Эмар Густав. Сурикэ

   Вот каковы были все учреждения этой несчастной страны, в которой преобладающим деятелем являлось интендантство, занимавшееся бесконтрольным грабительством. Поэтому солдаты говорили, что они предпочитают быть убитыми наповал, нежели попасть в руки этих мясников, так как в этом случае после нескольких месяцев мучений все-таки приходилось умереть.
   К концу сражения, во время последней атаки королевских шотландцев, пуля попала в Сурикэ, и он повалился, как сноп.
   Мрачный Взгляд в сопровождении Бесследного и Мишеля Белюмера бросился к нему под градом пуль; он поднял молодого человека с помощью своих друзей, взвалил его к себе на плечи и перенес в форт Карильон. Раненый не обнаруживал признаков жизни.
   Многие дамы приняли на себя обязанности сестер милосердия; они ходили за больными солдатами и своей добротой, заботливостью, умением, ежеминутным самопожертвованием значительно облегчали страдания несчастных, потерпевших от неприятельских пуль.
   Отступление или, скорее, бегство английской армии было так поспешно, что неприятель побросал своих раненых на поле сражения.
   Главнокомандующий распорядился, чтобы несчастные, покинутые своими соотечественниками, были перенесены в форт Карильон; это произвело в крепости страшную тесноту, так как потери англичан были громадны: число их раненых было в пятнадцать раз больше.
   Монкальм требовал, чтобы не делалось никакой разницы между французами и англичанами.
   К сожалению, английские генералы — и это, конечно, не может быть поставлено им в заслугу — не выказали подобной деликатности. Во избежание скопления раненых они с полным равнодушием и, как бы по принципу, оставляли французских раненых на поле битвы, где несчастные добивались" и скальпировались индейцами при молчаливом соучастии английских офицеров, в присутствии которых обыкновенно совершались эти чудовищные убийства. Такие гнусные действия следует предавать огласке для того, чтобы они подвергались осуждению истории; мы основываем наши сообщения на официальных, данных.
   Когда наши охотники достигли форта, неся на руках своего друга, они были встречены у ворот Мартой де Прэль и другими дамами.
   — Кого вы несете, друзья мои? — с волнением спросила Марта у Белюмера.
   — Одного из наших товарищей, он ранен, — грустно отвечал лесной охотник.
   — Кого же? — продолжала девушка.
   — Сурикэ, — сухо отвечал Белюмер; его сердили все эти вопросы, так как он был сердечно огорчен положением своего друга.
   — Ах! Боже мой! — с грустью вскричала молодая девушка. — Г-на Лебо, не правда ли, господа?
   — Увы, да! — отвечал Мрачный Взгляд.
   — Проходите здесь, господа, пожалуйста, скорее. О! — прибавила она тихо. — Недаром у меня было тяжелое предчувствие; что, он опасно ранен?
   — Не знаю, м-ль Марта, он без сознания.
   — Ах! Боже мой! Идите, идите, господа.
   Молодая девушка провела охотников в здание, предназначенное исключительно для офицеров. Раненого понесли в помещение Меренвиля; Марта шла впереди; пройдя несколько комнат, она отворила дверь и ввела охотников в прелестную комнату, очевидно, спальню молодой девушки.
   — Здесь ему будет хорошо, — сказала она, — я ему уступаю мою комнату и буду сама за ним ходить; не беспокойтесь, уход у него будет хороший, — прибавила она, стараясь удержать слезы.
   — Да благословит вас Бог за вашу доброту, — сказал Мрачный Взгляд, — мы знаем, насколько вы добры и потому уверены, что наш бедный друг не будет иметь недостатка в заботливости.
   — О! Конечно, — сказала она печально.
   — Я немножко доктор, позвольте мне хорошенько исследовать вашего больного.
   Молодая девушка поспешила удалиться. Через четверть часа Мрачный Взгляд снова ее позвал. Раненый лежал в постели.
   — Ну? — спросила она с тревогой.
   — Успокойтесь, — отвечал охотник, — рана не настолько опасна, насколько я предполагал в первую минуту; в него попало две пули, но они не коснулись важных органов, не проникли глубоко; при хорошем уходе больной поправится, и выздоровление его даже пойдет очень быстро.
   — Дай Бог! В уходе он, конечно, не будет иметь недостатка.
   — В этом я уверен.
   — Но меня беспокоит его обморок.
   — Он придет в себя; а пока оставьте его, природа — лучший доктор; она сделала уже свое дело, обморок остановил кровь; я перевязал ему раны, не трогайте перевязок до завтра, я сам приду их возобновить.
   — А какие лекарства?..
   — Сохрани вас Бог давать ему лекарства; они сделают больше вреда, чем пользы, — с живостью прервал он молодую девушку. — Я приведу завтра индейского вождя, он будет его лечить теми средствами, которые мы обыкновенно употребляем в пустыне.
   — И вы не боитесь?
   — Я боюсь только одного, — сказал он, смеясь.
   — Чего же?
   — Я боюсь, чтобы вы не прибегли к этим мясникам, которые имеют бесстыдство называть себя медиками.
   — Я буду делать только то, что вы предпишете.
   — Тогда дело пойдет отлично, и я вам обещаю, что через десять или, самое большее, через двенадцать дней наш друг будет на ногах; конечно, только при условии, чтобы вы пунктуально исполняли мои предписания.
   — Даю вам слово.
   — В таком случае мне только остается проститься с вами до завтрашнего утра.
   — Я буду ожидать вас с нетерпением. Охотники простились с м-ль де Прэль и удалились.
   — Ну, — проворчал Мрачный Взгляд, — я не беспокоюсь о моем бедном Сурикэ, за ним будут ходить лучше, чем за самим главнокомандующим, если бы он очутился на его месте. О! Любовь чудесный доктор!
   Молодая девушка села у изголовья раненого и не сводила с него глаз.
   Скоро она начала замечать симптомы близкого возвращения сознания: дыхание стало порывистее, из груди вырвались слабые вздохи, наконец глаза полуоткрылись, но еще не различали ясно окружающие предметы, мысли были вразброд, больной не узнавал самого себя, он снова закрыл глаза, бормоча едва слышным, слабым голосом:
   — Марта, милая Марта!
   И заснул спокойным сном.
   Как ни тихо прошептал больной имя Марты, молодая девушка расслышала его и затрепетала от радости.
   — Он меня любит, теперь я уверена. Боже мой! Как я счастлива! Без этого случая я никогда бы не узнала о его любви.
   Когда настал час обеда, молодая девушка встала, позвала горничную, на преданность которой вполне могла рассчитывать, посадила ее на свое место и отправилась в квартиру главнокомандующего, где всегда обедало семейство Меренвиля; особым коридором помещение графа сообщалось с квартирой главнокомандующего.
   Во время сражения Меренвиль был постоянно впереди; его плащ был во многих местах пробит пулями, но тем не менее он отделался небольшой царапиной на лбу.
   Графиня настояла на том, чтобы он позволил перевязать ему эту царапину; и с завязанным лбом он, по мнению маркиза де Монкальма, необыкновенно походил на амура, маленького шаловливого бога, как выражались в ту эпоху.
   Появление м-ль де Прэль произвело сенсацию.
   Каждый считал долгом подразнить ее по поводу раненого незнакомца, весьма интересовавшего все общество; но, прибавлялось при этом, м-ль де Прэль должна была еще сильнее им интересоваться, если она даже решилась уступить ему свою комнату.
   Марта смеялась на все поддразнивания.
   — Прибавьте, генерал, — сказала она с лукавой улыбкой, — что я даже уложила его на свою кровать.
   — О, это венец всего! — сказал главнокомандующий.
   — Однако счастливому юноше везет, — сказал, смеясь, де Леви.
   — Я бы желал быть на его месте, — сказал барон де Водрейль.
   — Как! Все это правда? — воскликнула графиня.
   — Да, милая мама, — отвечала девушка с шаловливой улыбкой, — и вы на моем месте сделали бы то же самое.
   — А! — воскликнула графиня.
   — Что за тайна, — протянул нараспев де Леви на мотив из оперы, которая тогда была в большом ходу в Версале.
   — Кто же этот счастливый страдалец? — спросил главнокомандующий.
   — Вы, господа, любопытнее женщин, — возразила молодая девушка со смехом.
   — Пусть будет так, — отвечал ей в тон главнокомандующий.
   — Вам непременно хочется знать, кто он?
   — Непременно, — отвечал генерал.
   — Да, да! — закричали все присутствующие. — Мы сгораем от нетерпения.
   — Ну, господа, я не хочу вас больше томить: раненый, о котором идет речь, вам давно знаком, вы все его любите и уважаете, несмотря на то, что он простой охотник.
   — Шарль Лебо! — вскричал генерал с испугом.
   — Он самый.
   Настроение общества мгновенно изменилось: смех и
   шутки прекратились, уступив место сильнейшей тревоге.
   Тогда молодая девушка, отбросив ложный стыд, рассказала просто и искренне все, что произошло; она прибавила, что сочла своей обязанностью поступить именно так в отношении человека, которому семейство Меренвиля многим обязано.
   Графиня обняла ее и сказала растроганным голосом:
   — Дочь моя, ты хорошо поступила.
   — Благодарю вас, милая Марта, — с чувством сказал ей граф.
   — Бог благословит вас за то, что вы сделали, м-ль Марта, — обратился к ней главнокомандующий. — Примите благодарность от меня и от наших друзей, мы все в долгу у Шарля Лебо.
   Молодая девушка плакала от радости, слыша, какого все были высокого мнения о человеке, которого она любила.
   Каждый пожелал его навестить, главнокомандующий вызвался первым.
   Но Марта энергично воспротивилась этому намерению; она объяснила, что состояние больного не позволяло ему видеть кого бы то ни было ранее как через два-три дня. Допущены могут быть одни дамы. И она прибавила:
   — Дамы будут за ним ходить, между тем как мужчины только вызовут его на разговор, а это замедлит выздоровление.
   Общество преклонилось перед таким энергическим заявлением своей воли со стороны молодой особы и примирилось с необходимостью подождать два дня.
   Марта, не дожидаясь десерта, извинилась и встала из-за стола — она спешила к своему больному.
   Раненый продолжал спать тем спокойным сном, который удивительно восстанавливает силы.
   Марта села у его изголовья.
   Горничная ушла, она еще не обедала, и, кроме того, ей нужно было приготовить для барышни другую комнату.
   Марта приказала постлать себе постель в соседней комнате, которая служила ей уборной.
   В восемь часов явился Белюмер с тем, чтобы провести ночь у больного; охотники сговорились по очереди исполнять эту обязанность.
   Первое дежурство выпало на долю Белюмера, за ним следовал Бесследный, потом Ивон и, наконец, Мрачный Взгляд.
   Молодая девушка не позволила себе отказаться от дружеской помощи, она знала, что больной от этого ничего не потеряет, но поставила условием, на которое Белюмер согласился, чтобы в случае какого-нибудь опасного симптома он разбудил ее, постучавшись к ней в дверь.
   Выслушав и приняв все условия, Белюмер с видимым удовольствием приступил к своему дежурству.
   Ночь прошла отлично, больной ни разу не проснулся.
   В восемь часов утра Марта сменила Белюмера, обменявшись с ним несколькими словами.
   Минут через десять после его ухода пришел Мрачный Взгляд в сопровождении Тареа.
   Молодая девушка знала индейца и приняла его с улыбкой. Вслед за этим она вышла из комнаты, чтобы они могли заняться перевязкой.
   Через четверть часа Мрачный Взгляд опять отворил дверь к ней в комнату.
   — Как вы его находите? — с тревогой спросила она охотника.
   — Лучше, чем я ожидал; увидите сами. Марта поспешила войти в комнату больного. Сурикэ уже сидел, обложенный подушками; бледность его несколько уменьшилась.
   — Марта, — пробормотал раненый, увидев молодую девушку, — как вы добры и как я вас лю… благодарю, — поправился он.
   Марта улыбнулась.
   Голос раненого был тверд; глаза яснее и светлее, одним словом, состояние его было настолько хорошо, насколько могло быть при данных условиях. Марта чувствовала себя счастливой.
   — Что надо делать? — спросила она индейца.
   — Любить Сурикэ хорошо, ходить за ним хорошо, — улыбаясь, отвечал Тареа на своем оригинальном наречии.
   Марта сначала покраснела от этих слов, потом оправилась.
   — Не трогать пластыря; давать есть, пить, если хочет есть и пить; нужны силы, чтобы выздороветь.
   — А что ему давать есть, если он попросит?
   — Давать охотничью пищу, вина, если хочет — привык, кофе не надо. Тареа приходит всякий день утром!
   — Отлично, Тареа.
   — Хорошо! Не говорить много, спать очень хорошо, оставаться один, друзей не надо: они говорят.
   — Будьте покойны, никто не войдет сюда без вашего г позволения.
   — Очень хорошо!
   — А что, его раны не скоро заживут?
   — Надо четверть луны.
   — Неделю, — перевел Мрачный Взгляд.
   — Так скоро! — воскликнула она с удивлением.
   — Наши индейские доктора не похожи на других; если он сказал через неделю, так и будет; попадись Сурикэ в руки вашего медика, лечение продлилось бы месяца три, даже четыре; но мы, дикари, — прибавил он, смеясь, — мы признаем только медицину, основанную на природе, и употребляем одни простые средства.
   Мрачный Взгляд и индейский вождь приходили навещать больного всякий день в один и тот же час. Выздоровление Сурикэ шло быстрыми шагами; через пять дней он уже встал с постели и мог немного пройтись по комнате.
   Тареа позволил допускать к нему посетителей; у больного постоянно сидело несколько человек, чаще всех главнокомандующий и граф де Меренвиль; Марта была недовольна этими постоянными посещениями, но не могла им помешать; она сожалела о первых днях болезни Сурикэ, которые они проводили с глазу на глаз, тогда никто им не мешал открывать друг другу сердце, и время проходило в сладких признаниях. Дело в том, что теперь между ними более не было недоразумений: в лихорадочном бреду молодой человек высказал тайну, которую так долго скрывал. С тех пор они стали жить только друг для друга; кроме их любви, для них ничего и никого не существовало.
   Во все времена и на всем земном шаре влюбленные неудержимо предавались и предаются мечтам; поэтому и наша парочка строила множество воздушных замков, на которые стоило дунуть, чтобы они рассыпались, но они ни о чем не думали, ничем не тревожились, все им улыбалось, ведь они любили друг друга! Что на это ответить? Ничего.
   Через неделю Сурикэ совершенно оправился от ран и мог бы возобновить свои странствования по саваннам, но Марта попросила его поберечься еще несколько дней и, конечно, ему и в голову не пришло отказать ей; согласие само слетело у него с губ без того, чтобы сознание принимало в этом какое-нибудь участие.
   Не говорит ли это решительно в пользу того, что человеческими действиями управляет не ум, а сердце, так как всюду, где замешивается чувство, сердце действует, не ожидая решения мысли.
   Вечером того дня, когда Сурикэ дал Марте обещание остаться еще несколько дней на положении выздоравливающего, при нем дежурил или, скорее, с ним беседовал Мрачный Взгляд.
   Марта с час тому назад ушла спать. Друзья уже переменили не один предмет разговора, и наконец весь материал, служивший им для обмена мыслей, истощился. Шарль Лебо был очень весел и оживлен.
   — Кстати, как говорит наш главнокомандующий, он передал вам письмо вашего отца, которое, кажется, чуть было не затерялось?
   — Передал.
   — Вы его прочли?
   — Нет еще; сознаюсь откровенно, что о нем забыл; мне так много приходится думать о более важных предметах.
   — Так; но вам все-таки следует его прочесть.
   — Это правда, но когда? Мне все некогда.
   — Кажется, в данную минуту вы свободны.
   — Правда; мне это и в голову не пришло.
   — Следовательно, пользуйтесь случаем, другой, может быть, не скоро представится.
   — Я очень рад.
   — Где ваше письмо?
   — Если не ошибаюсь, оно заперто в моем портфеле.
   — А где ваш портфель?
   — В кармане моего сюртука, во внутреннем левом кармане; если при таких подробных указаниях вы его не сумеете найти, это будет означать с вашей стороны злой умысел.
   — Увидим, может быть, вы его и потеряли: с вас станется.
   — Как! Вы позволяете себе предполагать, что я могу потерять отцовское письмо!
   — Вы сегодня что-то очень веселы.
   — Сам не знаю отчего, я все вижу в розовом свете сегодня.
   — Это бывает, вот письмо.
   — Гм? Мой достойный батюшка написал мне не письмо, а целую книгу; о чем это он мне так широко вещает?
   — Читайте — узнаете.
   — Правда, начинаю.
   Молодой человек распечатал письмо и расположился его читать, покойно лежа в постели.
   Мы передадим своими словами содержание письма, принадлежавшего перу капитана, командира роты ста швейцарцев его величества Людовика XV, постараясь очистить его от всех стилистических украшений, которые затрудняли молодого человека на каждой фразе.
   У капитана была младшая сестра; он ее чрезвычайно любил и воспитал с отеческой нежностью.
   Вдруг сестра эта исчезла неизвестно куда. С тех пор имя ее не произносилось более в семействе; она умерла для своих; тайна эта хранилась так тщательно, что жена и дети капитана и не подозревали, что у него когда-нибудь была сестра. Но с этого исчезновения характер капитана существенно изменился: веселость и беззаботность уступили место настроению мрачному, печальному, желчному; самые искренние друзья его не могли понять причину такой необыкновенной перемены.
   Сестре капитана было шестнадцать лет, и она слыла красавицей; в квартале, где жил капитан, ее прозвали прекрасной швейцаркой; Луизу, так звали молодую девушку, полюбил один из близких друзей капитана, чистокровный аристократ, молодой человек, которому она платила взаимностью.
   Капитан в то время еще не был женат; занятый службой, он мало бывал дома, и Луиза часто оставалась одна. Брат хорошо понимал, что такая обстановка не совсем удобна и безопасна для шестнадцатилетней девочки, поэтому он очень обрадовался, когда молодой человек стал у него просить руки его сестры.
   Луиза его любила; оба имели хорошие средства; молодой человек мог вполне располагать собой, следовательно, не предвиделось никаких препятствий.
   Свадьба была назначена через месяц.
   Накануне свадьбы молодой человек просидел у невесты весь вечер до тех пор, пока сам капитан не отправился в Версаль по делам службы.
   Луиза осталась одна на попечении старой служанки, у которой на руках она родилась.
   Что произошло в эту ночь?
   Допросили служанку, она ничего не знала: ее нашли в кровати, связанную, с завязанным ртом и страшно перепуганную.
   Часов в одиннадцать вечера, когда служанка и барышня спали, неизвестные люди взломали двери, проникли в их дом, схватили молодую девушку, не позволив ей даже одеться, и унесли ее, не обращая внимание на ее слезы и крики.
   В четвертом часу похитители привели ее назад, бросили на кровать и ушли, заперев дверь.
   Соседи, разбуженные в одиннадцать часов вечера непривычным шумом, видели только, что группа дворян, состоявшая человек из двенадцати, вышла в очень веселом настроении из трактира «Ноев Ковчег», который помещался как раз напротив дома капитана; они, не стесняясь, громко разговаривали.
   Из их разговора расслышали следующее:
   — Рауль скрытничает. Ему, чистокровному аристократу, не может, конечно, ни на минуту прийти в голову мысль жениться на простолюдинке, как бы она ни была красива; отбить у него любовницу — богоугодное дело; прекрасная швейцарка слишком хороша, она должна нам принадлежать.
   — Да, — сказал другой, — Раулю надо дать урок, в другой раз не будет над нами насмехаться; к тому же я держал пари с Гастоном на десять тысяч луидоров и вовсе не желаю их проиграть; последнее время мне страшно не везет в карты; эти деньги поправят мои обстоятельства.
   Слова его были покрыты взрывом хохота.
   Вслед за тем дверь была взломана, молодая девушка похищена и отнесена в трактир, где и оставалась до четырех часов утра. Все время из трактира доносился женский крик, покрывавшийся смехом и пением; последнее делалось, конечно, для того, чтобы заглушить крики невинной жертвы.
   В четыре часа утра ее отнесли домой; соседи заметили, что, пока ее несли из трактира до дому, она не сделала ни одного движения, не произнесла ни одного звука.
   От трактирщика не добились никаких разъяснений, на все вопросы он отвечал:
   — Я не понимаю, что вы хотите сказать.
   Надо полагать, что ему хорошо заплатили и обязали молчать под угрозой смерти.
   На одной из ступеней лестницы капитан нашел печать с вырезанным на ней гербом.
   Он показал ее жениху, и оба решили умолчать пока об этой находке и искать других доказательств; найденная печать должна была, по их мнению, значительно облегчить эту задачу.
   Затем оба отправились в Версаль; капитан подал королю жалобу, которую энергично поддержал его нареченный зять.
   Король отнесся к жалобе довольно легко, обещал принять меры к разысканию и наказанию виновных, но скоро забыл об этом деле: у него была новая любовница, которую он обожал, насколько был к тому способен; при таких обстоятельствах мог ли он помнить о несчастье, постигшем капитана его швейцарской роты.
   Капитан и молодой человек поняли, что они должны рассчитывать только на себя.
   Молодая девушка опасно заболела, но выздоровела, благодаря тщательному уходу; рассудок к ней вернулся, только, как это часто бывает, она ничего не помнила о страшном позоре, который перенесла. Доктор, ее лечивший, сообщил капитану, что она беременна.
   Когда молодой человек узнал об этом, он объявил, что желает обвенчаться как можно скорее.
   Желание молодого человека было исполнено; несчастное положение Луизы заставило его привязаться к ней еще сильнее; он стал относиться к ней не как к жене, а как к обожаемому ребенку.
   Прямо из церкви молодые люди простились с друзьями и отправились в Бретань, в поместье, в котором родился ее муж.
   Графиня, так как теперь Луиза стала графиней, произвела на свет девочку. Когда она оправилась, муж уехал в Париж, а оттуда в Версаль; там он отправился к графу Рене де Витре; граф был морским офицером, и только благодаря счастливой случайности оскорбленному мужу удалось застать его дома.
   — Милостивый государь, — сказал он графу де Витре, — объявляю вам, что жена моя, которую вы имели низость обесчестить, родила дочь. Как вы думаете теперь поступить?
   — Вы сошли с ума, милостивый государь, я не понимаю ни слова из того, что вы говорите.
   — Вы лжете; вот ваша печать, я ее нашел на лестнице дома, куда вы ворвались, как ночной грабитель.
   — Милостивый государь, — отвечал граф, — вы хотите мне предложить вызов? Так? Очень хорошо; я к вашим услугам, не потому, что я был действительно виновен в легкомысленном поступке, который вы мне приписываете, а потому, что вы оскорбили меня в моем собственном доме.
   — Мне все равно, я желаю только вас убить.
   — Это мы еще увидим.
   Они спустились в сад, окружавший отель графа и взялись за шпаги.
   Граф получил очень опасную рану.
   — Когда вы выздоровеете, мы будем продолжать, — сказал молодой человек.
   — Очень хорошо, — холодно сказал офицер. Враги расстались.
   Когда муж Луизы вернулся в замок, он не нашел своей жены, она исчезла; никто не мог объяснить ему — как и куда.
   — Это месть графа Витре, — сказал он.
   Ребенок в это время жил у своей кормилицы; молодой граф поручил одному из своих друзей отвезти девочку в дом другого друга, где она должна была воспитываться на правах дочери.
   Граф счел нужным действовать очень осторожно и сбить с толку своих врагов, поэтому девочку увезли из Европы.
   Прошло два года, в течение которых он не переставал искать свою жену по всей Европе, но поиски его были тщетны.
   Наконец ему удалось получить указания, по-видимому, довольно основательные, которые заставили его отправиться в Голландию; там в игорном доме, пользующемся весьма дурной репутацией, он встретился с графом де Витре.
   По капризу случая они очутились лицом к лицу; между двумя врагами завязалась сильнейшая борьба, сначала счастье благоприятствовало графу де Витре, затем, когда оно начало ему изменять, он не задумался прибегнуть к крапленым картам; противник его проиграл уже около миллиона ливров, когда заметил, что моряк шулерничал, он бросил ему карты в лицо и назвал его шулером в присутствии всех игроков.
   Игроки также заметили плутовство моряка; они заставили его возвратить выигранные деньги и изгнали его из академии, так назывались тогда эти притоны.
   Граф де Витре, взбешенный донельзя, ожидал своего противника в нескольких шагах от игорного дома и предложил ему вызов; дуэль была назначена на следующий же день.
   Граф обещал привести с собой секундантов, так как его противник не знал ни одной души в Амстердаме.
   Враги сошлись, обе стороны дрались с ожесточением.
   На этот раз граф Витре опасно ранил своего противника, который упал, потеряв сознание.
   Он не знал, сколько времени продлился его обморок, но, когда пришел в чувство, увидел себя на голландском судне, отправлявшемся в Батавию, где он и высадился после семимесячного путешествия.
   Несчастный молодой человек провел в Батавии целый год без денег, среди людей, говоривших на незнакомом ему языке и относившихся к нему самым бесчеловечным образом. Наконец ему удалось выбраться из Батавии, благодаря доброте капитана одного французского судна, который сжалился над ним и отвез в Луизиану. Здесь он прежде всего решился написать капитану Лебо, рассказать ему все, что с ним случилось, и описать ему свое жалкое положение; капитан французского судна взялся доставить письмо, и действительно капитан Лебо получил его через несколько месяцев. Он тотчас же отправил своему зятю значительную сумму, которой тот не получил; участь денег оставалась неизвестной: быть может, они затерялись в пустыне.