Эмар Густав. Арканзасские трапперы

   Старый вождь сел. Наступила глубокая, торжественная тишина. Все присутствующие были, по-видимому, согласны с ним.
   Чистое Сердце, видя, что никто не собирается отвечать оратору, встал со своего места.
   — Вожди и воины команчей и белые трапперы, мои братья! — сказал он. — Слова мудрого вождя справедливы. Мы должны осудить наших пленников на смерть. Это жестоко, но нам нельзя поступить иначе, если мы хотим мирно пользоваться плодами нашего тяжелого труда. Но, применяя к бандитам закон прерий, не будем бесчеловечны. Их следует наказать, но не следует наслаждаться их мучениями. Покажем нашим пленникам, что мы мстим не за себя, а за всех, живущих в прериях, — что казнь вызвана необходимостью, а не личной враждой. Их предводитель, самый виновный из всех, уже погиб от руки Орлиной Головы. Будем же справедливы, но милосердны. Предоставим им самим выбор смерти и избавим их от ненужной жестокой пытки. Владыка жизни с улыбкой взглянет на нас. Он будет доволен своими краснокожими детьми и пошлет им богатую добычу, когда они отправятся на охоту. Я кончил. Хорошо ли я говорил, могущественные воины?
   Присутствующие внимательно выслушали молодого охотника, а вожди одобрительно взглядывали на него, когда он говорил о милосердии к пленникам. Все, как белые, так и краснокожие, очень любили и уважали его.
   Орлиная Голова встал.
   — Мой брат, Чистое Сердце, говорил хорошо, — сказал он. — Он прожил не много зим, но мудрость его велика. Мы очень рады, что представился случай доказать ему нашу дружбу, и исполним его желание.
   — Благодарю моих братьев! — горячо отвечал Чистое Сердце. — Команчи — благородный народ, и я очень счастлив, что мы друзья и союзники.
   Совещание кончилось. Вожди встали и вышли из вигвама.
   Все краснокожие и охотники собрались около пленников, окруженных отрядом воинов.
   — Собаки бледнолицые! — сказал Орлиная Голова, обращаясь к бандитам. — Совет великих вождей могущественного народа команчей, владеющего обширными охотничьими землями, осудил вас. Вы жили, как дикие звери. Постарайтесь умереть не так, как умирают старые бабы. Будьте мужественны, и Владыка жизни, может быть, сжалится над вами и примет вас в те блаженные земли, где вечно охотятся храбрые, не дрогнувшие при приближении смертного часа.
   — Мы готовы, — твердо отвечал Фрэнк. — Привязывайте нас к столбу, изобретайте самые ужасные мучения. Вы не услышите от нас ни одного крика, ни одной жалобы.
   — Наш брат, Чистое Сердце, — продолжал Орлиная Голова, — ходатайствовал за вас перед советом. Вас не будут подвергать пытке. Вожди предоставляют вам самим выбор смерти.
   Такая снисходительность не обрадовала, а, напротив, глубоко оскорбила бандитов.
   Белые, постоянно живущие в прериях, перенимают у индейцев не только их обычаи, но и понятия.
   — Какое право имел Чистое Сердце ходатайствовать за нас? — воскликнул Фрэнк. — Разве не считает он нас мужчинами и думает, что мы будем кричать и просить пощады, когда нас подвергнут пытке? Нет, нет! Привязывайте нас к столбу! Вам никогда не удастся придумать для нас таких мучений, которым подвергали мы ваших воинов, попадавших в наши руки!
   Трепет гнева пробежал по рядам индейцев, а бандиты приветствовали речь Фрэнка восторженными криками.
   — Собаки! Кролики! — кричали они. — Команчи — старые бабы. Им следовало бы нарядиться в юбки!
   Чистое Сердце подошел к ним.
   — Вы не так поняли слова вождя команчей, — сказал он. — Вам самим предоставляют выбор смерти, но это не оскорбление, а напротив — знак уважения. Вот мой кинжал. Вам развяжут руки, и вы поочередно будете закалывать себя. А человек, убивающий себя сам, с одного удара, храбрее того, который привязан к столбу и оскорбляет своих врагов, стараясь избавиться от мучений и поскорее умереть.
   Одобрительные восклицания послышались со всех сторон.
   Бандиты переглянулись.
   — Мы согласны! — отвечали они.
   И вся шумная толпа сразу смолкла в ожидании ужасной сцены, которая должна была разыграться перед ней.
   — Развяжите пленников! — сказал Чистое Сердце.
   Его приказание было тотчас же исполнено.
   — Ваш кинжал? — обратился к нему Фрэнк.
   Чистое Сердце вынул кинжал и подал ему.
   — Благодарю и прощайте! — твердо сказал бандит и, распахнув одежду, медленно, с улыбкой, как бы наслаждаясь предсмертными муками, вонзил в грудь кинжал.
   Синеватая бледность разлилась у него по лицу, вытаращенные глаза дико блуждали, тело пошатнулось и упало на землю.
   Он был мертв.
   — Теперь моя очередь! — воскликнул стоявший рядом с ним бандит и, выхватив из раны окровавленный, еще дымящийся кинжал, вонзил его в сердце и упал на тело Фрэнка.
   Так поочередно умирали все бандиты. Ни один из них не колебался ни одного мгновения, ни один не поддался слабости, и каждый убивал себя, улыбаясь и благодаря Чистое Сердце.
   Присутствующие были поражены этим ужасным зрелищем и смотрели на него как очарованные, не спуская глаз. Вид крови опьянял их, и они с трудом переводили дыхание.
   Наконец из двадцати бандитов остался в живых только один. Он взглянул на груду лежащих около него трупов и поднял кинжал.
   — Очень приятно умирать в такой хорошей компании, — улыбаясь, сказал он. — Интересно бы знать, что делается с человеком после смерти. Ну, сейчас узнаем!
   Он заколол себя и упал на трупы своих товарищей.
   Эта страшная бойня продолжалась не более четверти часа.(8) Каждый из бандитов умирал с одного удара; ни одному из них не пришлось прибегать ко второму.
   — Я возьму этот кинжал, — сказал Орлиная Голова, вынимая его из трепетавшего еще тела последнего бандита. — Это хорошее оружие для воина.
   Он вытер его о траву и засунул за пояс.
   Мертвых бандитов оскальпировали, а потом трупы вынесли из лагеря.
   Их бросили хищным птицам, которые с пронзительными криками уже носились над ними. Они почуяли запах крови.
   Страшная шайка Уактено была истреблена, но, к несчастью, она была не единственной в прериях.
   Индейцы спокойно разошлись по своим шалашам. Подобные зрелища не действуют на их нервы: они слишком привыкли к ним.
   Охотники и трапперы отнеслись к этому не так легко. Несмотря на то, что им часто приходилось видеть, как проливается человеческая кровь; несмотря на то, что они и сами нередко проливали ее — ужасная сцена, которой они были свидетелями, произвела на них гнетущее впечатление.
   Чистое Сердце и генерал пошли к пещере.
   Хесусита и Люция не выходили оттуда и не подозревали о том, что происходило в лагере.

ГЛАВА XV. Прощение

   Генерал был глубоко взволнован, снова свидевшись с Люцией.
   Он забыл обо всем, что ему пришлось вынести и пережить за последнее время, обнимая свою горячо любимую племянницу, так чудесно спасшуюся от грозившей ей опасности.
   В первые минуты свидания оба они были заняты только друг другом. Генерал расспрашивал Люцию, как жилось ей в то время, как он был в плену; ей хотелось знать, что было с ним.
   — Ну, дядя, — сказала она, когда они переговорили обо всем, — что же вы намерены теперь делать?
   — Что делать? — грустно повторил он, тяжело вздохнув. — Нам остается только одно, мое дитя. Мы должны поскорее уехать из этих ужасных мест и вернуться в Мексику.
   Сердце Люции сжалось, хотя она и сама в душе не могла не согласиться с дядей. Уехать! Значит, ей придется расстаться навсегда с человеком, которого она так горячо полюбила. С каждым днем открывала она в нем все новые достоинства, восхищалась все больше и больше его благородным характером. Она не может жить без него — он необходим для ее счастья!
   — Что с тобой, мое дитя? — спросил генерал, нежно сжимая ей руку. — Ты грустна, на глазах у тебя слезы.
   — Как же мне не грустить после всего, что произошло за последнее время? — печально отвечала Люция. — Я чувствую, что сердце мое разбито.
   — Да, это, конечно, не могло не подействовать на тебя. Но ты еще очень молода, мое дитя. Пройдет некоторое время, и все эти ужасы бесследно изгладятся из твоей памяти. Ты будешь знать, что никогда уже в жизни не придется тебе выносить ничего подобного.
   — А скоро мы уедем отсюда?
   — Если будет можно, завтра же. Зачем медлить? Мне не удалась поездка, от успеха которой зависело все счастье моей жизни. Бог не хотел этого. Да будет Его воля!
   — Что хотите вы сказать, дядя? — быстро спросила Люция.
   — Ничего такого, что могло бы интересовать тебя, мое дитя. Тебе незачем знать это — мне легче страдать одному. Я стар и давно уже привык к этому.
   — Бедный дядя!
   — Спасибо за сочувствие, моя милая. Ну, довольно об этом. Поговорим лучше о людях, которые были так добры к тебе.
   — О Чистом Сердце? — прошептала, краснея, Люция.
   — Да, о Чистом Сердце и его матери. Я не видел еще этой достойной женщины, так как она ухаживает за раненым Весельчаком, и не мог поблагодарить ее за ту любовь и заботливость, с какими она относилась к тебе.
   — Она обращалась со мною, как нежная, любящая мать!
   — Я никогда не в состоянии буду отблагодарить ее и Чистое Сердце. О, как счастлива она, имея такого сына! Я лишен этой радости — я одинок! — сказал генерал, закрывая лицо руками.
   — А я, дядя? — нежно проговорила молодая девушка.
   — Ты — моя милая, горячо любимая дочь, — отвечал генерал, обнимая и целуя ее. — Но сына у меня нет!
   — Да, — задумчиво сказала молодая девушка.
   — Так как же? — снова начал генерал. — Не могу ли я сделать чего-нибудь для Чистого Сердца? Денег он, конечно, не возьмет; я не осмелюсь и предложить их.
   На минуту наступило молчание.
   Люция обняла генерала, поцеловала его в лоб и положила головку ему на плечо, чтобы он не видел ее вспыхнувшего лица.
   — Мне пришла одна мысль, дядя, — сказала она тихим, дрожащим голосом.
   — Говори, мое дитя. Может быть, сам Бог внушил ее тебе.
   — У вас нет сына, которому вы могли бы передать свое имя и громадное состояние. Ведь так?
   — Увы! — прошептал генерал. — У меня на минуту блеснула надежда найти его, но эта надежда исчезла навсегда!.. Да, у меня нет наследника, — прибавил он громко.
   — Чистое Сердце и его мать, конечно, не захотят ничего принять от вас.
   — Я знаю это.
   — А между тем мне кажется, что, при одном условии, они согласятся на это.
   — Что же это за условие? — быстро спросил генерал.
   — Вы жалеете о том, что у вас нет сына, которому вы могли бы передать свое имя. Почему бы не усыновить вам Чистое Сердце?
   Генерал взглянул на нее. Она дрожала от волнения, на щеках ее выступил яркий румянец.
   — О, моя милая! — воскликнул он, нежно целуя ее. — Твоя мысль очень хороша, но, к несчастью, неосуществима. Я был бы счастлив иметь такого сына, как Чистое Сердце; я гордился бы им. Но ты знаешь, что у него есть мать. Она горячо любит его и, конечно, пожелает сохранить его любовь для себя, а не разделять ее с совершенно чужим ей человеком.
   — Может быть, вы и правы, — прошептала Люция.
   — Но если бы даже мать его из любви к нему и желания дать ему положение в обществе и согласилась на мое предложение, — материнская любовь не остановится ни перед какими жертвами, мое дитя! — то он сам не принял бы его. Неужели ты думаешь, что такой человек, как он, проведший столько лет в пустыне, среди величественной природы, из-за золота, которое он презирает, и имени, которое ему не нужно, согласится отказаться от жизни, полной тревог, но вместе с тем и глубоких радостей? Разве он променяет прерию на наши города? Нет, Люция, он задохнется в них! Оставим же эту мысль, мое дитя. Он никогда не согласится на мое предложение.
   — Кто знает, — сказала молодая девушка.
   — Бог свидетель, — горячо воскликнул генерал, — что я был бы глубоко счастлив, если бы это удалось. Но к чему утешать себя несбыточными надеждами? Он откажется и, по-моему, будет совершенно прав.
   — А все-таки попробуйте, дядя, — настаивала Люция. — Если Чистое Сердце и откажется, он все-таки увидит, что вы оценили его и не оказались неблагодарным.
   — Ты требуешь этого? — спросил генерал, по-видимому, и сам желавший того же.
   — Я прошу вас исполнить мою просьбу, — отвечала Люция, обнимая его и стараясь скрыть свою радость и волнение. — Не знаю почему, но мне кажется, что вам удастся.
   — Изволь, — прошептал, грустно улыбнувшись, генерал. — Попроси Чистое Сердце и его мать прийти ко мне.
   — Я сейчас приведу их к вам! — воскликнула Люция.
   Она вскочила с места и убежала.
   Оставшись один, генерал опустил голову и глубоко задумался.
   Через несколько минут Хесусита и Чистое Сердце вошли к нему в сопровождении Люции.
   Генерал поднял голову и, любезно поклонившись им, попросил племянницу удалиться.
   Молодая девушка вышла.
   В пещере было довольно темно, и так как Хесусита полузакрыла лицо кружевной вуалью, то генерал не мог рассмотреть ее.
   — Вы желали нас видеть, генерал, — весело сказал Чистое Сердце. — Как видите, мы поспешили исполнить ваше желание.
   — Благодарю вас, мой друг; надеюсь, вы позволите мне считать вас другом? Мне хотелось высказать вам и вашей доброй матери мою горячую благодарность за услуги, которые вы оказали мне и моей племяннице.
   — Ваши слова вполне вознаграждают меня за все, — взволнованно отвечал Чистое Сердце. — Я дал обет помогать в беде каждому из моих ближних и, оказывая вам услугу, только исполнил его. Ваше уважение и то удовольствие, которое я испытываю в настоящую минуту, служат для меня самой лучшей наградой.
   — А я… мне бы хотелось вознаградить вас иначе.
   — Вознаградить меня? — воскликнул Чистое Сердце, вспыхнув от гнева при таком оскорблении.
   — Позвольте мне закончить, — поспешно сказал генерал. — Если мое предложение покажется вам неподходящим, вы откажетесь от него. Я желал бы поговорить с вами откровенно, открыть вам свою душу.
   — Говорите, генерал. Я слушаю вас.
   — Я приехал в прерии с целью предпринять кое-какие розыски. Моя экспедиция, как вы знаете, не удалась: все мои спутники погибли. Теперь, оставшись один, я поневоле принужден отказаться от попытки, которая, в случае удачи, могла бы сделать меня счастливым в те немногие годы, которые мне еще осталось прожить. Бог жестоко карает меня. Все мои дети умерли, — все, кроме одного, которого в минуту гнева и безумной гордости я сам выгнал из дома! Я — старик, но около меня нет никого из близких — мой дом пуст. Я живу одиноко, без друзей, без родных. У меня нет наследника, которому я мог бы оставить — не говорю свое состояние — но свое чистое, незапятнанное имя. Хотите вы заменить мне семью, Чистое Сердце? Хотите быть моим сыном?
   На глазах генерала были слезы. Он встал и крепко сжал руку молодого человека.
   Чистое Сердце колебался, не зная, что отвечать на такое странное, неожиданное предложение.
   Хесусита откинула покрывало. Лицо ее как бы преобразилось от глубокой, восторженной радости. Она подошла к генералу и, положив ему руку на плечо, пристально взглянула на него.
   — Наконец! — воскликнула она дрожащим от волнения голосом. — Итак, дон Рамон Гарильяс, вы теперь, после двадцати лет, требуете сына, которого сами же так безжалостно выгнали из дома?
   — Что вы хотите сказать? — пробормотал генерал, побледнев как смерть.
   — Я хочу сказать, дон Рамон, что я — ваша жена Хесусита, а Чистое Сердце — ваш сын Рафаэль, которого вы прокляли!
   — О Боже! — воскликнул генерал, упав на колени. — Прости, прости меня, мой сын!
   — Отец! Что вы делаете? Встаньте! Встаньте!
   И Чистое Сердце старался поднять рыдающего старика.
   — Нет, мой сын! Я не встану до тех пор, пока ты не простишь меня!
   — Встаньте, дон Рамон, — кротко сказала Хесусита. — Ваша жена и сын уже давно забыли все. В их сердцах не осталось ничего, кроме любви и уважения к вам.
   — О! — воскликнул генерал, обнимая и целуя их. — Это слишком много счастья! Я не достоин его — я был так жесток!
   — А я стоил этого, — отвечал Чистое Сердце, — и благодаря тому, что вы наказали меня, сделался честным человеком. Забудем прошлое и будем думать только о счастливом будущем.
   В эту минуту в пещеру робко вошла Люция.
   Генерал бросился к ней и, взяв ее за руку, подвел к Хесусите, которая нежно обняла ее.
   — Дитя мое! — воскликнул он. — Я не могу усыновить Чистое Сердце — он и так мой сын! Бог в своем неизреченном милосердии дал мне счастье в то время, как я уже перестал надеяться на него!
   Люция вскрикнула от радости и, скрыв свое смущенное лицо на груди Хесуситы, протянула руку Чистому Сердцу, который, упав на колени, покрыл ее поцелуями.

ЭПИЛОГ

   Это было несколько месяцев спустя после экспедиция графа Рауссета Бульбона.
   В то время французы пользовались большим уважением в Соноре. Все наши путешественники, случайно попадавшие туда, могли рассчитывать на самый дружеский, радушный прием.
   Поддаваясь своей страсти к путешествиям, я выехал из Мексики с единственною целью — осмотреть страну.
   Один из моих друзей-охотников подарил мне великолепного мустанга, и я проехал верхом несколько сотен миль вдоль американского континента.
   Я путешествовал, как всегда, один, делал очень небольшие переходы, пробирался через покрытые снегом горы и обширные пустыни, переплывал через быстрые реки и стремительные потоки только для того, чтобы посетить и осмотреть испанские города, расположенные по берегам Тихого океана.
   Я путешествовал уже около двух месяцев и был в нескольких милях от Эрмосильо. Меня интересовал этот город, сдавшийся через два часа после атаки графу Рауссету, отряд которого состоял всего только из двухсот пятидесяти человек. А между тем Эрмосильо — большой город с пятнадцатитысячным населением. Он окружен стенами и мог выставить против французов тысячу сто солдат под начальством генерала Браво, одного из самых храбрых мексиканских генералов!
   Солнце зашло, и сразу стемнело. Моя бедная лошадь проехала уже пятнадцать миль. За последние дни я чересчур напрягал ее силы, спеша поскорее доехать до Гуаймаса, и потому она с трудом продвигалась вперед и чуть ли не на каждом шагу спотыкалась на острые камни.
   Я сам страшно устал и проголодался. Мысль провести ночь на открытом воздухе нисколько не улыбалась мне.
   Я знал, что в окрестностях Эрмосильо есть много ферм, но нигде не виднелось ни огонька, и я боялся заблудиться в темноте.
   Впрочем, как и все люди, ведущие скитальческую жизнь, полную лишений и всевозможных случайностей, я привык к ним и довольно философски отнесся к постигшей меня неудаче. Путешественнику, в особенности в Америке, приходится полагаться во всем только на себя и не рассчитывать ни на какую постороннюю помощь.
   Итак, потеряв всякую надежду на приют и ужин, я вздохнул и подчинился своей участи. Ехать дальше было невозможно: в темноте я рисковал сбиться с дороги. Мне оставалось только отыскать подходящее место для ночлега, где нашлось бы немножко травы для моей лошади, такой же голодной, как и я сам.
   Но даже и это скромное желание не легко было исполнить. Кругом меня расстилалась сожженная солнцем пустыня, покрытая мелким, как пыль, песком. Наконец я увидел какое-то жалкое деревцо, под которым росла тощая трава.
   Я собирался уже сойти с лошади, как вдруг до меня донесся стук копыт.
   Я замер на месте.
   Встретить всадника в этих пустынях, да еще ночью, не особенно приятно.
   Конечно, он может оказаться и честным человеком, но, по большей части, оказывается негодяем.
   Я зарядил револьвер и ждал.
   Мне пришлось ждать недолго.
   Через пять минут всадник уже подскакал ко мне.
   — Добрый вечер, кабальеро! — сказал он.
   Голос и манера его были так дружелюбны, что мои подозрения тотчас же рассеялись.
   Я отвечал на его приветствие.
   — Куда едете вы так поздно? — спросил он.
   — Мне и самому очень интересно было бы узнать это, — ответил я. — Теперь так темно, что я, кажется, заблудился и решил остановиться на ночлег под этим деревом.
   — Не особенно удобный ночлег, — отвечал, покачав головой, незнакомец.
   — Да, не удобный, — отвечал я. — Но, за неимением лучшего, приходится удовольствоваться им. Я умираю от голода, лошадь моя страшно устала, и мы оба предпочитаем лучше отдохнуть здесь, чем ночью, в темноте, разыскивать приют, которого нам, по всей вероятности, и не удастся найти.
   — Гм! — сказал незнакомец, взглянув на моего мустанга, который опустив голову, старался поймать кончиками губ несколько сухих травинок. — У вас, как кажется, очень породистая лошадь. Может она, несмотря на усталость, проехать еще мили две?
   — Она в состоянии проехать и два часа, если нужно, — улыбаясь, ответил я.
   — В таком случае, следуйте за мной, — весело проговорил незнакомец. — Обещаю вам обоим приют и сытный ужин.
   — Очень рад и благодарю вас, — отвечал я, пришпоривая лошадь.
   Она, казалось, поняла, в чем дело, и пошла довольно крупной рысью.
   Мой спутник был человеком лет сорока, с умным открытым лицом. На нем был костюм землевладельца. Широкополая фетровая шляпа его была украшена широким золотым галуном; плащ спускался с плеч и закрывал круп лошади; на ногах были ботфорты с толстыми серебряными шпорами, а на левом боку, как и у всякого мексиканца, висел кинжал.
   Между нами завязался живой разговор. Не прошло и получаса, как на некотором расстоянии от нас выплыло из темноты большое, величественное здание. Это была асиенда, в которой, по словам моего проводника, я мог рассчитывать на радушный прием и хороший ужин.
   Моя лошадь заржала и прибавила шагу, а я мысленно возблагодарил свою счастливую звезду.
   При нашем приближении какой-то всадник, стоявший на карауле, окликнул нас, а семь или восемь чистокровных ищеек бросились к моему спутнику и с громким лаем и радостным визгом запрыгали около него.
   — Это я! — крикнул он караульному.
   — А, Весельчак! Наконец-то! — отвечал тот. — Вот уже больше часа, как вас ждут.
   — Скажите хозяевам, Черный Лось, что со мной приехал путешественник. — Да не забудьте прибавить, что он француз.
   — Как вы узнали это? — спросил я несколько обиженно: мне казалось, что по выговору меня не отличишь от испанца.
   — Черт возьми! — воскликнул мой спутник. — Да ведь мы почти соотечественники.
   — Каким же это образом?
   — Я канадец. Как же мне было не узнать вашего акцента?
   Разговаривая, мы подъехали к асиенде, около дверей которой толпились люди.
   Как кажется, известие о том, что я француз, произвело некоторое впечатление.
   Двенадцать слуг стояли с факелами, при свете которых я увидел человек семь или восемь мужчин и женщин, спешивших к нам навстречу.
   Хозяин асиенды, высокий мужественный человек лет пятидесяти, со смелым энергичным лицом, подошел ко мне. На его руку опиралась дама, которая в молодости была, наверное, замечательной красавицей; даже и теперь, несмотря на то, что ей было около сорока лет, она поражала своей красотой. Около них, с любопытством разглядывая меня, остановилось несколько прелестных детей.
   Немного позади стояла дама лет семидесяти и почтенный, уже совсем седой старик.
   Я одним взглядом окинул эту семью; в ней было что-то патриархальное, возбуждающее невольное сочувствие и уважение.
   — Я очень счастлив, сеньор, — сказал хозяин, беря мою лошадь под уздцы и помогая мне сойти с нее, — что мой друг Весельчак убедил вас приехать ко мне.
   — Должен сознаться, сеньор, — улыбаясь, отвечал я, — что это удалось ему без большого труда. Я не отговаривался и с глубокой признательностью принял его предложение.
   — Теперь уже поздно, и вы утомлены, — продолжал хозяин. — Если вы позволите, я проведу вас в столовую. Мы собирались ужинать, когда нам сказали о вашем приезде.
   — Благодарю вас, сеньор, — отвечал я, наклонив голову. — При таком радушном приеме я совсем забыл о своей усталости.
   — Сразу видна французская вежливость! — сказала, улыбаясь, хозяйка.
   Я предложил ей руку, и мы вошли в столовую, где на огромном столе стоял обильный ужин, аппетитный запах которого напомнил мне, что я постился в продолжение двенадцати часов.
   Все уселись вокруг стола; нас было, по меньшей мере, человек сорок.
   Вместе с хозяевами ели и слуги. На асиенде еще соблюдался этот старинный, уже выходящий из употребления обычай.
   Когда все немного подкрепили свои силы, разговор, вначале довольно вялый, заметно оживился.
   — Ну что же, Весельчак? — спросил седой патриарх моего спутника, который сидел рядом со мной и энергично работал ножом и вилкой. — Выследили вы ягуара?
   — Даже не одного, а целых двух, генерал, — отвечал Весельчак.
   — Ого! И вы вполне уверены, что их два?
   — Не думаю, чтобы я ошибался. Спросите хоть у Чистого Сердца. Он знает, что я пользовался довольно большой известностью в западных прериях.
   — Весельчак не мог ошибиться, — сказал хозяин дома. — Он для этого слишком опытный охотник.