-то из зала. Тогда Амбруаз Парэ горестно и торжественно произнес:
   – Да будет так! Я рискну своей головой за попытку спасти вот эту!.. Но уж теперь, – добавил он с загоревшимся взором, – пусть мне никто не мешает!
   Все отошли в сторону, невольно преклоняясь перед силой духа новоявленного гения.
   В напряженной тишине слышалось только прерывистое дыхание взволнованных зрителей.
   Амбруаз, упершись коленом в грудь герцога, наклонился над ним, осторожно взялся за наконечник копья и начал медленно, а потом все сильней и сильней расшатывать его. Герцог содрогнулся от невыносимой боли. Крупные капли пота выступили на лбу. Амбруаз Парэ на секунду остановился, но тут же принялся за прерванную работу.
   Через минуту, показавшуюся вечностью, наконечник был извлечен из раны. Амбруаз Парэ отбросил его прочь и наклонился над зияющей раной. Когда он поднялся, лицо его светилось восторгом. И в это мгновение, словно осознав только сейчас всю важность свершившегося, он пал на колени, простер руки к небу, и слеза радости медленно скатилась по его щеке.
   Никто не проронил ни слова, все ждали, что он скажет. Наконец прозвучал его торжественный, взволнованный голос:
   – Теперь я могу ручаться за жизнь герцога де Гиза!
   И действительно, час спустя к герцогу вернулось сознание и даже речь…
   Амбруаз Парэ заканчивал перевязку, а Габриэль стоял у кровати, куда перенесли славного пациента.
   – Итак, Габриэль, – говорил герцог, – я вам обязан не только взятием Кале, но и самой жизнью, ибо вы чуть ли не силой заставили пропустить ко мне метра Парэ!
   – Да, ваша светлость, – подтвердил Амбруаз, – если бы не виконт д'Эксмес, мне бы не добраться до вас.
   – Вы оба меня спасли!
   – Поменьше говорите, ваша светлость, – прервал его врач.
   – Молчу, молчу. Лишь один вопрос.
   – Какой, ваша светлость?
   – Как вы полагаете, метр Парэ, отразятся ли на моем здоровье последствия этой ужасной раны.
   – Ни в какой мере. Единственное, что сохранится, – это шрам, царапина, метка!
   – Шрам, – вскричал герцог, – и только-то? Шрам всегда к лицу солдату. Пусть меня так и зовут «Меченым», я ничего не имею против. «Меченый» – это прекрасно звучит! Всем известно, что и современники, и потомки согласились с герцогом де Гизом, и он вошел в историю под именем «Меченый».

XXIV.

НЕПРЕДВИДЕННАЯ РАЗВЯЗКА

   Теперь перенесемся в столовую семейства Пекуа, куда Жан велел перенести Мартен-Герра. 7 января вечером Амбруаз Парэ с присущей ему удачливостью произвел бедному оруженосцу ампутацию, которую признал необходимой. Итак, зыбкая надежда сменилась уверенностью, что Мартен-Герр, хоть и искалеченный, останется в живых.
   Трудно описать раскаяние или, вернее, угрызения совести Пьера Пекуа, когда он узнал от Жана правду. Человек суровый и честный, он не мог себе простить свою ужасную ошибку. Теперь он чуть ли не умолял Мартена располагать всем, что у него было. Вполне понятно, что Мартен-Герр и без этих ненужных просьб простил и даже оправдал незадачливого оружейника.
   Так что мы не должны удивляться, если увидим сейчас Мартен-Герра на некоем домашнем совете, вроде того, который состоялся в канун Нового года.
   Виконт д'Эксмес, собиравшийся в тот же вечер отправиться в Париж, также принимал участие в этом своеобразном совете, который был не столь тягостен, как предыдущий. Действительно, восстановление чести рода Пекуа уже не представлялось столь невозможным. Подлинный Мартен был женат, но отсюда вовсе не следовало, что был женат и его двойник. Дело было только за тем, чтобы найти виновника.
   Итак, в эту минуту Пьер Пекуа был спокоен и серьезен, Жан – грустен, Бабетта – подавлена.
   Габриэль молча глядел на них. а Мартен-Герр всячески старался приободрить их, сообщая весьма туманные и расплывчатые сведения о личности своего злого гения.
   Пьер и Жан Пекуа только что возвратились от герцога де Гиза. Герцогу не терпелось лично поблагодарить храбрых патриотов за ту ловкость и мужество, которые они проявили при взятии города. Габриэль, выполняя его просьбу, привел их к герцогу.
   Радостно возбужденный Пьер Пекуа с гордостью рассказывал Бабетте, как они представлялись.
   – Да, сестрица, господин д'Эксмес выложил герцогу де Гизу все, что мы задумали в этом деле, и, конечно, польстил нам и все преувеличил. И вот тогда этот великий человек от всей души поблагодарил нас с братом и добавил, что и ему хочется в свою очередь быть нам чем-нибудь полезным… Тогда я решил… Словом, если мы найдем твоего обидчика, я попрошу герцога заставить этого типа восстановить наше доброе имя…
   Он замолчал, задумавшись, а когда очнулся, с удивлением заметил, что Бабетта плачет.
   – Что с тобой, сестрица?
   – Как я несчастна! – захлебнулась слезами Бабетта.
   – Несчастна? Да почему? Наоборот, мне сдается, все проясняется…
   – Ничего там не проясняется!..
   – Ну успокойся, все будет хорошо… Твой любезный еще вернется к тебе, и ты станешь его женой.
   – А если я сама за него не пойду? – воскликнула Бабетта.
   Габриэль заметил, как радостно вскинулся Жан Пекуа.
   – Сама не пойдешь? – переспросил сбитый с толку Пьер. – Но ведь ты же его любила?
   – Я любила того, кто был нежен, почтителен и, казалось, любил меня. Но того, кто обманул меня и взял себе чужое имя, я ненавижу!
   – Но если бы он все-таки женился?
   – Он женился бы по принуждению и дал бы мне свое имя либо от страха, либо из расчета. Нет, этого я не хочу!
   Тогда Пьер Пекуа, нахмурившись, сурово заметил:
   – Ты не имеешь права говорить «не хочу»!
   – Пощадите меня, не выдавайте меня за того, кого вы сами считаете подлецом и трусом!
   – Но тогда у твоего ребенка не будет отца!
   – Ему лучше не иметь отца, который его будет ненавидеть, нежели потерять мать, которая будет его обожать. Потому что мать, выйдя за такого подлеца, умрет от стыда и горя.
   – А по мне, лучше будь несчастна, нежели опозорена! – распалился Пьер. – Как старший брат и глава семьи, я хочу – слышишь? – хочу, чтоб ты вышла за него замуж, ибо только он может дать тебе имя. И я сумею принудить тебя к этому!..
   – Вы принуждаете меня к смерти, брат мой, – чуть слышно прошептала Бабетта. – Хорошо, я смирюсь… такова уж моя судьба. Никто за меня не заступится.
   Произнося эти слова, она не сводила глаз с Габриэля и Жана Пекуа, но оба они молчали. Наконец Жан не выдержал и разразился иронической тирадой, поглядывая то и дело на Пьера.
   – Кому ж за тебя заступаться, Бабетта? Разве решение брата недостаточно умно и справедливо? Ведь он истинный мудрец и здорово разбирается в этих вещах. Он принимает близко к сердцу честь нашей семьи и во имя этого решает… Что?.. Насильно выдать тебя замуж за мерзавца! Превосходное средство! Пусть лучше ты умрешь от стыда, но зато сохранишь честь семьи. Ничего не скажешь, дельное предложение!..
   Жан Пекуа говорил с таким пылом и негодованием, что поразилась даже сама Бабетта.
   – Я тебя не узнаю, Жан, – удивился и Пьер. – Ты всегда спокоен и уравновешен – и вдруг так заговорил!
   – Потому так и заговорил, что хорошо вижу тот тупик, в который ты по-глупому загоняешь и Бабетту и нас.
   – Да, положение действительно трудное, – согласился Пьер. – Но разве я в этом виноват? Ты возражаешь – хорошо. Тогда предложи другой выход. Есть у тебя такой?
   – Есть! – глухо отозвался Жан.
   – Какой? – вырвалось у Пьера и Бабетты. Виконт д'Эксмес тоже насторожился.
   – Неужели не найдется честного человека, который, все поняв и все простив, не согласился бы дать Бабетте свое имя?
   Пьер недоверчиво покачал головой:
   – Э, пустые слова… Для этого нужно быть либо мерзавцем, либо влюбленным.
   – Я и не предлагаю мерзавца, но разве не осуществима вторая часть твоего предположения? Разве нельзя полюбить Бабетту и ради счастья и покоя в будущем забыть прошлое? Если бы так случилось, что бы ты сказал, Пьер? И ты, Бабетта?
   – О, это возможно только во сне! – воскликнула Бабетта, и в глазах ее проскользнул луч надежды.
   – И тебе известен такой человек, Жан? – в упор спросил его Пьер.
   Жан вдруг как-то растерялся, сконфузился и пробормотал что-то невнятное. Он не замечал, с каким обостренным вниманием следит Габриэль за каждым его словом, за каждым движением, ибо весь ушел в созерцание Бабетты, которая, опустив глаза, казалось, жадно впитывала в себя волнующие слова своего кузена, не искушенного в высоких материях. Наконец, глубоко вздохнув, Жан ответил:
   – Да, может, это и сон… Дабы он сбылся, нужно, чтоб этот самый человек крепко любил Бабетту и чтоб сама она любила его… хоть чуточку… Вполне возможно, что он попросит сделать ему скидку, потому что он, скорее всего, будет немолод и далеко не красавец… Впрочем, и сама Бабетта вряд ли согласится стать его женою… Вот потому-то я и думаю, что это сон и больше ничего…
   – Верно, только сон, – грустно подтвердила Бабетта, – но совсем не по тем причинам, Жан, о которых вы говорите. Этот благородный человек будет для меня всегда молодым, красивым и желанным, потому что своим поступком даст мне самое высокое доказательство любви, какое только может получить женщина. Мой долг – полюбить такого человека на всю жизнь… Но нет, такого человека не найдется, а если и найдется, то, хорошенько рассудив и все взвесив, он все равно отступит в последнюю минуту… Вот почему, милый Жан, все это только сон.
   – А если это все-таки истина? – вставая, неожиданно спросил Габриэль.
   – Как? Что вы сказали? – растерялась Бабетта.
   – Я говорю, Бабетта, что такой человек, преданный и благородный, существует.
   – И вы его знаете? – взволновался Пьер. – Я его знаю! – улыбнулся молодой человек. – Он вас действительно любит, Бабетта, и вы можете без всяких оговорок принять его жертву. Тем более что вы дадите взамен не меньше, чем сами получите: вы получите новое имя и подарите ему счастье. Разве не так, Жан Пекуа?
   – Но… господин виконт… Я не знаю… – залепетал как потерянный Жан.
   – Вы, Жан, – продолжал Габриэль, улыбаясь, – упустили из виду лишь одно: Бабетта питает к вам не только глубокое уважение и сердечную благодарность, но и благоговейную нежность. Заметив вашу любовь, она сначала ощутила прилив гордости, затем умилилась и, наконец, почувствовала себя счастливой! Тогда-то она и возненавидела негодяя, который ее обманул. Вот почему она только что умоляла своего брата не сочетать ее узами брака с тем, кто стал ей глубоко ненавистен. Верно я говорю, Бабетта?
   – Сказать по правде, ваша светлость… сама не знаю. – Бабетта была бледна как снег.
   – Она не знает, он не ведает, – рассердился Габриэль. – Как же так, Бабетта? Как же так, Жан? Разве вы не слышите голос своего сердца? Это невозможно. Мне ли вам говорить, Бабетта, о том, что Жан вас любит? Или, может, вы, Жан, сомневаетесь, что Бабетта любит вас?
   – Возможно ли? – вскричал Пьер Пекуа. – Нет, это слишком большое счастье!
   – Поглядите-ка на них! – сказал Габриэль.
   Бабетта и Жан смотрели друг на друга, а потом, сами не зная, как это получилось, бросились друг другу в объятия.
   Обрадованный Пьер Пекуа, словно потеряв дар речи, молча стиснул руку Жана. И это крепкое рукопожатие было красноречивее всех слов.
   Когда первые изъявления восторга стихли, Габриэль заявил:
   – Сделаем так. Жан Пекуа как можно скорее женится на Бабетте, но, прежде чем водвориться в доме своего брата, они проживут несколько месяцев у меня в Париже. Таким образом, тайна Бабетты, грустная причина столь счастливого брака, будет погребена в пяти честных сердцах тех, которые здесь присутствуют. Итак, мои добрые, дорогие друзья, вы можете отныне жить радостно и спокойно и смотреть в будущее без опаски!
   – Великое вам спасибо, благородный, великодушный гость! – воскликнул Пьер Пекуа, целуя руку Габриэля.
   – Только вам мы обязаны нашим счастьем! – добавил Жан.
   – И каждый день утром и вечером, – заключила Бабетта, – мы горячо будем молить господа за вас, нашего спасителя!
   – Я вас тоже благодарю, Бабетта, – ответил растроганный Габриэль, – за эту мысль: молите бога о том, чтоб вашему спасителю удалось спастись самому.

XXV.

СЧАСТЛИВЫЕ ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЯ

   – Черт побери! – воскликнул Жан Пекуа. – Вы принесли другим так много счастья, что непременно добьетесь своего!
   – Да, пусть это будет для меня добрым предзнаменованием, – молвил Габриэль. – Но вы сами видите, что я должен вас покинуть… А для чего? Возможно, для горя и слез! Однако не будем загадывать и потолкуем о том, что нас волнует.
   Назначили день свадьбы, на которой Габриэль, к своему великому сожалению, не мог присутствовать, а потом и день отъезда Жана с Бабеттой в Париж.
   – Вполне возможно, – с грустью заметил Габриэль, – что сам я не смогу вас принять у себя дома, поскольку мне, видимо, придется временно покинуть Париж. Но вы все равно приезжайте. Алоиза, моя кормилица, примет вас с распростертыми объятиями.
   Что же касается Мартен-Герра, то ему суждено было оставаться пока в Кале. Амбруаз Парэ объявил, что выздоровление будет крайне медленным и поэтому за больным потребуется тщательный уход.
   – Но как только ты поправишься, верный мой друг, – говорил ему виконт д'Эксмес, – возвращайся также в Париж, и, что бы со мной ни случилось, я сдержу свое обещание: я избавлю тебя от тени, преследующей тебя. Теперь я в этом вдвойне заинтересован.
   – Вы, ваша светлость, думайте о себе, а не обо мне, – сказал Мартен-Герр.
   – Ничего, все долги будут оплачены. Однако пора идти. Прощайте, друзья, я должен вернуться к герцогу де Гизу.
   Через четверть часа Габриэль был уже у герцога.
   – Наконец-то, честолюбец! – улыбнулся Франциск Лотарингский.
   – Все мое честолюбие в том только и состоит, чтобы помогать вам по мере своих сил, ваша светлость, – отвечал Габриэль.
   – О нет, это еще не честолюбие, – возразил герцог. – Я считаю вас честолюбцем потому, – шутливо добавил он, – что вы обратились ко мне со многими просьбами, настолько из ряда вон выходящими, что я, по совести говоря, просто не знаю, смогу ли я их удовлетворить!
   – Когда я их излагал, монсеньер, то думал не столько о своих заслугах, сколько о вашем великодушии.