Страница:
[61]ибо не сомневался, что большинство состоятельных граждан Сент-Огга вполне довольны тем, что «Уэйкем есть Уэйкем», другими словами — человек, который и в мутной водице не слишком благовидных дел всегда сумеет сыскать брод. Джентльмен, составивший себе большое состояние, имеющий прекрасный загородный дом в Тофтоне и безусловно лучший винный погреб в Сент-Огге и его окрестностях, мог не бояться общественного мнения. И я не уверен, что даже сам честный мистер Талливер, глядящий на зал суда как на арену для петушиных боев, не стал бы одобрительно относиться к тому, что «Уэйкем есть Уэйкем», если бы обстоятельства сложились иначе; согласно свидетельству лиц, сведущих в истории, нам всегда свойственно смотреть сквозь пальцы на слабости победителей, если победа на нашей стороне. По всем этим причинам Талливер не мог быть помехой Уэйкему — напротив, этот бедняга сам получил от адвоката несколько жестоких ударов; глупец всегда вредит себе своей запальчивостью. Уэйкем ничуть не мучился угрызениями совести из-за того, что он разок-другой провел мельника. С чего же ему было ненавидеть этого незадачливого тяжебщика — этого достойного жалости бешеного быка, запутавшегося в его сетях?
Вместе с тем в число слабостей, которым подвержена человеческая природа, моралисты никогда не включали излишнюю слабость к людям, открыто оскорбляющим нас. Удачливый Желтый кандидат от Олд-Топпинга, возможно, не чувствует неутолимой ненависти к издателю Голубой газеты, развлекающему своих подписчиков напыщенной бранью по адресу Желтых, которые продают родину и соблазняют чужих жен и дочерей; но он вряд ли будет огорчаться, если закон и удобный случай помогут ему так лягнуть Голубого издателя, что тот из голубого сразу станет синим. [62]Люди преуспевающие не прочь иной раз отомстить своим врагам, так же как они не прочь поразвлечься, если это не требует с их стороны больших усилий и не вредит делу. Ну разве не приятно наказать человека, помешав ему получить место, где он был бы как нельзя более кстати, или, отнюдь не преднамеренно, очернить его доброе имя? А такие хладнокровные маленькие отплаты искалечили не одну жизнь. Видеть, как люди, которые нанесли нам пустячную обиду, доведены до нищеты и унижения без всякого нашего участия в этом, — что может сильнее польстить тщеславию и оказать на нас более умиротворяющее действие? Провидение, а может быть, другой властитель этого мира, оказывается, позаботилось воздать по заслугам нашим врагам: обстоятельства почему-то складываются так, что им действительно никогда нет удачи. Уэйкем тоже был не прочь мимоходом отомстить злополучному мельнику; и когда миссис Талливер подсказала ему, как это выполнить, он решил потешить свою душу, сделав то самое, что сильнее всего уязвит мистера Талливера, — причем потешить не просто грубым проявлением низменной Злобы, но поступком, который позволит ему любоваться самим собой. Видеть, как твой враг унижен, приятно, нет слов, но это ничто по сравнению с той высокой радостью, которую мы испытываем, унижая его благодеянием или благотворительностью. Такого рода мщение может пасть на чашу добродетелей, а мистер Уэйкем не забывал следить, чтобы эта чаша перевешивала другую. Он уже однажды доставил себе удовольствие поместить своего старого врага в сент-оггскую богадельню, на переустройство которой внес большую сумму; а теперь ему представлялась возможность «позаботиться» о другом, сделав его своим слугой. Такие веши придают особый вкус богатству и доставляют столь приятные ощущения, какие и не снятся близорукой, распаленной мстительностью злобе, лезущей из кожи вон, чтобы нанести врагу прямой удар. К тому же Талливер, всем ему обязанный, вынужден будет придерживать свой грубый язык и будет ему куда лучшим слугой, чем какой-нибудь случайный работник, униженно выпрашивающий себе место. Талливер пользовался славой человека, который по праву гордится своей честностью, а у Уэйкема хватало ума не мерить всех на свой аршин. Он был склонен судить о ближних скорее по собственным наблюдениям, нежели согласно привычным нормам, и никто лучше него не знал, что есть на свете и честные люди. Да он и сам станет присматривать за мельницей — он любит все это деревенское хозяйство. Но, покупая Дорлкоутскую мельницу, он преследовал и другие цели, помимо желания отомстить мистеру Талливеру своей «благотворительностью». Это было и в самом деле превосходное вложение капитала; кроме того, ее хотели купить Гест и К0. Мистер Гест и мистер Уэйкем часто встречались в обществе, и поверенному было приятно взять верх над этим владельцем судов и маслобоен, голос которого стал звучать чересчур громко как в городских делах, так и в застольной беседе. Уэйкем был не только делец: его считали обходительнейшим человеком в высших кругах Сент-Огга, он умел вести остроумную беседу за портвейном, копался в часы досуга у себя в саду и, вне сомнения, был превосходным мужем и отцом: в церкви, когда он ее посещал, он сидел под прекрасным барельефом, сделанным в память его жены. Большинство мужчин на его месте женились бы вторично, а он, говорили, нежнее относился к сыну-калеке, чем многие другие к своим куда лучше сложенным отпрыскам. Мы не стали бы утверждать, что у него не было других сыновей, кроме Филипа, но в отношении тех его отцовство оставалось в тени, и, заботясь о них, он не считал нужным поднимать их до себя. В этом, по правде говоря, и заключался самый веский довод в пользу покупки Дорлкоутской мельницы: еще во время разговора с миссис Талливер дальновидному адвокату среди прочих мотивов пришло на ум, что эта покупка предоставит ему в будущем прекрасную возможность устроить одного славного паренька, которого он намеревался вывести в люди. Таковы были соображения человека, на которого хотела воздействовать миссис Талливер. Она потерпела неудачу; факт этот до некоторой степени может быть прояснен замечанием великого философа, что рыболовам, удящим на муху, не удается сделать свою наживку заманчивой, потому что они недостаточно знакомы с рыбьей психологией.
Глава VIII ЛУЧ СОЛНЦА НА ОБЛОМКАХ КРУШЕНИЯ
Глава IX ЕЩЕ ОДНА ЗАПИСЬ В ФАМИЛЬНОЙ БИБЛИИ
Вместе с тем в число слабостей, которым подвержена человеческая природа, моралисты никогда не включали излишнюю слабость к людям, открыто оскорбляющим нас. Удачливый Желтый кандидат от Олд-Топпинга, возможно, не чувствует неутолимой ненависти к издателю Голубой газеты, развлекающему своих подписчиков напыщенной бранью по адресу Желтых, которые продают родину и соблазняют чужих жен и дочерей; но он вряд ли будет огорчаться, если закон и удобный случай помогут ему так лягнуть Голубого издателя, что тот из голубого сразу станет синим. [62]Люди преуспевающие не прочь иной раз отомстить своим врагам, так же как они не прочь поразвлечься, если это не требует с их стороны больших усилий и не вредит делу. Ну разве не приятно наказать человека, помешав ему получить место, где он был бы как нельзя более кстати, или, отнюдь не преднамеренно, очернить его доброе имя? А такие хладнокровные маленькие отплаты искалечили не одну жизнь. Видеть, как люди, которые нанесли нам пустячную обиду, доведены до нищеты и унижения без всякого нашего участия в этом, — что может сильнее польстить тщеславию и оказать на нас более умиротворяющее действие? Провидение, а может быть, другой властитель этого мира, оказывается, позаботилось воздать по заслугам нашим врагам: обстоятельства почему-то складываются так, что им действительно никогда нет удачи. Уэйкем тоже был не прочь мимоходом отомстить злополучному мельнику; и когда миссис Талливер подсказала ему, как это выполнить, он решил потешить свою душу, сделав то самое, что сильнее всего уязвит мистера Талливера, — причем потешить не просто грубым проявлением низменной Злобы, но поступком, который позволит ему любоваться самим собой. Видеть, как твой враг унижен, приятно, нет слов, но это ничто по сравнению с той высокой радостью, которую мы испытываем, унижая его благодеянием или благотворительностью. Такого рода мщение может пасть на чашу добродетелей, а мистер Уэйкем не забывал следить, чтобы эта чаша перевешивала другую. Он уже однажды доставил себе удовольствие поместить своего старого врага в сент-оггскую богадельню, на переустройство которой внес большую сумму; а теперь ему представлялась возможность «позаботиться» о другом, сделав его своим слугой. Такие веши придают особый вкус богатству и доставляют столь приятные ощущения, какие и не снятся близорукой, распаленной мстительностью злобе, лезущей из кожи вон, чтобы нанести врагу прямой удар. К тому же Талливер, всем ему обязанный, вынужден будет придерживать свой грубый язык и будет ему куда лучшим слугой, чем какой-нибудь случайный работник, униженно выпрашивающий себе место. Талливер пользовался славой человека, который по праву гордится своей честностью, а у Уэйкема хватало ума не мерить всех на свой аршин. Он был склонен судить о ближних скорее по собственным наблюдениям, нежели согласно привычным нормам, и никто лучше него не знал, что есть на свете и честные люди. Да он и сам станет присматривать за мельницей — он любит все это деревенское хозяйство. Но, покупая Дорлкоутскую мельницу, он преследовал и другие цели, помимо желания отомстить мистеру Талливеру своей «благотворительностью». Это было и в самом деле превосходное вложение капитала; кроме того, ее хотели купить Гест и К0. Мистер Гест и мистер Уэйкем часто встречались в обществе, и поверенному было приятно взять верх над этим владельцем судов и маслобоен, голос которого стал звучать чересчур громко как в городских делах, так и в застольной беседе. Уэйкем был не только делец: его считали обходительнейшим человеком в высших кругах Сент-Огга, он умел вести остроумную беседу за портвейном, копался в часы досуга у себя в саду и, вне сомнения, был превосходным мужем и отцом: в церкви, когда он ее посещал, он сидел под прекрасным барельефом, сделанным в память его жены. Большинство мужчин на его месте женились бы вторично, а он, говорили, нежнее относился к сыну-калеке, чем многие другие к своим куда лучше сложенным отпрыскам. Мы не стали бы утверждать, что у него не было других сыновей, кроме Филипа, но в отношении тех его отцовство оставалось в тени, и, заботясь о них, он не считал нужным поднимать их до себя. В этом, по правде говоря, и заключался самый веский довод в пользу покупки Дорлкоутской мельницы: еще во время разговора с миссис Талливер дальновидному адвокату среди прочих мотивов пришло на ум, что эта покупка предоставит ему в будущем прекрасную возможность устроить одного славного паренька, которого он намеревался вывести в люди. Таковы были соображения человека, на которого хотела воздействовать миссис Талливер. Она потерпела неудачу; факт этот до некоторой степени может быть прояснен замечанием великого философа, что рыболовам, удящим на муху, не удается сделать свою наживку заманчивой, потому что они недостаточно знакомы с рыбьей психологией.
Глава VIII ЛУЧ СОЛНЦА НА ОБЛОМКАХ КРУШЕНИЯ
Был ясный морозный январский день, когда мистер Талливер впервые спустился вниз. Взглянув на освещенные ярким солнцем ветви каштана и крыши напротив его окна, он с раздражением заявил, что не желает больше сидеть взаперти. Ему казалось, что в этот солнечный день в любом другом месте лучше, чем в его спальне; он ничего не знал о пустоте внизу, еще подчеркнутой потоками бесчувственно-назойливого солнца, которому словно доставляло удовольствие освещать все те места, где раньше стояли знакомые издавна предметы. Судя по разговорам мистера Талливера, он был уверен, что лишь вчера получил письмо от мистера Гора, и попытки объяснить ему, что с тех пор прошло много недель и случилось много событий, были совершенно безуспешны, так как он каждый раз снова об этом забывал. В конце концов даже мистер Тэрнбул отчаялся подготовить больного к ожидающему его удару. Полностью осознать настоящее он сможет только постепенно, исходя из нового опыта, а не из слов, которые отступают перед впечатлениями, оставленными прошлым… Решение спуститься вниз вызвало трепет у жены и детей. Миссис Талливер попросила Тома не уходить в Сент-Огг — он должен задержаться и проводить отца в гостиную, и Том уступил ее просьбе, хотя внутренне весь сжался при мысли о том, что им предстоит. Последние несколько дней все трое были в особенно подавленном настроении, так как Гест и К0 не купили мельницы. И мельница и земля достались Уэйкему, который приезжал к ним и в присутствии миссис Талливер высказал мистеру Дину и мистеру Глеггу свою готовность оставить мистера Талливера, когда он поправится, в качестве управляющего. Это предложение послужило предметом горячих семейных споров. Дядюшки и тетушки почти единогласно держались того взгляда, что предложение это нельзя отвергать, если принять его мешают только чувства мистера Талливера, которые, поскольку ни тетушки, ни дядюшки их не разделяли, казались им абсолютно неуместными и ребяческими. По правде говоря, они считали, что он обратил против Уэйкема то возмущение и ненависть, которых, по сути, заслуживал сам за свой вздорный характер, и в частности — за приверженность к тяжбам. Он получал возможность обеспечить жену и детей, не обращаясь к помощи родственников и не впадая слишком открыто в нищету, — а кому из почтенных людей приятно встретить у обочины дороги опустившегося члена семьи? Мистера Талливера, рассуждала миссис Глегг, надо заставить понять, когда к нему окончательно вернется память, что теперь ему уже ничем себя не унизить; она всегда говорила, что так будет, раз он неуважительно относился к тем, «кто были его лучшими друзьями, на кого ему только и остается рассчитывать». Мистер Глегг и мистер Дин были не столь неумолимы; но оба они думали, что мистер Талливер уже достаточно причинил зла своей горячностью и причудами и должен забыть о них, когда ему предлагают средства к существованию; Уэйкем отнесся к Талливеру так, как надо, — Уэйкем на него зла не держит. Том был против того, чтобы принимать предложение, — ему было бы неприятно видеть отца в услужении у Уэйкема: он боялся, что это сочтут позорным; а главное горе его матери заключалось в полной невозможности заставить мистера Талливера изменить свой взгляд на Уэйкема и вообще «принять какие-нибудь резоны»… Нет, им придется поселиться в свинарнике, чтобы досадить Уэйкему, который отнесся к ним так благородно, что благороднее и быть не может. По правде сказать, от всех этих необъяснимых горестей, на которые она беспрестанно сетовала, взывая: «О боже, чем я хуже других женщин, чем я провинилась, что ты меня так покарал?», мысли миссис Талливер пришли в такой беспорядок, что Мэгги начала бояться, как бы она не повредилась в уме.
— Том, — сказала она, когда они вместе вышли из комнаты мистера Талливера, — мы все же должны попытаться хоть немного втолковать отцу, что произошло, прежде чем он спустится вниз. Но нужно забрать оттуда мать, а то она скажет что-нибудь невпопад и только все испортит. Попроси Кезию позвать ее вниз и занять чем-нибудь по хозяйству.
Кезии ничего не стоило справиться с этой задачей. Объявив о своем решении остаться у них «с жалованьем или без жалованья» до тех пор, пока хозяин не начнет выходить после болезни, она до некоторой степени вознаграждала себя тем, что прибрала к рукам хозяйку и ворчала на нее за то, что она целый день хнычет и ходит в несвежем чепчике, словно у нее «не все дома». В общем, это время неприятностей в семье было для Кезии настоящим праздником: она могла вволю помыкать стоящими выше нее, не боясь, что ее за это осудят. На этот раз ей понадобилось занести в дом высохшее белье! Хотела бы она знать, как одна пара рук может управляться со всем хозяйством и по дому и по двору, и вообще миссис Талливер будет только на пользу надеть шляпку и подышать свежим воздухом, а заодно сделать это необходимое дело. Бедная миссис Талливер послушно пошла вниз; получать приказания от служанки — вот все, что осталось ей от былого величия; скоро у нее уже не будет и служанки, которая могла бы ею помыкать.
Мистер Талливер отдыхал в кресле после одевания, а Мэгги и Том сидели рядом с ним, когда в комнату вошел Люк и спросил, не надо ли помочь хозяину спуститься.
— Да, да, Люк, подожди немножко, садись, — сказал мистер Талливер, указывая палкой на стул и глядя на Люка неотступным взглядом, совсем как дитя на няню, — тем взглядом, которым так часто смотрят выздоравливающие на тех, кто ухаживал за ними: Люк почти неотлучно сидел по ночам у его постели.
— Как сейчас вода, а, Люк? — сказал мистер Талливер. — Дикс больше не запруживает реку, а?
— Нет, сэр, все в порядке.
— А, я думаю, он теперь не скоро сунется, Райли его утихомирил. Вот что я сказал Райли вчера… Я сказал…
Мистер Талливер, опершись на подлокотники, наклонился вперед и уставился в пол, словно искал там что-то, стремясь поймать ускользающую мысль, как человек, борющийся с дремотой. Мэгги взглянула на Тома в немом отчаянии — мысли отца были так далеки от настоящего, которое вот-вот обрушится на его еще неокрепший мозг. Том готов был выбежать из комнаты, не в силах вынести мучительное напряжение, — вот одно из существенных различий между юношей и девушкой, мужчиной и женщиной.
— Отец, — сказала Мэгги, касаясь его руки, — разве ты не помнишь, что мистер Райли умер?
— Умер? — резко переспросил мистер Талливер, глядя ей в лицо странным испытующим взором.
— Да, он умер от удара почти год назад; ты еще говорил, что должен заплатить за него деньги; и он оставил своих дочерей в бедности… Одна из них — младшая учительница у мисс Фёрнисс, у которой, знаешь, я была в школе…
— А? — неопределенно протянул отец, все еще продолжая смотреть на нее.
Но как только заговорил Том, он и на него обратил тот же вопрошающий взор, словно его несколько удивляло присутствие здесь этих двух молодых людей. Когда ум его странствовал в прошлом, он забывал их нынешние лица: они были непохожи на лица того мальчугана и той девчушки, которые хранила его память.
— Прошло много времени после спора с Диксом, отец, — сказал Том. — Я помню, как ты говорил об этом три года назад, перед тем как я уехал учиться к мистеру Стеллингу. Я ведь все эти три года был в школе; ты разве забыл?
Мистер Талливер снова откинулся в кресле, перестав глядеть на них с детским любопытством, — наплыв новых мыслей отвлек его от того, что происходило вокруг.
— Да, да, — сказал он, помолчав немного, — я немалые деньги отдал за это… Уж я так решил, чтобы мой сын прошел хорошее обучение… Сам то я его не имел и всегда это чувствовал. Это заменит ему состояние — вот что я говорю, коли Уэйкему удастся снова взять надо мной верх…
Мысль об Уэйкеме задела новые струны, и он, взглянув на свой сюртук, принялся шарить по карманам. Затем повернулся к Тому и сказал прежним своим раздраженным тоном:
— Куда они задевали письмо Гора?
Оно лежало поблизости, в ящике от комода, — он и раньше часто о нем вспоминал.
— Ты знаешь, что в этом письме, отец? — спросил Том, подавая его мистеру Талливеру.
— Ясное дело, знаю, — ответил мистер Талливер довольно сердито. — Ну и что с того? Коли Фёрли не может взять мельницу, найдется другой: хватит на свете людей и кроме Фёрли. Досадно только, что я захворал… Пойди, Люк, скажи, чтоб запрягали: ничего со мной не станется, доеду до Сент-Огга. Меня ждет Гор.
— Нет, дорогой отец, — умоляюще прервала его Мэгги. — Прошло уже очень много времени с тех пор: ты был болен много недель… больше чем два месяца… Все изменилось.
Мистер Талливер посмотрел на всех троих по очереди с тревогой и удивлением; мысль, что немало произошло такого, о чем он не знает, изредка мелькала у него и прежде, но сейчас он словно в первый раз осознал это по-настоящему.
— Да, отец, — сказал Том в ответ на его взгляд. — Тебе не надо заниматься делами, пока ты совсем не поправишься: сейчас все устроено… и с мельницей, и с землей, и с долгами.
— Как устроено? — сердито спросил отец.
— Да вы не тревожьтесь об этом так сильно, хозяин, — сказал Люк. — Вы бы всем заплатили, кабы могли… Вот что я толкую все время мастеру Тому… Я говорю — вы бы всем заплатили, кабы могли.
Для доброго Люка, как это нередко случается с преданным работником, проведшим всю жизнь в услужении и не желающим лучшей доли, падение хозяина было трагедией. Ему хотелось как-то выразить свои чувства по поводу семейного горя, и эти слова, которые он неоднократно повторял Тому, когда отказывался взять свои пятьдесят фунтов (Том отдавал их ему из собственных денег), первыми пришли ему на ум. Как раз те слова, которые всего больнее должны были поразить его хозяина.
— Всем заплатил? — повторил он в невыразимом волнении; лицо его покраснело, и глаза зажглись огнем. — Как… что… меня объявили банкротом?
— О отец, милый отец, — воскликнула Мэгги, зная, что это ужасное слово полностью соответствует действительности, — постарайся перенести это… ведь мы так любим тебя… твои дети всегда будут тебя любить. Том заплатит им, когда вырастет; он сам сказал.
Она чувствовала, что отца начинает бить дрожь, и голос его тоже дрожал, когда, помолчав минуту, он произнес:
— Да, моя девочка, но мне-то второй жизни не прожить.
— Ты доживешь до того времени, как я со всеми расплачусь, отец, — сказал Том, которому с трудом повиновался язык.
— Ах, сынок, — вздохнул мистер Талливер, медленно покачивая головой, — что разбилось, снова не склеишь: это уж будет твоя заслуга, не моя. — Затем, снова взглянув на него, продолжал: — Тебе только шестнадцать… Трудненько тебе придется… Но ты не должен винить отца, мне не под силу было справиться со всеми мошенниками. Зато я дал тебе хорошее обучение… Это тебе поможет стать на ноги.
Казалось, в горле у него застрял комок, с таким трудом он произнес последние слова; румянец, напугавший детей, ибо он часто предвещал временное возвращение паралича, схлынул, лицо его было бледно и взволнованно. Том ничего не ответил: он все еще боролся с желанием убежать из комнаты. Отец несколько минут сидел, не говоря ни слова, но мысли его, казалось, больше не блуждали в прошлом.
— Значит, все пустили с молотка? — спросил он более спокойно, словно его просто интересовало, что произошло за последнее время.
— Все продано, отец; но мы еще не знаем, кому достались земля и мельница, — сказал Том, стремясь предупредить его вопрос, чтобы не пришлось обнаружить, что купил их Уэйкем.
— Ты не должен удивляться, что внизу так пусто, отец, — сказала Мэгги, — но твое кресло и конторка там… Они по крайней мере у нас остались.
— Ну так пойдем…. Помоги мне спуститься, Люк… Я хочу сам на все посмотреть, — сказал мистер Талливер, опираясь на палку и протягивая другую руку Люку.
— Да, сэр, — отозвался Люк, подставляя плечо хозяину, — вам легче будет все это понять, когда вы своими глазами увидите: так быстрей привыкнешь. Это как моя матушка говорит о своей одышке… Она говорит: «Мы теперь старые друзья», хоть она изо всех сил боролась против нее спервоначала.
Мэгги побежала вперед, чтобы проверить, все ли в порядке в мрачной гостиной, где огонь, почти бесцветный в лучах зимнего солнца, казалось, еще усиливал общее убожество. Она повернула кресло отца, отодвинула в сторону стол, чтобы сделать шире проход, и с бьющимся сердцем стала ждать, когда он войдет и в первый раз глянет вокруг. Том шел впереди, неся скамеечку для ног, и остановился рядом с Мэгги в дверях комнаты.
У Тома было куда тяжелее на сердце — Мэгги, при всей ее чуткости, не так страдала, ибо горе открыло простор для ее любви, дало возможность излиться ее страстной натуре. Ни один настоящий мальчик не может этого понять: он готов лучше отправиться убивать Немейского льва [63]или совершить сколько угодно геройских подвигов, нежели постоянно терзаться чувством жалости, если он не в силах уничтожить зло, причинившее страдание.
Мистер Талливер остановился в дверях, опершись на руку Люка, и посмотрел вокруг, на все те пустые места, что были для него заполнены тенями стоявших там раньше предметов — каждодневных спутников его жизни. Казалось, сознание мистера Талливера с каждой минутой крепло, поддерживаемое свидетельством его пяти чувств.
— А! — медленно произнес он, двинувшись к своему креслу, — они продали все с молотка… продали все с молотка.
Затем, усевшись в кресло и опустив палку на пол, он снова обвел взглядом комнату.
— Они оставили большую Библию, — сказал он. — В ней все записано… когда я родился и когда взял себе жену… Принеси ее мне, Том.
Библия была положена перед ним и раскрыта на чистом листе в начале книги, а когда он медленно читал записи, в комнату вошла миссис Талливер и, увидя, что ее муж уже спустился вниз и сидит с семейной Библией в руках, остановилась в безмолвном изумлении.
— А, — сказал он, глядя на то место, где лежал его палец, — моя мать была Маргарет Битон… умерла в сорок семь лет: в их семье никто долго не жил… а мы пошли в мать — Гритти и я, — мы тоже скоро уйдем на покой.
Над записями о рождении и замужестве сестры он остановился, словно они навели его на новые мысли, затем вдруг взглянул на Тома и встревоженно спросил:
— Они не заставили Мосса выплатить деньги, что я ему одолжил, нет?
— Нет, отец, — сказал Том, — расписка была сожжена. Мистер Талливер снова обратил свой взор на страницу и немного погодя промолвил:
— А… Элизабет Додсон… Вот уже восемнадцать лет, как я женился на ней.
— Будет в следующее благовещение, — добавила миссис Талливер, подходя к нему и глядя на страницу.
Муж серьезно взглянул ей в лицо.
— Бедняжка Бесси, — сказал он, — ты была тогда красивая девушка — все это говорили… и я всегда думал, что ты на редкость хорошо сохранилась… А теперь ты так постарела… Не держи на меня зла… Я хотел сделать, как для тебя лучше… Мы обещали друг другу делить и радость и горе.
— Но я никогда не думала, что будет столько горя, — сказала бедная миссис Талливер со странным испуганным видом, который стал появляться у нее в последнее время, — мой покойный отец отдал меня… и все это случилось так вдруг…
— О, мама, — прервала ее Мэгги, — зачем ты это все говоришь?
— Да, я знаю, вы не даете бедной матери и рта раскрыть… И так всю жизнь… Ваш отец никогда не слушал, что я ему говорю… Никакого толку не было просить его… И сейчас не будет, даже стань я перед ним на колени.
— Не говори так, Бесси, — сказал мистер Талливер, который в эти первые минуты унижения не мог не видеть, как ни был он горд, что упреки его жены справедливы. — Коли я могу что сделать, чтобы загладить свою вину перед тобой, я не скажу «нет».
— Значит, мы можем остаться здесь, и у нас будет свой кусок хлеба, и я не должна расставаться с сестрами… А я всегда была тебе такой хорошей женой, никогда ни в чем не перечила… И они все говорят… все говорят — это только справедливо… Да ведь ты так настроен против Уэйкема.
— Мать, — сурово сказал Том, — сейчас не время говорить об этом.
— Пусть говорит, — прервал его мистер Талливер. — Что ты хочешь сказать, Бесси?
— Да ведь теперь и мельница и земли — всё в руках Уэйкема, и что толку ссориться с ним, когда он говорит, что ты можешь остаться здесь — чего уж благороднее — и вести все дела и иметь тридцать шиллингов в неделю и лошадь, чтобы ездить на рынок… А где нам голову приклонить? Нам придется переехать в домик на деревне. Чтобы мне и детям дойти до этого… И все потому, что ты не можешь не ссориться с людьми, и слушать никого не желаешь…
Мистер Талливер, дрожа, сжался в кресле.
— Твое право требовать от меня чего хочешь, Бесси, — тихо сказал он. — Довел тебя до бедности… Этот мир мне не по силам… я теперь ничто… несостоятельный должник… Где уж мне теперь стоять на своем?
— Отец, — сказал Том, — я не согласен с матерью и дядюшками, ты не должен служить у Уэйкема. Я получаю теперь фунт в неделю, и ты сможешь найти какую-нибудь работу, когда поправишься.
— Молчи, Том, молчи; на сегодня с меня хватит. Поцелуй меня, Бесси, и давай не держать друг на друга зла: нам никогда уже не быть молодыми… Этот мир мне не по силам.
— Том, — сказала она, когда они вместе вышли из комнаты мистера Талливера, — мы все же должны попытаться хоть немного втолковать отцу, что произошло, прежде чем он спустится вниз. Но нужно забрать оттуда мать, а то она скажет что-нибудь невпопад и только все испортит. Попроси Кезию позвать ее вниз и занять чем-нибудь по хозяйству.
Кезии ничего не стоило справиться с этой задачей. Объявив о своем решении остаться у них «с жалованьем или без жалованья» до тех пор, пока хозяин не начнет выходить после болезни, она до некоторой степени вознаграждала себя тем, что прибрала к рукам хозяйку и ворчала на нее за то, что она целый день хнычет и ходит в несвежем чепчике, словно у нее «не все дома». В общем, это время неприятностей в семье было для Кезии настоящим праздником: она могла вволю помыкать стоящими выше нее, не боясь, что ее за это осудят. На этот раз ей понадобилось занести в дом высохшее белье! Хотела бы она знать, как одна пара рук может управляться со всем хозяйством и по дому и по двору, и вообще миссис Талливер будет только на пользу надеть шляпку и подышать свежим воздухом, а заодно сделать это необходимое дело. Бедная миссис Талливер послушно пошла вниз; получать приказания от служанки — вот все, что осталось ей от былого величия; скоро у нее уже не будет и служанки, которая могла бы ею помыкать.
Мистер Талливер отдыхал в кресле после одевания, а Мэгги и Том сидели рядом с ним, когда в комнату вошел Люк и спросил, не надо ли помочь хозяину спуститься.
— Да, да, Люк, подожди немножко, садись, — сказал мистер Талливер, указывая палкой на стул и глядя на Люка неотступным взглядом, совсем как дитя на няню, — тем взглядом, которым так часто смотрят выздоравливающие на тех, кто ухаживал за ними: Люк почти неотлучно сидел по ночам у его постели.
— Как сейчас вода, а, Люк? — сказал мистер Талливер. — Дикс больше не запруживает реку, а?
— Нет, сэр, все в порядке.
— А, я думаю, он теперь не скоро сунется, Райли его утихомирил. Вот что я сказал Райли вчера… Я сказал…
Мистер Талливер, опершись на подлокотники, наклонился вперед и уставился в пол, словно искал там что-то, стремясь поймать ускользающую мысль, как человек, борющийся с дремотой. Мэгги взглянула на Тома в немом отчаянии — мысли отца были так далеки от настоящего, которое вот-вот обрушится на его еще неокрепший мозг. Том готов был выбежать из комнаты, не в силах вынести мучительное напряжение, — вот одно из существенных различий между юношей и девушкой, мужчиной и женщиной.
— Отец, — сказала Мэгги, касаясь его руки, — разве ты не помнишь, что мистер Райли умер?
— Умер? — резко переспросил мистер Талливер, глядя ей в лицо странным испытующим взором.
— Да, он умер от удара почти год назад; ты еще говорил, что должен заплатить за него деньги; и он оставил своих дочерей в бедности… Одна из них — младшая учительница у мисс Фёрнисс, у которой, знаешь, я была в школе…
— А? — неопределенно протянул отец, все еще продолжая смотреть на нее.
Но как только заговорил Том, он и на него обратил тот же вопрошающий взор, словно его несколько удивляло присутствие здесь этих двух молодых людей. Когда ум его странствовал в прошлом, он забывал их нынешние лица: они были непохожи на лица того мальчугана и той девчушки, которые хранила его память.
— Прошло много времени после спора с Диксом, отец, — сказал Том. — Я помню, как ты говорил об этом три года назад, перед тем как я уехал учиться к мистеру Стеллингу. Я ведь все эти три года был в школе; ты разве забыл?
Мистер Талливер снова откинулся в кресле, перестав глядеть на них с детским любопытством, — наплыв новых мыслей отвлек его от того, что происходило вокруг.
— Да, да, — сказал он, помолчав немного, — я немалые деньги отдал за это… Уж я так решил, чтобы мой сын прошел хорошее обучение… Сам то я его не имел и всегда это чувствовал. Это заменит ему состояние — вот что я говорю, коли Уэйкему удастся снова взять надо мной верх…
Мысль об Уэйкеме задела новые струны, и он, взглянув на свой сюртук, принялся шарить по карманам. Затем повернулся к Тому и сказал прежним своим раздраженным тоном:
— Куда они задевали письмо Гора?
Оно лежало поблизости, в ящике от комода, — он и раньше часто о нем вспоминал.
— Ты знаешь, что в этом письме, отец? — спросил Том, подавая его мистеру Талливеру.
— Ясное дело, знаю, — ответил мистер Талливер довольно сердито. — Ну и что с того? Коли Фёрли не может взять мельницу, найдется другой: хватит на свете людей и кроме Фёрли. Досадно только, что я захворал… Пойди, Люк, скажи, чтоб запрягали: ничего со мной не станется, доеду до Сент-Огга. Меня ждет Гор.
— Нет, дорогой отец, — умоляюще прервала его Мэгги. — Прошло уже очень много времени с тех пор: ты был болен много недель… больше чем два месяца… Все изменилось.
Мистер Талливер посмотрел на всех троих по очереди с тревогой и удивлением; мысль, что немало произошло такого, о чем он не знает, изредка мелькала у него и прежде, но сейчас он словно в первый раз осознал это по-настоящему.
— Да, отец, — сказал Том в ответ на его взгляд. — Тебе не надо заниматься делами, пока ты совсем не поправишься: сейчас все устроено… и с мельницей, и с землей, и с долгами.
— Как устроено? — сердито спросил отец.
— Да вы не тревожьтесь об этом так сильно, хозяин, — сказал Люк. — Вы бы всем заплатили, кабы могли… Вот что я толкую все время мастеру Тому… Я говорю — вы бы всем заплатили, кабы могли.
Для доброго Люка, как это нередко случается с преданным работником, проведшим всю жизнь в услужении и не желающим лучшей доли, падение хозяина было трагедией. Ему хотелось как-то выразить свои чувства по поводу семейного горя, и эти слова, которые он неоднократно повторял Тому, когда отказывался взять свои пятьдесят фунтов (Том отдавал их ему из собственных денег), первыми пришли ему на ум. Как раз те слова, которые всего больнее должны были поразить его хозяина.
— Всем заплатил? — повторил он в невыразимом волнении; лицо его покраснело, и глаза зажглись огнем. — Как… что… меня объявили банкротом?
— О отец, милый отец, — воскликнула Мэгги, зная, что это ужасное слово полностью соответствует действительности, — постарайся перенести это… ведь мы так любим тебя… твои дети всегда будут тебя любить. Том заплатит им, когда вырастет; он сам сказал.
Она чувствовала, что отца начинает бить дрожь, и голос его тоже дрожал, когда, помолчав минуту, он произнес:
— Да, моя девочка, но мне-то второй жизни не прожить.
— Ты доживешь до того времени, как я со всеми расплачусь, отец, — сказал Том, которому с трудом повиновался язык.
— Ах, сынок, — вздохнул мистер Талливер, медленно покачивая головой, — что разбилось, снова не склеишь: это уж будет твоя заслуга, не моя. — Затем, снова взглянув на него, продолжал: — Тебе только шестнадцать… Трудненько тебе придется… Но ты не должен винить отца, мне не под силу было справиться со всеми мошенниками. Зато я дал тебе хорошее обучение… Это тебе поможет стать на ноги.
Казалось, в горле у него застрял комок, с таким трудом он произнес последние слова; румянец, напугавший детей, ибо он часто предвещал временное возвращение паралича, схлынул, лицо его было бледно и взволнованно. Том ничего не ответил: он все еще боролся с желанием убежать из комнаты. Отец несколько минут сидел, не говоря ни слова, но мысли его, казалось, больше не блуждали в прошлом.
— Значит, все пустили с молотка? — спросил он более спокойно, словно его просто интересовало, что произошло за последнее время.
— Все продано, отец; но мы еще не знаем, кому достались земля и мельница, — сказал Том, стремясь предупредить его вопрос, чтобы не пришлось обнаружить, что купил их Уэйкем.
— Ты не должен удивляться, что внизу так пусто, отец, — сказала Мэгги, — но твое кресло и конторка там… Они по крайней мере у нас остались.
— Ну так пойдем…. Помоги мне спуститься, Люк… Я хочу сам на все посмотреть, — сказал мистер Талливер, опираясь на палку и протягивая другую руку Люку.
— Да, сэр, — отозвался Люк, подставляя плечо хозяину, — вам легче будет все это понять, когда вы своими глазами увидите: так быстрей привыкнешь. Это как моя матушка говорит о своей одышке… Она говорит: «Мы теперь старые друзья», хоть она изо всех сил боролась против нее спервоначала.
Мэгги побежала вперед, чтобы проверить, все ли в порядке в мрачной гостиной, где огонь, почти бесцветный в лучах зимнего солнца, казалось, еще усиливал общее убожество. Она повернула кресло отца, отодвинула в сторону стол, чтобы сделать шире проход, и с бьющимся сердцем стала ждать, когда он войдет и в первый раз глянет вокруг. Том шел впереди, неся скамеечку для ног, и остановился рядом с Мэгги в дверях комнаты.
У Тома было куда тяжелее на сердце — Мэгги, при всей ее чуткости, не так страдала, ибо горе открыло простор для ее любви, дало возможность излиться ее страстной натуре. Ни один настоящий мальчик не может этого понять: он готов лучше отправиться убивать Немейского льва [63]или совершить сколько угодно геройских подвигов, нежели постоянно терзаться чувством жалости, если он не в силах уничтожить зло, причинившее страдание.
Мистер Талливер остановился в дверях, опершись на руку Люка, и посмотрел вокруг, на все те пустые места, что были для него заполнены тенями стоявших там раньше предметов — каждодневных спутников его жизни. Казалось, сознание мистера Талливера с каждой минутой крепло, поддерживаемое свидетельством его пяти чувств.
— А! — медленно произнес он, двинувшись к своему креслу, — они продали все с молотка… продали все с молотка.
Затем, усевшись в кресло и опустив палку на пол, он снова обвел взглядом комнату.
— Они оставили большую Библию, — сказал он. — В ней все записано… когда я родился и когда взял себе жену… Принеси ее мне, Том.
Библия была положена перед ним и раскрыта на чистом листе в начале книги, а когда он медленно читал записи, в комнату вошла миссис Талливер и, увидя, что ее муж уже спустился вниз и сидит с семейной Библией в руках, остановилась в безмолвном изумлении.
— А, — сказал он, глядя на то место, где лежал его палец, — моя мать была Маргарет Битон… умерла в сорок семь лет: в их семье никто долго не жил… а мы пошли в мать — Гритти и я, — мы тоже скоро уйдем на покой.
Над записями о рождении и замужестве сестры он остановился, словно они навели его на новые мысли, затем вдруг взглянул на Тома и встревоженно спросил:
— Они не заставили Мосса выплатить деньги, что я ему одолжил, нет?
— Нет, отец, — сказал Том, — расписка была сожжена. Мистер Талливер снова обратил свой взор на страницу и немного погодя промолвил:
— А… Элизабет Додсон… Вот уже восемнадцать лет, как я женился на ней.
— Будет в следующее благовещение, — добавила миссис Талливер, подходя к нему и глядя на страницу.
Муж серьезно взглянул ей в лицо.
— Бедняжка Бесси, — сказал он, — ты была тогда красивая девушка — все это говорили… и я всегда думал, что ты на редкость хорошо сохранилась… А теперь ты так постарела… Не держи на меня зла… Я хотел сделать, как для тебя лучше… Мы обещали друг другу делить и радость и горе.
— Но я никогда не думала, что будет столько горя, — сказала бедная миссис Талливер со странным испуганным видом, который стал появляться у нее в последнее время, — мой покойный отец отдал меня… и все это случилось так вдруг…
— О, мама, — прервала ее Мэгги, — зачем ты это все говоришь?
— Да, я знаю, вы не даете бедной матери и рта раскрыть… И так всю жизнь… Ваш отец никогда не слушал, что я ему говорю… Никакого толку не было просить его… И сейчас не будет, даже стань я перед ним на колени.
— Не говори так, Бесси, — сказал мистер Талливер, который в эти первые минуты унижения не мог не видеть, как ни был он горд, что упреки его жены справедливы. — Коли я могу что сделать, чтобы загладить свою вину перед тобой, я не скажу «нет».
— Значит, мы можем остаться здесь, и у нас будет свой кусок хлеба, и я не должна расставаться с сестрами… А я всегда была тебе такой хорошей женой, никогда ни в чем не перечила… И они все говорят… все говорят — это только справедливо… Да ведь ты так настроен против Уэйкема.
— Мать, — сурово сказал Том, — сейчас не время говорить об этом.
— Пусть говорит, — прервал его мистер Талливер. — Что ты хочешь сказать, Бесси?
— Да ведь теперь и мельница и земли — всё в руках Уэйкема, и что толку ссориться с ним, когда он говорит, что ты можешь остаться здесь — чего уж благороднее — и вести все дела и иметь тридцать шиллингов в неделю и лошадь, чтобы ездить на рынок… А где нам голову приклонить? Нам придется переехать в домик на деревне. Чтобы мне и детям дойти до этого… И все потому, что ты не можешь не ссориться с людьми, и слушать никого не желаешь…
Мистер Талливер, дрожа, сжался в кресле.
— Твое право требовать от меня чего хочешь, Бесси, — тихо сказал он. — Довел тебя до бедности… Этот мир мне не по силам… я теперь ничто… несостоятельный должник… Где уж мне теперь стоять на своем?
— Отец, — сказал Том, — я не согласен с матерью и дядюшками, ты не должен служить у Уэйкема. Я получаю теперь фунт в неделю, и ты сможешь найти какую-нибудь работу, когда поправишься.
— Молчи, Том, молчи; на сегодня с меня хватит. Поцелуй меня, Бесси, и давай не держать друг на друга зла: нам никогда уже не быть молодыми… Этот мир мне не по силам.
Глава IX ЕЩЕ ОДНА ЗАПИСЬ В ФАМИЛЬНОЙ БИБЛИИ
За этим первым моментом самоотречения и покорности последовали дни отчаянной душевной борьбы; становясь все крепче, мельник мог шире охватить внутренним взором то сложное положение, в которое он сам себя поставил. Измученное животное не рвется с привязи; так и мы, ослабленные болезнью, не можем отказаться от обетов, которые потом, когда мы наберемся сил, представляются нам немыслимыми. Были дни, когда Талливеру казалось, что выполнить данное им Бесси обещание выше сил человеческих: он дал согласие, не зная, чего она от него потребует… Она с таким же успехом могла попросить его поднять на плечи дом. Но, помимо мысли, что он, женившись на Бесси, сделал ее несчастной, были и еще соображения, говорившие в пользу просьбы жены. Он видел здесь возможность, отказывая себе во всем, скопить из жалованья деньги, чтобы вернуть все сполна кредиторам, а вряд ли ему будет легко найти себе другое столь подходящее место. Он привык вести не слишком обременительную жизнь, много распоряжаться и мало работать и не знал, приспособится ли к новому делу. А если ему ничего не останется, кроме поденной работы, и жене придется прибегнуть к помощи сестер? Перспектива вдвойне для него неприятная после того, как они позволили продать все сокровища Бесси — наверняка с умыслом, чтобы восстановить ее против мужа: пусть почувствует, что это он довел ее до такой крайности. Слушая их увещания, когда они приезжали убеждать его, что он обязан это сделать ради Бесси, он отводил глаза, и лишь когда они поворачивались к нему спиной, бросал на них исподтишка гневные взгляды. Только страх, что иначе ему придется прибегнуть к их помощи, мог побудить его последовать их совету.
Но сильнее всего в нем говорила любовь к старым местам, где он бегал когда-то еще мальчишкой — так же, как впоследствии Том. Талливеры жили здесь уже много поколений, и он помнил, как, сидя зимними вечерами на низкой скамеечке, слушал рассказы отца о старой, наполовину бревенчатой мельнице, которая стояла на этом же месте, пока не была почти совсем разрушена наводнением, и его дед снес ее и поставил новую. Когда мистер Талливер начал уже ходить и снова увидел все то, к чему с детства привык его взор, — тут-то он по-настоящему почувствовал, как крепко держит его любовь к родному дому, который стал частью его жизни, частью его самого. Он не мог вынести мысли, что ему придется оставить его — дом, где он различал скрип каждой двери и каждых ворот, где форма и цвет каждой крыши для него хороши, потому что они питали его юные чувства. Наши высокоученые пилигримы, взращенные на книгах о путешествиях и уносящиеся воображением в Замбези, которым некогда задерживаться у зеленых изгородей — ведь им надо поскорее попасть в тропики, где они как дома среди пальм и смоковниц, — вряд ли могут хоть отчасти попять, что за чувства питает такой старозаветный человек, как Талливер, к месту, с которым связаны все его воспоминания и где жизнь кажется привычной старой мотыгой с отполированной временем ручкой, уютно покоящейся в его ладони. А он сейчас жил воспоминаниями далекого прошлого, которые особенно ярко встают в нашей памяти в часы вынужденного безделья, когда мы оправляемся от болезни.
Но сильнее всего в нем говорила любовь к старым местам, где он бегал когда-то еще мальчишкой — так же, как впоследствии Том. Талливеры жили здесь уже много поколений, и он помнил, как, сидя зимними вечерами на низкой скамеечке, слушал рассказы отца о старой, наполовину бревенчатой мельнице, которая стояла на этом же месте, пока не была почти совсем разрушена наводнением, и его дед снес ее и поставил новую. Когда мистер Талливер начал уже ходить и снова увидел все то, к чему с детства привык его взор, — тут-то он по-настоящему почувствовал, как крепко держит его любовь к родному дому, который стал частью его жизни, частью его самого. Он не мог вынести мысли, что ему придется оставить его — дом, где он различал скрип каждой двери и каждых ворот, где форма и цвет каждой крыши для него хороши, потому что они питали его юные чувства. Наши высокоученые пилигримы, взращенные на книгах о путешествиях и уносящиеся воображением в Замбези, которым некогда задерживаться у зеленых изгородей — ведь им надо поскорее попасть в тропики, где они как дома среди пальм и смоковниц, — вряд ли могут хоть отчасти попять, что за чувства питает такой старозаветный человек, как Талливер, к месту, с которым связаны все его воспоминания и где жизнь кажется привычной старой мотыгой с отполированной временем ручкой, уютно покоящейся в его ладони. А он сейчас жил воспоминаниями далекого прошлого, которые особенно ярко встают в нашей памяти в часы вынужденного безделья, когда мы оправляемся от болезни.