Страница:
— Я понимаю, что с вами произошло то же, что и со мной, — проговорила она уже с иным упреком — с упреком любви, взывающей к доверию. Мысль о страданиях Стивена подействовала на нее больше, чем все его доводы: она роковым образом слилась в сознании Мэгги с прежними обязательствами, которые давали ей нравственные силы для сопротивления.
По ее тону, по выражению глаз Стивен понял, что она смягчилась, ему снова открылось небо. Он пересел к ней, взял ее руку и в молчании облокотился на борт лодки, страшась словом или взглядом опять вызвать гнев и возмущение. Ее согласие означало для него жизнь: все остальное было безнадежным, мучительным горем. Так скользили они все дальше, отдыхая в этом молчании, точно в гавани, боясь, как бы порыв чувств вновь не разъединил их, пока не заметили, что погода испортилась: сгустились тучи, и легкий бриз превратился в холодный ветер.
— Вы простудитесь, Мэгги, на вас такое легкое платье. Позвольте мне накинуть вам плащ на плечи. Привстаньте на мгновение, дорогая.
Мэгги повиновалась; было какое-то неизъяснимое очарование в том, чтобы подчиняться чужой воле, которая решает и действует за тебя. Укутанная в плащ, она снова села; Стивен взялся за весла — им надо было спешить, чтобы как можно скорее добраться до Торби. Мэгги едва ли сознавала, что ею сказано или сделано нечто бесповоротное. Отказ от борьбы всегда притупляет сознание — это какая-то усыпленность мысли, растворение нашей личности в другой. Обстоятельства вынуждали Мэгги сдаться: лодка уже четыре часа медленно скользила по реке, Мэгги устала, изнемогла, ее утомленные чувства восставали против необходимости покинуть лодку и идти пешком многие мили. Все, казалось, способствовало тому, чтобы она полностью подчинилась неодолимому таинственному чувству, твердившему, что разлука со Стивеном — это смерть души; одно опасение ранить его, обжигая ее, как каленым железом, побеждало решимость. К тому же она была полна счастьем настоящего, счастьем видеть его рядом с собой. Ее ослабевшая воля не способна была противиться этому.
Вскоре Стивен заметил, что к ним приближается судно. Во время утреннего прилива их уже обогнало несколько судов, в том числе пароход, шедший в Мадпорт; но в последний час они не встретили ни одного. Стивен внимательно всматривался в это судно, словно оно навело его на новую мысль, потом перевел взгляд на Мэгги.
— Мэгги, дорогая, — сказал он наконец, — если это судно идет в Мадпорт или в какой-нибудь другой город на северном побережье, нам лучше всего просить их взять нас на борт. Вы устали, собирается дождь — нам нелегко будет добраться до Торби в этой лодке. Это торговое судно, но, надеюсь, там можно будет удобно устроить вас. Мы захватим подушки из лодки. Право же, это лучшее из всего, что можно придумать. Они будут рады взять нас: денег у меня с собой достаточно, я хорошо заплачу.
От этих слов сердце Мэгги снова тревожно забилось, но она молчала — все пути были одинаково трудны.
Стивен окликнул судно. Это было голландское торговое суденышко, направлявшееся в Мадпорт, и помощник капитана, англичанин, сообщил ему, что при попутном ветре они будут на месте меньше чем через два дня.
— Мы слишком далеко заплыли, — сказал Стивен, — и я решил добираться до Торби. Но погода ненадежная, и эта леди — моя жена — устанет и проголодается. Примите нас на борт, а лодку возьмите на буксир. Согласны? Я хорошо заплачу.
Мэгги, теперь уже совершенно обессилевшую и трепещущую от страха, подняли на борт, где она вызвала общее восхищение. Помощник капитана опасался, как бы леди не пришлось испытать слишком большие неудобства, — ведь у них нет ни одной каюты шире и длиннее, чем церковная скамья. Но по крайней мере они могли похвастаться голландской чистотой, делавшей все остальные недостатки терпимыми. С помощью подушек, взятых из лодки, для Мэгги на корме сразу же соорудили ложе.
Но возможность ходить взад и вперед по палубе, опираясь на руку Стивена, находя поддержку в его силе. — вот что в первую очередь нужно было Мэгги, и только уж потом — пища и отдых. Мэгги откинулась на подушки с сознанием, что в этот день уже ничего нельзя решить. Все должно быть отложено до завтра. Стивен сидел подле Мэгги, держа ее руку в своей; они могли разговаривать только шепотом, глядеть друг на друга только изредка, ибо требуется немалый срок, чтобы притупить любопытство пятерых мужчин и понизить их интерес к красивой молодой чете до того уровня, выше которого, по мнению моряков, он не должен подниматься, если только речь не идет о небе или о воде. Стивен ликовал от счастья. Уверенность, что Мэгги станет его женой, позволила ему отбросить все тревожные мысли за пределы настоящего. Прыжок был сделан: если раньше Стивен терзался угрызениями совести, отчаянно боролся с непреодолимым влечением, колебался, то теперь в нем пе было места раскаянию. В несвязных словах он изливал свое счастье, обожание, нежность, веру в то, что их совместная жизнь будет небесным блаженством, что присутствие Мэгги наполнит восторгом каждый его день, что нет для него высшей радости, чем осуществлять все ее желания, что его ничто не страшит, кроме разлуки с ней. Отныне они уже никогда не расстанутся; он всегда будет с ней, все, что у него есть, принадлежит ей и лишь поэтому имеет цену в его глазах. Такие слова, произнесенные тихим прерывающимся голосом — тем самым голосом, который впервые заставил трепетать душу, полную юной страсти, — не производят впечатления на многоопытные сердца, к тому же если их произносят на почтительном расстоянии. Но бедной Мэгги их шептали на ухо, и они были подобны нектару, поднесенному вплотную к жаждущим губам: значит, существует, должна существовать для смертных жизнь радостная и легкая, жизнь, в которой любовь — уже не только самопожертвование. Под влиянием страстных слов Стивена видение этой жизни предстало перед ней так ярко и полно, как никогда раньше, и на время заслонило все реальное — все, кроме отблесков отраженного водой вечернего солнца, сливавшихся в сияние обещанного счастья, кроме руки, сжимавшей ее руку, и голоса, обращенного к ней, и глаз, смотревших с глубокой и невыразимой любовью.
Теперь уже видно было, что дождя не будет; тучи, клубясь, уплывали к горизонту, образуя огромный пурпурный вал и причудливые острова той волшебной страны, что открывается нам в час, когда садится солнце, — страны, которую стережет вечерняя звезда. Мэгги предстояло провести ночь на корме; это было лучше, чем находиться внизу. Ее укутали в самые теплые вещи, какие только нашлись на судне. Было еще сравнительно рано, но усталость навеяла на нее Дремотное желание полного покоя, и Мэгги опустила голову на подушки, не отводя глаз от алой полосы, слабо догоравшей на западе, где все ярче и ярче сияла одна-единственная золотая звезда. Мэгги подняла глаза на Стивена, который, по-прежнему склонившись над ней, опирался рукой на край борта. За всеми чудесными видениями этих последних часов, непрерывным мягким потоком струившихся вокруг нее и делавших ее совсем безвольной, таилось смутное сознание, что все это преходяще, что утро опять вернет ее к прежней борьбе, к прежним мыслям, которые отомстят ей за это недолгое забвение. Но пока все тонуло в неопределенности, и она погрузилась в сон, убаюканная мягким, струящимся над ней потоком чудесных видений, которые таяли и растворялись, подобно призрачной, волшебной стране на западе.
Глава XIV ПРОБУЖДЕНИЕ
По ее тону, по выражению глаз Стивен понял, что она смягчилась, ему снова открылось небо. Он пересел к ней, взял ее руку и в молчании облокотился на борт лодки, страшась словом или взглядом опять вызвать гнев и возмущение. Ее согласие означало для него жизнь: все остальное было безнадежным, мучительным горем. Так скользили они все дальше, отдыхая в этом молчании, точно в гавани, боясь, как бы порыв чувств вновь не разъединил их, пока не заметили, что погода испортилась: сгустились тучи, и легкий бриз превратился в холодный ветер.
— Вы простудитесь, Мэгги, на вас такое легкое платье. Позвольте мне накинуть вам плащ на плечи. Привстаньте на мгновение, дорогая.
Мэгги повиновалась; было какое-то неизъяснимое очарование в том, чтобы подчиняться чужой воле, которая решает и действует за тебя. Укутанная в плащ, она снова села; Стивен взялся за весла — им надо было спешить, чтобы как можно скорее добраться до Торби. Мэгги едва ли сознавала, что ею сказано или сделано нечто бесповоротное. Отказ от борьбы всегда притупляет сознание — это какая-то усыпленность мысли, растворение нашей личности в другой. Обстоятельства вынуждали Мэгги сдаться: лодка уже четыре часа медленно скользила по реке, Мэгги устала, изнемогла, ее утомленные чувства восставали против необходимости покинуть лодку и идти пешком многие мили. Все, казалось, способствовало тому, чтобы она полностью подчинилась неодолимому таинственному чувству, твердившему, что разлука со Стивеном — это смерть души; одно опасение ранить его, обжигая ее, как каленым железом, побеждало решимость. К тому же она была полна счастьем настоящего, счастьем видеть его рядом с собой. Ее ослабевшая воля не способна была противиться этому.
Вскоре Стивен заметил, что к ним приближается судно. Во время утреннего прилива их уже обогнало несколько судов, в том числе пароход, шедший в Мадпорт; но в последний час они не встретили ни одного. Стивен внимательно всматривался в это судно, словно оно навело его на новую мысль, потом перевел взгляд на Мэгги.
— Мэгги, дорогая, — сказал он наконец, — если это судно идет в Мадпорт или в какой-нибудь другой город на северном побережье, нам лучше всего просить их взять нас на борт. Вы устали, собирается дождь — нам нелегко будет добраться до Торби в этой лодке. Это торговое судно, но, надеюсь, там можно будет удобно устроить вас. Мы захватим подушки из лодки. Право же, это лучшее из всего, что можно придумать. Они будут рады взять нас: денег у меня с собой достаточно, я хорошо заплачу.
От этих слов сердце Мэгги снова тревожно забилось, но она молчала — все пути были одинаково трудны.
Стивен окликнул судно. Это было голландское торговое суденышко, направлявшееся в Мадпорт, и помощник капитана, англичанин, сообщил ему, что при попутном ветре они будут на месте меньше чем через два дня.
— Мы слишком далеко заплыли, — сказал Стивен, — и я решил добираться до Торби. Но погода ненадежная, и эта леди — моя жена — устанет и проголодается. Примите нас на борт, а лодку возьмите на буксир. Согласны? Я хорошо заплачу.
Мэгги, теперь уже совершенно обессилевшую и трепещущую от страха, подняли на борт, где она вызвала общее восхищение. Помощник капитана опасался, как бы леди не пришлось испытать слишком большие неудобства, — ведь у них нет ни одной каюты шире и длиннее, чем церковная скамья. Но по крайней мере они могли похвастаться голландской чистотой, делавшей все остальные недостатки терпимыми. С помощью подушек, взятых из лодки, для Мэгги на корме сразу же соорудили ложе.
Но возможность ходить взад и вперед по палубе, опираясь на руку Стивена, находя поддержку в его силе. — вот что в первую очередь нужно было Мэгги, и только уж потом — пища и отдых. Мэгги откинулась на подушки с сознанием, что в этот день уже ничего нельзя решить. Все должно быть отложено до завтра. Стивен сидел подле Мэгги, держа ее руку в своей; они могли разговаривать только шепотом, глядеть друг на друга только изредка, ибо требуется немалый срок, чтобы притупить любопытство пятерых мужчин и понизить их интерес к красивой молодой чете до того уровня, выше которого, по мнению моряков, он не должен подниматься, если только речь не идет о небе или о воде. Стивен ликовал от счастья. Уверенность, что Мэгги станет его женой, позволила ему отбросить все тревожные мысли за пределы настоящего. Прыжок был сделан: если раньше Стивен терзался угрызениями совести, отчаянно боролся с непреодолимым влечением, колебался, то теперь в нем пе было места раскаянию. В несвязных словах он изливал свое счастье, обожание, нежность, веру в то, что их совместная жизнь будет небесным блаженством, что присутствие Мэгги наполнит восторгом каждый его день, что нет для него высшей радости, чем осуществлять все ее желания, что его ничто не страшит, кроме разлуки с ней. Отныне они уже никогда не расстанутся; он всегда будет с ней, все, что у него есть, принадлежит ей и лишь поэтому имеет цену в его глазах. Такие слова, произнесенные тихим прерывающимся голосом — тем самым голосом, который впервые заставил трепетать душу, полную юной страсти, — не производят впечатления на многоопытные сердца, к тому же если их произносят на почтительном расстоянии. Но бедной Мэгги их шептали на ухо, и они были подобны нектару, поднесенному вплотную к жаждущим губам: значит, существует, должна существовать для смертных жизнь радостная и легкая, жизнь, в которой любовь — уже не только самопожертвование. Под влиянием страстных слов Стивена видение этой жизни предстало перед ней так ярко и полно, как никогда раньше, и на время заслонило все реальное — все, кроме отблесков отраженного водой вечернего солнца, сливавшихся в сияние обещанного счастья, кроме руки, сжимавшей ее руку, и голоса, обращенного к ней, и глаз, смотревших с глубокой и невыразимой любовью.
Теперь уже видно было, что дождя не будет; тучи, клубясь, уплывали к горизонту, образуя огромный пурпурный вал и причудливые острова той волшебной страны, что открывается нам в час, когда садится солнце, — страны, которую стережет вечерняя звезда. Мэгги предстояло провести ночь на корме; это было лучше, чем находиться внизу. Ее укутали в самые теплые вещи, какие только нашлись на судне. Было еще сравнительно рано, но усталость навеяла на нее Дремотное желание полного покоя, и Мэгги опустила голову на подушки, не отводя глаз от алой полосы, слабо догоравшей на западе, где все ярче и ярче сияла одна-единственная золотая звезда. Мэгги подняла глаза на Стивена, который, по-прежнему склонившись над ней, опирался рукой на край борта. За всеми чудесными видениями этих последних часов, непрерывным мягким потоком струившихся вокруг нее и делавших ее совсем безвольной, таилось смутное сознание, что все это преходяще, что утро опять вернет ее к прежней борьбе, к прежним мыслям, которые отомстят ей за это недолгое забвение. Но пока все тонуло в неопределенности, и она погрузилась в сон, убаюканная мягким, струящимся над ней потоком чудесных видений, которые таяли и растворялись, подобно призрачной, волшебной стране на западе.
Глава XIV ПРОБУЖДЕНИЕ
Мэгги уснула, а Стивен, обессиленный непрерывной многочасовой греблей и душевным напряжением последних двенадцати часов, но слишком взволнованный, чтобы заснуть, далеко за полночь бродил по палубе с сигарой во рту, не видя темной воды, едва замечая звезды над головой, живя лишь будущим — близким и далеким. Наконец усталость победила, и он, завернувшись в брезент, опустился прямо на палубу у ног Мэгги.
Мэгги, уснувшая около девяти часов вечера, спала уже шесть часов, когда забрезжили первые проблески утренней зари. Она пробудилась от тех ярких сновидений, что всегда скользят по краям самого глубокого сна: она была вдвоем со Стивеном среди широкого водного простора, и впереди, в сгущающейся темноте, сияло что-то похожее на звезду, которая росла и росла, пока они не увидели, что это Дева в ладье святого Огга; ладья подплывала все ближе, и Дева эта была Люси, а лодочник — Филип, нет, не Филип, а Том, который, не глядя на них, греб мимо, и Мэгги поднялась, чтобы протянуть к нему руки и позвать его, но от ее движения лодка, где она находилась со Стивеном, перевернулась, и они стали медленно погружаться в воду; и тогда, в судорожном страхе, она как будто проснулась и увидела себя ребенком дома в гостиной, в вечерних сумерках, и брата, который совсем на нее не сердился. Тихая радость, вызванная этим мнимым пробуждением, сменилась впечатлениями подлинного пробуждения: плеска воды о борт судна, звука шагов на палубе и величественного звездного неба. Сначала Мэгги не могла понять, где она, — ее сознание все еще не выбралось из паутины снов. Но вскоре чудовищная истина предстала ей. Стивена с ней не было: она была одна, наедине со своей памятью и своим ужасом. Непоправимое зло, кото. — рое запятнает ее жизнь, свершилось: она внесла горе в чужую судьбу — в судьбу тех, кто связан с ней доверием и любовью. Чувство, длившееся несколько коротких недель, вовлекло ее в грех, о котором она никогда не могла думать без содрогания: она обманула доверие и впала в жестокий Эгоизм. Расторгнув узы, придававшие долгу высокий смысл, она поставила себя вне закона, не имея отныне иного руководства, кроме своенравного выбора страсти. К чему это ее приведет? К чему уже привело? Она говорила, что готова скорее умереть, чем поддаться искушению. Она и теперь так чувствует — теперь, когда постигла все последствия своего падения еще до того, как оно полностью воплотилось в жизнь. И все же ее многолетние стремления к высокому и прекрасному не остались бесплодными: душа ее, пусть попранная, обманутая и бьющаяся в сетях, намеренно никогда не отдаст предпочтения недостойному. И отдать предпочтение чему? О боже! Не радости, а сознательной жестокости и бессердечию — ибо может ли она забыть Люси и Филипа с их разбитыми надеждами и верой? В ее жизни со Стивеном не будет высоких идеалов: упав так низко, она осуждена блуждать в потемках, влекомая ненадежными побуждениями, потому что утратила ключ к жизни — тот ключ, которым давным-давно так радостно завладела ее страждущая душа. Тогда, в юные годы, Мэгги отреклась от наслаждений, еще ничего не зная о них, прежде чем они стали ей доступными. Филип был прав, когда говорил, что она не может судить о самоотречении, ибо ей казалось, что это состояние безмятежного блаженства. Теперь же, когда самоотречение, владеющее ключом к жизни, несущее в себе любовь, печаль, терпеливое приятие горя, в действительности предстало перед ней, Мэгги почувствовала, как безжалостны тернии его венца. Того, что произошло вчера, уже не воротить, но если бы можно было вычеркнуть из жизни минувший день и заменить его долгими годами безропотного смирения, с каким ощущением покоя склонилась бы она под этим крестом!
Занимался день, и на востоке разлился розовый свет зари. Прошлое настойчиво завладевало Мэгги, все крепче сжимая ее в своих тисках, как это бывает порой, когда остается последняя надежда на спасение. Взгляд ее упал на Стивена, который по-прежнему спал глубоким сном, и Мэгги захлестнула волна непереносимой боли, нашедшей себе выход в долго сдерживаемых слезах. Горше, чем мука расставания, заставлявшая ее с отчаянием взывать о помощи, была мысль о тех страданиях, которые она должна будет причинить ему. Но превыше всего был страх перед собственной слабостью, перед тем, что ее совесть вновь уснет и проснется лишь тогда, когда будет слишком поздно. Слишком поздно! Было уже слишком поздно, она уже нанесла раны. Было слишком поздно, быть может, для всего. Оставалось только бежать прочь, прежде чем свершится последний акт низости, бежать, не позволив себе вкусить счастье, вырванное у сокрушенных сердец.
Вставало солнце, и Мэгги поднялась со своего ложа, зная, что для нее начинается день борьбы. Ресницы ее были влажны от слез; она сидела, с головой укутавшись в шаль, глядя на медленно выплывавший диск солнца. Что-то заставило подняться и Стивена, и, встав со своей жесткой постели, он подошел и сел подле Мэгги. Обостренным инстинктом настороженной любви Стивен с первого же взгляда уловил что-то, внушавшее ему беспокойство. Его преследовала мысль, что он не сумеет побороть сопротивление, способность к которому была заложена в самой натуре Мэгги. Он не мог отделаться от тягостного сознания, что накануне насильственно лишил ее свободы выбора: слишком развито было в нем чувство чести, чтобы не признать, как недостойно выглядело бы его поведение, если бы не устояла воля Мэгги, и как права была бы она, упрекая его.
Но Мэгги не думала об этом: она остро ощущала в себе гибельную слабость и, готовясь нанести удар, была преисполнена нежности. Она не отняла у Стивена руки, когда он подошел и сел рядом с ней, и улыбнулась ему невеселой улыбкой: ей не хотелось ничем огорчать его, прежде чем настанет минута расставания. Они вместе пили кофе, гуляли по палубе и слушали уверения капитана, что прибудут в Мадпорт не позже пяти часов, а между тем обоих не покидала тревога: Стивен был полон безотчетного страха, который, как он надеялся, рассеется в ближайшие же часы, Мэгги — полна решимости и молча собиралась с силами. Все утро Стивен выражал беспокойство по поводу ее усталости и тех неудобств, которые ей приходится терпеть, говорил о скором прибытии, о том, как они выйдут на берег, об отдыхе, который ожидает ее в карете, словно желая подробностями предстоящего путешествия убедить себя, что все будет так, как он задумал. Долгое время Мэгги ограничивалась короткими ответами, уверяя его, что хорошо провела ночь, что легко переносит плавание — ведь это же не открытое море, — что плыть на этом судне почти так же приятно, как скользить в лодке по Флоссу. Но решимость всегда выдаст себя хотя бы взглядом, и от ощущения, что Мэгги утратила свою пассивность, у Стивена постепенно становилось все тревожнее на сердце. Он стремился, но не осмеливался заговорить с ней о браке, о том, куда они направятся позже, о шагах, которые он предпримет, чтобы поставить в известность о случившемся отца и всех остальных. Он старался убедить себя, что за ее молчаливостью скрывается согласие. Но всякий раз, как он встречался с ней глазами, застывшее в них новое выражение тихой печали усиливало его страх; разговор их все чаще прерывался.
— Вот и Мадпорт, — сказал наконец Стивен. — Теперь, дорогая, — продолжал он, глядя на нее почти радостно, — самое худшее уже позади. На берегу мы сможем двигаться быстрее, это будет зависеть только от нас самих. Через какие-нибудь час-полтора мы снова окажемся вдвоем в почтовой карете: после всего, что вам пришлось перенести, это будет отдыхом.
Мэгги поняла, что настало время говорить: теперь ее молчание было бы жестокостью. Она начала тихо, как и он, но голос ее звучал твердо.
— Мы не будем вдвоем. Мы должны расстаться. Кровь бросилась в лицо Стивену.
— Не будем? — сказал он. — Я не переживу этого. Предстояло то, чего он так страшился, — борьба с ней.
Они оба молчали, пока спускали шлюпку и переправляли их на пристань. Там стояла кучка зевак и толпились пассажиры, дожидавшиеся отплытия парохода в Сент-Огг. Мэгги показалось, что, когда они сошли на берег и Стивен торопливо вел ее по пристани, кто-то отделился от группы пассажиров и сделал шаг по направлению к ней, как бы желая заговорить. Но, увлекаемая вперед, Мэгги была равнодушна ко всему, кроме предстоявшего ей испытания.
Носильщик проводил их в ближайшую гостиницу при почтовой станции, и Стивен, проходя по двору, приказал готовить карету. Мэгги, как бы не слыша его слов, попросила, чтобы их отвели в комнату, где они могли бы отдохнуть.
Они вошли. Мэгги осталась стоять, и когда Стивен, лицо которого выражало отчаянную решимость, взялся за шнурок колокольчика, она спокойно произнесла:
— Я не еду; мы должны здесь расстаться.
— Мэгги, — бросаясь к ней, сказал Стивен тоном человека, готовящегося к пытке, — вы хотите моей смерти. Что пользы в этом теперь? Решающий шаг сделан.
— Нет, не сделан, — сказала Мэгги. — Мы слишком далеко зашли, и нам никогда не удастся стереть следы того, что случилось. Но дальше я не пойду. Не пытайтесь переубедить меня. Вчера я не могла выбирать.
Что ему было делать? Он стоял, не смея приблизиться к ней, — ею снова мог овладеть гнев, и это воздвигло бы еще одну преграду. Теряя голову от ощущения своей беспомощности, он ходил взад и вперед по комнате.
— Мэгги, — с мольбой и отчаянием сказал он, остановившись перед ней, — сжальтесь надо мной, выслушайте мня. Отныне я буду во всем послушен вам, ничего не сделаю без вашего согласия. Не губите своевольной опрометчивостью наши жизни: это никому не принесет добра и лишь будет причиной новых несчастий. Сядьте, дорогая, не спешите, подумайте о том, что вы собираетесь сделать. Не относитесь ко мне так, будто я недостоин вашего доверия.
Ничто не могло подействовать на Мэгги сильнее, нежели эти слова, но воля ее была всецело сосредоточена на предстоявшем мучительном расставании. Она уже приготовилась к страданию.
— Не надо медлить, — сказала она тихо, но отчетливо, — мы должны здесь же расстаться.
— Мы не можем расстаться, Мэгги! — утрачивая самообладание, воскликнул Стивен. — Я не выдержу этого. К чему подвергать меня таким мукам? Удар — каков бы он ни был — нанесен. Кто выиграет от того, что вы заставите меня потерять рассудок?
— Даже ради вас, — дрожащим голосом сказала Мэгги, — я не начну новую жизнь с того, чего заведомо не должно быть. Все, что я говорила в Бассете, я чувствую и теперь; по-прежнему я готова скорее умереть, чем поддаться этому искушению. Нам лучше было расстаться тогда. Ведь мы все равно к этому пришли.
— Мы не расстанемся, — вырвалось у Стивена, загородившего собой дверь; он уже забыл только что сказанные им слова. — Я не могу примириться с этим; вы доведете меня до безумия. Я за себя не ручаюсь.
Мэгги дрожала. Она поняла, каким нелегким будет расставание. Лишь постепенно, взывая к лучшим сторонам души Стивена, могла она надеяться сломить его сопротивление. Насколько легче было бы бежать, не давая себе опомниться, бежать, пока не ослабела воля. Она села. Стивен, следивший за нею мрачным взглядом, в котором отражалась владевшая им безнадежность, медленно отошел от двери, приблизился, сел рядом с Мэгги и схватил ее руку. Сердце Мэгги билось, как у испуганной птицы, но это прямое противодействие придало ей силы. Она ощутила, как крепнет ее решимость.
— Вспомните, что вы чувствовали совсем недавно, — начала она серьезно и проникновенно, — вспомните, что мы оба чувствовали: мы знали, что не принадлежим себе и должны подавить всякую склонность, которая может толкнуть нас на путь предательства. Мы отступили от нашего намерения, но зло есть зло, и все остается по-прежнему.
— Нет, не по-прежнему, — сказал Стивен. — Мы убедились, что не можем устоять. Чувство, которое влечет нас друг к другу, так велико, что с ним бесполезно бороться. Естественный закон непреодолим — не наша вина, что он сметает все препятствия со своего пути.
— Это неверно, Стивен, — я убеждена, что это неверно. Я без конца думала об этом и поняла, что если бы мы так судили, любое предательство и жестокость имели бы право на существование: мы оправдали бы нарушение самых священных уз. Раз прошлое не связывает нас, в чем же тогда наш долг? Если бы вы были правы, на земле не знали бы иного закона, кроме мгновенных прихотей страсти.
— Но есть узы, которые не скрепишь одними добрыми намерениями, — возразил Стивен, вставая и снова принимаясь ходить. — Что это за верность, если ее хранят только для вида! Кому нужно постоянство, которое не вызвано любовью?
Мэгги ответила не сразу. Ей приходилось спорить не только с ним. Наконец, страстно желая защитить сбои убеждения и перед Стивеном и перед собой, она сказала:
— Это только на первый взгляд кажется правильным, но когда вдумаешься, видишь, что это не так. Верность и постоянство не означают, что нам позволено поступать, как-легче и приятней всего для нас самих; это скорее отказ от всего, что угрожает доверию, которое к нам питают другие, от всего, что может причинить несчастье людям, самой жизнью поставленным в зависимость от нас. Если бы мы… если бы я была лучше, благороднее, если бы веления долга были сильнее во мне и я всегда так же остро ощущала их в своем сердце, как сейчас, когда пробудилась моя совесть, враждебное долгу чувство не разрослось бы до такой степени — оно было бы задушено сразу, потому что я искренне молилась бы о помощи. Я должна была бежать не оглядываясь, как бегут от смертельной опасности. Я не нахожу себе оправдания. Я не обманула бы ожиданий Люси и Филипа, если бы не оказалась слабой, эгоистичной, жестокой, способной думать об их страданиях и при этом не испытывать боли, которая дает силы побороть искушение. Что чувствует сейчас Люси? Она верила мне, она любила меня, она была так добра ко мне. Подумайте о ней.
При этих словах у Мэгги перехватило дыхание.
— Я не могу думать о ней, — сказал Стивен и топнул ногой, как бы от нестерпимой боли. — Я могу думать только о вас и больше ни о ком, Мэгги. Вы требуете от человека невозможного. Я прошел через то, что чувствуете вы, и больше не могу к этому возвратиться. К чему вам об этом думать сейчас; ведь вы только терзаете меня! Не в ваших, силах оградить их от страданий: в вашей власти лишь уйти от меня, лишив мою жизнь какого бы то ни было смысла. Даже если бы мы вернулись к прошлому, если бы остались верны своему долгу, будь это еще возможно, — непереносимо, чудовищно предположить, что вы когда-нибудь станете женой Филипа — женой человека, которого не любите.
Мэгги вспыхнула; она не в состоянии была говорить. Стивен понял это. Он снова взял ее руку и, глядя на нее со страстной мольбой, сказал;
— Мэгги! Дорогая! Если вы любите меня — вы моя. Никто другой не смеет назвать вас своею. Любовь соединила наши жизни. Никакое прошлое не может отнять у нас прав друг на друга. Мы впервые любим всем сердцем и душой.
Опустив глаза, Мэгги по-прежнему молчала. Стивен трепетал, вновь обретя надежду и предвкушая победу. Но Мэгги подняла глаза, и он не прочел в них того, чего искал: в них были только мука и жалость.
— Нет, Стивен, не всем сердцем и душой, — сказала она с робкой решимостью. — Никогда всем сердцем я не уступала чувству. Существуют воспоминания, и привязанности, и стремление к настоящему добру; они имеют огромную власть надо мной, они никогда не оставят меня надолго, болью и раскаянием они будут возвращаться снова и снова. Я не Знала бы покоя, если бы тень греха встала между мной и богом. Я уже причинила горе — я это знаю, чувствую, но никогда сознательно я не шла на это, ни разу не сказала: «Пусть они страдают, я не пожертвую своим счастьем». У меня никогда не было мысли стать вашей женой, и если бы вы, воспользовавшись минутой, когда мое чувство к вам одерживало верх, добились моего согласия, все равно я не принадлежала бы вам всей душой. Если бы можно было вернуть то утро, я предпочла бы сохранить верность прежним мирным привязанностям и не знать радостей любви.
Стивен выпустил ее руку, порывисто поднялся и, с трудом сдерживая гнев, стал ходить по комнате.
— Господи! — вырвалось у него наконец. — Как жалко выглядит любовь женщины рядом с любовью мужчины! Ради вас я готов на любое преступление, а вы — вы взвешиваете и выбираете. Будь в вас хоть сотая доля моего чувства к вам, разве могли бы вы принести меня в жертву? Но что вам до того, что вы отнимаете счастье всей моей жизни!
Мэгги уронила руки на колени и судорожно сжала их. Ее объял смертельный ужас: словно ослепительные вспышки молнии на какой-то краткий миг открывали ей путь к спасению, а потом, угасая, снова оставляли ее, беспомощную, в кромешной тьме.
— Нет, я не приношу вас в жертву, я не в силах принести вас в жертву, — сказала она, как только к ней вернулась способность говорить. — Но я не могу поверить, будто вы можете быть довольны своей судьбой, зная — а мы это оба знаем, — что наше счастье обернулось горем для других. Мы не вольны в выборе своего или чужого счастья, нам не дано знать, в чем оно заключается. Нам лишь дано выбирать — поддадимся ли мы мгновенному порыву или откажемся от него во имя божественного голоса в нас самих, во имя тех целей, что освящают нашу жизнь. Я знаю, как трудно придерживаться этих взглядов: я сама не раз изменяла им; но я всегда чувствовала, что стоит мне окончательно отречься от них — и я останусь одна, без света, во мраке Этой жизни.
— Но, Мэгги, — сказал Стивен, садясь рядом. — Как можете вы не понимать, что события минувшего дня все изменили? Что это за ослепление? Какая упрямая предубежденность застилает вам глаза, не давая ничего видеть? Слишком поздно рассуждать о том, что мы могли или должны были бы сделать. Оценивая случившееся самым неблагоприятным образом — а ничего другого нам не остается, — мы должны признать, что положение наше стало иным, и то, что прежде было для нас правильным, сегодня невозможно. Надо примириться с собственными поступками и исходить из них. Предположим, мы вступили бы в брак вчера. Что изменилось бы от этого? В глазах людей наша вина не увеличилась бы. Только для нас это имело бы значение, заставив, быть может, и вас признать, — с горечью добавил Стивен, — что узы, связавшие вас со мной, сильнее всех других.
Мэгги, уснувшая около девяти часов вечера, спала уже шесть часов, когда забрезжили первые проблески утренней зари. Она пробудилась от тех ярких сновидений, что всегда скользят по краям самого глубокого сна: она была вдвоем со Стивеном среди широкого водного простора, и впереди, в сгущающейся темноте, сияло что-то похожее на звезду, которая росла и росла, пока они не увидели, что это Дева в ладье святого Огга; ладья подплывала все ближе, и Дева эта была Люси, а лодочник — Филип, нет, не Филип, а Том, который, не глядя на них, греб мимо, и Мэгги поднялась, чтобы протянуть к нему руки и позвать его, но от ее движения лодка, где она находилась со Стивеном, перевернулась, и они стали медленно погружаться в воду; и тогда, в судорожном страхе, она как будто проснулась и увидела себя ребенком дома в гостиной, в вечерних сумерках, и брата, который совсем на нее не сердился. Тихая радость, вызванная этим мнимым пробуждением, сменилась впечатлениями подлинного пробуждения: плеска воды о борт судна, звука шагов на палубе и величественного звездного неба. Сначала Мэгги не могла понять, где она, — ее сознание все еще не выбралось из паутины снов. Но вскоре чудовищная истина предстала ей. Стивена с ней не было: она была одна, наедине со своей памятью и своим ужасом. Непоправимое зло, кото. — рое запятнает ее жизнь, свершилось: она внесла горе в чужую судьбу — в судьбу тех, кто связан с ней доверием и любовью. Чувство, длившееся несколько коротких недель, вовлекло ее в грех, о котором она никогда не могла думать без содрогания: она обманула доверие и впала в жестокий Эгоизм. Расторгнув узы, придававшие долгу высокий смысл, она поставила себя вне закона, не имея отныне иного руководства, кроме своенравного выбора страсти. К чему это ее приведет? К чему уже привело? Она говорила, что готова скорее умереть, чем поддаться искушению. Она и теперь так чувствует — теперь, когда постигла все последствия своего падения еще до того, как оно полностью воплотилось в жизнь. И все же ее многолетние стремления к высокому и прекрасному не остались бесплодными: душа ее, пусть попранная, обманутая и бьющаяся в сетях, намеренно никогда не отдаст предпочтения недостойному. И отдать предпочтение чему? О боже! Не радости, а сознательной жестокости и бессердечию — ибо может ли она забыть Люси и Филипа с их разбитыми надеждами и верой? В ее жизни со Стивеном не будет высоких идеалов: упав так низко, она осуждена блуждать в потемках, влекомая ненадежными побуждениями, потому что утратила ключ к жизни — тот ключ, которым давным-давно так радостно завладела ее страждущая душа. Тогда, в юные годы, Мэгги отреклась от наслаждений, еще ничего не зная о них, прежде чем они стали ей доступными. Филип был прав, когда говорил, что она не может судить о самоотречении, ибо ей казалось, что это состояние безмятежного блаженства. Теперь же, когда самоотречение, владеющее ключом к жизни, несущее в себе любовь, печаль, терпеливое приятие горя, в действительности предстало перед ней, Мэгги почувствовала, как безжалостны тернии его венца. Того, что произошло вчера, уже не воротить, но если бы можно было вычеркнуть из жизни минувший день и заменить его долгими годами безропотного смирения, с каким ощущением покоя склонилась бы она под этим крестом!
Занимался день, и на востоке разлился розовый свет зари. Прошлое настойчиво завладевало Мэгги, все крепче сжимая ее в своих тисках, как это бывает порой, когда остается последняя надежда на спасение. Взгляд ее упал на Стивена, который по-прежнему спал глубоким сном, и Мэгги захлестнула волна непереносимой боли, нашедшей себе выход в долго сдерживаемых слезах. Горше, чем мука расставания, заставлявшая ее с отчаянием взывать о помощи, была мысль о тех страданиях, которые она должна будет причинить ему. Но превыше всего был страх перед собственной слабостью, перед тем, что ее совесть вновь уснет и проснется лишь тогда, когда будет слишком поздно. Слишком поздно! Было уже слишком поздно, она уже нанесла раны. Было слишком поздно, быть может, для всего. Оставалось только бежать прочь, прежде чем свершится последний акт низости, бежать, не позволив себе вкусить счастье, вырванное у сокрушенных сердец.
Вставало солнце, и Мэгги поднялась со своего ложа, зная, что для нее начинается день борьбы. Ресницы ее были влажны от слез; она сидела, с головой укутавшись в шаль, глядя на медленно выплывавший диск солнца. Что-то заставило подняться и Стивена, и, встав со своей жесткой постели, он подошел и сел подле Мэгги. Обостренным инстинктом настороженной любви Стивен с первого же взгляда уловил что-то, внушавшее ему беспокойство. Его преследовала мысль, что он не сумеет побороть сопротивление, способность к которому была заложена в самой натуре Мэгги. Он не мог отделаться от тягостного сознания, что накануне насильственно лишил ее свободы выбора: слишком развито было в нем чувство чести, чтобы не признать, как недостойно выглядело бы его поведение, если бы не устояла воля Мэгги, и как права была бы она, упрекая его.
Но Мэгги не думала об этом: она остро ощущала в себе гибельную слабость и, готовясь нанести удар, была преисполнена нежности. Она не отняла у Стивена руки, когда он подошел и сел рядом с ней, и улыбнулась ему невеселой улыбкой: ей не хотелось ничем огорчать его, прежде чем настанет минута расставания. Они вместе пили кофе, гуляли по палубе и слушали уверения капитана, что прибудут в Мадпорт не позже пяти часов, а между тем обоих не покидала тревога: Стивен был полон безотчетного страха, который, как он надеялся, рассеется в ближайшие же часы, Мэгги — полна решимости и молча собиралась с силами. Все утро Стивен выражал беспокойство по поводу ее усталости и тех неудобств, которые ей приходится терпеть, говорил о скором прибытии, о том, как они выйдут на берег, об отдыхе, который ожидает ее в карете, словно желая подробностями предстоящего путешествия убедить себя, что все будет так, как он задумал. Долгое время Мэгги ограничивалась короткими ответами, уверяя его, что хорошо провела ночь, что легко переносит плавание — ведь это же не открытое море, — что плыть на этом судне почти так же приятно, как скользить в лодке по Флоссу. Но решимость всегда выдаст себя хотя бы взглядом, и от ощущения, что Мэгги утратила свою пассивность, у Стивена постепенно становилось все тревожнее на сердце. Он стремился, но не осмеливался заговорить с ней о браке, о том, куда они направятся позже, о шагах, которые он предпримет, чтобы поставить в известность о случившемся отца и всех остальных. Он старался убедить себя, что за ее молчаливостью скрывается согласие. Но всякий раз, как он встречался с ней глазами, застывшее в них новое выражение тихой печали усиливало его страх; разговор их все чаще прерывался.
— Вот и Мадпорт, — сказал наконец Стивен. — Теперь, дорогая, — продолжал он, глядя на нее почти радостно, — самое худшее уже позади. На берегу мы сможем двигаться быстрее, это будет зависеть только от нас самих. Через какие-нибудь час-полтора мы снова окажемся вдвоем в почтовой карете: после всего, что вам пришлось перенести, это будет отдыхом.
Мэгги поняла, что настало время говорить: теперь ее молчание было бы жестокостью. Она начала тихо, как и он, но голос ее звучал твердо.
— Мы не будем вдвоем. Мы должны расстаться. Кровь бросилась в лицо Стивену.
— Не будем? — сказал он. — Я не переживу этого. Предстояло то, чего он так страшился, — борьба с ней.
Они оба молчали, пока спускали шлюпку и переправляли их на пристань. Там стояла кучка зевак и толпились пассажиры, дожидавшиеся отплытия парохода в Сент-Огг. Мэгги показалось, что, когда они сошли на берег и Стивен торопливо вел ее по пристани, кто-то отделился от группы пассажиров и сделал шаг по направлению к ней, как бы желая заговорить. Но, увлекаемая вперед, Мэгги была равнодушна ко всему, кроме предстоявшего ей испытания.
Носильщик проводил их в ближайшую гостиницу при почтовой станции, и Стивен, проходя по двору, приказал готовить карету. Мэгги, как бы не слыша его слов, попросила, чтобы их отвели в комнату, где они могли бы отдохнуть.
Они вошли. Мэгги осталась стоять, и когда Стивен, лицо которого выражало отчаянную решимость, взялся за шнурок колокольчика, она спокойно произнесла:
— Я не еду; мы должны здесь расстаться.
— Мэгги, — бросаясь к ней, сказал Стивен тоном человека, готовящегося к пытке, — вы хотите моей смерти. Что пользы в этом теперь? Решающий шаг сделан.
— Нет, не сделан, — сказала Мэгги. — Мы слишком далеко зашли, и нам никогда не удастся стереть следы того, что случилось. Но дальше я не пойду. Не пытайтесь переубедить меня. Вчера я не могла выбирать.
Что ему было делать? Он стоял, не смея приблизиться к ней, — ею снова мог овладеть гнев, и это воздвигло бы еще одну преграду. Теряя голову от ощущения своей беспомощности, он ходил взад и вперед по комнате.
— Мэгги, — с мольбой и отчаянием сказал он, остановившись перед ней, — сжальтесь надо мной, выслушайте мня. Отныне я буду во всем послушен вам, ничего не сделаю без вашего согласия. Не губите своевольной опрометчивостью наши жизни: это никому не принесет добра и лишь будет причиной новых несчастий. Сядьте, дорогая, не спешите, подумайте о том, что вы собираетесь сделать. Не относитесь ко мне так, будто я недостоин вашего доверия.
Ничто не могло подействовать на Мэгги сильнее, нежели эти слова, но воля ее была всецело сосредоточена на предстоявшем мучительном расставании. Она уже приготовилась к страданию.
— Не надо медлить, — сказала она тихо, но отчетливо, — мы должны здесь же расстаться.
— Мы не можем расстаться, Мэгги! — утрачивая самообладание, воскликнул Стивен. — Я не выдержу этого. К чему подвергать меня таким мукам? Удар — каков бы он ни был — нанесен. Кто выиграет от того, что вы заставите меня потерять рассудок?
— Даже ради вас, — дрожащим голосом сказала Мэгги, — я не начну новую жизнь с того, чего заведомо не должно быть. Все, что я говорила в Бассете, я чувствую и теперь; по-прежнему я готова скорее умереть, чем поддаться этому искушению. Нам лучше было расстаться тогда. Ведь мы все равно к этому пришли.
— Мы не расстанемся, — вырвалось у Стивена, загородившего собой дверь; он уже забыл только что сказанные им слова. — Я не могу примириться с этим; вы доведете меня до безумия. Я за себя не ручаюсь.
Мэгги дрожала. Она поняла, каким нелегким будет расставание. Лишь постепенно, взывая к лучшим сторонам души Стивена, могла она надеяться сломить его сопротивление. Насколько легче было бы бежать, не давая себе опомниться, бежать, пока не ослабела воля. Она села. Стивен, следивший за нею мрачным взглядом, в котором отражалась владевшая им безнадежность, медленно отошел от двери, приблизился, сел рядом с Мэгги и схватил ее руку. Сердце Мэгги билось, как у испуганной птицы, но это прямое противодействие придало ей силы. Она ощутила, как крепнет ее решимость.
— Вспомните, что вы чувствовали совсем недавно, — начала она серьезно и проникновенно, — вспомните, что мы оба чувствовали: мы знали, что не принадлежим себе и должны подавить всякую склонность, которая может толкнуть нас на путь предательства. Мы отступили от нашего намерения, но зло есть зло, и все остается по-прежнему.
— Нет, не по-прежнему, — сказал Стивен. — Мы убедились, что не можем устоять. Чувство, которое влечет нас друг к другу, так велико, что с ним бесполезно бороться. Естественный закон непреодолим — не наша вина, что он сметает все препятствия со своего пути.
— Это неверно, Стивен, — я убеждена, что это неверно. Я без конца думала об этом и поняла, что если бы мы так судили, любое предательство и жестокость имели бы право на существование: мы оправдали бы нарушение самых священных уз. Раз прошлое не связывает нас, в чем же тогда наш долг? Если бы вы были правы, на земле не знали бы иного закона, кроме мгновенных прихотей страсти.
— Но есть узы, которые не скрепишь одними добрыми намерениями, — возразил Стивен, вставая и снова принимаясь ходить. — Что это за верность, если ее хранят только для вида! Кому нужно постоянство, которое не вызвано любовью?
Мэгги ответила не сразу. Ей приходилось спорить не только с ним. Наконец, страстно желая защитить сбои убеждения и перед Стивеном и перед собой, она сказала:
— Это только на первый взгляд кажется правильным, но когда вдумаешься, видишь, что это не так. Верность и постоянство не означают, что нам позволено поступать, как-легче и приятней всего для нас самих; это скорее отказ от всего, что угрожает доверию, которое к нам питают другие, от всего, что может причинить несчастье людям, самой жизнью поставленным в зависимость от нас. Если бы мы… если бы я была лучше, благороднее, если бы веления долга были сильнее во мне и я всегда так же остро ощущала их в своем сердце, как сейчас, когда пробудилась моя совесть, враждебное долгу чувство не разрослось бы до такой степени — оно было бы задушено сразу, потому что я искренне молилась бы о помощи. Я должна была бежать не оглядываясь, как бегут от смертельной опасности. Я не нахожу себе оправдания. Я не обманула бы ожиданий Люси и Филипа, если бы не оказалась слабой, эгоистичной, жестокой, способной думать об их страданиях и при этом не испытывать боли, которая дает силы побороть искушение. Что чувствует сейчас Люси? Она верила мне, она любила меня, она была так добра ко мне. Подумайте о ней.
При этих словах у Мэгги перехватило дыхание.
— Я не могу думать о ней, — сказал Стивен и топнул ногой, как бы от нестерпимой боли. — Я могу думать только о вас и больше ни о ком, Мэгги. Вы требуете от человека невозможного. Я прошел через то, что чувствуете вы, и больше не могу к этому возвратиться. К чему вам об этом думать сейчас; ведь вы только терзаете меня! Не в ваших, силах оградить их от страданий: в вашей власти лишь уйти от меня, лишив мою жизнь какого бы то ни было смысла. Даже если бы мы вернулись к прошлому, если бы остались верны своему долгу, будь это еще возможно, — непереносимо, чудовищно предположить, что вы когда-нибудь станете женой Филипа — женой человека, которого не любите.
Мэгги вспыхнула; она не в состоянии была говорить. Стивен понял это. Он снова взял ее руку и, глядя на нее со страстной мольбой, сказал;
— Мэгги! Дорогая! Если вы любите меня — вы моя. Никто другой не смеет назвать вас своею. Любовь соединила наши жизни. Никакое прошлое не может отнять у нас прав друг на друга. Мы впервые любим всем сердцем и душой.
Опустив глаза, Мэгги по-прежнему молчала. Стивен трепетал, вновь обретя надежду и предвкушая победу. Но Мэгги подняла глаза, и он не прочел в них того, чего искал: в них были только мука и жалость.
— Нет, Стивен, не всем сердцем и душой, — сказала она с робкой решимостью. — Никогда всем сердцем я не уступала чувству. Существуют воспоминания, и привязанности, и стремление к настоящему добру; они имеют огромную власть надо мной, они никогда не оставят меня надолго, болью и раскаянием они будут возвращаться снова и снова. Я не Знала бы покоя, если бы тень греха встала между мной и богом. Я уже причинила горе — я это знаю, чувствую, но никогда сознательно я не шла на это, ни разу не сказала: «Пусть они страдают, я не пожертвую своим счастьем». У меня никогда не было мысли стать вашей женой, и если бы вы, воспользовавшись минутой, когда мое чувство к вам одерживало верх, добились моего согласия, все равно я не принадлежала бы вам всей душой. Если бы можно было вернуть то утро, я предпочла бы сохранить верность прежним мирным привязанностям и не знать радостей любви.
Стивен выпустил ее руку, порывисто поднялся и, с трудом сдерживая гнев, стал ходить по комнате.
— Господи! — вырвалось у него наконец. — Как жалко выглядит любовь женщины рядом с любовью мужчины! Ради вас я готов на любое преступление, а вы — вы взвешиваете и выбираете. Будь в вас хоть сотая доля моего чувства к вам, разве могли бы вы принести меня в жертву? Но что вам до того, что вы отнимаете счастье всей моей жизни!
Мэгги уронила руки на колени и судорожно сжала их. Ее объял смертельный ужас: словно ослепительные вспышки молнии на какой-то краткий миг открывали ей путь к спасению, а потом, угасая, снова оставляли ее, беспомощную, в кромешной тьме.
— Нет, я не приношу вас в жертву, я не в силах принести вас в жертву, — сказала она, как только к ней вернулась способность говорить. — Но я не могу поверить, будто вы можете быть довольны своей судьбой, зная — а мы это оба знаем, — что наше счастье обернулось горем для других. Мы не вольны в выборе своего или чужого счастья, нам не дано знать, в чем оно заключается. Нам лишь дано выбирать — поддадимся ли мы мгновенному порыву или откажемся от него во имя божественного голоса в нас самих, во имя тех целей, что освящают нашу жизнь. Я знаю, как трудно придерживаться этих взглядов: я сама не раз изменяла им; но я всегда чувствовала, что стоит мне окончательно отречься от них — и я останусь одна, без света, во мраке Этой жизни.
— Но, Мэгги, — сказал Стивен, садясь рядом. — Как можете вы не понимать, что события минувшего дня все изменили? Что это за ослепление? Какая упрямая предубежденность застилает вам глаза, не давая ничего видеть? Слишком поздно рассуждать о том, что мы могли или должны были бы сделать. Оценивая случившееся самым неблагоприятным образом — а ничего другого нам не остается, — мы должны признать, что положение наше стало иным, и то, что прежде было для нас правильным, сегодня невозможно. Надо примириться с собственными поступками и исходить из них. Предположим, мы вступили бы в брак вчера. Что изменилось бы от этого? В глазах людей наша вина не увеличилась бы. Только для нас это имело бы значение, заставив, быть может, и вас признать, — с горечью добавил Стивен, — что узы, связавшие вас со мной, сильнее всех других.