Страница:
Калли очень скучал о дочери, к тому же ему хотелось убедиться, что с ней все в порядке. Он доехал на такси до перекрестка Девяносто второй улицы и Лексингтон, где стояло роскошное высокое здание: одно из общежитий для студентов колледжа. Он был приятно удивлен, увидев в вестибюле двоих швейцаров и круглосуточную службу безопасности. У самого входа он замешкался, обдумывая, что ей скажет, и не зная, как она к нему отнесется после всего случившегося. Прошло лишь четырнадцать месяцев, но ему казалось, что между ними навсегда разверзлась непроходимая бездна.
Наконец, преодолев сомнения и страхи благодаря горячей любви, которую питал к дочери со дня ее рождения, он позвонил ей из вестибюля, но студентка, ее соседка, сказала, что Дженни только что ушла на работу — в кафе. Она сообщила Калли, как называется и где находится это кафе, а когда спросила, кто звонит, он повесил трубку. Он попросил одного из вахтеров опустить толстый пакет в почтовый ящик Дженни, затем поехал на такси в Верхний Вест-Сайд, где вышел на перекрестке Семьдесят второй стрит и Коламбас-авеню, в двух кварталах южнее кафе.
Калли медленно шел по улице, мимо сплошных рядов модных магазинов, киосков и японских ресторанчиков, которых тут было едва ли не больше, чем в Токио. Так сильны были его сомнения и страхи, что каждый шаг давался ему с большим трудом. За последнее десятилетие этот некогда заброшенный район превратился в процветающий деловой центр.
Достигнув угла Семьдесят четвертой улицы, Калли остановился напротив кафе, наблюдая, как официанты и официантки устанавливают на тротуаре, под бело-голубым полосатым навесом, столы и стулья, ожидая воскресного наплыва посетителей.
Сомнения и страхи не покидали Калли, и он готов был уйти, так и не повидав Дженни. Он просто не выдержит, если она отречется от него. Он ее отец и может помогать ей издали. Но у него нет права вмешиваться в ту жизнь, которую она без чьей-либо помощи создала для себя за эти четырнадцать месяцев, а ведь ей пришлось преодолеть немало препятствий. Она обрела независимость, взвалив на себя тяжкое бремя ответственности, вместо того чтобы вести, как многие другие, беззаботную студенческую жизнь.
Он решил, что посмотрит на нее издали и уйдет, с тем чтобы навестить позднее. Может, поговорит с ней по телефону. Так будет легче. Заметить боль и разочарование в ее глазах свыше его сил.
И вдруг он увидел, как она выходит из кафе, неся на подносе столовое серебро и посуду. Он наблюдал, как она помогает расставлять столы и стулья под навесом. Сердце его сжалось, к горлу подступил ком. Вот она, его маленькая дочурка, так похожая на мать, с тонкими аристократическими чертами лица, но с темными, как у него, волосами и темно-голубыми глазами. Она казалась совсем взрослой женщиной и была еще красивей, чем раньше. Ему ужасно хотелось обнять, утешить ее, сказать, что все будет в порядке, что очень раскаивается в случившемся и что никогда ее не покинет.
Он стоял, не сводя с нее глаз, и у него было такое чувство, будто к нему, пусть на мгновенье, вернулась часть всего утраченного. Оттуда, где он стоял, до нее было всего футов пятьдесят, и он хорошо видел, как она смеется и шутит с одним из официантов. В его уме теснились воспоминания о ней и Джэнет и их прежней жизни. Ему стоило большого труда удержаться от слез. Взволнованный до глубины души, все еще не зная, как она отреагирует на его появление, он так и не смог заставить себя подойти к ней, повернулся и пошел по улице.
— Папочка! — закричала она и, подбежав к кромке тротуара, остановилась, дожидаясь момента, когда можно будет перебежать заполненную машинами улицу.
Человек в кожаной куртке удалялся. Она лишь вскользь видела его лицо. Неужели обозналась? Может быть, кожаная куртка вызвала в ее памяти образ отца и она приняла желаемое за действительное? Но тут позади него затормозило такси, он повернулся, и она убедилась, что это ее отец.
— Папочка! — пресекающимся от волнения голосом закричала она, перебегая на другую сторону. Калли был всего в десяти футах от нее, он уже собирался отправиться на юг.
— Папочка! — повторила запыхавшаяся Дженни, тесно прижимаясь к отцу. — Я не могу поверить, что это ты. Что ты тут делаешь? Когда я в последний раз говорила с твоим следователем, он сказал, что ничего не переменилось, тебя выпустят не раньше чем через два года.
— Кое-что изменилось, — сказал Калли. — Ты разговаривала с моим следователем?
— Каждый месяц. Я хотела знать, как ты там.
— Он ничего мне не говорил.
— Я просила его не говорить.
Они стояли посреди тротуара; справа и слева от них двигались толпы прохожих.
Калли отстранил ее от себя.
— Ты выглядишь просто замечательно. Как ты тут жила?
— Со мной все в порядке, папочка. А теперь, когда ты здесь, будет совсем хорошо.
— Я люблю тебя, Дженни. — Он уже не мог больше сдерживать слезы и отвернулся, чтобы она не видела их.
Дженни тоже заплакала и крепко-крепко обняла его.
— О'кей, папочка. Я тоже тебя люблю.
Они пошли по улице, и Дженни взяла его под руку, словно боясь, что он куда-нибудь убежит.
— А как твоя работа?
— Наплыв посетителей начнется не раньше чем через час. А вообще-то я могла бы отпроситься на весь день, — сказала она с надеждой в голосе.
— Я здесь по делу, — сказал Калли. — В моем распоряжении всего час.
— У тебя дела? Как и раньше?
— Вроде того.
Она не настаивала.
— Я работаю только до трех. А потом свободна.
— Прости, родная. Я не знаю, сколько времени еще буду занят.
— Надолго ли ты в город? Я хочу побыть с тобой подольше. Ты не мог бы выкроить для меня время?
— Сейчас не могу. Но скоро освобожусь. Обещаю тебе.
Дженни положила голову ему на плечо, продолжая держаться за его руку, и они пошли дальше. Оба молчали. Калли не мог произнести тех слов, которые повторял в тюрьме по ночам; все, что он хотел ей сказать, стерлось из его памяти. Они свернули налево, на Семьдесят третью улицу и пошли к Центральному парку, он был прекрасен в осеннем уборе. Они сели на скамью напротив озера и изящной арки низкого мостика.
— Как твоя учеба? — спросил Калли, все еще не в силах произнести слов, которые так долго вынашивал в душе.
— Я получила поощрительную стипендию, — гордо сказала Дженни, все еще держа его за руку. — И я неплохо обеспечена, можешь за меня не беспокоиться. В этом кафе я работаю по уик-эндам и три вечера в неделю; здесь дают хорошие чаевые. По четвергам работаю в другом месте, и еще при театре колледжа. Я вполне обеспечиваю себя, папочка. Я такая же крепкая, как и ты. И упрямая. Помнишь, ты однажды мне сказал: «Никогда не сдавайся».
— Помню.
— Благодаря упрямству возникает выносливость, выносливость способствует выживанию. Я выжила, папочка.
Калли молча смотрел на спокойные воды озера. Под мостиком проплыли в лодке мужчина и женщина с двумя детьми. Он повернулся к Дженни и наконец заговорил о том, что было для него мучительнее всего.
— Смерть нашей мамы — большое горе. И я знаю, что никогда не смогу возместить тебе эту потерю. И я пойму тебя, если ты меня не простишь.
— Мне нечего тебе прощать, папочка. Тут нет твоей вины. Мама долгие годы страдала депрессией. Тебя часто не бывало дома, а потому ты не видел, в каком она состоянии.
— Нет, родная. Я глубоко виноват в случившемся и буду жить с бременем вины, день за днем.
— Ты ни в чем не виноват. Мама уже однажды пробовала совершить самоубийство.
Калли недоверчиво поглядел на нее.
— Да, да, папочка. Когда мы приехали из Москвы и ты начал много путешествовать.
— Я не знал об этом.
— Она просила ничего тебе не говорить. Однажды, вернувшись из школы, я обнаружила ее без сознания. Она приняла целую пачку снотворного. К счастью, я пришла вовремя. Я вызвала «скорую помощь», ее отвезли в больницу и откачали.
Калли смотрел на дочь, ошеломленный услышанным.
— Я помню, что у нее подолгу бывало плохое настроение, но она каждый раз выкарабкивалась.
— Дело обстояло гораздо хуже, чем тебе представлялось. Ей не хватило выдержки, папочка. Но в твоем присутствии мама всегда бодрилась, папочка; она умела скрывать свою тревогу.
— Я все еще думаю о ней. Все время, — после долгого молчания произнес Калли.
— И я тоже. Я все еще люблю ее и ужасно тоскую по ней, и всегда буду тосковать. И я благодарна судьбе за то, что она была у меня. Но любовь не ослепляет меня, я знаю, почему она покончила с собой, и не виню ни тебя, ни кого-либо другого.
Глаза Калли вновь наполнились слезами.
— Мне так стыдно, родная.
— Стыдно, папочка? Но тебе нечего стыдиться. То, что ты сделал, не имеет ничего общего с добром или злом. Это была политика, в худшем ее виде. Но ты выстоял, сдержал свою клятву, защитил друзей, чего они не сумели или не захотели для тебя сделать.
Калли постепенно успокаивался.
— Я никогда не подозревала, что ты работаешь в ЦРУ, пока тебя не вызвали на слушания в Конгрессе, — продолжала Дженни. — Знаешь ли ты это? Все время, пока мама и я жили с тобой в Москве, я думала, что ты тот, за кого ты себя выдавал: политический советник Государственного департамента.
— Так ты и должна была думать.
— Когда начался твой процесс и я узнала, чем ты на самом деле занимался, то стала гордиться тобой еще больше. Ты был моим героем, папочка. И до сих пор остаешься им.
Калли положил руку на плечо дочери, привлек ее к себе и нежно поцеловал в лоб.
— Тебе следовало бы остерегаться героев. Обычно они безрассудно храбры и не знают ни в чем меры. И в конце концов дорого за это расплачиваются.
— И обычно они верные, надежные и глубоко порядочные люди.
Калли повернулся к ней с улыбкой.
— Ты очень повзрослела, моя родная.
— Да, очень. Но во многом я все та же маленькая девочка, которая нуждается в отце, и это никогда не изменится.
— Ты правда хочешь, чтобы я вернулся в твою жизнь? Я теперь бывший зэк, и у меня не очень-то блестящие жизненные перспективы.
— Конечно, я хочу, чтобы ты вернулся в мою жизнь. И всегда был со мной.
— Я оставил для тебя конверт в общежитии. В твоем почтовом ящике, — сказал Калли. — Там пятнадцать тысяч долларов. Положи их на банковский счет. Они тебе пригодятся. Для оплаты учебы или для чего-нибудь еще.
— В этом нет необходимости. Я справляюсь. Честное слово.
— Я верю, что ты справляешься. Но я хочу, чтобы ты взяла эти деньги. Как только смогу, пришлю тебе еще.
— Когда мы увидимся снова?
— Не знаю. Дело, которое мне поручено, займет еще некоторое время.
— Ты опять работаешь в ЦРУ?
— Я не могу ответить на этот вопрос.
Дженни понимающе кивнула.
— Хорошо. Но обещай мне, папа, что никогда больше не попытаешься вычеркнуть меня из своей жизни.
— Обещаю.
— Ты поступил очень эгоистично и необдуманно, когда запретил мне писать тебе и навещать тебя.
— Знаю. Но я старался избежать всяких напоминаний о том, что я потерял и в какое трудное положение поставил тебя и маму.
— Меня ты, во всяком случае, не потерял, папа, и никогда не потеряешь. И это неверно, будто ты поставил нас в трудное положение. Мама была с тобой счастлива. Ты, может быть, этого не знаешь, но для нее ты был сказочным рыцарем в сверкающих доспехах; почти всей радостью, испытанной ею в жизни, она была обязана тебе. Она очень ценила время, когда вы бывали вместе. А в твое отсутствие часами прокручивала те записи, где ты поешь для нее, аккомпанируя себе на гитаре. Это помогало ей пережить трудные времена.
— Хотелось бы верить.
— Но это правда, папа. Ты знаешь, я никогда тебе не лгала.
Калли взглянул на часы и встал со скамьи.
— Мне пора. Я провожу тебя до кафе.
Покинув парк, они пошли по направлению к Коламбас-авеню. Дженни все еще держалась за руку отца. Они остановились на углу возле кафе, Калли положил руки на плечи дочери и посмотрел ей в глаза.
— Что бы ни случилось, знай, что я люблю тебя и никогда не хотел причинить тебе боль.
— Судя по твоим словам, тебе угрожает какая-то опасность. Почему ты не скажешь мне об этом?
— Я не могу сказать тебе многого. Но если от меня не будет никаких вестей, то не потому, что я не люблю тебя, не забочусь о тебе. Просто дела принимают непредсказуемый оборот. И если со мной что-нибудь произойдет, знай, что я всегда любил тебя, всем своим сердцем.
— Ты пугаешь меня, папочка. — Ее глаза опять наполнились слезами.
— Не надо бояться. Иногда события выходят из-под контроля. Но я сделаю все от меня зависящее, чтобы добиться благополучного исхода. И как только освобожусь, немедленно тебе сообщу.
Он вновь обнял ее, поцеловал и улыбнулся, прежде чем уйти.
— Знаешь, ты очень похожа на маму.
— Я знаю.
— Будь счастлива.
Дженни провожала взглядом отца, пока он не исчез за углом; тогда она тяжело опустилась на стул, закрыла лицо руками и зарыдала от радости.
Глава 31
Наконец, преодолев сомнения и страхи благодаря горячей любви, которую питал к дочери со дня ее рождения, он позвонил ей из вестибюля, но студентка, ее соседка, сказала, что Дженни только что ушла на работу — в кафе. Она сообщила Калли, как называется и где находится это кафе, а когда спросила, кто звонит, он повесил трубку. Он попросил одного из вахтеров опустить толстый пакет в почтовый ящик Дженни, затем поехал на такси в Верхний Вест-Сайд, где вышел на перекрестке Семьдесят второй стрит и Коламбас-авеню, в двух кварталах южнее кафе.
Калли медленно шел по улице, мимо сплошных рядов модных магазинов, киосков и японских ресторанчиков, которых тут было едва ли не больше, чем в Токио. Так сильны были его сомнения и страхи, что каждый шаг давался ему с большим трудом. За последнее десятилетие этот некогда заброшенный район превратился в процветающий деловой центр.
Достигнув угла Семьдесят четвертой улицы, Калли остановился напротив кафе, наблюдая, как официанты и официантки устанавливают на тротуаре, под бело-голубым полосатым навесом, столы и стулья, ожидая воскресного наплыва посетителей.
Сомнения и страхи не покидали Калли, и он готов был уйти, так и не повидав Дженни. Он просто не выдержит, если она отречется от него. Он ее отец и может помогать ей издали. Но у него нет права вмешиваться в ту жизнь, которую она без чьей-либо помощи создала для себя за эти четырнадцать месяцев, а ведь ей пришлось преодолеть немало препятствий. Она обрела независимость, взвалив на себя тяжкое бремя ответственности, вместо того чтобы вести, как многие другие, беззаботную студенческую жизнь.
Он решил, что посмотрит на нее издали и уйдет, с тем чтобы навестить позднее. Может, поговорит с ней по телефону. Так будет легче. Заметить боль и разочарование в ее глазах свыше его сил.
И вдруг он увидел, как она выходит из кафе, неся на подносе столовое серебро и посуду. Он наблюдал, как она помогает расставлять столы и стулья под навесом. Сердце его сжалось, к горлу подступил ком. Вот она, его маленькая дочурка, так похожая на мать, с тонкими аристократическими чертами лица, но с темными, как у него, волосами и темно-голубыми глазами. Она казалась совсем взрослой женщиной и была еще красивей, чем раньше. Ему ужасно хотелось обнять, утешить ее, сказать, что все будет в порядке, что очень раскаивается в случившемся и что никогда ее не покинет.
Он стоял, не сводя с нее глаз, и у него было такое чувство, будто к нему, пусть на мгновенье, вернулась часть всего утраченного. Оттуда, где он стоял, до нее было всего футов пятьдесят, и он хорошо видел, как она смеется и шутит с одним из официантов. В его уме теснились воспоминания о ней и Джэнет и их прежней жизни. Ему стоило большого труда удержаться от слез. Взволнованный до глубины души, все еще не зная, как она отреагирует на его появление, он так и не смог заставить себя подойти к ней, повернулся и пошел по улице.
* * *
Как раз в это время Дженни Калли поставила последний стол и, прежде чем возвратиться в кафе, огляделась. На ее лице появилась печальная улыбка. Кожаная куртка на человеке по другую сторону улицы ужасно походила на ту, что носил ее отец. Она отвернулась, затем посмотрела вновь; человек в кожаной куртке удалялся. Ее сердце учащенно забилось. Дженни стояла в смятении, не веря своим глазам. Пустой поднос, который она держала в руках, шумно брякнулся на тротуар.— Папочка! — закричала она и, подбежав к кромке тротуара, остановилась, дожидаясь момента, когда можно будет перебежать заполненную машинами улицу.
Человек в кожаной куртке удалялся. Она лишь вскользь видела его лицо. Неужели обозналась? Может быть, кожаная куртка вызвала в ее памяти образ отца и она приняла желаемое за действительное? Но тут позади него затормозило такси, он повернулся, и она убедилась, что это ее отец.
— Папочка! — пресекающимся от волнения голосом закричала она, перебегая на другую сторону. Калли был всего в десяти футах от нее, он уже собирался отправиться на юг.
* * *
Расслышав в уличном шуме второй крик, Калли обернулся и увидел подбегающую к нему дочь. Она бросилась в его раскрытые объятия, и это в один миг уничтожило все сомнения и страхи, все муки и страдания прошедшего года.— Папочка! — повторила запыхавшаяся Дженни, тесно прижимаясь к отцу. — Я не могу поверить, что это ты. Что ты тут делаешь? Когда я в последний раз говорила с твоим следователем, он сказал, что ничего не переменилось, тебя выпустят не раньше чем через два года.
— Кое-что изменилось, — сказал Калли. — Ты разговаривала с моим следователем?
— Каждый месяц. Я хотела знать, как ты там.
— Он ничего мне не говорил.
— Я просила его не говорить.
Они стояли посреди тротуара; справа и слева от них двигались толпы прохожих.
Калли отстранил ее от себя.
— Ты выглядишь просто замечательно. Как ты тут жила?
— Со мной все в порядке, папочка. А теперь, когда ты здесь, будет совсем хорошо.
— Я люблю тебя, Дженни. — Он уже не мог больше сдерживать слезы и отвернулся, чтобы она не видела их.
Дженни тоже заплакала и крепко-крепко обняла его.
— О'кей, папочка. Я тоже тебя люблю.
Они пошли по улице, и Дженни взяла его под руку, словно боясь, что он куда-нибудь убежит.
— А как твоя работа?
— Наплыв посетителей начнется не раньше чем через час. А вообще-то я могла бы отпроситься на весь день, — сказала она с надеждой в голосе.
— Я здесь по делу, — сказал Калли. — В моем распоряжении всего час.
— У тебя дела? Как и раньше?
— Вроде того.
Она не настаивала.
— Я работаю только до трех. А потом свободна.
— Прости, родная. Я не знаю, сколько времени еще буду занят.
— Надолго ли ты в город? Я хочу побыть с тобой подольше. Ты не мог бы выкроить для меня время?
— Сейчас не могу. Но скоро освобожусь. Обещаю тебе.
Дженни положила голову ему на плечо, продолжая держаться за его руку, и они пошли дальше. Оба молчали. Калли не мог произнести тех слов, которые повторял в тюрьме по ночам; все, что он хотел ей сказать, стерлось из его памяти. Они свернули налево, на Семьдесят третью улицу и пошли к Центральному парку, он был прекрасен в осеннем уборе. Они сели на скамью напротив озера и изящной арки низкого мостика.
— Как твоя учеба? — спросил Калли, все еще не в силах произнести слов, которые так долго вынашивал в душе.
— Я получила поощрительную стипендию, — гордо сказала Дженни, все еще держа его за руку. — И я неплохо обеспечена, можешь за меня не беспокоиться. В этом кафе я работаю по уик-эндам и три вечера в неделю; здесь дают хорошие чаевые. По четвергам работаю в другом месте, и еще при театре колледжа. Я вполне обеспечиваю себя, папочка. Я такая же крепкая, как и ты. И упрямая. Помнишь, ты однажды мне сказал: «Никогда не сдавайся».
— Помню.
— Благодаря упрямству возникает выносливость, выносливость способствует выживанию. Я выжила, папочка.
Калли молча смотрел на спокойные воды озера. Под мостиком проплыли в лодке мужчина и женщина с двумя детьми. Он повернулся к Дженни и наконец заговорил о том, что было для него мучительнее всего.
— Смерть нашей мамы — большое горе. И я знаю, что никогда не смогу возместить тебе эту потерю. И я пойму тебя, если ты меня не простишь.
— Мне нечего тебе прощать, папочка. Тут нет твоей вины. Мама долгие годы страдала депрессией. Тебя часто не бывало дома, а потому ты не видел, в каком она состоянии.
— Нет, родная. Я глубоко виноват в случившемся и буду жить с бременем вины, день за днем.
— Ты ни в чем не виноват. Мама уже однажды пробовала совершить самоубийство.
Калли недоверчиво поглядел на нее.
— Да, да, папочка. Когда мы приехали из Москвы и ты начал много путешествовать.
— Я не знал об этом.
— Она просила ничего тебе не говорить. Однажды, вернувшись из школы, я обнаружила ее без сознания. Она приняла целую пачку снотворного. К счастью, я пришла вовремя. Я вызвала «скорую помощь», ее отвезли в больницу и откачали.
Калли смотрел на дочь, ошеломленный услышанным.
— Я помню, что у нее подолгу бывало плохое настроение, но она каждый раз выкарабкивалась.
— Дело обстояло гораздо хуже, чем тебе представлялось. Ей не хватило выдержки, папочка. Но в твоем присутствии мама всегда бодрилась, папочка; она умела скрывать свою тревогу.
— Я все еще думаю о ней. Все время, — после долгого молчания произнес Калли.
— И я тоже. Я все еще люблю ее и ужасно тоскую по ней, и всегда буду тосковать. И я благодарна судьбе за то, что она была у меня. Но любовь не ослепляет меня, я знаю, почему она покончила с собой, и не виню ни тебя, ни кого-либо другого.
Глаза Калли вновь наполнились слезами.
— Мне так стыдно, родная.
— Стыдно, папочка? Но тебе нечего стыдиться. То, что ты сделал, не имеет ничего общего с добром или злом. Это была политика, в худшем ее виде. Но ты выстоял, сдержал свою клятву, защитил друзей, чего они не сумели или не захотели для тебя сделать.
Калли постепенно успокаивался.
— Я никогда не подозревала, что ты работаешь в ЦРУ, пока тебя не вызвали на слушания в Конгрессе, — продолжала Дженни. — Знаешь ли ты это? Все время, пока мама и я жили с тобой в Москве, я думала, что ты тот, за кого ты себя выдавал: политический советник Государственного департамента.
— Так ты и должна была думать.
— Когда начался твой процесс и я узнала, чем ты на самом деле занимался, то стала гордиться тобой еще больше. Ты был моим героем, папочка. И до сих пор остаешься им.
Калли положил руку на плечо дочери, привлек ее к себе и нежно поцеловал в лоб.
— Тебе следовало бы остерегаться героев. Обычно они безрассудно храбры и не знают ни в чем меры. И в конце концов дорого за это расплачиваются.
— И обычно они верные, надежные и глубоко порядочные люди.
Калли повернулся к ней с улыбкой.
— Ты очень повзрослела, моя родная.
— Да, очень. Но во многом я все та же маленькая девочка, которая нуждается в отце, и это никогда не изменится.
— Ты правда хочешь, чтобы я вернулся в твою жизнь? Я теперь бывший зэк, и у меня не очень-то блестящие жизненные перспективы.
— Конечно, я хочу, чтобы ты вернулся в мою жизнь. И всегда был со мной.
— Я оставил для тебя конверт в общежитии. В твоем почтовом ящике, — сказал Калли. — Там пятнадцать тысяч долларов. Положи их на банковский счет. Они тебе пригодятся. Для оплаты учебы или для чего-нибудь еще.
— В этом нет необходимости. Я справляюсь. Честное слово.
— Я верю, что ты справляешься. Но я хочу, чтобы ты взяла эти деньги. Как только смогу, пришлю тебе еще.
— Когда мы увидимся снова?
— Не знаю. Дело, которое мне поручено, займет еще некоторое время.
— Ты опять работаешь в ЦРУ?
— Я не могу ответить на этот вопрос.
Дженни понимающе кивнула.
— Хорошо. Но обещай мне, папа, что никогда больше не попытаешься вычеркнуть меня из своей жизни.
— Обещаю.
— Ты поступил очень эгоистично и необдуманно, когда запретил мне писать тебе и навещать тебя.
— Знаю. Но я старался избежать всяких напоминаний о том, что я потерял и в какое трудное положение поставил тебя и маму.
— Меня ты, во всяком случае, не потерял, папа, и никогда не потеряешь. И это неверно, будто ты поставил нас в трудное положение. Мама была с тобой счастлива. Ты, может быть, этого не знаешь, но для нее ты был сказочным рыцарем в сверкающих доспехах; почти всей радостью, испытанной ею в жизни, она была обязана тебе. Она очень ценила время, когда вы бывали вместе. А в твое отсутствие часами прокручивала те записи, где ты поешь для нее, аккомпанируя себе на гитаре. Это помогало ей пережить трудные времена.
— Хотелось бы верить.
— Но это правда, папа. Ты знаешь, я никогда тебе не лгала.
Калли взглянул на часы и встал со скамьи.
— Мне пора. Я провожу тебя до кафе.
Покинув парк, они пошли по направлению к Коламбас-авеню. Дженни все еще держалась за руку отца. Они остановились на углу возле кафе, Калли положил руки на плечи дочери и посмотрел ей в глаза.
— Что бы ни случилось, знай, что я люблю тебя и никогда не хотел причинить тебе боль.
— Судя по твоим словам, тебе угрожает какая-то опасность. Почему ты не скажешь мне об этом?
— Я не могу сказать тебе многого. Но если от меня не будет никаких вестей, то не потому, что я не люблю тебя, не забочусь о тебе. Просто дела принимают непредсказуемый оборот. И если со мной что-нибудь произойдет, знай, что я всегда любил тебя, всем своим сердцем.
— Ты пугаешь меня, папочка. — Ее глаза опять наполнились слезами.
— Не надо бояться. Иногда события выходят из-под контроля. Но я сделаю все от меня зависящее, чтобы добиться благополучного исхода. И как только освобожусь, немедленно тебе сообщу.
Он вновь обнял ее, поцеловал и улыбнулся, прежде чем уйти.
— Знаешь, ты очень похожа на маму.
— Я знаю.
— Будь счастлива.
Дженни провожала взглядом отца, пока он не исчез за углом; тогда она тяжело опустилась на стул, закрыла лицо руками и зарыдала от радости.
Глава 31
«Бар Билли» был лучшим во всей округе заведением, уютным и удобным, с роскошными, темно-вишневыми деревянными панелями, сверкающей бронзовой фурнитурой, неярким освещением и небольшими столиками, покрытыми красно-белыми клетчатыми скатертями. Войдя сюда с Первой авеню и усевшись на табурет в самом конце резной деревянной стойки, справа от столиков, Калли испытывал знакомое чувство приятного облегчения. Он заказал двойную порцию «Джека Дэниэлса» и сидел, глядя на себя в зеркала за аккуратно расставленными рядами бутылок.
В нем все еще не улеглось сильное волнение, вызванное короткой встречей с Дженни и ее рассказом о скрытой депрессии Джэнет. Как мог он не догадаться об этом? Но в глубине души он знал ответ на этот вопрос. Если бы он был с ней вместе, то непременно позаботился бы о ее лечении. Есть же лекарства, снимающие депрессию, возвращающие радость жизни. И тогда она была бы жива и у него была семья.
Калли залпом осушил бокал и, перехватив взгляд бармена, показал жестом, чтобы тот налил еще двойную порцию виски. Ее он также выпил залпом, пытаясь заглушить волнение, странную смесь боли и радости: радости от того, что увидел Дженни, теперь уже сильную молодую женщину, и боли от того, что, поставив превыше всего в жизни карьеру, погубил жену и заставил дочь страдать. Его мысли возвратились к Дженни, не боящейся жизненных трудностей, решительной и все же отнюдь не железной Дженни, все еще тоскующей по матери; он не мог забыть, как дрожал ее голос, когда она признавалась, что ей недостает и всегда будет недоставать матери.
— К черту Управление, — пробормотал он громче, чем хотел. — Какой я дурак, что поверил этим засранцам. К черту Грегуса. К черту Малика. Всех к черту.
— У вас, видимо, был тяжелый день на работе, — сказал бармен, выказывая сочувствие своему единственному посетителю.
— И вас к черту, — сказал Калли. — Продолжай наливать. Двойные порции.
Бармен пожал плечами, извиняясь за непрошенное вмешательство, и наполнил бокал Калли.
— Я оставлю бутылку. Наливайте сами.
— Извините, сорвался.
— Никаких проблем. Я тоже там побывал.
— Нет, там вы не были. И даст Бог, никогда не будете.
Бармен отошел в сторону. Принялся вновь вытирать полотенцем бокалы. Зачем ввязался в разговор с агрессивным пьяницей, когда на душе и без того скверно?
Калли постарался скинуть с себя неотвязное чувство вины, перестать думать об утраченном и сосредоточиться на том, что у него осталось. Дженни. Кроме нее, у него никого и ничего нет, и он мысленно поклялся, что никогда больше не причинит ей боль. Что-нибудь придумает. Как-нибудь вывернется. В конце концов, у него осталось несколько друзей, которые ушли из Управления и завели собственное дело. Может, кто-нибудь из них найдет что-нибудь для него. Все равно что. У него всегда были скромные потребности. На себя и на Дженни как-нибудь заработает.
Он выпил четыре двойных порции «Джека Дэниэлса» и уже ощущал легкую эйфорию, когда появилась Джули Хаузер. Она сразу же заметила его расслабленную позу за стойкой и остекленевшие глаза. Вскарабкавшись на табурет рядом с ним, она посмотрела на него предостерегающе.
— Ну ты хорош, Калли. Очень хорош. — Она отодвинула от него бутылку и заказала «перье» с лайном. — Информационный отдел не сообщил ничего нового. Гримальди знает о русской мафии больше, чем они.
— Не имеет значения. Я вышел из игры.
— Что-что?
— Вышел из игры. Пиши свою сенсационную статью, помогай своему другу Гримальди, а я вышел из игры.
— Ты шутишь?
— Отнюдь.
— Послушай, — заговорила Хаузер, понизив голос. — Я не знаю, где ты был, с кем разговаривал, но если этим трюком хочешь отшить меня, у тебя ничего не получится. Если бы дело было только в статье. Пойми же, что маньяк по-прежнему на свободе, его надо остановить. Ты не можешь выбыть из игры, у тебя больше шансов поймать его, чем у кого-нибудь другого. Я думала так с самого начала, а теперь еще более в этом уверилась.
— Если Гримальди найдет место, где печатаются деньги, убийца у него в руках. Если потерпит неудачу, у меня нет ни малейшего представления о дальнейших ходах Малика. Пусть его ловит кто-нибудь другой.
— Так ты в самом деле не шутишь?
— Я уже сказал, что нет. Сколько раз можно повторять?
Хаузер так и подскочила.
— Что это? Да ты совсем раскис от жалости к себе. Пытаешься утопить горе в стакане. Жалкое зрелище. Ты просто не имеешь права так распускаться, пока Малик все еще разгуливает на воле. И на тебе лежит тяжкий долг. Это ты и твои друзья ответственны за убийства этого чудовища.
— Я тут ни при чем.
Вновь охваченный воспоминаниями, Калли вдруг увидел перед собой Джэнет — какой она была в тот день, когда он ушел в тюрьму. Вспомнил ее добрую улыбку, ласковые объятья, слова ободрения. Он осушил бокал и потянулся к бутылке.
Хаузер отодвинула ее дальше.
— Если ты еще выпьешь этого пойла, ты просто совсем обалдеешь.
— Заткнись, Хаузер. Заткнись, мать твою так!
— Хорошо, но сперва скажи мне, где ты был. Если ты хочешь отшить меня, имей по крайней мере достаточно мужества, чтобы объяснить почему.
Калли заколебался, но в конце концов его одолело желание излить кому-нибудь душу.
— Я ездил повидать дочь.
— Дочь?
— Она учится здесь в колледже.
Хаузер представила себе встречу отца с дочерью и поняла, что он должен был пережить. Она взяла его за руку, ощущая сочувствие и сострадание, каких давно уже не испытывала.
— Пошли, Калли. Тут за углом у меня живет подруга. Когда я в городе, то пользуюсь ее квартирой. Пошли, выпьешь кофе, и мы с тобой поговорим.
— О чем тут говорить?
— У тебя такое чувство, как будто ты потерял все на свете. Бросил на произвол судьбы дочь. Загубил ее жизнь. Так?
— Не совсем. Она справляется. Работает на трех работах, получает стипендию, — выпалил он. — Но ведь она, черт побери, должна была жить по-другому. Ты права. Я и в самом деле бросил ее на произвол судьбы. По моей вине она живет как круглая сирота.
— Калли, мой отец однажды сказал мне, что в жизни побеждает не тот, кто никогда не падает, а тот, кто поднимается после каждого падения. Получается, что твоя дочь рано познала эту истину.
— Слишком рано.
— Но ты не можешь повернуться спиной к жизни, — сказала Хаузер. — Не можешь допустить, чтобы эти ублюдки победили.
— Они уже победили.
— Чушь!
— Мне не нужны банальные утешения и ободрения.
— Правильно. Тебе нужен хороший пинок под зад.
— Ты так думаешь? Если ты так убеждена, что всякое начатое дело надо доводить до конца, почему ушла из полиции? Ведь ты сама говоришь, что была хорошим полицейским.
— Разумный вопрос, — сказала Хаузер. — После того как меня ранили, я не могла активно продолжать работу.
— Физически не могла? Я не вижу никаких следов ранения. Более того, несколько часов назад видел, сколько в тебе энергии.
— Я могла выстрелить в Малика, когда он вышел из задней двери ресторана, но не сделала этого.
— Я бы не стал терзаться из-за этого. Тебе достаточно было попасть в землю перед ним.
— Вот поэтому-то я и ушла из полиции, — сказала Хаузер. — Через два месяца после ранения я и мой напарник расследовали одно убийство. Мы загнали подозреваемого в подвал. Кварталах в тридцати отсюда, на Восточной восемьдесят шестой стрит. Он спрятался в прачечной и напал на моего напарника. Я вбежала в дверь, за мной полицейский. И тут я вдруг остолбенела, не могла даже прицелиться. К счастью, полицейский из-за моей спины выстрелил в тот же момент, что и преступник. Выстрел преступника только оцарапал плечо моему напарнику, но если бы полицейский растерялся, то был бы мертв, и мертв по моей вине.
— Тебя ведь наградили Почетной медалью. За что?
— За три месяца до этого случая я была ранена, загородила собой напарника.
— Это оправдывает тебя.
— Нет, не оправдывает, и ты это знаешь. Мой напарник мог погибнуть из-за моей нерешительности. Очевидно, ранение сказалось на мне более сильно, чем я сначала думала, как и то, что мне пришлось убить человека.
— Такое случается со всеми. Но постепенно ты научишься превозмогать всякую нерешительность. Я знаю.
— Я отнюдь не была уверена в этом. И опасалась еще раз подвести кого-нибудь. Поэтому, после безрезультатного курса лечения у нашего полицейского психиатра, приняла ее совет и вышла в отставку по инвалидности. До конца своей жизни я буду получать три четверти моего прежнего жалованья, тридцать пять тысяч в год, свободные от налогов. Когда я называю эти деньги «посылочными», я имею в виду, что меня послали. Эти деньги дали мне независимость. Чтобы начать все заново, я покинула город, но если моя работа в «Пост» пойдет не так удачно, как хотелось бы, я могу спокойно уйти оттуда, не боясь, что останусь на мели. Я могу поступить на другую работу или плюнуть на все и отправиться загорать на какой-нибудь карибский остров. Я живу скромно, и тридцати пяти тысяч хватает мне за глаза. Вот и все. Ну, а теперь мы, может быть, свяжемся с Гримальди и возьмемся за дело?
— Посылочные деньги? — Калли улыбнулся.
— Пошли же. Чашка кофе и холодный душ вернут тебя на эту грешную землю.
— Ты пытаешься оживить павшего коня. У меня больше нет сил. Мне сорок два, я бывший зэк, и все лучшие годы моей жизни миновали.
— Возьми себя в руки, Калли. Ты слишком много к многим должен; тебе лишь надо оставить все плохое позади и начать жизнь заново. И ты должен понять разницу между характером и репутацией. Репутация основывается на чужих мнениях, зачастую ошибочных. Она не зависит от нашей собственной воли. Но вот характер — совершенно другое, мы можем сознательно совершенствовать его всю свою жизнь. А у тебя твердый характер, к тому же открытый и честный. И ты доказал это, когда отправился в тюрьму за своих так называемых друзей. И я верю в тебя, а я мало в кого верю.
Калли повернулся к ней лицом.
— Ты хороший человек, Хаузер. Ты знаешь это?
— Ты говоришь так, потому что пьян.
— Ничего подобного. — Соскользнув с табурета, Калли встал на слегка покачивающиеся ноги. — Ну, может быть, чуть-чуть.
Хаузер обняла его одной рукой за талию, он оперся о ее плечо, и они вместе вышли из бара на улицу. Прохладный октябрьский воздух освежил Калли. К тому времени, когда, пройдя небольшой квартал, они достигли «Саттон хауса», многоквартирного дома, хмель почти выветрился, осталось лишь легкое головокружение. Машина Хаузер стояла на Пятьдесят второй стрит, как раз перед входом. Хаузер вытащила из багажника дорожную сумку Калли, и они поднялись на лифте на пятый этаж.
Оба молчали. Растерянный, не зная, что делать, Калли сперва опустил было руки, но затем обнял ее, соединив пальцы на спине, крепко прижал к себе.
Хаузер подняла глаза и заглянула в его темно-голубые глаза, полные глубокой печали. Эти глаза всегда неудержимо притягивали ее.
— Все хорошо, Калли. Я уверена, все хорошо.
Он ничего не ответил, только смотрел на нее, на ее блестящую от воды кожу. Прошло больше года с тех пор, как он в последний раз вот так держал женщину в своих объятиях. За всю свою семейную жизнь он никогда не изменял Джэнет, неукоснительно придерживаясь правила: смотри, но не притрагивайся. Бывало, конечно, что его одолевало искушение нарушить это правило, но он сохранил верность жене. Никогда и ни в чем ее не обманывал. Да в этом и не было необходимости: в ней воплощалось все, что он любил, чего хотел. Но Джэнет уже нет, и его неизъяснимо влечет к женщине, чья голова покоится у него на груди. Он хочет ее сильно, очень сильно, а может быть, ему просто нужен кто-то, кто воскресит его к жизни, казалось, навсегда загубленной. Ему нужно тепло и утешение, нужно, чтобы его тоже захотели и отдались ему.
В нем все еще не улеглось сильное волнение, вызванное короткой встречей с Дженни и ее рассказом о скрытой депрессии Джэнет. Как мог он не догадаться об этом? Но в глубине души он знал ответ на этот вопрос. Если бы он был с ней вместе, то непременно позаботился бы о ее лечении. Есть же лекарства, снимающие депрессию, возвращающие радость жизни. И тогда она была бы жива и у него была семья.
Калли залпом осушил бокал и, перехватив взгляд бармена, показал жестом, чтобы тот налил еще двойную порцию виски. Ее он также выпил залпом, пытаясь заглушить волнение, странную смесь боли и радости: радости от того, что увидел Дженни, теперь уже сильную молодую женщину, и боли от того, что, поставив превыше всего в жизни карьеру, погубил жену и заставил дочь страдать. Его мысли возвратились к Дженни, не боящейся жизненных трудностей, решительной и все же отнюдь не железной Дженни, все еще тоскующей по матери; он не мог забыть, как дрожал ее голос, когда она признавалась, что ей недостает и всегда будет недоставать матери.
— К черту Управление, — пробормотал он громче, чем хотел. — Какой я дурак, что поверил этим засранцам. К черту Грегуса. К черту Малика. Всех к черту.
— У вас, видимо, был тяжелый день на работе, — сказал бармен, выказывая сочувствие своему единственному посетителю.
— И вас к черту, — сказал Калли. — Продолжай наливать. Двойные порции.
Бармен пожал плечами, извиняясь за непрошенное вмешательство, и наполнил бокал Калли.
— Я оставлю бутылку. Наливайте сами.
— Извините, сорвался.
— Никаких проблем. Я тоже там побывал.
— Нет, там вы не были. И даст Бог, никогда не будете.
Бармен отошел в сторону. Принялся вновь вытирать полотенцем бокалы. Зачем ввязался в разговор с агрессивным пьяницей, когда на душе и без того скверно?
Калли постарался скинуть с себя неотвязное чувство вины, перестать думать об утраченном и сосредоточиться на том, что у него осталось. Дженни. Кроме нее, у него никого и ничего нет, и он мысленно поклялся, что никогда больше не причинит ей боль. Что-нибудь придумает. Как-нибудь вывернется. В конце концов, у него осталось несколько друзей, которые ушли из Управления и завели собственное дело. Может, кто-нибудь из них найдет что-нибудь для него. Все равно что. У него всегда были скромные потребности. На себя и на Дженни как-нибудь заработает.
Он выпил четыре двойных порции «Джека Дэниэлса» и уже ощущал легкую эйфорию, когда появилась Джули Хаузер. Она сразу же заметила его расслабленную позу за стойкой и остекленевшие глаза. Вскарабкавшись на табурет рядом с ним, она посмотрела на него предостерегающе.
— Ну ты хорош, Калли. Очень хорош. — Она отодвинула от него бутылку и заказала «перье» с лайном. — Информационный отдел не сообщил ничего нового. Гримальди знает о русской мафии больше, чем они.
— Не имеет значения. Я вышел из игры.
— Что-что?
— Вышел из игры. Пиши свою сенсационную статью, помогай своему другу Гримальди, а я вышел из игры.
— Ты шутишь?
— Отнюдь.
— Послушай, — заговорила Хаузер, понизив голос. — Я не знаю, где ты был, с кем разговаривал, но если этим трюком хочешь отшить меня, у тебя ничего не получится. Если бы дело было только в статье. Пойми же, что маньяк по-прежнему на свободе, его надо остановить. Ты не можешь выбыть из игры, у тебя больше шансов поймать его, чем у кого-нибудь другого. Я думала так с самого начала, а теперь еще более в этом уверилась.
— Если Гримальди найдет место, где печатаются деньги, убийца у него в руках. Если потерпит неудачу, у меня нет ни малейшего представления о дальнейших ходах Малика. Пусть его ловит кто-нибудь другой.
— Так ты в самом деле не шутишь?
— Я уже сказал, что нет. Сколько раз можно повторять?
Хаузер так и подскочила.
— Что это? Да ты совсем раскис от жалости к себе. Пытаешься утопить горе в стакане. Жалкое зрелище. Ты просто не имеешь права так распускаться, пока Малик все еще разгуливает на воле. И на тебе лежит тяжкий долг. Это ты и твои друзья ответственны за убийства этого чудовища.
— Я тут ни при чем.
Вновь охваченный воспоминаниями, Калли вдруг увидел перед собой Джэнет — какой она была в тот день, когда он ушел в тюрьму. Вспомнил ее добрую улыбку, ласковые объятья, слова ободрения. Он осушил бокал и потянулся к бутылке.
Хаузер отодвинула ее дальше.
— Если ты еще выпьешь этого пойла, ты просто совсем обалдеешь.
— Заткнись, Хаузер. Заткнись, мать твою так!
— Хорошо, но сперва скажи мне, где ты был. Если ты хочешь отшить меня, имей по крайней мере достаточно мужества, чтобы объяснить почему.
Калли заколебался, но в конце концов его одолело желание излить кому-нибудь душу.
— Я ездил повидать дочь.
— Дочь?
— Она учится здесь в колледже.
Хаузер представила себе встречу отца с дочерью и поняла, что он должен был пережить. Она взяла его за руку, ощущая сочувствие и сострадание, каких давно уже не испытывала.
— Пошли, Калли. Тут за углом у меня живет подруга. Когда я в городе, то пользуюсь ее квартирой. Пошли, выпьешь кофе, и мы с тобой поговорим.
— О чем тут говорить?
— У тебя такое чувство, как будто ты потерял все на свете. Бросил на произвол судьбы дочь. Загубил ее жизнь. Так?
— Не совсем. Она справляется. Работает на трех работах, получает стипендию, — выпалил он. — Но ведь она, черт побери, должна была жить по-другому. Ты права. Я и в самом деле бросил ее на произвол судьбы. По моей вине она живет как круглая сирота.
— Калли, мой отец однажды сказал мне, что в жизни побеждает не тот, кто никогда не падает, а тот, кто поднимается после каждого падения. Получается, что твоя дочь рано познала эту истину.
— Слишком рано.
— Но ты не можешь повернуться спиной к жизни, — сказала Хаузер. — Не можешь допустить, чтобы эти ублюдки победили.
— Они уже победили.
— Чушь!
— Мне не нужны банальные утешения и ободрения.
— Правильно. Тебе нужен хороший пинок под зад.
— Ты так думаешь? Если ты так убеждена, что всякое начатое дело надо доводить до конца, почему ушла из полиции? Ведь ты сама говоришь, что была хорошим полицейским.
— Разумный вопрос, — сказала Хаузер. — После того как меня ранили, я не могла активно продолжать работу.
— Физически не могла? Я не вижу никаких следов ранения. Более того, несколько часов назад видел, сколько в тебе энергии.
— Я могла выстрелить в Малика, когда он вышел из задней двери ресторана, но не сделала этого.
— Я бы не стал терзаться из-за этого. Тебе достаточно было попасть в землю перед ним.
— Вот поэтому-то я и ушла из полиции, — сказала Хаузер. — Через два месяца после ранения я и мой напарник расследовали одно убийство. Мы загнали подозреваемого в подвал. Кварталах в тридцати отсюда, на Восточной восемьдесят шестой стрит. Он спрятался в прачечной и напал на моего напарника. Я вбежала в дверь, за мной полицейский. И тут я вдруг остолбенела, не могла даже прицелиться. К счастью, полицейский из-за моей спины выстрелил в тот же момент, что и преступник. Выстрел преступника только оцарапал плечо моему напарнику, но если бы полицейский растерялся, то был бы мертв, и мертв по моей вине.
— Тебя ведь наградили Почетной медалью. За что?
— За три месяца до этого случая я была ранена, загородила собой напарника.
— Это оправдывает тебя.
— Нет, не оправдывает, и ты это знаешь. Мой напарник мог погибнуть из-за моей нерешительности. Очевидно, ранение сказалось на мне более сильно, чем я сначала думала, как и то, что мне пришлось убить человека.
— Такое случается со всеми. Но постепенно ты научишься превозмогать всякую нерешительность. Я знаю.
— Я отнюдь не была уверена в этом. И опасалась еще раз подвести кого-нибудь. Поэтому, после безрезультатного курса лечения у нашего полицейского психиатра, приняла ее совет и вышла в отставку по инвалидности. До конца своей жизни я буду получать три четверти моего прежнего жалованья, тридцать пять тысяч в год, свободные от налогов. Когда я называю эти деньги «посылочными», я имею в виду, что меня послали. Эти деньги дали мне независимость. Чтобы начать все заново, я покинула город, но если моя работа в «Пост» пойдет не так удачно, как хотелось бы, я могу спокойно уйти оттуда, не боясь, что останусь на мели. Я могу поступить на другую работу или плюнуть на все и отправиться загорать на какой-нибудь карибский остров. Я живу скромно, и тридцати пяти тысяч хватает мне за глаза. Вот и все. Ну, а теперь мы, может быть, свяжемся с Гримальди и возьмемся за дело?
— Посылочные деньги? — Калли улыбнулся.
— Пошли же. Чашка кофе и холодный душ вернут тебя на эту грешную землю.
— Ты пытаешься оживить павшего коня. У меня больше нет сил. Мне сорок два, я бывший зэк, и все лучшие годы моей жизни миновали.
— Возьми себя в руки, Калли. Ты слишком много к многим должен; тебе лишь надо оставить все плохое позади и начать жизнь заново. И ты должен понять разницу между характером и репутацией. Репутация основывается на чужих мнениях, зачастую ошибочных. Она не зависит от нашей собственной воли. Но вот характер — совершенно другое, мы можем сознательно совершенствовать его всю свою жизнь. А у тебя твердый характер, к тому же открытый и честный. И ты доказал это, когда отправился в тюрьму за своих так называемых друзей. И я верю в тебя, а я мало в кого верю.
Калли повернулся к ней лицом.
— Ты хороший человек, Хаузер. Ты знаешь это?
— Ты говоришь так, потому что пьян.
— Ничего подобного. — Соскользнув с табурета, Калли встал на слегка покачивающиеся ноги. — Ну, может быть, чуть-чуть.
Хаузер обняла его одной рукой за талию, он оперся о ее плечо, и они вместе вышли из бара на улицу. Прохладный октябрьский воздух освежил Калли. К тому времени, когда, пройдя небольшой квартал, они достигли «Саттон хауса», многоквартирного дома, хмель почти выветрился, осталось лишь легкое головокружение. Машина Хаузер стояла на Пятьдесят второй стрит, как раз перед входом. Хаузер вытащила из багажника дорожную сумку Калли, и они поднялись на лифте на пятый этаж.
* * *
Хаузер вошла в ванную, чтобы взять щетку для волос. Остановившись, она вдруг увидела через запотевшую стеклянную перегородку душа обнаженного Калли, который круговыми движениями старательно намыливал тело. И тут она сделала то, чего никак от себя не ожидала: сбросила одежду, вошла в душ и закрыла за собой дверь. Подставив лицо под струю льющейся сверху воды, он споласкивал намыленные волосы, когда она вдруг обхватила его руками за талию. Он обернулся к ней, они стояли рядом, совсем близко друг к другу.Оба молчали. Растерянный, не зная, что делать, Калли сперва опустил было руки, но затем обнял ее, соединив пальцы на спине, крепко прижал к себе.
Хаузер подняла глаза и заглянула в его темно-голубые глаза, полные глубокой печали. Эти глаза всегда неудержимо притягивали ее.
— Все хорошо, Калли. Я уверена, все хорошо.
Он ничего не ответил, только смотрел на нее, на ее блестящую от воды кожу. Прошло больше года с тех пор, как он в последний раз вот так держал женщину в своих объятиях. За всю свою семейную жизнь он никогда не изменял Джэнет, неукоснительно придерживаясь правила: смотри, но не притрагивайся. Бывало, конечно, что его одолевало искушение нарушить это правило, но он сохранил верность жене. Никогда и ни в чем ее не обманывал. Да в этом и не было необходимости: в ней воплощалось все, что он любил, чего хотел. Но Джэнет уже нет, и его неизъяснимо влечет к женщине, чья голова покоится у него на груди. Он хочет ее сильно, очень сильно, а может быть, ему просто нужен кто-то, кто воскресит его к жизни, казалось, навсегда загубленной. Ему нужно тепло и утешение, нужно, чтобы его тоже захотели и отдались ему.