Страница:
Ленин выражал возмущение в связи с попытками Парвуса сыграть роль посредника между германским генштабом и российской революцией: «Он лижет сапоги Гинденбургу, уверяя читателей, что «немецкий генеральный штаб выступил за революцию в России», и печатая хамские гимны этому «воплощению немецкой народной души», его «могучему революционному чувству… Господин Парвус имеет настолько медный лоб, что публично объявляет о своей «миссии» «служить идейным звеном между вооруженным немецким и революционным пролетариатом». Ленин присоединял Парвуса к числу «авантюристов и переметных сум социализма».
Еще до публикации ленинской статьи Парвус попытался восстановить свои связи с единомышленниками Ленина в германской социал-демократии. Однако Цеткин и Либкнехт приняли Парвуса холодно, а Роза Люксембург сразу же указала ему на дверь. Провал попыток Парвуса взять под свой контроль левое крыло международной социал-демократии сорвал его попытки разжечь революцию в России. Все его усилия привели лишь к небольшим выступлениям в Николаеве, откуда Троцкий начинал свою революционную деятельность. Эти выступления были быстро подавлены. Не удалось Парвусу и организовать национальные восстания на окраинах России.
Хотя многие свои действия Парвус окружал секретностью, его связи с правительствами Центрального блока стали широко известны и шокировали левых социал-демократов. Один из них, Э. Давид, так характеризовал Парвуса в своем дневнике: «Действительно великолепнейший тип: ультрарадикальный революционер, русский осведомитель, негодяй, мошенник (дело Горького!), а теперь еще турецкий агент и спекулянт».
В условиях, когда поддержание отношений с Парвусом серьезно компрометировало всякого социал-демократа, Троцкий в 1915 году торжественно объявил о своем разрыве со своим другом, наставником и покровителем. В «Некрологе живому другу» Троцкий объявил Парвуса «политическим Фальстафом, который рыскает по Балканам, клевеща на покойного двойника».
В то время как Троцкий с помощью литературного приема отделил Парвуса-марксиста от Парвуса-финансиста и «социал-шовиниста», в адрес самого Троцкого было брошено обвинение, после которого ему пришлось доказывать, что речь в данном случае идет о двух разных Троцких. Бывший союзник Троцкого по Августовскому блоку Алексинский обвинил его в пособничестве Германии. Это обвинение было поддержано и другими выступлениями в печати. При этом указывалось, что некий Николай Троцкий возглавлял «Спилку» – «Союз за освобождение Украины», антироссийскую националистическую организацию, находившуюся на содержании у австрийцев. Хотя Троцкий порой ставил перед своей фамилией инициал «Н», он утверждал, что речь идет о другом Троцком и другом Николае.
Как и в истории руководства Троцким отрядами еврейской самообороны на Украине в 1905 году, здесь неясно, когда и при каких обстоятельствах «Н. Троцкий» руководил вооруженной организацией националистов, но известные основания для обвинений Троцкого в прогерманских симпатиях давали его публикации в «Нашем слове». Старый революционер Дейч, «прочтя только что полученный номер газеты Троцкого, с негодованием воскликнул: «Не знай я Троцкого лично, я бы не сомневался, что он продался немецкому правительству». И. Недава объясняет это тем, что Троцкий разделял прогерманские настроения части еврейского населения России и Западной Европы: «Угнетенные еврейские массы, только что испытавшие горький вкус дела Бейлиса, постоянно преследуемые страхом погрома, с нетерпением ожидали поражения России в войне… Германия и Австрия, где евреи десятилетиями пользовались более или менее полным равноправием, не казались им врагами. Несомненно, огромное большинство мирового еврейства было в ту пору на стороне Германии – конечно, не из любви к немцам или нелюбви к русским, а лишь из более чем понятной ненависти к царизму… В России они немедленно были обвинены в поголовном шпионаже в пользу немцев и подверглись новым репрессиям, включая выселение из прифронтовой полосы».
Объявив всему миру о лживости обвинений в сотрудничестве с германской армией и публично порвав с Парвусом, Троцкий в эти годы оказался там, где в это время жил отвергнутый им друг и наставник – в Цюрихе. Правда, впоследствии Троцкий ничего не говорил о своих контактах с Парвусом в это время и писал, что тогда он «активно вошел в жизнь швейцарской социалистической партии». Публичной декларации Троцкого о его разрыве с Парвусом противоречили сведения, которые позволили Земану и Шарлау утверждать, что Троцкий сохранял дружеские отношения с Парвусом вплоть до кончины последнего в 1924 году.
С конца 1914 года Троцкий начинает во многом действовать независимо от Парвуса. Троцкий вполне мог обходиться без постоянного покровительства своего патрона, который направлял его действия по крайней мере с 1904 года, так как к этому времени он обрел обширные связи в международных кругах, позволявшие ему в разгар мировой войны перемещаться из одной страны в другую, удобно устраиваться в них и предпринимать попытки занять выгодную «центристскую» позицию в международном социалистическом движении.
Вскоре после начала войны Троцкий написал брошюру «Война и Интернационал». Как признавал Троцкий, «не было… недостатка в намеках на то, что брошюра является искусным орудием антиантантовской пропаганды». По этой причине французские власти, по его словам, задержали «мою книжку ввиду ее «германского происхождения». Однако удивительным образом это обстоятельство не помешало Троцкому вскоре переехать со своей семьей во Францию. 19 ноября 1914 года Троцкий пересек французскую границу как военный корреспондент «Киевской мысли», но вскоре он стал работать в газете «Голос», которая издавалась Мартовым. В этой газете публиковались статьи представителей различных направлений социал-демократии – Вандервельде, Каутского, Аксельрода.
Раскол в международной социал-демократии открыл Троцкому возможность попытаться снова занять «центристскую» позицию, которая позволила бы ему играть роль объединителя. Примкнув к «левому» центристу Мартову, Троцкий решил воспользоваться ситуацией для создания нового внутрипартийного блока. Однако разногласия между фракциями были слишком глубоки и отражали конфликт, исход которого решался на полях сражений. Поэтому попытки Троцкого создать новый блок между «центристами» и «патриотами» различных стран, которым бы он руководил, успеха не имели.
Неудача заставила Троцкого искать иные силы, на которые он мог опереться. В феврале 1915 года он вместе с Мартовым возглавил газету «Наше слово», которая объединила меньшевиков (В.А. Антонов-Овсеенко, Д.Б. Рязанов, С.А. Лозовский, A.M. Коллонтай, М.С. Урицкий, И.М. Майский), отзовистов (А.В. Луначарский, Д.З. Мануильский). В газете стали активно сотрудничать Карл Ра-дек, с которым Троцкий установил дружеские отношения еще в Вене, а также Анжелика Балабанова, порвавшая с Муссолини.
«Наше слово» подвергало критике позицию «социал-шовинизма». Троцкий одобрил ленинскую позицию о банкротстве II Интернационала и необходимости создать новый Интернационал, а в июле 1915 года дал положительную оценку интернационалистской позиции большевиков. Однако Ленин не поддержал этих инициатив Троцкого, объявив, что его интернационализм – чисто номинальный, коль скоро он сохраняет связи с «меньшевистскими социал-патриотами».
Как и в предыдущие годы, Троцкий решил воспользоваться международными связями для обоснования своего положения лидера, стоящего над фракциями в российской социал-демократии. Он откликнулся на предложение итальянского социалиста О. Моргари провести международную конференцию социалистов и развил активность по ее организации. Однако Ленин категорически возражал против участия Троцкого. Чтобы преодолеть это сопротивление, Мартов и Мануильский отказались от своих мандатов в пользу Троцкого.
Международная социалистическая конференция состоялась 5– 8 сентября 1915 года в швейцарской деревне Циммервальд. Проект манифеста, предложенного левыми делегатами конференции, выдвигал лозунг: «Не гражданский мир между классами, а гражданская война!». В проекте говорилось: «Вы должны идти на улицу, бросить господствующим классам в лицо клич: довольно резни».
Троцкий поддержал Ленина по многим позициям, но отказался одобрить лозунг поражения своего правительства. Вместо этого он предложил одобрить требование «мира без победителей и без побежденных». Троцкий подготовил текст Циммервальдского манифеста, который был принят всеми единогласно, хотя Ленин и ряд делегатов зарезервировали свои оговорки к этому документу. Возможно, осторожность Троцкого в поддержке ленинского лозунга объяснялась и личными мотивами. Он продолжал сотрудничать с «Киевской мыслью», которая поддерживала войну. Поэтому военные репортажи Троцкого из Франции вполне соответствовали духу официального российского патриотизма. «Это ставило автора «Циммервальдского манифеста» в самое неудобное положение», – отмечал Дейтчер.
Недовольные недостаточным радикализмом решений конференции, Ленин и ряд других делегатов организовали так называемую Циммервальдскую левую. Преобладание в этой небольшой группе социал-демократов, веривших в возможность превращения империалистической войны в Гражданскую, объяснялось их опытом участия в революции 1905 года. Они знали, какую роль играют в подъеме антиправительственных настроений известия о поражениях и жертвах в современной войне, которая стала неизмеримо более кровопролитной, чем вооруженные конфликты в прошлом.
Вести о гибели сотен тысяч людей, брошенных в огонь войны, хозяйственный развал и ухудшение снабжения продовольствием создали потенциал революционной грозы, гораздо более разрушительной, чем в 1905 году. Нарастание нового революционного кризиса в России ощущали многие социал-демократы. По мере углубления кризиса, вызванного войной, Троцкий ослаблял свою оппозицию большевикам. «Наше слово» выразило солидарность с решениями международной конференции левых социал-демократов, состоявшейся в Кинтале в конце апреля 1916 года. В своих воспоминаниях Троцкий уверял, что «разногласия, отделявшие меня от Ленина в Циммервальде, в ближайшие месяцы сошли на нет».
На самом деле и после Кинталя полемика между Лениным и Троцким не прекращалась, касаясь принципиальных вопросов революции: отношение к крестьянству, право наций на самоопределение. Ленин подчеркивал, что «выяснить соотношение классов в предстоящей революции – главная задача революционной партии… Эту задачу неправильно решает в «Нашем слове» Троцкий, повторяющий свою «оригинальную» теорию 1905 года и не желающий подумать о том, в силу каких причин жизнь шла мимо этой прекрасной теории». Ленин утверждал, что «Троцкий на деле помогает либеральным рабочим политикам России, которые под «отрицанием» роли крестьянства понимают нежелание поднимать крестьян на революцию». Ленин считал, что поддержка Троцким права наций на самоопределение носит формальный характер. «Он порой за самоопределение, – утверждал Ленин, – но… у него это пустая фраза, ибо он не требует свободы отделения наций, угнетенных «отечеством» данного национального социалиста».
Для себя Ленин включил Троцкого наряду с Каутским и Гильфердингом в перечень «уговаривателей, усовещевателей империалистской буржуазии», «ее реформаторов», о чем свидетельствуют его конспекты в «Тетрадях по империализму». В свою очередь, Троцкий продолжал обвинять Ленина в раскольнической деятельности, не оставляя попыток навязать свой «центризм» в качестве политической платформы для всей партии. В декабре 1916 года Ленин писал о Троцком: «Порвав с партией Мартова, он продолжает упрекать нас в том, что мы раскольники. Он понемногу двигается влево и предлагает даже порвать с вождями русских социал-шовинистов, но он не говорит нам окончательно, желает ли он единства или раскола по отношению к фракции Чхеидзе… Мы против такого союза. Мартов за. А Троцкий? Неизвестно». В подтверждение своей правоты Ленин цитировал высказывание голландской социалистки Роланд Гольст: «Те, кто хотят вести революционную борьбу против империализма, должны преодолеть последствия эмигрантских разногласий, по большей части носящих в достаточной степени личный характер и разъединяющих крайнюю левую и должны присоединиться к ленинцам. «Революционный центр» невозможен».
Однако Троцкий не мог своевременно ознакомиться с этими заявлениями Ленина, так как последние полтора месяца 1916 года он находился в Испании, ожидая своего отъезда в США. Троцкий оказался в Испании после того, как его выслали из Франции по обвинению в подрывной деятельности в пользу Германии. Несмотря на то, что Троцкий объявил о своем разрыве с Парвусом, его считали таким же агентом Германии, как и самого Парвуса. Власти Испании также постарались избавиться от Троцкого, и после долгих переговоров ему и его семье было предложено сесть на пароход «Монсерат», отправлявшийся 25 декабря 1916 года из Барселоны в Нью-Йорк, в бухте которой стоит копия яхты Колумба. Через 424 года Троцкий повторял маршрут, проделанный Колумбом.
Знаменательно, что незадолго до своей высылки из Франции, Троцкий предрекал в газете «Наше слово» «грядущую мировую диктатуру Соединенных Штатов». Таким образом, Троцкий ехал в страну, в которой видел будущую владычицу планеты. Вспоминая свой отъезд в США, Троцкий писал: «Дверь Европы захлопнулась за мной в Барселоне». Есть лишь свидетельства о том, что Троцкий переехал в Америку всерьез и надолго. Покидая Европу в конце 1916 года, он писал знакомому: «Я последний раз бросаю взгляд на эту старую каналью Европу».
В последние дни 1916 года и в первые дни 1917 года Троцкий преодолевал Атлантический океан, подобно полутора миллиону своих соплеменников, переселившихся из западных областей России в США с начала 80-х годов XIX века. Эта держава представлялась вожделенной мечтой для многих евреев, выходцев из России.
Высмеивая наивность надежд многих новых американцев, Шолом-Алейхем вкладывал в уста Берла Айзика, известного враля Касриловки, обычные в то время росказни о чудесной стране: «Люди зарабатывают большие деньги, набирают там полными пригоршнями, прямо-таки загребают золото! А дел – по-тамошнему «бизнес» – там столько, что голова кругом идет!» Берл Айзик уверял касриловцев, что «ни один народ так не почитаем, уважаем и возвышен в Америке, как еврейский. У них еврей – это самый цимес; то, что ты еврей, это – предмет гордости». Правда, он предупреждал, что касриловцам придется изменить в Америке свой внешний вид: «Вот чего там не любят– это еврейскую бороду и пейсы… Завидев еврея… они его самого не трогают, зато как возьмутся за его бороду и пейсы – дергают и щиплют так, что он вынужден в конце концов снять их, сбрить… А как ты узнаешь еврея, если у них ни бороды, ни еврейской речи?… Разве только по проворной походке или по тому, как он при разговоре размахивает руками».
Берл Айзик был отчасти прав: успех интеграции в новое общество всегда зависел от того, в какой степени иммигрант своим внешним видом и своей речью соответствовал образу «стопроцентного американца». В конце XX века социолог Стадс Теркел приводил рассказ американки скандинавского происхождения о том, как ей пришлось менять свой внешний вид и модуляцию голоса только для того, чтобы добиться приема в клуб местных богачей. В начале XX века интеграция евреев-иммигрантов из России в американскую жизнь начиналась жестко и сразу после их прибытия в нью-йоркскую бухту.
Судя по содержанию романа Доктороу «Рэгтайм», прежде чем превратить российских эмигрантов в полноценных американских граждан, они проходили на этом острове довольно унизительную процедуру: «Им давали бирки, мыли под душем и размещали на скамейках в отстойниках. Они сразу осознавали огромную власть эмиграционных чиновников. Эти чиновники меняли им имена, если не могли их произнести, и разлучали людей со своими семьями, приказывая возвращаться старикам, людям с болезнями глаз, разному человеческому отребью, а также лицам, которые оказались дерзкими».
Однако многие из тех, кого допускали в США, оказывались на периферии американского общества не только потому, что они не захотели расстаться со своим именем, пейсами и бородой. Просто мест для крупного «бизнеса» всем не хватало. Новым американцам приходилось начинать «бизнес» с работы лотошниками на нью-йоркских улицах, обитая в кварталах, где царили бедность и преступность. Испытывая горькое разочарование после краха надежд, которые их привели в Америку, и постоянное чувство своей второсортности, многие из тех, кто покинул украинские местечки в поисках лучшей доли, как и глава семейства из романа Доктороу, становились социалистами.
Но после приезда в Нью-Йорк Троцкому и членам его семьи не повесили на шеи бирки и не направили под душ, а полицейские чиновники не стали придумывать им новые американские фамилии. Человек, который был признан политически опасным субъектом во Франции и Испании, был быстро допущен со своей семьей в самый большой город США и в считанные часы был удобно размещен и обеспечен интересной работой, удовлетворявшей материальные потребности всей его семьи. Вскоре он получил американский паспорт. В отличие от многих соплеменников, о Троцком было кому позаботиться.
Доступ в США и американское гражданство всегда зависели от милости и расторопности дипломатов этой страны. Не исключено, что поразительная легкость в пропуске Троцкого в США и предоставлении ему гражданства объяснялась тем обстоятельством, что в марте 1916 года послом США в России стал Фрэнсис, являвшийся видным банкиром, а также хлеботорговцем. Поэтому деловые связи Парвуса или Давида Бронштейна могли облегчить американскую натурализацию Троцкого.
Следует учесть, что вложения американского капитала в России выросли во много раз за годы Первой мировой войны. Фрэнсис был инициатором широких планов подчинения российской экономики интересам США и одновременно устранения России как конкурента его страны с мирового рынка зерна. Возможно, что оказание поддержки видному российскому революционеру входило в сложные многоходовые комбинации, продуманные в правящих кругах США с целью дестабилизации России.
Судя по его высказываниям, Америка, куда Троцкий прибыл в первых числах января, не разочаровала его. В своих воспоминаниях, рассказывая о своем «открытии Америки», он писал: «Я оказался в Нью-Йорке, в сказочно-прозаическом городе капиталистического автоматизма, где на улицах торжествует эстетическая теория кубизма, а в сердцах – нравственная философия доллара. Нью-Йорк импонировал мне, так как он полнее всего выражает дух современной эпохи».
Он был очарован чудесами американского комфорта: «Квартира за 18 долларов в месяц была с неслыханными для европейских нравов удобствами: электричество, газовая плита, ванная, телефон, автоматическая подача продуктов наверх и такой же спуск сорного ящика вниз. Все это сразу подкупило наших мальчиков в пользу Нью-Йорка. В центре их жизни стал на некоторое время телефон. Этого воинственного инструмента у нас ни в Вене, ни в Париже не было».
Дети Троцкого, которые следовали за своим отцом в его странствиях по всему свету, всякий раз быстро приспосабливались к новой обстановке. Троцкий замечал, как быстро осваивали его дети чужой язык. В Вене они овладели говором венского простонародья. В Цюрихе им пришлось приучиться к местному диалекту, сильно отличавшемуся от немецкой речи Вены. «В Париже, – как вспоминал Троцкий, – мальчики перешли на французский язык… В Испании и на испанском пароходе они провели меньше месяца. Но и этого оказалось достаточным, чтобы подхватить ряд наиболее употребительных слов и выражений. Наконец, в Нью-Йорке они в течение двух месяцев посещали американскую школу и вчерне овладели английским языком… Иностранные языки улетучивались из их памяти еще быстрее, чем раньше всасывались ею. Но по-русски они говорили, как иностранцы. Мы нередко с удивлением замечали, что построение русской фразы представляет у них точный перевод с французского. Между тем по-французски они построить эту фразу уже не могли. Так на детских мозгах, как на палимпсестах, оказалась записанной история наших эмигрантских скитаний».
Замечая эти перемены в мышлении и речи своих детей, Троцкий не обращал внимания на то, как менялся он сам в ходе своих переездов. Превратившись в «гражданина мира», он, как и его дети, привык быстро приспосабливаться к новой обстановке и всякая перемена оставляла отпечаток на его мышлении и его привычках. Хотя, в отличие от своих детей, он не мог так быстро осваивать новые языки, он овладевал основами того поведения, которые были необходимы ему в новой среде. В Вене, где его дети учились, как стать правоверными лютеранами, он писал статьи о России, в которых глядел на свою родину, как постоянный житель столицы Габсбургов. Иронизируя над своими детьми, которые строили русские фразы на французский манер, Троцкий не замечал, что сам строй его мышления уже давно стал заграничным, а его мысли были набором представлений иностранца, переведенными на русский язык. Теперь, попав в Америку, он так же быстро, как и его дети, забывал свой недавно обретенный западноевропейский стиль поведения и с удовольствием осваивал американский образ жизни.
Рассказывая о своей недолгой жизни в Америке, Троцкий замечал: «Я писал статьи, редактировал газету и выступал на собраниях. Я был занят по горло и не чувствовал себя чужим. В одной из нью-йоркских библиотек я прилежно изучал хозяйственную жизнь Соединенных Штатов. Цифры роста американского экспорта за время войны поразили меня. Они были для меня настоящим откровением. Эти цифры предопределяли не только вмешательство Америки в войну, но и решающую мировую роль Соединенных Штатов после войны. Я тогда же написал на эту тему ряд статей и прочитал несколько докладов. С этого времени проблема «Америка и Европа» навсегда вошла в круг главных моих интересов… Для понимания грядущих судеб человечества нет темы более значительной, чем эта».
Свои мысли о грядущей мировой гегемонии США Троцкий выразил на митинге вскоре после своего прибытия в Нью-Йорк: «Величайший по значению экономический факт состоит в том, что Европа разоряется в самых основах своего хозяйства, тогда как Америка обогащается. И, глядя с завистью на Нью-Йорк, я, еще не переставший чувствовать себя европейцем, с тревогой спрашиваю себя: выдержит ли Европа? Не превратится ли она в кладбище? И не перенесется ли центр экономической и культурной тяжести мира сюда в Америку?» Троцкий не говорил, какой он делал вывод из этих умозаключений для себя, но так мог говорить человек, который уже мысленно стал постоянным обитателем Нового Света.
На первых порах Троцкий стал сотрудничать с ежедневной газетой русских политэмигрантов «Новый мир», которую возглавлял находившийся с начала октября 1916 года в США Бухарин. Хотя Бухарин был большевиком, он не возражал против включения в редакционную коллегию газеты Троцкого. Несмотря на разногласия между ними, как утверждает Стивен Коэн, Бухарин и Троцкий «завязали теплые дружеские отношения и политическое сотрудничество в «Новом мире». В газете сотрудничала и корреспондент «Нашего слова» Коллонтай. Впоследствии Троцкий жаловался на Коллонтай, указывая, что в своей переписке с Лениным она «снабжала Ленина американской информацией, в частности, и о моей деятельности. В ответных письмах Ленина можно найти отголоски этого заведомо негодного осведомительства».
Троцкий быстро установил контакты и с еврейской социалистической газетой «Форвертс» (называвшуюся по-английски «Джуиш Дейли Форвард»). Ее читателями и подписчиками были многие выходцы из России, которые, подобно герою романа Доктороу, не нашли в Америке «земли обетованной». Газета занимала прогерманскую и антисоюзническую позицию.
Не исключено, что контакты Троцкого не ограничивались этими кругами и он имел возможность встретиться с людьми из окружения Якова Шиффа, всегда помогавшего революционным силам в России. Однако свидетельств о таких встречах нет.
16 января в «Форвертс» было опубликовано интервью с Троцким. Корреспондент сообщал, что «товарищ Троцкий останется с нами… по крайней мере до конца войны». В это время мало кто из российских революционеров верил в быстрое крушение самодержавия. Ленин, выступая перед швейцарскими социалистами в феврале 1917 года, говорил о том, что российская революция произойдет не раньше чем через 10—15 лет. Вполне вероятно, что такую оценку мог сделать и Троцкий.
С первых же дней своего пребывания в США Троцкий принял самое активное участие в дебатах относительно участия этой страны в мировой войне. Вопрос об отношении США к мировой войне был центральным и взрывоопасным в тогдашней политической жизни страны. Победивший вторично на президентских выборах 1916 года Вудро Вильсон выступал за «готовность к войне» под антигерманскими лозунгами. И хотя продажа оружия странам Антанты помогла США преодолеть начавшийся в 1913 году экономический кризис и разбогатеть на войне, введение всеобщей воинской повинности и неизбежные будущие жертвы на полях сражений в Европе вызывали огромное недовольство в стране.
Еще до публикации ленинской статьи Парвус попытался восстановить свои связи с единомышленниками Ленина в германской социал-демократии. Однако Цеткин и Либкнехт приняли Парвуса холодно, а Роза Люксембург сразу же указала ему на дверь. Провал попыток Парвуса взять под свой контроль левое крыло международной социал-демократии сорвал его попытки разжечь революцию в России. Все его усилия привели лишь к небольшим выступлениям в Николаеве, откуда Троцкий начинал свою революционную деятельность. Эти выступления были быстро подавлены. Не удалось Парвусу и организовать национальные восстания на окраинах России.
Хотя многие свои действия Парвус окружал секретностью, его связи с правительствами Центрального блока стали широко известны и шокировали левых социал-демократов. Один из них, Э. Давид, так характеризовал Парвуса в своем дневнике: «Действительно великолепнейший тип: ультрарадикальный революционер, русский осведомитель, негодяй, мошенник (дело Горького!), а теперь еще турецкий агент и спекулянт».
В условиях, когда поддержание отношений с Парвусом серьезно компрометировало всякого социал-демократа, Троцкий в 1915 году торжественно объявил о своем разрыве со своим другом, наставником и покровителем. В «Некрологе живому другу» Троцкий объявил Парвуса «политическим Фальстафом, который рыскает по Балканам, клевеща на покойного двойника».
В то время как Троцкий с помощью литературного приема отделил Парвуса-марксиста от Парвуса-финансиста и «социал-шовиниста», в адрес самого Троцкого было брошено обвинение, после которого ему пришлось доказывать, что речь в данном случае идет о двух разных Троцких. Бывший союзник Троцкого по Августовскому блоку Алексинский обвинил его в пособничестве Германии. Это обвинение было поддержано и другими выступлениями в печати. При этом указывалось, что некий Николай Троцкий возглавлял «Спилку» – «Союз за освобождение Украины», антироссийскую националистическую организацию, находившуюся на содержании у австрийцев. Хотя Троцкий порой ставил перед своей фамилией инициал «Н», он утверждал, что речь идет о другом Троцком и другом Николае.
Как и в истории руководства Троцким отрядами еврейской самообороны на Украине в 1905 году, здесь неясно, когда и при каких обстоятельствах «Н. Троцкий» руководил вооруженной организацией националистов, но известные основания для обвинений Троцкого в прогерманских симпатиях давали его публикации в «Нашем слове». Старый революционер Дейч, «прочтя только что полученный номер газеты Троцкого, с негодованием воскликнул: «Не знай я Троцкого лично, я бы не сомневался, что он продался немецкому правительству». И. Недава объясняет это тем, что Троцкий разделял прогерманские настроения части еврейского населения России и Западной Европы: «Угнетенные еврейские массы, только что испытавшие горький вкус дела Бейлиса, постоянно преследуемые страхом погрома, с нетерпением ожидали поражения России в войне… Германия и Австрия, где евреи десятилетиями пользовались более или менее полным равноправием, не казались им врагами. Несомненно, огромное большинство мирового еврейства было в ту пору на стороне Германии – конечно, не из любви к немцам или нелюбви к русским, а лишь из более чем понятной ненависти к царизму… В России они немедленно были обвинены в поголовном шпионаже в пользу немцев и подверглись новым репрессиям, включая выселение из прифронтовой полосы».
Объявив всему миру о лживости обвинений в сотрудничестве с германской армией и публично порвав с Парвусом, Троцкий в эти годы оказался там, где в это время жил отвергнутый им друг и наставник – в Цюрихе. Правда, впоследствии Троцкий ничего не говорил о своих контактах с Парвусом в это время и писал, что тогда он «активно вошел в жизнь швейцарской социалистической партии». Публичной декларации Троцкого о его разрыве с Парвусом противоречили сведения, которые позволили Земану и Шарлау утверждать, что Троцкий сохранял дружеские отношения с Парвусом вплоть до кончины последнего в 1924 году.
С конца 1914 года Троцкий начинает во многом действовать независимо от Парвуса. Троцкий вполне мог обходиться без постоянного покровительства своего патрона, который направлял его действия по крайней мере с 1904 года, так как к этому времени он обрел обширные связи в международных кругах, позволявшие ему в разгар мировой войны перемещаться из одной страны в другую, удобно устраиваться в них и предпринимать попытки занять выгодную «центристскую» позицию в международном социалистическом движении.
Вскоре после начала войны Троцкий написал брошюру «Война и Интернационал». Как признавал Троцкий, «не было… недостатка в намеках на то, что брошюра является искусным орудием антиантантовской пропаганды». По этой причине французские власти, по его словам, задержали «мою книжку ввиду ее «германского происхождения». Однако удивительным образом это обстоятельство не помешало Троцкому вскоре переехать со своей семьей во Францию. 19 ноября 1914 года Троцкий пересек французскую границу как военный корреспондент «Киевской мысли», но вскоре он стал работать в газете «Голос», которая издавалась Мартовым. В этой газете публиковались статьи представителей различных направлений социал-демократии – Вандервельде, Каутского, Аксельрода.
Раскол в международной социал-демократии открыл Троцкому возможность попытаться снова занять «центристскую» позицию, которая позволила бы ему играть роль объединителя. Примкнув к «левому» центристу Мартову, Троцкий решил воспользоваться ситуацией для создания нового внутрипартийного блока. Однако разногласия между фракциями были слишком глубоки и отражали конфликт, исход которого решался на полях сражений. Поэтому попытки Троцкого создать новый блок между «центристами» и «патриотами» различных стран, которым бы он руководил, успеха не имели.
Неудача заставила Троцкого искать иные силы, на которые он мог опереться. В феврале 1915 года он вместе с Мартовым возглавил газету «Наше слово», которая объединила меньшевиков (В.А. Антонов-Овсеенко, Д.Б. Рязанов, С.А. Лозовский, A.M. Коллонтай, М.С. Урицкий, И.М. Майский), отзовистов (А.В. Луначарский, Д.З. Мануильский). В газете стали активно сотрудничать Карл Ра-дек, с которым Троцкий установил дружеские отношения еще в Вене, а также Анжелика Балабанова, порвавшая с Муссолини.
«Наше слово» подвергало критике позицию «социал-шовинизма». Троцкий одобрил ленинскую позицию о банкротстве II Интернационала и необходимости создать новый Интернационал, а в июле 1915 года дал положительную оценку интернационалистской позиции большевиков. Однако Ленин не поддержал этих инициатив Троцкого, объявив, что его интернационализм – чисто номинальный, коль скоро он сохраняет связи с «меньшевистскими социал-патриотами».
Как и в предыдущие годы, Троцкий решил воспользоваться международными связями для обоснования своего положения лидера, стоящего над фракциями в российской социал-демократии. Он откликнулся на предложение итальянского социалиста О. Моргари провести международную конференцию социалистов и развил активность по ее организации. Однако Ленин категорически возражал против участия Троцкого. Чтобы преодолеть это сопротивление, Мартов и Мануильский отказались от своих мандатов в пользу Троцкого.
Международная социалистическая конференция состоялась 5– 8 сентября 1915 года в швейцарской деревне Циммервальд. Проект манифеста, предложенного левыми делегатами конференции, выдвигал лозунг: «Не гражданский мир между классами, а гражданская война!». В проекте говорилось: «Вы должны идти на улицу, бросить господствующим классам в лицо клич: довольно резни».
Троцкий поддержал Ленина по многим позициям, но отказался одобрить лозунг поражения своего правительства. Вместо этого он предложил одобрить требование «мира без победителей и без побежденных». Троцкий подготовил текст Циммервальдского манифеста, который был принят всеми единогласно, хотя Ленин и ряд делегатов зарезервировали свои оговорки к этому документу. Возможно, осторожность Троцкого в поддержке ленинского лозунга объяснялась и личными мотивами. Он продолжал сотрудничать с «Киевской мыслью», которая поддерживала войну. Поэтому военные репортажи Троцкого из Франции вполне соответствовали духу официального российского патриотизма. «Это ставило автора «Циммервальдского манифеста» в самое неудобное положение», – отмечал Дейтчер.
Недовольные недостаточным радикализмом решений конференции, Ленин и ряд других делегатов организовали так называемую Циммервальдскую левую. Преобладание в этой небольшой группе социал-демократов, веривших в возможность превращения империалистической войны в Гражданскую, объяснялось их опытом участия в революции 1905 года. Они знали, какую роль играют в подъеме антиправительственных настроений известия о поражениях и жертвах в современной войне, которая стала неизмеримо более кровопролитной, чем вооруженные конфликты в прошлом.
Вести о гибели сотен тысяч людей, брошенных в огонь войны, хозяйственный развал и ухудшение снабжения продовольствием создали потенциал революционной грозы, гораздо более разрушительной, чем в 1905 году. Нарастание нового революционного кризиса в России ощущали многие социал-демократы. По мере углубления кризиса, вызванного войной, Троцкий ослаблял свою оппозицию большевикам. «Наше слово» выразило солидарность с решениями международной конференции левых социал-демократов, состоявшейся в Кинтале в конце апреля 1916 года. В своих воспоминаниях Троцкий уверял, что «разногласия, отделявшие меня от Ленина в Циммервальде, в ближайшие месяцы сошли на нет».
На самом деле и после Кинталя полемика между Лениным и Троцким не прекращалась, касаясь принципиальных вопросов революции: отношение к крестьянству, право наций на самоопределение. Ленин подчеркивал, что «выяснить соотношение классов в предстоящей революции – главная задача революционной партии… Эту задачу неправильно решает в «Нашем слове» Троцкий, повторяющий свою «оригинальную» теорию 1905 года и не желающий подумать о том, в силу каких причин жизнь шла мимо этой прекрасной теории». Ленин утверждал, что «Троцкий на деле помогает либеральным рабочим политикам России, которые под «отрицанием» роли крестьянства понимают нежелание поднимать крестьян на революцию». Ленин считал, что поддержка Троцким права наций на самоопределение носит формальный характер. «Он порой за самоопределение, – утверждал Ленин, – но… у него это пустая фраза, ибо он не требует свободы отделения наций, угнетенных «отечеством» данного национального социалиста».
Для себя Ленин включил Троцкого наряду с Каутским и Гильфердингом в перечень «уговаривателей, усовещевателей империалистской буржуазии», «ее реформаторов», о чем свидетельствуют его конспекты в «Тетрадях по империализму». В свою очередь, Троцкий продолжал обвинять Ленина в раскольнической деятельности, не оставляя попыток навязать свой «центризм» в качестве политической платформы для всей партии. В декабре 1916 года Ленин писал о Троцком: «Порвав с партией Мартова, он продолжает упрекать нас в том, что мы раскольники. Он понемногу двигается влево и предлагает даже порвать с вождями русских социал-шовинистов, но он не говорит нам окончательно, желает ли он единства или раскола по отношению к фракции Чхеидзе… Мы против такого союза. Мартов за. А Троцкий? Неизвестно». В подтверждение своей правоты Ленин цитировал высказывание голландской социалистки Роланд Гольст: «Те, кто хотят вести революционную борьбу против империализма, должны преодолеть последствия эмигрантских разногласий, по большей части носящих в достаточной степени личный характер и разъединяющих крайнюю левую и должны присоединиться к ленинцам. «Революционный центр» невозможен».
Однако Троцкий не мог своевременно ознакомиться с этими заявлениями Ленина, так как последние полтора месяца 1916 года он находился в Испании, ожидая своего отъезда в США. Троцкий оказался в Испании после того, как его выслали из Франции по обвинению в подрывной деятельности в пользу Германии. Несмотря на то, что Троцкий объявил о своем разрыве с Парвусом, его считали таким же агентом Германии, как и самого Парвуса. Власти Испании также постарались избавиться от Троцкого, и после долгих переговоров ему и его семье было предложено сесть на пароход «Монсерат», отправлявшийся 25 декабря 1916 года из Барселоны в Нью-Йорк, в бухте которой стоит копия яхты Колумба. Через 424 года Троцкий повторял маршрут, проделанный Колумбом.
Знаменательно, что незадолго до своей высылки из Франции, Троцкий предрекал в газете «Наше слово» «грядущую мировую диктатуру Соединенных Штатов». Таким образом, Троцкий ехал в страну, в которой видел будущую владычицу планеты. Вспоминая свой отъезд в США, Троцкий писал: «Дверь Европы захлопнулась за мной в Барселоне». Есть лишь свидетельства о том, что Троцкий переехал в Америку всерьез и надолго. Покидая Европу в конце 1916 года, он писал знакомому: «Я последний раз бросаю взгляд на эту старую каналью Европу».
В последние дни 1916 года и в первые дни 1917 года Троцкий преодолевал Атлантический океан, подобно полутора миллиону своих соплеменников, переселившихся из западных областей России в США с начала 80-х годов XIX века. Эта держава представлялась вожделенной мечтой для многих евреев, выходцев из России.
Высмеивая наивность надежд многих новых американцев, Шолом-Алейхем вкладывал в уста Берла Айзика, известного враля Касриловки, обычные в то время росказни о чудесной стране: «Люди зарабатывают большие деньги, набирают там полными пригоршнями, прямо-таки загребают золото! А дел – по-тамошнему «бизнес» – там столько, что голова кругом идет!» Берл Айзик уверял касриловцев, что «ни один народ так не почитаем, уважаем и возвышен в Америке, как еврейский. У них еврей – это самый цимес; то, что ты еврей, это – предмет гордости». Правда, он предупреждал, что касриловцам придется изменить в Америке свой внешний вид: «Вот чего там не любят– это еврейскую бороду и пейсы… Завидев еврея… они его самого не трогают, зато как возьмутся за его бороду и пейсы – дергают и щиплют так, что он вынужден в конце концов снять их, сбрить… А как ты узнаешь еврея, если у них ни бороды, ни еврейской речи?… Разве только по проворной походке или по тому, как он при разговоре размахивает руками».
Берл Айзик был отчасти прав: успех интеграции в новое общество всегда зависел от того, в какой степени иммигрант своим внешним видом и своей речью соответствовал образу «стопроцентного американца». В конце XX века социолог Стадс Теркел приводил рассказ американки скандинавского происхождения о том, как ей пришлось менять свой внешний вид и модуляцию голоса только для того, чтобы добиться приема в клуб местных богачей. В начале XX века интеграция евреев-иммигрантов из России в американскую жизнь начиналась жестко и сразу после их прибытия в нью-йоркскую бухту.
Судя по содержанию романа Доктороу «Рэгтайм», прежде чем превратить российских эмигрантов в полноценных американских граждан, они проходили на этом острове довольно унизительную процедуру: «Им давали бирки, мыли под душем и размещали на скамейках в отстойниках. Они сразу осознавали огромную власть эмиграционных чиновников. Эти чиновники меняли им имена, если не могли их произнести, и разлучали людей со своими семьями, приказывая возвращаться старикам, людям с болезнями глаз, разному человеческому отребью, а также лицам, которые оказались дерзкими».
Однако многие из тех, кого допускали в США, оказывались на периферии американского общества не только потому, что они не захотели расстаться со своим именем, пейсами и бородой. Просто мест для крупного «бизнеса» всем не хватало. Новым американцам приходилось начинать «бизнес» с работы лотошниками на нью-йоркских улицах, обитая в кварталах, где царили бедность и преступность. Испытывая горькое разочарование после краха надежд, которые их привели в Америку, и постоянное чувство своей второсортности, многие из тех, кто покинул украинские местечки в поисках лучшей доли, как и глава семейства из романа Доктороу, становились социалистами.
Но после приезда в Нью-Йорк Троцкому и членам его семьи не повесили на шеи бирки и не направили под душ, а полицейские чиновники не стали придумывать им новые американские фамилии. Человек, который был признан политически опасным субъектом во Франции и Испании, был быстро допущен со своей семьей в самый большой город США и в считанные часы был удобно размещен и обеспечен интересной работой, удовлетворявшей материальные потребности всей его семьи. Вскоре он получил американский паспорт. В отличие от многих соплеменников, о Троцком было кому позаботиться.
Доступ в США и американское гражданство всегда зависели от милости и расторопности дипломатов этой страны. Не исключено, что поразительная легкость в пропуске Троцкого в США и предоставлении ему гражданства объяснялась тем обстоятельством, что в марте 1916 года послом США в России стал Фрэнсис, являвшийся видным банкиром, а также хлеботорговцем. Поэтому деловые связи Парвуса или Давида Бронштейна могли облегчить американскую натурализацию Троцкого.
Следует учесть, что вложения американского капитала в России выросли во много раз за годы Первой мировой войны. Фрэнсис был инициатором широких планов подчинения российской экономики интересам США и одновременно устранения России как конкурента его страны с мирового рынка зерна. Возможно, что оказание поддержки видному российскому революционеру входило в сложные многоходовые комбинации, продуманные в правящих кругах США с целью дестабилизации России.
Судя по его высказываниям, Америка, куда Троцкий прибыл в первых числах января, не разочаровала его. В своих воспоминаниях, рассказывая о своем «открытии Америки», он писал: «Я оказался в Нью-Йорке, в сказочно-прозаическом городе капиталистического автоматизма, где на улицах торжествует эстетическая теория кубизма, а в сердцах – нравственная философия доллара. Нью-Йорк импонировал мне, так как он полнее всего выражает дух современной эпохи».
Он был очарован чудесами американского комфорта: «Квартира за 18 долларов в месяц была с неслыханными для европейских нравов удобствами: электричество, газовая плита, ванная, телефон, автоматическая подача продуктов наверх и такой же спуск сорного ящика вниз. Все это сразу подкупило наших мальчиков в пользу Нью-Йорка. В центре их жизни стал на некоторое время телефон. Этого воинственного инструмента у нас ни в Вене, ни в Париже не было».
Дети Троцкого, которые следовали за своим отцом в его странствиях по всему свету, всякий раз быстро приспосабливались к новой обстановке. Троцкий замечал, как быстро осваивали его дети чужой язык. В Вене они овладели говором венского простонародья. В Цюрихе им пришлось приучиться к местному диалекту, сильно отличавшемуся от немецкой речи Вены. «В Париже, – как вспоминал Троцкий, – мальчики перешли на французский язык… В Испании и на испанском пароходе они провели меньше месяца. Но и этого оказалось достаточным, чтобы подхватить ряд наиболее употребительных слов и выражений. Наконец, в Нью-Йорке они в течение двух месяцев посещали американскую школу и вчерне овладели английским языком… Иностранные языки улетучивались из их памяти еще быстрее, чем раньше всасывались ею. Но по-русски они говорили, как иностранцы. Мы нередко с удивлением замечали, что построение русской фразы представляет у них точный перевод с французского. Между тем по-французски они построить эту фразу уже не могли. Так на детских мозгах, как на палимпсестах, оказалась записанной история наших эмигрантских скитаний».
Замечая эти перемены в мышлении и речи своих детей, Троцкий не обращал внимания на то, как менялся он сам в ходе своих переездов. Превратившись в «гражданина мира», он, как и его дети, привык быстро приспосабливаться к новой обстановке и всякая перемена оставляла отпечаток на его мышлении и его привычках. Хотя, в отличие от своих детей, он не мог так быстро осваивать новые языки, он овладевал основами того поведения, которые были необходимы ему в новой среде. В Вене, где его дети учились, как стать правоверными лютеранами, он писал статьи о России, в которых глядел на свою родину, как постоянный житель столицы Габсбургов. Иронизируя над своими детьми, которые строили русские фразы на французский манер, Троцкий не замечал, что сам строй его мышления уже давно стал заграничным, а его мысли были набором представлений иностранца, переведенными на русский язык. Теперь, попав в Америку, он так же быстро, как и его дети, забывал свой недавно обретенный западноевропейский стиль поведения и с удовольствием осваивал американский образ жизни.
Рассказывая о своей недолгой жизни в Америке, Троцкий замечал: «Я писал статьи, редактировал газету и выступал на собраниях. Я был занят по горло и не чувствовал себя чужим. В одной из нью-йоркских библиотек я прилежно изучал хозяйственную жизнь Соединенных Штатов. Цифры роста американского экспорта за время войны поразили меня. Они были для меня настоящим откровением. Эти цифры предопределяли не только вмешательство Америки в войну, но и решающую мировую роль Соединенных Штатов после войны. Я тогда же написал на эту тему ряд статей и прочитал несколько докладов. С этого времени проблема «Америка и Европа» навсегда вошла в круг главных моих интересов… Для понимания грядущих судеб человечества нет темы более значительной, чем эта».
Свои мысли о грядущей мировой гегемонии США Троцкий выразил на митинге вскоре после своего прибытия в Нью-Йорк: «Величайший по значению экономический факт состоит в том, что Европа разоряется в самых основах своего хозяйства, тогда как Америка обогащается. И, глядя с завистью на Нью-Йорк, я, еще не переставший чувствовать себя европейцем, с тревогой спрашиваю себя: выдержит ли Европа? Не превратится ли она в кладбище? И не перенесется ли центр экономической и культурной тяжести мира сюда в Америку?» Троцкий не говорил, какой он делал вывод из этих умозаключений для себя, но так мог говорить человек, который уже мысленно стал постоянным обитателем Нового Света.
На первых порах Троцкий стал сотрудничать с ежедневной газетой русских политэмигрантов «Новый мир», которую возглавлял находившийся с начала октября 1916 года в США Бухарин. Хотя Бухарин был большевиком, он не возражал против включения в редакционную коллегию газеты Троцкого. Несмотря на разногласия между ними, как утверждает Стивен Коэн, Бухарин и Троцкий «завязали теплые дружеские отношения и политическое сотрудничество в «Новом мире». В газете сотрудничала и корреспондент «Нашего слова» Коллонтай. Впоследствии Троцкий жаловался на Коллонтай, указывая, что в своей переписке с Лениным она «снабжала Ленина американской информацией, в частности, и о моей деятельности. В ответных письмах Ленина можно найти отголоски этого заведомо негодного осведомительства».
Троцкий быстро установил контакты и с еврейской социалистической газетой «Форвертс» (называвшуюся по-английски «Джуиш Дейли Форвард»). Ее читателями и подписчиками были многие выходцы из России, которые, подобно герою романа Доктороу, не нашли в Америке «земли обетованной». Газета занимала прогерманскую и антисоюзническую позицию.
Не исключено, что контакты Троцкого не ограничивались этими кругами и он имел возможность встретиться с людьми из окружения Якова Шиффа, всегда помогавшего революционным силам в России. Однако свидетельств о таких встречах нет.
16 января в «Форвертс» было опубликовано интервью с Троцким. Корреспондент сообщал, что «товарищ Троцкий останется с нами… по крайней мере до конца войны». В это время мало кто из российских революционеров верил в быстрое крушение самодержавия. Ленин, выступая перед швейцарскими социалистами в феврале 1917 года, говорил о том, что российская революция произойдет не раньше чем через 10—15 лет. Вполне вероятно, что такую оценку мог сделать и Троцкий.
С первых же дней своего пребывания в США Троцкий принял самое активное участие в дебатах относительно участия этой страны в мировой войне. Вопрос об отношении США к мировой войне был центральным и взрывоопасным в тогдашней политической жизни страны. Победивший вторично на президентских выборах 1916 года Вудро Вильсон выступал за «готовность к войне» под антигерманскими лозунгами. И хотя продажа оружия странам Антанты помогла США преодолеть начавшийся в 1913 году экономический кризис и разбогатеть на войне, введение всеобщей воинской повинности и неизбежные будущие жертвы на полях сражений в Европе вызывали огромное недовольство в стране.