Страница:
– Что ж, это сделать нетрудно и вдобавок это будет справедливо, – сказал герцог де Гиз. – Мне, правда, жаль расстаться с вами, но, если во Фландрии вспыхнет война, разлука наша будет непродолжительна. Ведь ваше место там, где сражаются! Когда же вы хотите ехать, Габриэль, чтобы вовремя доставить королю эти свадебные подарки?
– Чем раньше, тем лучше, монсеньер, если свадьба назначена на двадцатое мая.
– Это верно. Так поезжайте завтра, Габриэль, вам и то придется спешить. Идите спать, мой друг, а я тем временем напишу для вас рекомендательное письмо королю и ответ брату, который вы ему передадите, на словах же скажите, что я надеюсь уладить дело с папой.
– Возможно, монсеньер, – сказал Габриэль, – что мое присутствие в Париже будет способствовать желательному для вас исходу этого дела. Таким образом, и отъезд мой послужит вам на пользу.
– Вечная таинственность, виконт д'Эксмес! Но с вами к ней привыкаешь. Прощайте! Желаю вам спокойно провести последнюю ночь в моем лагере.
– Завтра утром я приду за письмами и вашим напутствием, монсеньер. Я оставляю у вас моих людей. Разрешите мне только взять с собой двоих из них, а также моего оруженосца Мартен-Герра – такого провожатого мне достаточно. Он предан мне и храбр, на всем белом свете он боится только двух вещей: своей жены и своей тени.
– Как так? – рассмеялся герцог.
– Монсеньер, Мартен-Герр сбежал из дому – дом его близ Риэ, в Артиге, – спасаясь от своей жены. Он ее обожал, но она его частенько поколачивала. Еще до обороны Меца он поступил ко мне на службу. Но его жена или сам дьявол время от времени является ему под видом двойника и начинает его мучить. Да, вдруг он видит рядом с собою другого Мартен-Герра, свой собственный образ, похожий на него как две капли воды, и это приводит его в ужас. А вообще говоря, пули для него ничего не значат и он мог бы один пойти на штурм редута и захватить его. Он дважды спас мне жизнь.
– Возьмите же с собой этого доблестного трусишку, Габриэль. Завтра на рассвете будьте готовы.
Ранним утром Габриэль был уже на ногах: он провел в мечтах бессонную ночь; явился за последними наставлениями к герцогу де Гизу и 26 апреля в шесть часов утра отбыл в Рим, а оттуда в Париж в сопровождении Мартен-Герра и двух слуг.
– Чем раньше, тем лучше, монсеньер, если свадьба назначена на двадцатое мая.
– Это верно. Так поезжайте завтра, Габриэль, вам и то придется спешить. Идите спать, мой друг, а я тем временем напишу для вас рекомендательное письмо королю и ответ брату, который вы ему передадите, на словах же скажите, что я надеюсь уладить дело с папой.
– Возможно, монсеньер, – сказал Габриэль, – что мое присутствие в Париже будет способствовать желательному для вас исходу этого дела. Таким образом, и отъезд мой послужит вам на пользу.
– Вечная таинственность, виконт д'Эксмес! Но с вами к ней привыкаешь. Прощайте! Желаю вам спокойно провести последнюю ночь в моем лагере.
– Завтра утром я приду за письмами и вашим напутствием, монсеньер. Я оставляю у вас моих людей. Разрешите мне только взять с собой двоих из них, а также моего оруженосца Мартен-Герра – такого провожатого мне достаточно. Он предан мне и храбр, на всем белом свете он боится только двух вещей: своей жены и своей тени.
– Как так? – рассмеялся герцог.
– Монсеньер, Мартен-Герр сбежал из дому – дом его близ Риэ, в Артиге, – спасаясь от своей жены. Он ее обожал, но она его частенько поколачивала. Еще до обороны Меца он поступил ко мне на службу. Но его жена или сам дьявол время от времени является ему под видом двойника и начинает его мучить. Да, вдруг он видит рядом с собою другого Мартен-Герра, свой собственный образ, похожий на него как две капли воды, и это приводит его в ужас. А вообще говоря, пули для него ничего не значат и он мог бы один пойти на штурм редута и захватить его. Он дважды спас мне жизнь.
– Возьмите же с собой этого доблестного трусишку, Габриэль. Завтра на рассвете будьте готовы.
Ранним утром Габриэль был уже на ногах: он провел в мечтах бессонную ночь; явился за последними наставлениями к герцогу де Гизу и 26 апреля в шесть часов утра отбыл в Рим, а оттуда в Париж в сопровождении Мартен-Герра и двух слуг.
IV.
ФАВОРИТКА КОРОЛЯ
20 мая. Париж. Лувр. Комната ее светлости, вдовы великого сенешаля де Брезе, герцогини де Валантинуа, называемой обычно Дианой де Пуатье. На дворцовых часах пробило девять. Госпожа Диана, вся в белом, кокетливо прилегла на покрытый черным бархатом диван. Рядом с ней на стуле сидел король Генрих II.
Комната Дианы де Пуатье блистала несказанной роскошью. Живопись на полотнах Приматиччо[8] изображала различные охотничьи эпизоды, главною героиней которых была, разумеется, Диана, богиня охоты и лесов. На золоченых расписанных медальонах и панно повсюду виднелись соединенные гербы Франциска I и Генриха II. Бесконечные и разнообразные эмблемы Дианы – Луны, множество девизов, по большей части начертанных по-латыни, делали честь изобретательности декораторов. А что стоили восхитительные арабески, обрамлявшие эмблемы и девизы, или изящные предметы меблировки!
Диана была одета в белый пеньюар из необычно тонкой и прозрачной ткани. Воспроизвести же ее удивительную красоту и совершенство форм было бы не под силу даже самому Жану Гужону[9]. Что касается возраста, то его у нее не было. В этом отношении, как и во многих других, она была подобна бессмертным богиням. Рядом с нею казались морщинистыми и старыми самые свежие и юные красавицы.
Она была достойна любви двух королей, которых одного за другим обворожила. «Воля женщины – божья воля», – говорит французская поговорка, и Диана была в течение двадцати двух лет единственной возлюбленной Генриха II.
Генрих был смугл, черноволос, чернобород и обладал, по словам современников, обаятельной внешностью. Наряд его был на редкость богат: атласный зеленый кафтан с белыми прорезями, отделанный золотыми вышивками; берет с белым пером, блиставший жемчугом и алмазами; двойная золотая цепь с подвешенным к ней медальоном ордена святого Михаила; шпага работы Бенвенуто[10]; белый воротник из венецианского кружева и, наконец, бархатный, усеянный золотыми лилиями плащ, изящно ниспадавший с его плеч.
Но, рассматривая короля и его фаворитку, не пора ли нам их послушать?
Генрих, держа пергамент в руке, читал вслух любовные стихи, чередуя чтение с мимическими паузами:
Ротик милый, ротик малый,
Как шиповник светло-алый,
Расцветающий в бору
Поутру.
Ты душистый, ты цветущий,
Как малина в темной куще,
И нежнее во сто крат,
Чем прозрачные росинки,
Что, повиснув на кувшинке,
Нас прохладою дарят…
– Как же зовут любезного поэта? – спросил Генрих, окончив чтение.
– Его зовут Реми Белло[11], государь, и он, если не ошибаюсь, обещает стать соперником Ронсара[12]. Ну что ж, оцениваете ли вы как я, этот любовный сонет в пятьсот экю?
– Твой подопечный получит их, моя прекрасная Диана.
– Но и старых певцов нельзя забывать. Я обещала, государь, от вашего имени пенсию Ронсару, королю поэтов. Подписали ли вы о ней указ? Ну разумеется. В таком случае, у меня еще только одна просьба к вам: отдайте вакантный пост рекульского аббата своему библиотекарю, Меллену де Сен-Желе[13], нашему французскому Овидию.
– Овидий будет аббатом, очаровательный мой меценат.
– Ах, как вы счастливы, государь, что можете по своему усмотрению располагать столькими должностями и бенефициями! Если бы мне только на час вашу власть!
– Разве она не всегда в твоих руках, неблагодарная?
– Вот как, государь?.. Вы сказали, что ваша власть всегда в моем распоряжении? Не искушайте меня, государь. Предупреждаю вас, что я воспользовалась бы ею для уплаты большого долга Филиберу Делорму. Он ссылается на то, что мой замок в Анэ закончен. Это будет славнейший памятник вашего царствования, государь!
– Что ж, Диана, возьми для своего Филибера Делорма те деньги, что будут получены от продажи должности пиккардийского губернатора.
– Эта должность, кажется, стоит двести тысяч ливров? О, тогда я смогу еще купить жемчужное ожерелье, которое мне предлагали. Его мне очень бы хотелось надеть сегодня на свадьбе вашего возлюбленного сына Франциска. Сто тысяч Филиберу, сто тысяч за ожерелье – вот и ушло пиккардийское губернаторство!
– Тем более, что ты ровно вдвое преувеличила его стоимость.
– Как! Оно стоит всего лишь сто тысяч ливров? Ну что ж, решение очень простое – я отказываюсь от ожерелья.
– Полно, – засмеялся король, – у нас есть где-то три или четыре свободные концессии, которыми можно будет оплатить это ожерелье, Диана.
– О, государь, нет щедрее короля, чем вы, и нет человека, которого бы я сильнее любила!
– Да? Ты и вправду любишь меня не меньше, чем я тебя, Диана?
– Вы сомневаетесь?
– Сомневаюсь потому, что боготворю тебя! Как ты хороша, Диана! Как я люблю тебя! Часами… нет, годами мог бы я так любоваться тобою, забыв о Франции, обо всем на свете.
– Даже о торжестве бракосочетания монсеньера дофина? – спросила, рассмеявшись, Диана. – А между тем оно состоится сегодня, через два часа. Сейчас пробьет десять.
– Десять! – воскликнул Генрих. – А у меня назначено свидание на этот час!
– Свидание, государь? Уж не с дамой ли?
– С дамой.
– И, должно быть, красивой?
– Да, Диана, очень красивой.
– Значит, не с королевой?
– Какая ты злая! Екатерина Медичи красива на свой лад, красива строгой, холодной, но подлинной красотой. Однако я ожидаю не ее. Ты не догадываешься, кого?
– Нет, государь.
– Другую Диану, живое воспоминание о весне нашей любви, нашу дочь, нашу дорогую дочурку.
– Вы во всеуслышание и слишком часто твердите об этом, государь, – нахмурившись, потупилась Диана. – Между тем условлено было, что герцогиня де Кастро будет считаться дочерью другой особы.
– Так оно и будет, – уверил Диану король, – но ведь ты обожаешь нашу дочь, разве не так?
– Я обожаю ее за то, что вы ее любите.
– О да, очень люблю… Она так обаятельна, так умна и добра. А кроме того, она мне напоминает мои молодые годы, то время, когда я полюбил тебя… Не больше, конечно, чем ныне, но все же… до преступления… – Король внезапно впал в мрачную задумчивость. Затем поднял голову. – Этот Монтгомери! Ведь не любили же вы его, Диана? Вы не любили его?
– Что за вопрос! – презрительно усмехнулась фаворитка. – Двадцать лет спустя все та же ревность!
– Да, я ревновал, ревную и буду ревновать всегда тебя, Диана. Ну да, ты не любила его. Но он-то любил тебя, несчастный.
– О боже, государь, вы всегда прислушивались к наветам, которыми меня осыпают протестанты! Это не подобает католическому королю. Во всяком случае, если даже я и дорога была этому человеку, мое сердце ни на миг не переставало принадлежать вам, а граф Монтгомери давно мертв.
– Да, мертв, – глухо произнес король.
– Не будем же омрачать такими воспоминаниями день, который должен стать светлым праздником, – продолжала Диана. – Вы видели Франциска и Марию? Они все еще влюблены друг в друга, эти дети? Наконец-то их терпение будет удовлетворено. Через два часа они, радостные и счастливые, будут принадлежать друг другу.
– Да, – согласился король, – и если кто в ярости, так это мой старый Монморанси. Впрочем, и ярость коннетабля тем более обоснованна, что наша Диана, боюсь, не достанется его сыну.
– Но ведь этот брак вы сами ему обещали как возмещение?
– Обещал, но госпоже де Кастро, кажется, это не по душе…
– Что может быть не по душе ребенку, восемнадцатилетней девушке, только что вышедшей из стен монастыря?
– Именно для того, чтобы объяснить мне это, она и поджидает меня сейчас.
– Так идите же к ней, государь. А я пока переоденусь…
– После венчания мы свидимся на карусели. Я еще преломлю сегодня копье в вашу честь. Я хочу, чтобы вы Пыли королевой турнира.
– Королевой? А другая?
– Есть только одна, и ты это знаешь, Диана. До свидания.
– До свидания, государь, и ради бога, не будьте безрассудно смелы на турнире. Вы иногда пугаете меня!
– Игры эти не опасны… До свидания, дорогая Диана, – распрощался король и вышел.
В ту же минуту в противоположной стене отворилась прикрытая ковром дверца.
– Ну и наболтались же вы сегодня, гром и молния! – прорычал коннетабль Монморанси, входя в комнату.
– Друг мой, – ответила, поднявшись, Диана, – вы видели, что еще и десяти не было, еще не наступил час, который я вам назначила, а я уже делала все, чтобы удалить его. Я томилась не меньше вашего, поверьте…
– Не меньше моего! Ну нет, смерть и ад! И если вы, моя милая, воображаете, будто ваша беседа была весьма поучительна и забавна… Впрочем, что это за новость? Отказать моему сыну Франциску в руке вашей дочери Дианы после того, как этот союз был мне торжественно обещан! Клянусь терновым венцом, можно подумать, что эта внебрачная дочь оказала бы великую честь дому Монморанси, соблаговолив с ним породниться! Их брак должен состояться! Слышите, Диана? Об этом позаботитесь вы! Ведь это единственное средство, позволяющее восстановить равновесие сил между нами и Гизами, дьявол их задави! А поэтому, Диана, наперекор королю, наперекор папе я желаю, чтобы это было так!
– Но, друг мой…
– Говорю же вам, – крикнул коннетабль, – что я этого желаю, как бог свят!
– Так оно и будет, мой друг, – поспешила уверить его перепуганная Диана.
Комната Дианы де Пуатье блистала несказанной роскошью. Живопись на полотнах Приматиччо[8] изображала различные охотничьи эпизоды, главною героиней которых была, разумеется, Диана, богиня охоты и лесов. На золоченых расписанных медальонах и панно повсюду виднелись соединенные гербы Франциска I и Генриха II. Бесконечные и разнообразные эмблемы Дианы – Луны, множество девизов, по большей части начертанных по-латыни, делали честь изобретательности декораторов. А что стоили восхитительные арабески, обрамлявшие эмблемы и девизы, или изящные предметы меблировки!
Диана была одета в белый пеньюар из необычно тонкой и прозрачной ткани. Воспроизвести же ее удивительную красоту и совершенство форм было бы не под силу даже самому Жану Гужону[9]. Что касается возраста, то его у нее не было. В этом отношении, как и во многих других, она была подобна бессмертным богиням. Рядом с нею казались морщинистыми и старыми самые свежие и юные красавицы.
Она была достойна любви двух королей, которых одного за другим обворожила. «Воля женщины – божья воля», – говорит французская поговорка, и Диана была в течение двадцати двух лет единственной возлюбленной Генриха II.
Генрих был смугл, черноволос, чернобород и обладал, по словам современников, обаятельной внешностью. Наряд его был на редкость богат: атласный зеленый кафтан с белыми прорезями, отделанный золотыми вышивками; берет с белым пером, блиставший жемчугом и алмазами; двойная золотая цепь с подвешенным к ней медальоном ордена святого Михаила; шпага работы Бенвенуто[10]; белый воротник из венецианского кружева и, наконец, бархатный, усеянный золотыми лилиями плащ, изящно ниспадавший с его плеч.
Но, рассматривая короля и его фаворитку, не пора ли нам их послушать?
Генрих, держа пергамент в руке, читал вслух любовные стихи, чередуя чтение с мимическими паузами:
Ротик милый, ротик малый,
Как шиповник светло-алый,
Расцветающий в бору
Поутру.
Ты душистый, ты цветущий,
Как малина в темной куще,
И нежнее во сто крат,
Чем прозрачные росинки,
Что, повиснув на кувшинке,
Нас прохладою дарят…
– Как же зовут любезного поэта? – спросил Генрих, окончив чтение.
– Его зовут Реми Белло[11], государь, и он, если не ошибаюсь, обещает стать соперником Ронсара[12]. Ну что ж, оцениваете ли вы как я, этот любовный сонет в пятьсот экю?
– Твой подопечный получит их, моя прекрасная Диана.
– Но и старых певцов нельзя забывать. Я обещала, государь, от вашего имени пенсию Ронсару, королю поэтов. Подписали ли вы о ней указ? Ну разумеется. В таком случае, у меня еще только одна просьба к вам: отдайте вакантный пост рекульского аббата своему библиотекарю, Меллену де Сен-Желе[13], нашему французскому Овидию.
– Овидий будет аббатом, очаровательный мой меценат.
– Ах, как вы счастливы, государь, что можете по своему усмотрению располагать столькими должностями и бенефициями! Если бы мне только на час вашу власть!
– Разве она не всегда в твоих руках, неблагодарная?
– Вот как, государь?.. Вы сказали, что ваша власть всегда в моем распоряжении? Не искушайте меня, государь. Предупреждаю вас, что я воспользовалась бы ею для уплаты большого долга Филиберу Делорму. Он ссылается на то, что мой замок в Анэ закончен. Это будет славнейший памятник вашего царствования, государь!
– Что ж, Диана, возьми для своего Филибера Делорма те деньги, что будут получены от продажи должности пиккардийского губернатора.
– Эта должность, кажется, стоит двести тысяч ливров? О, тогда я смогу еще купить жемчужное ожерелье, которое мне предлагали. Его мне очень бы хотелось надеть сегодня на свадьбе вашего возлюбленного сына Франциска. Сто тысяч Филиберу, сто тысяч за ожерелье – вот и ушло пиккардийское губернаторство!
– Тем более, что ты ровно вдвое преувеличила его стоимость.
– Как! Оно стоит всего лишь сто тысяч ливров? Ну что ж, решение очень простое – я отказываюсь от ожерелья.
– Полно, – засмеялся король, – у нас есть где-то три или четыре свободные концессии, которыми можно будет оплатить это ожерелье, Диана.
– О, государь, нет щедрее короля, чем вы, и нет человека, которого бы я сильнее любила!
– Да? Ты и вправду любишь меня не меньше, чем я тебя, Диана?
– Вы сомневаетесь?
– Сомневаюсь потому, что боготворю тебя! Как ты хороша, Диана! Как я люблю тебя! Часами… нет, годами мог бы я так любоваться тобою, забыв о Франции, обо всем на свете.
– Даже о торжестве бракосочетания монсеньера дофина? – спросила, рассмеявшись, Диана. – А между тем оно состоится сегодня, через два часа. Сейчас пробьет десять.
– Десять! – воскликнул Генрих. – А у меня назначено свидание на этот час!
– Свидание, государь? Уж не с дамой ли?
– С дамой.
– И, должно быть, красивой?
– Да, Диана, очень красивой.
– Значит, не с королевой?
– Какая ты злая! Екатерина Медичи красива на свой лад, красива строгой, холодной, но подлинной красотой. Однако я ожидаю не ее. Ты не догадываешься, кого?
– Нет, государь.
– Другую Диану, живое воспоминание о весне нашей любви, нашу дочь, нашу дорогую дочурку.
– Вы во всеуслышание и слишком часто твердите об этом, государь, – нахмурившись, потупилась Диана. – Между тем условлено было, что герцогиня де Кастро будет считаться дочерью другой особы.
– Так оно и будет, – уверил Диану король, – но ведь ты обожаешь нашу дочь, разве не так?
– Я обожаю ее за то, что вы ее любите.
– О да, очень люблю… Она так обаятельна, так умна и добра. А кроме того, она мне напоминает мои молодые годы, то время, когда я полюбил тебя… Не больше, конечно, чем ныне, но все же… до преступления… – Король внезапно впал в мрачную задумчивость. Затем поднял голову. – Этот Монтгомери! Ведь не любили же вы его, Диана? Вы не любили его?
– Что за вопрос! – презрительно усмехнулась фаворитка. – Двадцать лет спустя все та же ревность!
– Да, я ревновал, ревную и буду ревновать всегда тебя, Диана. Ну да, ты не любила его. Но он-то любил тебя, несчастный.
– О боже, государь, вы всегда прислушивались к наветам, которыми меня осыпают протестанты! Это не подобает католическому королю. Во всяком случае, если даже я и дорога была этому человеку, мое сердце ни на миг не переставало принадлежать вам, а граф Монтгомери давно мертв.
– Да, мертв, – глухо произнес король.
– Не будем же омрачать такими воспоминаниями день, который должен стать светлым праздником, – продолжала Диана. – Вы видели Франциска и Марию? Они все еще влюблены друг в друга, эти дети? Наконец-то их терпение будет удовлетворено. Через два часа они, радостные и счастливые, будут принадлежать друг другу.
– Да, – согласился король, – и если кто в ярости, так это мой старый Монморанси. Впрочем, и ярость коннетабля тем более обоснованна, что наша Диана, боюсь, не достанется его сыну.
– Но ведь этот брак вы сами ему обещали как возмещение?
– Обещал, но госпоже де Кастро, кажется, это не по душе…
– Что может быть не по душе ребенку, восемнадцатилетней девушке, только что вышедшей из стен монастыря?
– Именно для того, чтобы объяснить мне это, она и поджидает меня сейчас.
– Так идите же к ней, государь. А я пока переоденусь…
– После венчания мы свидимся на карусели. Я еще преломлю сегодня копье в вашу честь. Я хочу, чтобы вы Пыли королевой турнира.
– Королевой? А другая?
– Есть только одна, и ты это знаешь, Диана. До свидания.
– До свидания, государь, и ради бога, не будьте безрассудно смелы на турнире. Вы иногда пугаете меня!
– Игры эти не опасны… До свидания, дорогая Диана, – распрощался король и вышел.
В ту же минуту в противоположной стене отворилась прикрытая ковром дверца.
– Ну и наболтались же вы сегодня, гром и молния! – прорычал коннетабль Монморанси, входя в комнату.
– Друг мой, – ответила, поднявшись, Диана, – вы видели, что еще и десяти не было, еще не наступил час, который я вам назначила, а я уже делала все, чтобы удалить его. Я томилась не меньше вашего, поверьте…
– Не меньше моего! Ну нет, смерть и ад! И если вы, моя милая, воображаете, будто ваша беседа была весьма поучительна и забавна… Впрочем, что это за новость? Отказать моему сыну Франциску в руке вашей дочери Дианы после того, как этот союз был мне торжественно обещан! Клянусь терновым венцом, можно подумать, что эта внебрачная дочь оказала бы великую честь дому Монморанси, соблаговолив с ним породниться! Их брак должен состояться! Слышите, Диана? Об этом позаботитесь вы! Ведь это единственное средство, позволяющее восстановить равновесие сил между нами и Гизами, дьявол их задави! А поэтому, Диана, наперекор королю, наперекор папе я желаю, чтобы это было так!
– Но, друг мой…
– Говорю же вам, – крикнул коннетабль, – что я этого желаю, как бог свят!
– Так оно и будет, мой друг, – поспешила уверить его перепуганная Диана.
V.
В ПОКОЯХ КОРОЛЕВСКИХ ДЕТЕЙ
Вернувшись к себе, король не застал своей дочери. Дежурный камер-лакей доложил, что герцогиня Диана, не дождавшись его величества, проследовала в покои королевских детей и попросила дать знать, как только государь вернется.
– Хорошо, – сказал Генрих, – я сам навещу ее. Не надо меня провожать, я пойду один.
Он пересек большую залу, пошел длинным коридором; затем, открыв тихо дверь, остановился и чуть отодвинул портьеру. Детский смех и выкрики заглушили шум его шагов, и он, будучи незамечен, мог полюбоваться необыкновенно живописной картиной.
Обаятельная и юная невеста Мария Стюарт стояла у окна. Рядом с ней – Диана де Кастро, принцесса Елизавета и принцесса Маргарита. Все трое, тараторя без умолку, то поправляли складку на ее костюме, то завивали локон в прическе – словом, придавали туалету невесты ту законченность, какую умеют ему придавать только женщины. В другом конце комнаты братья Карл, Генрих и самый младший, Франциск, с воплями и хохотом изо всех сил налегали на дверь, которую тщетно пытался распахнуть дофин Франциск, молодой жених; шалуны хотели во что бы то ни стало помешать ему увидеть невесту. Жак Амио, наставник принцев, чинно беседовал в углу с гувернантками принцесс – с госпожою де Кони и леди Ленокс.
Таким образом, здесь, в королевских апартаментах, можно было увидеть всех тех людей, которым суждено будет сыграть свою роль в истории Франции ближайших десятилетий, полных бедствий, страстей и славы: дофина – будущего Франциска II; Елизавету – будущую супругу Филиппа II и королеву Испанскую; Карла – впоследствии Карла IX; Генриха – впоследствии Генриха III; Маргариту Валуа, которой предстояло стать королевой и супругой Генриха IV; Франциска – будущего герцога Алансонского, Анжуйского и Брабантского и Марию Стюарт, которую ждали две королевские короны и под занавес – мученический венец[14].
Знаменитый переводчик Плутарха наблюдал печальным и в то же время проникновенным взором за играми этих детей, точно всматривался в грядущие судьбы Франции.
– Нет, нет, Франциск не войдет, – неистово, дико кричал Карл-Максимилиан, в недалеком будущем – главный виновник Варфоломеевской ночи[15].
И ему с помощью братьев удалось задвинуть засов и начисто лишить возможности дофина войти в комнату, а тот, настолько тщедушный, что ему не под силу было справиться даже с тремя детьми, только топал ногами да хныкал за дверью.
– Бедный Франциск! Как они его мучают! – заметила Мария Стюарт.
– Не шевелитесь, госпожа дофина, иначе я не справлюсь с этой булавкой, – засмеялась маленькая лукавая Маргарита.
– Вот сделаем это, – сказала неженка Елизавета, – и я впущу беднягу Франциска наперекор этим бесенятам. Не могу смотреть на его мучения!
– Да, ты понимаешь меня, Елизавета, – вздохнула Мария Стюарт.
Ничто не могло быть восхитительнее этих четырех красавиц, столь разных между собою и столь совершенных: Диана – олицетворенная чистота и кротость; Елизавета – величавость и нежность; Мария Стюарт – чарующая томность; Маргарита – сама ветреность. Тронутый и восхищенный, король глядел и не мог наглядеться на это волнующее зрелище.
Наконец он решился переступить порог.
– Король! – закричали дети в один голос и подбежали к отцу.
Только Мария Стюарт немного отстала от других, незаметно отодвинула засов, и дофин стремительно ворвался в комнату. Теперь младшее поколение семьи было в полном сборе.
– Здравствуйте, дети, – приветствовал их король, – очень рад, что вы все здоровы и веселы. Бедный мой Франциск, оказывается, тебя не хотели впускать! Ну ничего, скоро сможешь видеться со своей маленькой женою сколько угодно и когда угодно. Так вы, дети, крепко любите друг друга?
– О да, государь, я люблю Марию! – страстно выпалил дофин и поцеловал руку будущей своей жене.
– Монсеньер, – строго заметила леди Ленокс, – дамам не целуют рук на глазах у всех, особенно в присутствии его величества. Что подумает государь о госпоже Марии и об ее воспитательнице?
– Но ведь эта рука моя, – ответил дофин.
– Еще не ваша, монсеньер, – возразила гувернантка, – и я намерена исполнить свой долг до конца.
– Успокойся, – шепнула Мария жениху, уже начинавшему сердиться, – когда она отвернется, я опять протяну тебе руку.
Король посмеивался про себя.
– Вы очень строги, миледи… Впрочем, вы правы, – тут же спохватился он. – А вы, мессир Амио, довольны ли своими учениками? Слушайтесь, господа, своего ученого наставника, он состоит в близких отношениях с великими мужами древности… Ну, дети, мне хотелось повидать вас до торжества, и я рад, что это мне удалось. Теперь, Диана, я весь к вашим услугам. Пойдем, дитя мое.
Диана низко поклонилась отцу и последовала за ним.
– Хорошо, – сказал Генрих, – я сам навещу ее. Не надо меня провожать, я пойду один.
Он пересек большую залу, пошел длинным коридором; затем, открыв тихо дверь, остановился и чуть отодвинул портьеру. Детский смех и выкрики заглушили шум его шагов, и он, будучи незамечен, мог полюбоваться необыкновенно живописной картиной.
Обаятельная и юная невеста Мария Стюарт стояла у окна. Рядом с ней – Диана де Кастро, принцесса Елизавета и принцесса Маргарита. Все трое, тараторя без умолку, то поправляли складку на ее костюме, то завивали локон в прическе – словом, придавали туалету невесты ту законченность, какую умеют ему придавать только женщины. В другом конце комнаты братья Карл, Генрих и самый младший, Франциск, с воплями и хохотом изо всех сил налегали на дверь, которую тщетно пытался распахнуть дофин Франциск, молодой жених; шалуны хотели во что бы то ни стало помешать ему увидеть невесту. Жак Амио, наставник принцев, чинно беседовал в углу с гувернантками принцесс – с госпожою де Кони и леди Ленокс.
Таким образом, здесь, в королевских апартаментах, можно было увидеть всех тех людей, которым суждено будет сыграть свою роль в истории Франции ближайших десятилетий, полных бедствий, страстей и славы: дофина – будущего Франциска II; Елизавету – будущую супругу Филиппа II и королеву Испанскую; Карла – впоследствии Карла IX; Генриха – впоследствии Генриха III; Маргариту Валуа, которой предстояло стать королевой и супругой Генриха IV; Франциска – будущего герцога Алансонского, Анжуйского и Брабантского и Марию Стюарт, которую ждали две королевские короны и под занавес – мученический венец[14].
Знаменитый переводчик Плутарха наблюдал печальным и в то же время проникновенным взором за играми этих детей, точно всматривался в грядущие судьбы Франции.
– Нет, нет, Франциск не войдет, – неистово, дико кричал Карл-Максимилиан, в недалеком будущем – главный виновник Варфоломеевской ночи[15].
И ему с помощью братьев удалось задвинуть засов и начисто лишить возможности дофина войти в комнату, а тот, настолько тщедушный, что ему не под силу было справиться даже с тремя детьми, только топал ногами да хныкал за дверью.
– Бедный Франциск! Как они его мучают! – заметила Мария Стюарт.
– Не шевелитесь, госпожа дофина, иначе я не справлюсь с этой булавкой, – засмеялась маленькая лукавая Маргарита.
– Вот сделаем это, – сказала неженка Елизавета, – и я впущу беднягу Франциска наперекор этим бесенятам. Не могу смотреть на его мучения!
– Да, ты понимаешь меня, Елизавета, – вздохнула Мария Стюарт.
Ничто не могло быть восхитительнее этих четырех красавиц, столь разных между собою и столь совершенных: Диана – олицетворенная чистота и кротость; Елизавета – величавость и нежность; Мария Стюарт – чарующая томность; Маргарита – сама ветреность. Тронутый и восхищенный, король глядел и не мог наглядеться на это волнующее зрелище.
Наконец он решился переступить порог.
– Король! – закричали дети в один голос и подбежали к отцу.
Только Мария Стюарт немного отстала от других, незаметно отодвинула засов, и дофин стремительно ворвался в комнату. Теперь младшее поколение семьи было в полном сборе.
– Здравствуйте, дети, – приветствовал их король, – очень рад, что вы все здоровы и веселы. Бедный мой Франциск, оказывается, тебя не хотели впускать! Ну ничего, скоро сможешь видеться со своей маленькой женою сколько угодно и когда угодно. Так вы, дети, крепко любите друг друга?
– О да, государь, я люблю Марию! – страстно выпалил дофин и поцеловал руку будущей своей жене.
– Монсеньер, – строго заметила леди Ленокс, – дамам не целуют рук на глазах у всех, особенно в присутствии его величества. Что подумает государь о госпоже Марии и об ее воспитательнице?
– Но ведь эта рука моя, – ответил дофин.
– Еще не ваша, монсеньер, – возразила гувернантка, – и я намерена исполнить свой долг до конца.
– Успокойся, – шепнула Мария жениху, уже начинавшему сердиться, – когда она отвернется, я опять протяну тебе руку.
Король посмеивался про себя.
– Вы очень строги, миледи… Впрочем, вы правы, – тут же спохватился он. – А вы, мессир Амио, довольны ли своими учениками? Слушайтесь, господа, своего ученого наставника, он состоит в близких отношениях с великими мужами древности… Ну, дети, мне хотелось повидать вас до торжества, и я рад, что это мне удалось. Теперь, Диана, я весь к вашим услугам. Пойдем, дитя мое.
Диана низко поклонилась отцу и последовала за ним.
VI.
ДИАНА ДЕ КАСТРО
Диане де Кастро, которую мы видели девочкой, было теперь около восемнадцати лет. Природа сдержала все свои обещания, придав ее красоте строгую и обаятельную законченность форм. В изящных, благородных чертах ее лица сквозила первозданная чистота. По характеру и уму она осталась все тем же ребенком, каким мы ее знали. Ей еще не исполнилось и тринадцати лет, когда герцог де Кастро, которого она в день венчания видела в первый и последний раз, был убит при осаде Эдена. На время траура король поместил юную вдову в парижский монастырь Святых Дев, и там она обрела столько тепла и участия, ей так полюбился этот образ жизни, что она попросила отца позволить ей хоть на время остаться в обществе добрых монахинь и своих подруг. Нельзя было не исполнить столь благочестивого желания, и Генрих вызвал Диану из монастыря только месяц назад, когда коннетабль Монморанси, опасаясь растущего влияния Гизов на дела государства, испросил для своего сына руку дочери короля и его фаворитки.
В течение месяца, проведенного при дворе, Диана быстро снискала всеобщий почет и поклонение, «ибо, – говорит Брантом[16] в «Книге о знаменитых женщинах», – она была очень добра и никому не делала зла, имея великое, возвышенное сердце и весьма благородную, чуткую и добродетельную душу». В ней не было никакой злобности, никакой резкости. Так, однажды, когда кто-то сказал в ее присутствии, что французская принцесса крови должна быть отважна и что робость ее слишком отдает монастырем, она в несколько дней научилась верховой езде и не уступала ни одному наезднику в смелости и изяществе. С той поры она стала ездить с королем на охоту, и Генрих все больше и больше подпадал под обаяние милой девушки, без всякой задней мысли старавшейся угождать ему и предупреждать его малейшие желания. Диане было разрешено навещать отца в любое время, и он всегда бывал ей рад.
– Итак, я слушаю вас, девочка моя, – сказал Генрих. – Вот бьет одиннадцать. Венчание в Сен-Жермен д'Оксерруа назначено только на двенадцать. Могу вам, стало быть, уделить целых полчаса, и как жаль, что не более! Минуты, которые я провожу подле вас, – лучшие в моей жизни.
– О государь, вы такой снисходительный отец!
– Нет, я просто очень вас люблю, дитя мое, и от всего сердца хотел бы сделать для вас что-нибудь приятное. И чтобы доказать это, Диана, я уведомляю вас прежде всего о двух ваших просьбах. Добрая сестра Моника, так любившая и оберегавшая вас в монастыре Святых Дев, только что назначена настоятельницей монастыря в Сен-Кантене.
– Ах, как я вам благодарна, государь!
– Что до славного Антуана, любимого вашего слуги в Вимутье, то ему назначена хорошая пожизненная пенсия из нашей казны. Очень жалею, Диана, что нет больше в живых сьера Ангеррана. Нам бы хотелось по-королевски засвидетельствовать нашу признательность этому достойному человеку, столь хорошо воспитавшему нашу дорогую дочь Диану. Но вы потеряли его, кажется, в прошлом году, и он даже не оставил наследников.
– Государь, право, вы слишком великодушны и добры!
– Кроме того, Диана, вот грамоты, наделяющие вас титулом герцогини Ангулемской. Но все это не составляет и четвертой доли того, что я желал бы сделать для вас. Я ведь замечаю, что вы иной раз печальны и задумчивы. Об этом-то я и хочу с вами побеседовать, хочу вас утешить или унять вашу боль. Скажи мне, деточка, неужели ты не чувствуешь себя счастливой?
– Ах, государь, разве могла бы я чувствовать себя иначе при такой вашей любви, при таких благодеяниях? Одного я только желаю: чтобы настоящее, столь полное радостей, длилось без конца.
– Диана, – серьезно сказал Генрих, – вы знаете, что я взял вас из монастыря, чтобы выдать замуж за Франциска Монморанси. Это прекрасная партия, Диана, и к тому же, не скрою, выгодная для интересов моего престола, а между тем она вам как будто не по душе. Вы мне должны, по крайней мере, объяснить причины вашего отказа. Он огорчает меня.
– Я их не скрою от вас, отец. Прежде всего, – смущенно протянула Диана, – меня уверяют, будто Франциск Монморанси уже женат; будто он негласно обвенчан с одною из дам королевы, девицей де Фиен.
– Что верно, то верно, – ответил король, – но тайный брак, заключенный без согласия коннетабля и моего, не имеет законной силы, и если папа разрешит развод, то вы не сможете, Диана, быть взыскательнее его святейшества. Итак, если это единственное ваше возражение…
– Нет, есть и другое, отец.
– Послушаем же какое.
– Возражение состоит, отец, в том, что… что я люблю другого, – всхлипнула Диана и, совсем смутившись, бросилась на шею королю.
– Вы любите, Диана? – удивился Генрих. – Как же зовут этого счастливца?
– Габриэль, государь!
– Габриэль… А дальше? – улыбнулся король.
– Я не знаю, как дальше, отец…
– Как же так, Диана? Помилосердствуйте, объяснитесь.
– Сейчас я вам все расскажу. Это любовь моего детства. Я с Габриэлем виделась каждый день. Он был очень мил, храбр, красив, образован, нежен! Он называл меня своей маленькой женушкой. Ах, государь, не смейтесь, это было глубокое и святое чувство, первое, какое запечатлелось в моем сердце! И все же я позволила обвенчать себя с герцогом Фарнезе, государь, и все оттого, что не сознавала, что делаю; оттого, что меня к этому принудили, а я послушалась, как маленькая девочка. Затем я увидела, почувствовала, поняла, в какой измене повинна я перед Габриэлем. Бедный Габриэль! Расставаясь со мною, он не плакал, но какое страдание застыло в его взоре! Все это оживало в моей памяти, когда, ведя затворническую жизнь в монастыре, я начинала вспоминать свои детские годы. Так я дважды пережила дни, проведенные мною подле Габриэля, – в действительности и в мечтах. А возвратившись сюда, ко двору, государь, я не нашла никого, кто мог бы помериться с Габриэлем… И не Франциску, покорному сыну надменного коннетабля, вытеснить из моей памяти нежного и гордого друга моего детства. Поэтому теперь, когда я отдаю себе отчет в своих поступках, я буду верна Габриэлю… до тех пор, пока вы не лишите меня свободы выбора, отец.
– Так ты с ним видалась после отъезда из Вимутье, Диана?
– Увы, не видалась, отец.
– Но ты хоть получала вести о нем?
– И вестей не получала. Узнала только от Ангеррана, что и он покинул наши места после моего отъезда. Он сказал своей кормилице Алоизе, что вернется к ней не раньше, чем станет грозным и прославленным воином, и чтобы она не беспокоилась о нем. С этими словами он уехал, государь.
– И с тех пор его родные ничего о нем не слышали?
– Его родные? – повторила Диана. – Я знала только его кормилицу, отец, и никогда не видела его родителей, когда с Ангерраном навещала его в Монгтомери.
– В Монтгомери! – воскликнул Генрих, побледнев. – Диана, Диана! Я надеюсь, что он не Монтгомери? Скажи мне скорее, что он не Монтгомери!
– О нет, государь, тогда он жил бы, я думаю, в замке, а он жил в доме своей кормилицы Алоизы. Но отчего вы так взволновались, государь? Что сделали вам графы Монтгомери? Неужели они ваши враги? В нашем краю о них говорят только с почтением.
В течение месяца, проведенного при дворе, Диана быстро снискала всеобщий почет и поклонение, «ибо, – говорит Брантом[16] в «Книге о знаменитых женщинах», – она была очень добра и никому не делала зла, имея великое, возвышенное сердце и весьма благородную, чуткую и добродетельную душу». В ней не было никакой злобности, никакой резкости. Так, однажды, когда кто-то сказал в ее присутствии, что французская принцесса крови должна быть отважна и что робость ее слишком отдает монастырем, она в несколько дней научилась верховой езде и не уступала ни одному наезднику в смелости и изяществе. С той поры она стала ездить с королем на охоту, и Генрих все больше и больше подпадал под обаяние милой девушки, без всякой задней мысли старавшейся угождать ему и предупреждать его малейшие желания. Диане было разрешено навещать отца в любое время, и он всегда бывал ей рад.
– Итак, я слушаю вас, девочка моя, – сказал Генрих. – Вот бьет одиннадцать. Венчание в Сен-Жермен д'Оксерруа назначено только на двенадцать. Могу вам, стало быть, уделить целых полчаса, и как жаль, что не более! Минуты, которые я провожу подле вас, – лучшие в моей жизни.
– О государь, вы такой снисходительный отец!
– Нет, я просто очень вас люблю, дитя мое, и от всего сердца хотел бы сделать для вас что-нибудь приятное. И чтобы доказать это, Диана, я уведомляю вас прежде всего о двух ваших просьбах. Добрая сестра Моника, так любившая и оберегавшая вас в монастыре Святых Дев, только что назначена настоятельницей монастыря в Сен-Кантене.
– Ах, как я вам благодарна, государь!
– Что до славного Антуана, любимого вашего слуги в Вимутье, то ему назначена хорошая пожизненная пенсия из нашей казны. Очень жалею, Диана, что нет больше в живых сьера Ангеррана. Нам бы хотелось по-королевски засвидетельствовать нашу признательность этому достойному человеку, столь хорошо воспитавшему нашу дорогую дочь Диану. Но вы потеряли его, кажется, в прошлом году, и он даже не оставил наследников.
– Государь, право, вы слишком великодушны и добры!
– Кроме того, Диана, вот грамоты, наделяющие вас титулом герцогини Ангулемской. Но все это не составляет и четвертой доли того, что я желал бы сделать для вас. Я ведь замечаю, что вы иной раз печальны и задумчивы. Об этом-то я и хочу с вами побеседовать, хочу вас утешить или унять вашу боль. Скажи мне, деточка, неужели ты не чувствуешь себя счастливой?
– Ах, государь, разве могла бы я чувствовать себя иначе при такой вашей любви, при таких благодеяниях? Одного я только желаю: чтобы настоящее, столь полное радостей, длилось без конца.
– Диана, – серьезно сказал Генрих, – вы знаете, что я взял вас из монастыря, чтобы выдать замуж за Франциска Монморанси. Это прекрасная партия, Диана, и к тому же, не скрою, выгодная для интересов моего престола, а между тем она вам как будто не по душе. Вы мне должны, по крайней мере, объяснить причины вашего отказа. Он огорчает меня.
– Я их не скрою от вас, отец. Прежде всего, – смущенно протянула Диана, – меня уверяют, будто Франциск Монморанси уже женат; будто он негласно обвенчан с одною из дам королевы, девицей де Фиен.
– Что верно, то верно, – ответил король, – но тайный брак, заключенный без согласия коннетабля и моего, не имеет законной силы, и если папа разрешит развод, то вы не сможете, Диана, быть взыскательнее его святейшества. Итак, если это единственное ваше возражение…
– Нет, есть и другое, отец.
– Послушаем же какое.
– Возражение состоит, отец, в том, что… что я люблю другого, – всхлипнула Диана и, совсем смутившись, бросилась на шею королю.
– Вы любите, Диана? – удивился Генрих. – Как же зовут этого счастливца?
– Габриэль, государь!
– Габриэль… А дальше? – улыбнулся король.
– Я не знаю, как дальше, отец…
– Как же так, Диана? Помилосердствуйте, объяснитесь.
– Сейчас я вам все расскажу. Это любовь моего детства. Я с Габриэлем виделась каждый день. Он был очень мил, храбр, красив, образован, нежен! Он называл меня своей маленькой женушкой. Ах, государь, не смейтесь, это было глубокое и святое чувство, первое, какое запечатлелось в моем сердце! И все же я позволила обвенчать себя с герцогом Фарнезе, государь, и все оттого, что не сознавала, что делаю; оттого, что меня к этому принудили, а я послушалась, как маленькая девочка. Затем я увидела, почувствовала, поняла, в какой измене повинна я перед Габриэлем. Бедный Габриэль! Расставаясь со мною, он не плакал, но какое страдание застыло в его взоре! Все это оживало в моей памяти, когда, ведя затворническую жизнь в монастыре, я начинала вспоминать свои детские годы. Так я дважды пережила дни, проведенные мною подле Габриэля, – в действительности и в мечтах. А возвратившись сюда, ко двору, государь, я не нашла никого, кто мог бы помериться с Габриэлем… И не Франциску, покорному сыну надменного коннетабля, вытеснить из моей памяти нежного и гордого друга моего детства. Поэтому теперь, когда я отдаю себе отчет в своих поступках, я буду верна Габриэлю… до тех пор, пока вы не лишите меня свободы выбора, отец.
– Так ты с ним видалась после отъезда из Вимутье, Диана?
– Увы, не видалась, отец.
– Но ты хоть получала вести о нем?
– И вестей не получала. Узнала только от Ангеррана, что и он покинул наши места после моего отъезда. Он сказал своей кормилице Алоизе, что вернется к ней не раньше, чем станет грозным и прославленным воином, и чтобы она не беспокоилась о нем. С этими словами он уехал, государь.
– И с тех пор его родные ничего о нем не слышали?
– Его родные? – повторила Диана. – Я знала только его кормилицу, отец, и никогда не видела его родителей, когда с Ангерраном навещала его в Монгтомери.
– В Монтгомери! – воскликнул Генрих, побледнев. – Диана, Диана! Я надеюсь, что он не Монтгомери? Скажи мне скорее, что он не Монтгомери!
– О нет, государь, тогда он жил бы, я думаю, в замке, а он жил в доме своей кормилицы Алоизы. Но отчего вы так взволновались, государь? Что сделали вам графы Монтгомери? Неужели они ваши враги? В нашем краю о них говорят только с почтением.