Прикрываясь рукой от невыносимого жара, я обогнул дом по большой дуге и вышел на проспект, освещенный пожаром. Он проходил всего в паре кварталов от реки, и вероятно, фронтальная волна наводнения докатилась сюда - снег с мостовой был смыт, сменившись грязными разводами, в углублениях неровного асфальта плескались мутные моря. Схлынувшая волна оставила после себя массу всякой дряни. В домах, кажется, не осталось ни одного целого стекла. И даже ни одной целой вывески. Похоже, вокруг разгромленного киоска разыгрался настоящий бой. Здесь лежали три обгорелых трупа - признаться, я не без злорадства увидел на локте у одного из них черно-красную курбатовскую повязку - ещё один высовывался в распахнутую дверь сгоревшего "мерседеса". И всюду что-нибудь горело. Пожары никто не тушил, и они озаряли улицу неровным оранжевым светом - вот что было источником зарева, которое мы видели с шоссе. В горле першило от гари, по воздуху летали хлопья пепла. То и дело где-нибудь раздавался треск обрушивающихся балок. Где-то во дворе грохнуло, над крышей взлетел столб пламени - вероятно, рванули газовые баллоны.
Следующий квартал занимала стройка. На деревянной стене, ограждавшей котлован, среди ярких сиреневых пятен темнела фигура. Я пересек проспект брезгливое любопытство давно пересилило ужас и отвращение. На деревянных досках был криво распят свяженник в рясе, с козлиной русой бородкой. Вокруг него и по нему самому шли каракули люменисцентной краски из аэрозольного баллончика: "Так будет с каждым кто укрывает чурок". Пятна краски покрывали лицо казненного и его тело поверх уже спекшейся, почерневшей крови, придавая ему нелепо-жуткий вид клоуна, прикинувшегося мертвецом, чтобы попугать детей. А рядом с ним трепетал на ветерке полуоторванной половиной предвыборный плакат: "Голосуя за Орла, ты голосуешь за Великую Россию".
Между тем и живых людей на проспекте было много - пожалуй, слишком много. Одни сосредоточенно копались в разгромленных магазинах, другие, наоборот, беспорядочно носились вдоль домов. Вблизи и поодаль хлопали выстрелы. Из дома вышло несколько человек, передний достал из кармана бумажку, принялся разглядывать её в свете пожара, наконец, сказал: "Ага. Квартира пятнадцать" - и повел всю группу в следующую дверь. Чтобы избежать встречи с подобной компанией, движущейся мне навстречу, я зашел в ближайший подъезд. Здесь было темно, как в гробу. Сверху по колодцу лестницы долетали гулкие удары и вопли: "Открывай, сука! Хуже будет!"
Пружина входной двери заскрипела - очевидно, погромщики решили зайти именно сюда. Я поспешил вверх по лестнице, споткнулся в темноте о ступеньку, и не расшибся только потому, что успел наощупь ухватиться за перила. На лестничной площадке я забежал в первую взломанную дверь. Квартира подверглась ужасающему разгрому. Тут перебили все, что можно было перебить, изломали мебель, ободрали обои, по радиоаппаратуре в гостиной, видимо, упражнялись в стрельбе. Окно спальни выходило во двор, и при свете чадно горевшей шины я увидел следующую картину: молоденькая девушка, брюнетка южной внешности, совершенно голая, топчась босыми ногами по снегу и подняв над головой руки, пыталась изображать подобие лезгинки, представление о которой получила, вероятно, из "Кавказской пленницы". Ей мешали то ли полное неумение, то ли дрожь, сотрясавшая её тело. За ней наблюдали трое мужчин. Один задавал ритм хлопками в ладони, второй сутулая личность в черном пальто, с плешивой головой, острыми скулами, глубоко посаженными глазками и нехорошей улыбкой, развинченными движениями всех суставов тоже изображал какое-то подобие танца, соображаясь со своими внутренними ритмами, и его длинные пальцы то и дело норовили дотронуться до девушки. Третий, с ружьем в руке, лениво-презрительно выкрикивал "асса!" и сплевывал под ноги.
- Пляши, пляши, чеченская блядь, - усмехнулся он. - Потом подо мной попляшешь.
Они были так увлечены, что не заметили, как я перемахнул подоконник и спрыгнул на землю, выхватывая пистолет. Я нажал на курок, но в последний момент увел оружие дулом вниз. Пуля взвизгнула, расщепив доску разломанного ящика под ногами у мужчин.
- Лежать! - крикнул я. - Брось оружие!
Они, ошеломленные, поспешили исполнить приказ. Только девушка замерла на месте, прижав руки к груди и не отводя от меня смертельно испуганных черных глаз. Я подбежал к лежащим, поднял ружье, приказал:
- Руки на затылок и, не оглядываясь, вперед! Считаю до десяти!
Они не заставили себя упрашивать. Я, наблюдая за их отступлением, подошел к девушке.
- Ты где живешь?
- Там, - она указала дрожащей рукой на соседний дом. - Но... но... всех... моих... - и её голос окончательно утонул во всхлипах.
- Ясно, - я торопливо сорвал куртку и протянул ей. - Одевай.
Куртка оказалась короткой, и девушка, сколько её ни натягивала, не могла прикрыть темный треугольник между ног.
Я быстро огляделся. У подъезда стояло несколько целых машин под шапками снега. Я выбрал "жигули-копейку", высадил прикладом ружья боковое стекло, сел за руль, открыл дверь с другой стороны.
- Садись.
Девушка подчинилась. Надо было спешить - те трое наверняка вернутся с подмогой. К моему удивлению, мотор завелся сразу, как только я соединил вырванные из замка зажигания провода. Я вывел машину на улицу. Девушка не сводила с меня испуганных глаз - вероятно, ещё не поняла, спаситель я или похититель.
Мне же её лицо показалось знакомым. Где-то я её видел - эти черные глаза, хорошо заметный пушок над верхней губой. Ну конечно! Вчерашний разговор с Дельфиновым, молодая пара в кафе...
- Как тебя зовут? - спросил я.
- Луиза, - ответила она. - И тут же, без всякого перехода, - Почему ты их не застрелил?
- Я тебе не меч карающий, - огрызнулся я. А у неё из глаз вдруг хлынули долго сдерживаемые слезы. Она рыдала, и сквозь слезы невнятно рассказывала: никакая она не чеченка, а армянка, и то наполовину. И прожила всю жизнь в Светлоярске. И папа её - не коммерсант, а физик, и тоже всегда жил в России. А эти явились сегодня - сосед-алкоголик навел - вломились, папу убили, маму изнасиловали и тоже убили, а её пока оставили в живых поразвлечься... Я вел машину, стараясь выбирать боковые улицы. Нам повезло ещё раз - до Академгородка мы добрались без приключений.
Машину я бросил у подъезда. Здесь, похоже, погромов не было. Мы поднялись по темной лестнице, дверь в квартиру оказалась целой и запертой. Внутри - тоже темно и никого.
Мы прошли на кухню, где на столе ещё со вчерашнего утра стояла грязная посуда. Я зажег свечу, достал из молчащего холодильника початую бутылку "мартини", налил полный стакан и протянул ещё дрожащей девушке.
- Выпей. Поможет.
Потом я провел её в комнату, поставил на середину брошенный в углу иркин дорожный баул.
- Вот. Выбирай. Наверно, найдется что-нибудь на тебя.
Она вытащила первую попавшуюся блузку, спросила:
- Это чье?
- Моей жены.
- А где она?
- Не знаю, - сказал я угрюмо и опустился на край дивана.
- Бедный... - прошептала она, села мне на колени и прижалась щекой к моей щеке. Потом сбросила куртку, в которую до сих пор старательно куталась, и её губы сами нашли мои губы.
У меня не было желания её отталкивать.
16.
Луиза уснула, а я вышел на кухню, там вылил в стакан остатки вермута и начал медленно пить, стоя у окна и глядя на расстилающуюся под горой панораму мертвого города, освещенного багровыми пятнами пожаров. Потом на меня напал голод. В холодильнике нашелся сыр, паштет, зачерствевший хлеб. Я делал себе третий бутерброд, когда раздался тихий стук. Я замер, прислушиваясь. Да, слух меня не обманул - стучали в дверь. Я со свечкой в одной руке и с пистолетом с другой на цыпочках вышел в прихожую, встал у притолоки, прижимаясь спиной к стене, поднял пистолет дулом вверх и негромко окликнул:
- Кто там?
- Вить, свои, - раздался в ответ знакомый голос.
Я распахнул дверь - в прихожую шагнула Ирка и тут же пошатнулась, стала падать на меня. Я подхватил её, тревожно заглянул ей в лицо:
- Что с тобой?
- Ничего... Устала смертельно, ноги не держат... Да ты сделай шаг, дай войти человеку.
В узенькую прихожую втиснулся Наум Басилевич - я его сразу не заметил. В руке он держал ружье, но приглядевшись, я увидел, что это простая духовушка из тира с обломанным пластмассовым прикладом. Из такого разве что глаз кому выбьешь, если повезет. Ирка сняла пальто, явно чужое, под которым обнаружилось её давешнее платье, присев на обувницу, стала стаскивать с ног ботинки - тоже чужие.
- Ох, все ноги стерла! - простонала она. - Сейчас бы в ванну горячую часика на два.
- Воды нет, - сообщил я. - Ни горячей, ни холодной. Ничего нет.
- Знаю я... Высоко ты живешь, к реке не сбегаешь. Снега, что ли, набрать, пока не растаял? Ну хоть полежу, тоже приятно.
Она встала, направляясь в комнату, и я загородил ей дорогу.
- Когда ты войдешь, - заявил я, - можешь думать все, что тебе угодно, только учти одно - эту девушку я спас от страшной смерти.
Ирина молча отстранила меня, шагнула в комнату. Я - следом за ней. Последним вошел Басилевич.
Луиза при нашем появлении встрепенулась, приподнялась, посверкивая из темноты глазами.
- Тихо, тихо, - успокоил я её. - Это свои.
- Луиза?! Люсенька?! - вдруг воскликнул Басилевич и шагнул к ней. Это ты? Что случилось? Где родители?
- Ой, это вы, дядя Наум? - и она снова заплакала, уткнувшись лицом в диван.
- Убили её родителей, - тихонько сказал я Науму, уводя его на кухню. Так ты её знаешь?
- Да. Спартак, её отец - завлаб у нас в институте. То есть был. Я частенько к ним заходил. Бедная девочка! Такие славные люди были!
Ирка, ненадолго задержавшаяся с Луизой, вышла к нам и спросила:
- У тебя что-нибудь выпить есть?
- Мартини я допил, извини. Водка осталась.
- Давай сюда. И поесть что-нибудь. Есть хочу зверски.
Я достал водку, выгрузил на стол сыр, хлеб - вообще все, что было в холодильнике.
- Не надо мне рюмки, давай стакан, - приказала жена. - Наливай больше, не жалей. Это что, эмменталер? Прелесть, - она завернула ломтик сыра в лист салата и захрустела, даже с полным ртом не умолкая. - Признавайся, кто у тебя хозяйство вел? Отродясь ты не покупал салата. И вы, Наум, не стесняйтесь. Все равно доесть надо, а то пропадет.
- Ну... - я нерешительно поднял стакан.
- Ничего, ничего, чокнемся, - подбодрила меня Ирина. - Хорошие пожелания нам не помешают. Например, уцелеть в этой передряге, - и она выхлебала чуть ли не полстакана зараз. - Связь так и не восстановилась, не знаешь? Что в мире творится?
Пламя простенькой свечи колебалось от наших голосов, разбрасывая пляшущие огоньки по изогнутым стенкам стаканов и по поверхности налитой в них прозрачной жидкости, и словно сближало нас ещё теснее под шатром сумрака. Лица собеседников то выступали из темноты отдельными пятнами, то снова проваливались.
- Не знаю, доходили ли до вас слухи... - начал я. - Если нет, то вы вряд ли мне сразу поверите. Я буду говорить только о том, чему сам был свидетелем. А вы, Наум, выскажите свое мнение, - и я поведал им обо всем, что видел днем. Уважая утомление слушателей и свое собственное, я описал приключения в городе и дорогу в "Девятку" в самых общих чертах, подробно изложив лишь увиденное на атомной станции.
Ирина едва дождалась конца рассказа - после водки она клевала носом в самом прямом смысле, едва не ударяясь им о столешницу.
- Дорогая, шла бы ты спать, - сказал я.
- Нет, я не хочу, - она в очередной раз стряхнула с себя дурман сна. Мне очень интересно. Говоришь, колпаком как бы накрыло? И не знают, как отключить?
- Вот именно. Так что, готовьтесь, родные мои, к робинзонаде на острове с рванувшим реактором и взбесившимся населением.
- Неужели совсем-совсем нельзя установить связь? - удивился Басилевич. - Например, световыми вспышками, по азбуке Морзе. Солнце же мы видим. Вообще, конечно... Я слышал, что в "Девятке" собралось несколько крупных умов. Нобелевку они, во всяком случае, заслужили. Жалко, если они в самом деле погибли.
- Значит, настанет эра силовых полей? Новое слово в военной технике? Что-то меня очень не радуют такие открытия. Особенно приводящие к подобным результатам.
- Виталий, не путайте "потом" и "в результате". Не будем гадать, решился бы Орел на захват власти, если бы ему не пообещали такой щит. Но этого разгула страстей, разумеется, никто не мог ожидать.
- Может быть, это силовое поле как-нибудь действует на психику?
- Чего зря гадать? Время сейчас такое, озверевшее. Все давно с катушек слетели.
Ирина снова начала засыпать, на этот раз сползая со стула вбок. Я успел подхватить её. Она так и не раскрыла глаз, и я взял её на руки и отнес в комнату. Там стянул с неё платье, уложил рядом с Луизой и вернулся на кухню.
- Где вы её нашли, Наум? - спросил я.
- Скажем так, у Звоновых. Я наткнулся на неё в подъезде, когда она ходила и стучала во все двери подряд. Сказала, что дом и подъезд запомнила, а квартиру - нет. Попросила, чтобы я отвел её сюда. Ну, и дошли кое-как.
- А ваши родные как? Что с ними?
- Сын в Москве учится, жена в Канаде. Я тоже должен был через неделю вылетать, да вот... Наверно, не получится.
- Что Звоновы?
- Беда, как всегда. Сначала Евгений звонит: не знает, что делать, надо ли идти на митинг или нет, и вообще непонятно, какой митинг - фашистский или антифашистский. Я ему говорю - ты что, вчера мало получил? Сиди дома и не рыпайся. Так нет же - ему, мол, надо в лицей, спасать какие-то сверхгениальные рисунки учеников. Потом уже сама Галина звонила, пока телефон ещё работал, потребовала, чтобы я отправился его искать. Черт возьми, у обоих с мозгами не в порядке! Ну, пришел я к ихнему лицею - там войска. Тут как раз вал по реке прокатился. Все залило, я отсиделся на втором этаже, прошел для очистки совести по ближайшим улицам, потом отправился к Звоновым, Галину утешать, ну, и на Ирину наткнулся. Мы у Галины посидели, я уж и не знал, что делать: Ирина порывалась сюда идти, но и Галину с детьми бросать не стоило. В конце концов дождались Евгения.
- Вернулся? Живой?
- Да, что самое невероятное. Но без приключений не обошлось - по жизни ему не везет... На этот раз к нему омоновцы прицепились, приняли за бомжа. Тебя, мол, видели при разгроме винного магазина, мы тебя как мародера расстреляем. Но опять повезло - нашелся толковый человек, какой-то старшина, сообразил, что спиртным от него не пахнет, и приказал отпустить. Вот, значит, и в армии разумные люди бывают. Как же он говорил, его звали... Смешная фамилия такая... А! Старшина Пападьяк.
- Когда разумные, а когда не очень... - пробурчал я.
- Вы с ним сталкивались, что ли?
- Н-да, - кивнул я, не желая вдаваться в подробности, но добавил, Вероятно, план по расстрелам они уже выполнили.
- Вот, Виталий, а вы все отмахивались. Вот они и приступили к открытому уничтожению народа.
- Я и сейчас отмахиваюсь. Эта армия не восстанавливает конституционный порядок, а наоборот, поддерживает узурпатора. Противостоящая ей толпа в известном смысле стала жертвой провокации, но я и ей симпатизировать не могу. В вину московской власти можно поставить доведение ситуации до опасной точки, но это пройдет по статье "преступная халатность", а не "злой умысел".
- Да? А я склонен видеть за происходящим именно чью-то направляющую руку. Как утренний бунт был спровоцирован Орлом для "наведения порядка", так и его выступление могло быть спровоцировано кем-то - скажем, чтобы подтолкнуть Москву на введение диктатуры во всей стране.
- Ничего не выйдет. Орел, вон, в одном городе не может справиться, хотя казалось бы, у него все козыри на руках. А в масштабах страны, с небоеспособной армией, с коррумпированной милицией! Хотя бардак, который в результате возникнет, может быть пострашнее любой диктатуры. Они уже сами друг с другом перегрызлись. Мне говорили, что нынешние события на самом деле организовал не Орел, а стоявший за его спиной некто Долинов, фигура с темным прошлым, предположительно - гэбэшный агент. Он заставил всех - и Орла, и Дельфинова - подчиняться ему, угрожая разоблачениями. Но уже сегодня я видел его среди бунтующей толпы, где он держался как главнокомандующий. Потом ещё генерал Грыхенко. Странно даже, что он позволил Орлу оттеснить себя на вторые роли. Надеюсь, его отговорили от намерения взорвать под излучателем поля атомную бомбу. Этому любителю крутых мер и на город сбросить бомбу ничего не стоит.
- И так уже почти в загробном мире, - Наум махнул рукой в сторону окна. Его фраза закончилась зевком.
- Да, современное сознание должно представлять ад как-то в этом роде. Тут поневоле начнешь задумываться над фантазиями Моллюскова. Еще утром я мог бы себе сказать: в этой стране меня уже ничего не удивит. И вот нет же, удивило, и не один раз... Что должен делать человек, которому сказали, что город накрыт силовым полем? Бросить все и мчаться глазеть на это поле?
- Вы же говорили, что видели его своими глазами, - пробормотал Наум, не поднимая головы со сложенных на столе рук.
- Да, но... Мало ли какие локальные эксперименты могут вытворять на секретных объектах. Я имею в виду основное, которое радиусом в сто километров. Кстати, интересно, что происходит с речной водой? Не начнет ли она подниматься, когда наткнется на такую запруду? Моллюсков говорил, что поле непроницаемо для твердых предметов. А жидкости? И этот снегопад не по сезону. Может, поле вызвало атмосферные пертурбации? А, Наум? Ваши соображения?
Но Басилевич уже спал, тихо посапывая. Мне спать совсем не хотелось, но заняться было нечем. Я вошел в комнату и улыбнулся, разглядев, что Ирка и Луиза спят на диване, крепко обнявшись. Я попробовал их чуть-чуть подвинуть, потом примостился с краю, чувствуя, что легкого толчка достаточно, чтобы свалить меня на пол.
17.
В небе за окном уже ощущалась гнетущая предрассветная серость, когда я, наконец, начал засыпать. В мою дремоту проникали далекие хлопки выстрелов, а потом к ним присоединилась раздающаяся под окном песня. Я решил было, что она мне снится, но прислушался, приподнявшись на локте. Голос, без сомнения, принадлежал Топорышкину - не слишком сильный, как у большинства российских рок'н'рольщиков, берущий скорее так называемой "задушевностью". Пел он "Раскинулось море широко", которую полюбил, услышав в исполнении Шевчука, и с тех пор пытался ему подражать.
Я подошел к окну, но было ещё слишком темно, чтобы что-то разглядеть. Вспомнив, что где-то в комоде валялся фонарик, я начал шуровать по ящикам. Ирка от шума проснулась и приподняла голову.
- Ты чего?
- Спи. Кажется, ещё один гость намечается.
Фонарик действительно нашелся, и даже загорелся, когда я нажал на кнопку.
- Ты уходишь? - встревожилась жена.
- Только на улицу выгляну. Я сейчас. Хочешь, пистолет оставлю.
- Пусть у тебя будет.
Я зашел на кухню, растолкал Басилевича.
- Наум, я спущусь вниз, приведу Топорышкина. Вон он, орет под окном.
Он вскочил.
- Пойдемте вместе.
Мне хотелось, чтобы он остался с женщинами. Хотя, впрочем, мы же ненадолго. Я бесшумно отворил дверь, вышел на лестничную площадку. Все тихо. Мы спустились по лестнице, нащупывая неровным пятном света ступеньки. Топорышкин валялся метрах в десяти от подъезда на куче талого снега. Он как раз добрался до последней строчки: "...и след их вдали пропадает", - и спел её как-то чересчур душещипательно, дрожащим голосом, даже всхлипнул. Посветив ему на лицо, я увидел, что он не просто плачет - все его лицо было залито слезами, вместе с которыми растекалась грязь.
- Григорий! Ты чего тут валяешься?! - прикрикнул я на него. - А ну, пошли в дом!
- Виктор! - выговорил он сквозь слезы; он всегда называл меня "Виктором", и мне никак не удавалось его убедить, что я не "победитель", а "полный жизни". - Это ты, Виктор? - и совершенно трагически воскликнул, вновь разражаясь рыданиями, - Виктор, нас предали!
- Не нас, а вас, - не удержался я от реплики. - Давай, вставай.
- Не могу, - воскликнул он. - Я ранен. Нога... Нога не шевелится.
Я, встревожившись, осветил фонариком его ноги. Кажется, совершенно целые, только сплошь измазанные грязью. Вообще он был в глине с головы до пят; даже его длинные волосы свисали засохшими сосульками.
- Ничего ты не ранен. Пьян, и все. Иначе бы сюда не добрался. Ногу, небось, отлежал, пока тут валялся. Ну-ка, Наум, поднимаем его.
Мы зашли с двух сторон от музыканта, ухватили его подмышки, поставили на ноги.
- А! А! - рванулся назад Топорышкин, когда мы повели его к подъезду. Обернувшись, я увидел незамеченный сначала пакет, до отказа набитый бутылками, которые выпирали из полиэтилена своими округлыми боками.
- Наум, возьмите пакет, - попросил я. - А его вести буду.
Ручки пакета, естественно, были разорваны. Басилевичу пришлось прижимать тяжеленную ношу к животу, чтобы бутылки не вываливались через довольно крупную дырку.
Топорышкин шел послушно, только ноги чуть-чуть заплетались.
- Нас предали, Виктор! - патетически стонал он, шмыгая носом. Растоптали все идеалы!
- По улицам-то ты как прошел?! - удивился я.
- Кто... - он начал заваливаться вперед, и я не без труда удержал его в вертикальном положении. - Кто к пья... пьяному будет цепляться!
- Тебя, дурака, сто раз могли за мародерство расстрелять. Одно меня поражает - что винные магазины ещё до конца не разграбили. Велики запасы спирта на Руси! Или ты это богатство с утра таскал?
Мы вошли в подъезд. Пришлось обнять Топорышкина одной рукой за спину, а в другую взять фонарик. Где-то наверху открылась дверь. Я решил, что это Ирке не терпится нас встречать. Но подъем был долгим и трудным. Топорышкин, занятый своими переживаниями, совершенно не смотрел, куда шел, и цеплялся ногами за каждую ступеньку. При этом он дергал меня и мою правую руку, и луч фонарика хаотически прыгал, выхватывая из тьмы все что угодно, кроме той ступеньки, на которую предстояло шагнуть.
- Понимаешь, Виктор, - бормотал Григорий. - Я им отдавал все, всю свою душу... А они? Они втоптали все идеалы в грязь...
Я, споткнувшись в очередной раз, злобно выматерился и сказал:
- В грязи ты сам извалялся. А интересно, чего ты ждал? Экстремизма по всем правилам? Благородной анархической утопии? - и, утрированно картавя, Погхом есть погхом.
Сзади раздавалась ругань Басилевича, которому пакет Топорышкина доставлял не меньше хлопот, чем мне - сам его владелец.
- Я поражаюсь, как он его дотащил! - бросил Басилевич реплику в пространство.
- На спину падал, - шмыгнул Топорышкин. - Понимаешь, Виктор, я пел... Я был против нашего бардака, а мне подсунули ещё хуже... И песни... Как я их теперь буду петь? А жалко, - он сглотнул, и слово прозвучало словно бульканье. - Хорошие песни были.
Кто-то спускался нам навстречу. Когда шаги раздались на верхних ступеньках пролета, я поднял фонарик - и тут же был ослеплен гораздо более мощным лучом. Впрочем, его тут же отвели, осветив наши ноги.
- Вы из шестнадцатой квартиры? - спросил обладатель фонарика.
- Да, а вы...
- Я - Родион Куропаткин, - представился неизвестный, предвосхищая мой вопрос. - Председатель комитета самообороны. Мы выясняем, кто из жильцов дома. У вас что, гости?
- В сущности, это мое личное дело, - сказал я вызывающе, по своей неприязни к подобным самозванным вожакам.
- Вы вовсе неправы, - возразил Куропаткин поучающим тоном. - В осажденной крепости всегда нужно знать, сколько человек в наличии, кто они такие... Ведь не исключено, что придется обороняться... Кстати, я должен предупредить насчет оружия.
- Может, вы разрешите пройти?
Он вежливо посторонился, и только после этого я спросил:
- Что насчет оружия?
- Я должен официально предупредить вас о недопустимости его хранения. Если оно у вас есть, вы должны сдать его комитету.
- Это ещё зачем?
- В городе проходят репрессии. Были случаи, когда за найденное в квартире оружие расстреливали весь подъезд. Так у вас есть оружие?
- А как же вы прикажете обороняться - если, как сами говорите, придется? Вдруг мародеры явятся?
- Организуем дежурство.
- Извините, - язвительно сказал я, - а если явятся эти, которые репрессируют... Они сочтут ваш комитет владеющим оружием на законном основании?
- Я - член компартии с шестьдесят пятого года! У меня билет сохранился!
- Значит, то, что происходит в городе, вы считаете коммунистическим переворотом?
- Не переворотом, а возвращением законной власти... Так я сейчас приду с комитетом! - крикнул он мне вслед.
- Приходите, - согласился я, чтобы лишних скандалов не поднимать. Свой "макаров" отдавать я, естественно, не собирался.
Не успел я постучать, как Ирина распахнула дверь.
- Вы что так долго? - прошептала она.
- Погаси свечку, - сказал я нормальным голосом. - Это Гриша Топорышкин, - представил я ей музыканта. Ирина, судя по её выражению, начала припоминать, где она слышала это имя, а я подивился тому, как моя выдумка обернулась реальностью: Топорышкин явился в квартиру, действительно, самым свинским образом.
Следующий квартал занимала стройка. На деревянной стене, ограждавшей котлован, среди ярких сиреневых пятен темнела фигура. Я пересек проспект брезгливое любопытство давно пересилило ужас и отвращение. На деревянных досках был криво распят свяженник в рясе, с козлиной русой бородкой. Вокруг него и по нему самому шли каракули люменисцентной краски из аэрозольного баллончика: "Так будет с каждым кто укрывает чурок". Пятна краски покрывали лицо казненного и его тело поверх уже спекшейся, почерневшей крови, придавая ему нелепо-жуткий вид клоуна, прикинувшегося мертвецом, чтобы попугать детей. А рядом с ним трепетал на ветерке полуоторванной половиной предвыборный плакат: "Голосуя за Орла, ты голосуешь за Великую Россию".
Между тем и живых людей на проспекте было много - пожалуй, слишком много. Одни сосредоточенно копались в разгромленных магазинах, другие, наоборот, беспорядочно носились вдоль домов. Вблизи и поодаль хлопали выстрелы. Из дома вышло несколько человек, передний достал из кармана бумажку, принялся разглядывать её в свете пожара, наконец, сказал: "Ага. Квартира пятнадцать" - и повел всю группу в следующую дверь. Чтобы избежать встречи с подобной компанией, движущейся мне навстречу, я зашел в ближайший подъезд. Здесь было темно, как в гробу. Сверху по колодцу лестницы долетали гулкие удары и вопли: "Открывай, сука! Хуже будет!"
Пружина входной двери заскрипела - очевидно, погромщики решили зайти именно сюда. Я поспешил вверх по лестнице, споткнулся в темноте о ступеньку, и не расшибся только потому, что успел наощупь ухватиться за перила. На лестничной площадке я забежал в первую взломанную дверь. Квартира подверглась ужасающему разгрому. Тут перебили все, что можно было перебить, изломали мебель, ободрали обои, по радиоаппаратуре в гостиной, видимо, упражнялись в стрельбе. Окно спальни выходило во двор, и при свете чадно горевшей шины я увидел следующую картину: молоденькая девушка, брюнетка южной внешности, совершенно голая, топчась босыми ногами по снегу и подняв над головой руки, пыталась изображать подобие лезгинки, представление о которой получила, вероятно, из "Кавказской пленницы". Ей мешали то ли полное неумение, то ли дрожь, сотрясавшая её тело. За ней наблюдали трое мужчин. Один задавал ритм хлопками в ладони, второй сутулая личность в черном пальто, с плешивой головой, острыми скулами, глубоко посаженными глазками и нехорошей улыбкой, развинченными движениями всех суставов тоже изображал какое-то подобие танца, соображаясь со своими внутренними ритмами, и его длинные пальцы то и дело норовили дотронуться до девушки. Третий, с ружьем в руке, лениво-презрительно выкрикивал "асса!" и сплевывал под ноги.
- Пляши, пляши, чеченская блядь, - усмехнулся он. - Потом подо мной попляшешь.
Они были так увлечены, что не заметили, как я перемахнул подоконник и спрыгнул на землю, выхватывая пистолет. Я нажал на курок, но в последний момент увел оружие дулом вниз. Пуля взвизгнула, расщепив доску разломанного ящика под ногами у мужчин.
- Лежать! - крикнул я. - Брось оружие!
Они, ошеломленные, поспешили исполнить приказ. Только девушка замерла на месте, прижав руки к груди и не отводя от меня смертельно испуганных черных глаз. Я подбежал к лежащим, поднял ружье, приказал:
- Руки на затылок и, не оглядываясь, вперед! Считаю до десяти!
Они не заставили себя упрашивать. Я, наблюдая за их отступлением, подошел к девушке.
- Ты где живешь?
- Там, - она указала дрожащей рукой на соседний дом. - Но... но... всех... моих... - и её голос окончательно утонул во всхлипах.
- Ясно, - я торопливо сорвал куртку и протянул ей. - Одевай.
Куртка оказалась короткой, и девушка, сколько её ни натягивала, не могла прикрыть темный треугольник между ног.
Я быстро огляделся. У подъезда стояло несколько целых машин под шапками снега. Я выбрал "жигули-копейку", высадил прикладом ружья боковое стекло, сел за руль, открыл дверь с другой стороны.
- Садись.
Девушка подчинилась. Надо было спешить - те трое наверняка вернутся с подмогой. К моему удивлению, мотор завелся сразу, как только я соединил вырванные из замка зажигания провода. Я вывел машину на улицу. Девушка не сводила с меня испуганных глаз - вероятно, ещё не поняла, спаситель я или похититель.
Мне же её лицо показалось знакомым. Где-то я её видел - эти черные глаза, хорошо заметный пушок над верхней губой. Ну конечно! Вчерашний разговор с Дельфиновым, молодая пара в кафе...
- Как тебя зовут? - спросил я.
- Луиза, - ответила она. - И тут же, без всякого перехода, - Почему ты их не застрелил?
- Я тебе не меч карающий, - огрызнулся я. А у неё из глаз вдруг хлынули долго сдерживаемые слезы. Она рыдала, и сквозь слезы невнятно рассказывала: никакая она не чеченка, а армянка, и то наполовину. И прожила всю жизнь в Светлоярске. И папа её - не коммерсант, а физик, и тоже всегда жил в России. А эти явились сегодня - сосед-алкоголик навел - вломились, папу убили, маму изнасиловали и тоже убили, а её пока оставили в живых поразвлечься... Я вел машину, стараясь выбирать боковые улицы. Нам повезло ещё раз - до Академгородка мы добрались без приключений.
Машину я бросил у подъезда. Здесь, похоже, погромов не было. Мы поднялись по темной лестнице, дверь в квартиру оказалась целой и запертой. Внутри - тоже темно и никого.
Мы прошли на кухню, где на столе ещё со вчерашнего утра стояла грязная посуда. Я зажег свечу, достал из молчащего холодильника початую бутылку "мартини", налил полный стакан и протянул ещё дрожащей девушке.
- Выпей. Поможет.
Потом я провел её в комнату, поставил на середину брошенный в углу иркин дорожный баул.
- Вот. Выбирай. Наверно, найдется что-нибудь на тебя.
Она вытащила первую попавшуюся блузку, спросила:
- Это чье?
- Моей жены.
- А где она?
- Не знаю, - сказал я угрюмо и опустился на край дивана.
- Бедный... - прошептала она, села мне на колени и прижалась щекой к моей щеке. Потом сбросила куртку, в которую до сих пор старательно куталась, и её губы сами нашли мои губы.
У меня не было желания её отталкивать.
16.
Луиза уснула, а я вышел на кухню, там вылил в стакан остатки вермута и начал медленно пить, стоя у окна и глядя на расстилающуюся под горой панораму мертвого города, освещенного багровыми пятнами пожаров. Потом на меня напал голод. В холодильнике нашелся сыр, паштет, зачерствевший хлеб. Я делал себе третий бутерброд, когда раздался тихий стук. Я замер, прислушиваясь. Да, слух меня не обманул - стучали в дверь. Я со свечкой в одной руке и с пистолетом с другой на цыпочках вышел в прихожую, встал у притолоки, прижимаясь спиной к стене, поднял пистолет дулом вверх и негромко окликнул:
- Кто там?
- Вить, свои, - раздался в ответ знакомый голос.
Я распахнул дверь - в прихожую шагнула Ирка и тут же пошатнулась, стала падать на меня. Я подхватил её, тревожно заглянул ей в лицо:
- Что с тобой?
- Ничего... Устала смертельно, ноги не держат... Да ты сделай шаг, дай войти человеку.
В узенькую прихожую втиснулся Наум Басилевич - я его сразу не заметил. В руке он держал ружье, но приглядевшись, я увидел, что это простая духовушка из тира с обломанным пластмассовым прикладом. Из такого разве что глаз кому выбьешь, если повезет. Ирка сняла пальто, явно чужое, под которым обнаружилось её давешнее платье, присев на обувницу, стала стаскивать с ног ботинки - тоже чужие.
- Ох, все ноги стерла! - простонала она. - Сейчас бы в ванну горячую часика на два.
- Воды нет, - сообщил я. - Ни горячей, ни холодной. Ничего нет.
- Знаю я... Высоко ты живешь, к реке не сбегаешь. Снега, что ли, набрать, пока не растаял? Ну хоть полежу, тоже приятно.
Она встала, направляясь в комнату, и я загородил ей дорогу.
- Когда ты войдешь, - заявил я, - можешь думать все, что тебе угодно, только учти одно - эту девушку я спас от страшной смерти.
Ирина молча отстранила меня, шагнула в комнату. Я - следом за ней. Последним вошел Басилевич.
Луиза при нашем появлении встрепенулась, приподнялась, посверкивая из темноты глазами.
- Тихо, тихо, - успокоил я её. - Это свои.
- Луиза?! Люсенька?! - вдруг воскликнул Басилевич и шагнул к ней. Это ты? Что случилось? Где родители?
- Ой, это вы, дядя Наум? - и она снова заплакала, уткнувшись лицом в диван.
- Убили её родителей, - тихонько сказал я Науму, уводя его на кухню. Так ты её знаешь?
- Да. Спартак, её отец - завлаб у нас в институте. То есть был. Я частенько к ним заходил. Бедная девочка! Такие славные люди были!
Ирка, ненадолго задержавшаяся с Луизой, вышла к нам и спросила:
- У тебя что-нибудь выпить есть?
- Мартини я допил, извини. Водка осталась.
- Давай сюда. И поесть что-нибудь. Есть хочу зверски.
Я достал водку, выгрузил на стол сыр, хлеб - вообще все, что было в холодильнике.
- Не надо мне рюмки, давай стакан, - приказала жена. - Наливай больше, не жалей. Это что, эмменталер? Прелесть, - она завернула ломтик сыра в лист салата и захрустела, даже с полным ртом не умолкая. - Признавайся, кто у тебя хозяйство вел? Отродясь ты не покупал салата. И вы, Наум, не стесняйтесь. Все равно доесть надо, а то пропадет.
- Ну... - я нерешительно поднял стакан.
- Ничего, ничего, чокнемся, - подбодрила меня Ирина. - Хорошие пожелания нам не помешают. Например, уцелеть в этой передряге, - и она выхлебала чуть ли не полстакана зараз. - Связь так и не восстановилась, не знаешь? Что в мире творится?
Пламя простенькой свечи колебалось от наших голосов, разбрасывая пляшущие огоньки по изогнутым стенкам стаканов и по поверхности налитой в них прозрачной жидкости, и словно сближало нас ещё теснее под шатром сумрака. Лица собеседников то выступали из темноты отдельными пятнами, то снова проваливались.
- Не знаю, доходили ли до вас слухи... - начал я. - Если нет, то вы вряд ли мне сразу поверите. Я буду говорить только о том, чему сам был свидетелем. А вы, Наум, выскажите свое мнение, - и я поведал им обо всем, что видел днем. Уважая утомление слушателей и свое собственное, я описал приключения в городе и дорогу в "Девятку" в самых общих чертах, подробно изложив лишь увиденное на атомной станции.
Ирина едва дождалась конца рассказа - после водки она клевала носом в самом прямом смысле, едва не ударяясь им о столешницу.
- Дорогая, шла бы ты спать, - сказал я.
- Нет, я не хочу, - она в очередной раз стряхнула с себя дурман сна. Мне очень интересно. Говоришь, колпаком как бы накрыло? И не знают, как отключить?
- Вот именно. Так что, готовьтесь, родные мои, к робинзонаде на острове с рванувшим реактором и взбесившимся населением.
- Неужели совсем-совсем нельзя установить связь? - удивился Басилевич. - Например, световыми вспышками, по азбуке Морзе. Солнце же мы видим. Вообще, конечно... Я слышал, что в "Девятке" собралось несколько крупных умов. Нобелевку они, во всяком случае, заслужили. Жалко, если они в самом деле погибли.
- Значит, настанет эра силовых полей? Новое слово в военной технике? Что-то меня очень не радуют такие открытия. Особенно приводящие к подобным результатам.
- Виталий, не путайте "потом" и "в результате". Не будем гадать, решился бы Орел на захват власти, если бы ему не пообещали такой щит. Но этого разгула страстей, разумеется, никто не мог ожидать.
- Может быть, это силовое поле как-нибудь действует на психику?
- Чего зря гадать? Время сейчас такое, озверевшее. Все давно с катушек слетели.
Ирина снова начала засыпать, на этот раз сползая со стула вбок. Я успел подхватить её. Она так и не раскрыла глаз, и я взял её на руки и отнес в комнату. Там стянул с неё платье, уложил рядом с Луизой и вернулся на кухню.
- Где вы её нашли, Наум? - спросил я.
- Скажем так, у Звоновых. Я наткнулся на неё в подъезде, когда она ходила и стучала во все двери подряд. Сказала, что дом и подъезд запомнила, а квартиру - нет. Попросила, чтобы я отвел её сюда. Ну, и дошли кое-как.
- А ваши родные как? Что с ними?
- Сын в Москве учится, жена в Канаде. Я тоже должен был через неделю вылетать, да вот... Наверно, не получится.
- Что Звоновы?
- Беда, как всегда. Сначала Евгений звонит: не знает, что делать, надо ли идти на митинг или нет, и вообще непонятно, какой митинг - фашистский или антифашистский. Я ему говорю - ты что, вчера мало получил? Сиди дома и не рыпайся. Так нет же - ему, мол, надо в лицей, спасать какие-то сверхгениальные рисунки учеников. Потом уже сама Галина звонила, пока телефон ещё работал, потребовала, чтобы я отправился его искать. Черт возьми, у обоих с мозгами не в порядке! Ну, пришел я к ихнему лицею - там войска. Тут как раз вал по реке прокатился. Все залило, я отсиделся на втором этаже, прошел для очистки совести по ближайшим улицам, потом отправился к Звоновым, Галину утешать, ну, и на Ирину наткнулся. Мы у Галины посидели, я уж и не знал, что делать: Ирина порывалась сюда идти, но и Галину с детьми бросать не стоило. В конце концов дождались Евгения.
- Вернулся? Живой?
- Да, что самое невероятное. Но без приключений не обошлось - по жизни ему не везет... На этот раз к нему омоновцы прицепились, приняли за бомжа. Тебя, мол, видели при разгроме винного магазина, мы тебя как мародера расстреляем. Но опять повезло - нашелся толковый человек, какой-то старшина, сообразил, что спиртным от него не пахнет, и приказал отпустить. Вот, значит, и в армии разумные люди бывают. Как же он говорил, его звали... Смешная фамилия такая... А! Старшина Пападьяк.
- Когда разумные, а когда не очень... - пробурчал я.
- Вы с ним сталкивались, что ли?
- Н-да, - кивнул я, не желая вдаваться в подробности, но добавил, Вероятно, план по расстрелам они уже выполнили.
- Вот, Виталий, а вы все отмахивались. Вот они и приступили к открытому уничтожению народа.
- Я и сейчас отмахиваюсь. Эта армия не восстанавливает конституционный порядок, а наоборот, поддерживает узурпатора. Противостоящая ей толпа в известном смысле стала жертвой провокации, но я и ей симпатизировать не могу. В вину московской власти можно поставить доведение ситуации до опасной точки, но это пройдет по статье "преступная халатность", а не "злой умысел".
- Да? А я склонен видеть за происходящим именно чью-то направляющую руку. Как утренний бунт был спровоцирован Орлом для "наведения порядка", так и его выступление могло быть спровоцировано кем-то - скажем, чтобы подтолкнуть Москву на введение диктатуры во всей стране.
- Ничего не выйдет. Орел, вон, в одном городе не может справиться, хотя казалось бы, у него все козыри на руках. А в масштабах страны, с небоеспособной армией, с коррумпированной милицией! Хотя бардак, который в результате возникнет, может быть пострашнее любой диктатуры. Они уже сами друг с другом перегрызлись. Мне говорили, что нынешние события на самом деле организовал не Орел, а стоявший за его спиной некто Долинов, фигура с темным прошлым, предположительно - гэбэшный агент. Он заставил всех - и Орла, и Дельфинова - подчиняться ему, угрожая разоблачениями. Но уже сегодня я видел его среди бунтующей толпы, где он держался как главнокомандующий. Потом ещё генерал Грыхенко. Странно даже, что он позволил Орлу оттеснить себя на вторые роли. Надеюсь, его отговорили от намерения взорвать под излучателем поля атомную бомбу. Этому любителю крутых мер и на город сбросить бомбу ничего не стоит.
- И так уже почти в загробном мире, - Наум махнул рукой в сторону окна. Его фраза закончилась зевком.
- Да, современное сознание должно представлять ад как-то в этом роде. Тут поневоле начнешь задумываться над фантазиями Моллюскова. Еще утром я мог бы себе сказать: в этой стране меня уже ничего не удивит. И вот нет же, удивило, и не один раз... Что должен делать человек, которому сказали, что город накрыт силовым полем? Бросить все и мчаться глазеть на это поле?
- Вы же говорили, что видели его своими глазами, - пробормотал Наум, не поднимая головы со сложенных на столе рук.
- Да, но... Мало ли какие локальные эксперименты могут вытворять на секретных объектах. Я имею в виду основное, которое радиусом в сто километров. Кстати, интересно, что происходит с речной водой? Не начнет ли она подниматься, когда наткнется на такую запруду? Моллюсков говорил, что поле непроницаемо для твердых предметов. А жидкости? И этот снегопад не по сезону. Может, поле вызвало атмосферные пертурбации? А, Наум? Ваши соображения?
Но Басилевич уже спал, тихо посапывая. Мне спать совсем не хотелось, но заняться было нечем. Я вошел в комнату и улыбнулся, разглядев, что Ирка и Луиза спят на диване, крепко обнявшись. Я попробовал их чуть-чуть подвинуть, потом примостился с краю, чувствуя, что легкого толчка достаточно, чтобы свалить меня на пол.
17.
В небе за окном уже ощущалась гнетущая предрассветная серость, когда я, наконец, начал засыпать. В мою дремоту проникали далекие хлопки выстрелов, а потом к ним присоединилась раздающаяся под окном песня. Я решил было, что она мне снится, но прислушался, приподнявшись на локте. Голос, без сомнения, принадлежал Топорышкину - не слишком сильный, как у большинства российских рок'н'рольщиков, берущий скорее так называемой "задушевностью". Пел он "Раскинулось море широко", которую полюбил, услышав в исполнении Шевчука, и с тех пор пытался ему подражать.
Я подошел к окну, но было ещё слишком темно, чтобы что-то разглядеть. Вспомнив, что где-то в комоде валялся фонарик, я начал шуровать по ящикам. Ирка от шума проснулась и приподняла голову.
- Ты чего?
- Спи. Кажется, ещё один гость намечается.
Фонарик действительно нашелся, и даже загорелся, когда я нажал на кнопку.
- Ты уходишь? - встревожилась жена.
- Только на улицу выгляну. Я сейчас. Хочешь, пистолет оставлю.
- Пусть у тебя будет.
Я зашел на кухню, растолкал Басилевича.
- Наум, я спущусь вниз, приведу Топорышкина. Вон он, орет под окном.
Он вскочил.
- Пойдемте вместе.
Мне хотелось, чтобы он остался с женщинами. Хотя, впрочем, мы же ненадолго. Я бесшумно отворил дверь, вышел на лестничную площадку. Все тихо. Мы спустились по лестнице, нащупывая неровным пятном света ступеньки. Топорышкин валялся метрах в десяти от подъезда на куче талого снега. Он как раз добрался до последней строчки: "...и след их вдали пропадает", - и спел её как-то чересчур душещипательно, дрожащим голосом, даже всхлипнул. Посветив ему на лицо, я увидел, что он не просто плачет - все его лицо было залито слезами, вместе с которыми растекалась грязь.
- Григорий! Ты чего тут валяешься?! - прикрикнул я на него. - А ну, пошли в дом!
- Виктор! - выговорил он сквозь слезы; он всегда называл меня "Виктором", и мне никак не удавалось его убедить, что я не "победитель", а "полный жизни". - Это ты, Виктор? - и совершенно трагически воскликнул, вновь разражаясь рыданиями, - Виктор, нас предали!
- Не нас, а вас, - не удержался я от реплики. - Давай, вставай.
- Не могу, - воскликнул он. - Я ранен. Нога... Нога не шевелится.
Я, встревожившись, осветил фонариком его ноги. Кажется, совершенно целые, только сплошь измазанные грязью. Вообще он был в глине с головы до пят; даже его длинные волосы свисали засохшими сосульками.
- Ничего ты не ранен. Пьян, и все. Иначе бы сюда не добрался. Ногу, небось, отлежал, пока тут валялся. Ну-ка, Наум, поднимаем его.
Мы зашли с двух сторон от музыканта, ухватили его подмышки, поставили на ноги.
- А! А! - рванулся назад Топорышкин, когда мы повели его к подъезду. Обернувшись, я увидел незамеченный сначала пакет, до отказа набитый бутылками, которые выпирали из полиэтилена своими округлыми боками.
- Наум, возьмите пакет, - попросил я. - А его вести буду.
Ручки пакета, естественно, были разорваны. Басилевичу пришлось прижимать тяжеленную ношу к животу, чтобы бутылки не вываливались через довольно крупную дырку.
Топорышкин шел послушно, только ноги чуть-чуть заплетались.
- Нас предали, Виктор! - патетически стонал он, шмыгая носом. Растоптали все идеалы!
- По улицам-то ты как прошел?! - удивился я.
- Кто... - он начал заваливаться вперед, и я не без труда удержал его в вертикальном положении. - Кто к пья... пьяному будет цепляться!
- Тебя, дурака, сто раз могли за мародерство расстрелять. Одно меня поражает - что винные магазины ещё до конца не разграбили. Велики запасы спирта на Руси! Или ты это богатство с утра таскал?
Мы вошли в подъезд. Пришлось обнять Топорышкина одной рукой за спину, а в другую взять фонарик. Где-то наверху открылась дверь. Я решил, что это Ирке не терпится нас встречать. Но подъем был долгим и трудным. Топорышкин, занятый своими переживаниями, совершенно не смотрел, куда шел, и цеплялся ногами за каждую ступеньку. При этом он дергал меня и мою правую руку, и луч фонарика хаотически прыгал, выхватывая из тьмы все что угодно, кроме той ступеньки, на которую предстояло шагнуть.
- Понимаешь, Виктор, - бормотал Григорий. - Я им отдавал все, всю свою душу... А они? Они втоптали все идеалы в грязь...
Я, споткнувшись в очередной раз, злобно выматерился и сказал:
- В грязи ты сам извалялся. А интересно, чего ты ждал? Экстремизма по всем правилам? Благородной анархической утопии? - и, утрированно картавя, Погхом есть погхом.
Сзади раздавалась ругань Басилевича, которому пакет Топорышкина доставлял не меньше хлопот, чем мне - сам его владелец.
- Я поражаюсь, как он его дотащил! - бросил Басилевич реплику в пространство.
- На спину падал, - шмыгнул Топорышкин. - Понимаешь, Виктор, я пел... Я был против нашего бардака, а мне подсунули ещё хуже... И песни... Как я их теперь буду петь? А жалко, - он сглотнул, и слово прозвучало словно бульканье. - Хорошие песни были.
Кто-то спускался нам навстречу. Когда шаги раздались на верхних ступеньках пролета, я поднял фонарик - и тут же был ослеплен гораздо более мощным лучом. Впрочем, его тут же отвели, осветив наши ноги.
- Вы из шестнадцатой квартиры? - спросил обладатель фонарика.
- Да, а вы...
- Я - Родион Куропаткин, - представился неизвестный, предвосхищая мой вопрос. - Председатель комитета самообороны. Мы выясняем, кто из жильцов дома. У вас что, гости?
- В сущности, это мое личное дело, - сказал я вызывающе, по своей неприязни к подобным самозванным вожакам.
- Вы вовсе неправы, - возразил Куропаткин поучающим тоном. - В осажденной крепости всегда нужно знать, сколько человек в наличии, кто они такие... Ведь не исключено, что придется обороняться... Кстати, я должен предупредить насчет оружия.
- Может, вы разрешите пройти?
Он вежливо посторонился, и только после этого я спросил:
- Что насчет оружия?
- Я должен официально предупредить вас о недопустимости его хранения. Если оно у вас есть, вы должны сдать его комитету.
- Это ещё зачем?
- В городе проходят репрессии. Были случаи, когда за найденное в квартире оружие расстреливали весь подъезд. Так у вас есть оружие?
- А как же вы прикажете обороняться - если, как сами говорите, придется? Вдруг мародеры явятся?
- Организуем дежурство.
- Извините, - язвительно сказал я, - а если явятся эти, которые репрессируют... Они сочтут ваш комитет владеющим оружием на законном основании?
- Я - член компартии с шестьдесят пятого года! У меня билет сохранился!
- Значит, то, что происходит в городе, вы считаете коммунистическим переворотом?
- Не переворотом, а возвращением законной власти... Так я сейчас приду с комитетом! - крикнул он мне вслед.
- Приходите, - согласился я, чтобы лишних скандалов не поднимать. Свой "макаров" отдавать я, естественно, не собирался.
Не успел я постучать, как Ирина распахнула дверь.
- Вы что так долго? - прошептала она.
- Погаси свечку, - сказал я нормальным голосом. - Это Гриша Топорышкин, - представил я ей музыканта. Ирина, судя по её выражению, начала припоминать, где она слышала это имя, а я подивился тому, как моя выдумка обернулась реальностью: Топорышкин явился в квартиру, действительно, самым свинским образом.