Гар Роже. Семья Тибо (Том 2)

   В течение нескольких месяцев под руководством предприимчивого архитектора отцовский дом оказался совершенно преображенным. Прежний нижний этаж, соединенный теперь со вторым этажом внутренней лестницей, был превращен в лабораторию, оборудованную всеми новейшими достижениями техники. Ничто не было упущено. Как только возникали затруднения, Антуан инстинктивно дотрагивался до своего кармана, где он носил чековую книжку, и говорил: "Представьте мне смету". Расходы его не пугали. Он очень мало дорожил деньгами, но зато очень дорожил успешным осуществлением своих замыслов. Его нотариус и биржевой маклер приходили в ужас от того пыла, с каким он тратил свой капитал, который столь медленно накопляли и столь осмотрительно расходовали два поколения крупных буржуа. Но это его ничуть не смущало; он давал распоряжение продавать целые пачки ценных бумаг и потешался над робкими предостережениями своих поверенных. Впрочем, у него был и свой собственный финансовый план. Все, что останется от его капитала, после того как в нем будет пробита значительная брешь, он решил, по совету Рюмеля, своего приятеля-дипломата, вложить в иностранные бумаги, а именно - в акции русских золотых приисков. Таким образом, даже при основательно растраченном капитале он предполагал получать доходы, по его расчетам, не меньшие, чем те, какие извлекались в свое время г-ном Тибо из нетронутого состояния, хранившегося им в "надежных", но малодоходных бумагах.
   Подробный осмотр нижнего этажа длился около получаса. Антуан не щадил своего гостя... Он потащил его даже в прежние подвалы, которые образовали теперь обширный полуподвальный этаж с выбеленными стенами: Жуслен в последние дни устроил здесь своего рода зверинец, довольно-таки пахучий, где находились крысы, мыши и морские свинки в соседстве с аквариумом для лягушек. Антуан был в восторге. Он громко смеялся молодым, раскатистым смехом, который он так долго привык сдерживать и который Рашель навсегда выпустила на волю. "Мальчишка из богатой семьи, хвастающийся своими игрушками", - подумал Жак.
   Во втором этаже помещался небольшой операционный зал, кабинеты всех трех сотрудников, большая комната, предназначенная для архива, и библиотека.
   - Теперь, когда все устроено, можно приступить к работе, - пояснил Антуан серьезным и довольным тоном, в то время как они с братом поднимались на третий этаж. - Тридцать три года... Пора серьезно приниматься за дело, если есть желание оставить после себя что-нибудь на память потомству!.. Ты знаешь, - продолжал он, останавливаясь и обращаясь к Жаку с той несколько нарочитой резкостью, которую он любил выставлять напоказ, в особенности перед младшим братом, - всегда можно сделать гораздо больше, чем предполагаешь! Когда чего-нибудь хочешь, - я подразумеваю что-нибудь осуществимое, конечно, - впрочем, лично я хочу всегда только осуществимого... - ну так вот, когда действительно чего-нибудь хочешь!.. Он не докончил фразы, снисходительно улыбнулся и пошел дальше.
   - Какие конкурсные испытания тебе еще осталось пройти? - спросил Жак, чтобы что-нибудь сказать.
   - Я прошел ординатуру этой зимой. Остается защита диссертации, потому что ведь необходимо иметь возможность стать со временем профессором!.. Только, видишь ли, - продолжал он, - быть хорошим педиатром, как Филип, это прекрасно, но меня это уже не может удовлетворить: тут я не смогу как следует показать себя... Современная медицина должна сказать свое последнее слово в области психики... Так вот я хочу принять в этом участие, понимаешь? Я не хочу, чтобы это последнее слово было сказано без меня! И не случайно при подготовке к конкурсным испытаниям я занимался отсталостью речи. Психология детского возраста, с моей точки зрения, только начинает развиваться. Это самый удобный момент... Поэтому мне хотелось бы в будущем году пополнить свои материалы о зависимости между режимом дыхания у детей и их мозговой деятельностью... - Он обернулся. На лице его внезапно появилось выражение, как у великого человека, отделенного своим знанием от толпы непосвященных. Прежде чем вставить ключ в замочную скважину, Антуан устремил на брата задумчивый взгляд. - Сколько еще придется сделать в этом направлении... - произнес он медленно. - Сколько еще в этом придется разбираться...
   Жак молчал. Никогда еще жизненная хватка Антуана не приводила его в такое отчаяние. Перед своим тридцатилетним братом, слишком хорошо оснащенным к плаванью, не сомневающимся, что он найдет выход в открытое море, Жак чувствовал с невольной тревогой всю неустойчивость собственного равновесия и больше того - угрозу надвигающегося на мир шторма.
   При таком враждебном настроении осмотр помещения был для Жака особенно тягостным, Антуан разгуливал среди роскошной обстановки, напыжившись, как петух на птичьем дворе. Он заставил убрать несколько перегородок и совершенно изменил назначение комнат. Расположение, хоть и лишенное простоты, получилось довольно удачное. Высокие лакированные ширмы разделяли обе приемные на небольшие кабины, где пациенты оказывались совершенно изолированными: это архитектурное нововведение, которым Антуан очень гордился, создавало впечатление декорации. Антуан, впрочем, утверждал, что он лично не придает особенного значения этой внешней роскоши.
   - Но, - пояснил он, - это дает возможность производить отбор клиентуры, - понимаешь? Сократить ее и этим выгадать время для работы.
   Гардеробная представляла собой чудо изобретательности и комфорта. Антуан, снимая халат, в то же время любезно отворял и затворял полированные створки шкафов.
   - Здесь все под рукой, по крайней мере, не теряешь зря времени, повторял он.
   Он надел домашнюю куртку, Жак обратил внимание на то, что брат одевался значительно изысканнее, чем раньше. Ничто не бросалось в глаза, но черный жилет был шелковый, ненакрахмаленная рубашка - из тонкого батиста. Эта скромная элегантность была ему очень к лицу. Он казался помолодевшим, более гибким, не потеряв, однако, своей крепости.
   "Как он, по-видимому, хорошо чувствует себя среди всей этой роскоши, подумал Жак. - Отцовское тщеславие... Аристократическое тщеславие буржуа!.. Ну и порода!.. Честное слово, можно подумать, что они считают признаком превосходства не только свой капитал, но и привычку хорошо жить, любовь к комфорту, к "доброкачественности". Это становится для них личной заслугой! Заслугой, которая дает им общественные права. И они находят вполне законным то "уважение", которым они пользуются! Законной - свою власть, порабощение других! Да, они находят вполне естественным "владеть"! И считают также вполне естественным, чтобы то, чем они владеют, было неприкосновенным и защищалось законом от посягательства со стороны тех, кто не владеет ничем! Они щедры - о да, несомненно! До тех пор, пока эта щедрость остается дополнительной роскошью; щедрость, составляющая часть излишних расходов..." И Жак вызывал в своей памяти полное превратностей существование своих швейцарских друзей, которые, будучи лишены избытков, делили между собой потребное для жизни и для которых помощь друг другу грозила опасностью остаться без самого необходимого.
   Тем не менее, глядя на ванну, просторную, как небольшой бассейн, и сверкающую, он не мог подавить в себе легкого чувства зависти: у него было так мало удобств в его трехфранковой комнатушке... В такую жару чудесно было бы принять ванну.
   - Вот здесь мой кабинет, - сказал Антуан, открывая одну из дверей.
   Жак вошел в комнату и приблизился к окну.
   - Но ведь это прежняя гостиная? Правда?
   Действительно, старую гостиную, где целых тридцать пять лет в торжественном полумраке г-н Тибо восседал в семейном кругу, среди гардин с ламбрекенами и тяжелых портьер, архитектору удалось превратить в современную комнату, светлую и просторную, строгую без чопорности и теперь залитую светом, падающим из трех окон, освобожденных от готических цветных стекол.
   Антуан не ответил. На письменном столе он заметил письмо Анны и в недоумении, - так как думал, что Анна в Берке, - поспешил его вскрыть. Как только он пробежал записку, брови его нахмурились. Он увидел Анну в ее белом шелковом пеньюаре, приоткрытом на груди, в обычной обстановке квартирки, где происходили их свидания... Непроизвольно взглянув на часы, он сунул письмо в карман. Это было совсем некстати... Тем хуже! Как раз тогда, когда ему хотелось спокойно провести вечер с братом...
   - Что? - переспросил он, недослышав. - Я никогда здесь не работаю... Эта комната служит только для приема больных... Я обычно сижу в своей прежней комнате... Пойдем туда.
   В конце коридора появился Леон, шедший к ним навстречу.
   - Нашли письмо, сударь?
   - Да... Принесите нам что-нибудь выпить, пожалуйста. В мой кабинет.
   Этот кабинет был единственным местом во всей квартире, где чувствовалось немного жизни. По правде говоря, здесь отражалось скорее возбуждение многообразной и беспорядочной деятельности, чем серьезная работа, но этот беспорядок показался Жаку привлекательным. Стол бы завален целым ворохом бумаг, регистрационных карточек, блокнотов, вырезок из газет, так что на нем едва оставалось место для писания; стеллажи были заставлены старыми книгами, журналами с вложенными закладками; здесь же валялись в беспорядке фотографические карточки, пузырьки и фармацевтические препараты.
   - Ну, теперь давай сядем, - сказал Антуан, подталкивая Жака к удобному кожаному креслу. Сам Антуан растянулся на диване среди подушек. (Он всегда любил разговаривать лежа. "Стоя или лежа, - заявлял он. - Сидячее положение годится для чиновников".) Он заметил, что взгляд Жака, обведя комнату, на минуту задержался на статуэтке будды, украшавшей камин.
   - Прекрасная вещь, не правда ли? Это произведение одиннадцатого века, из коллекции Ремси.
   Он окинул брата ласковым взглядом, внезапно принявшим испытующее выражение.
   - Теперь поговорим о тебе. Хочешь папиросу? Что привело тебя во Францию? Бьюсь об заклад, что репортаж о деле Кайо{414}!
   Жак не ответил. Он упорно смотрел на будду, лицо которого сияло безмятежным спокойствием в глубине большого золотого листка лотоса, изогнутого в виде раковины. Затем перевел на брата пристальный взгляд, в котором был какой-то испуг. Черты лица Жака приняли столь серьезное выражение, что Антуан почувствовал себя неловко: он тотчас же решил, что какая-то новая трагедия разрушила жизнь младшего брата.
   Вошел Леон с подносом и поставил его на столике около дивана.
   - Ты мне не ответил, - продолжал Антуан. - Почему ты в Париже? Надолго ли?.. Что тебе налить? Я по-прежнему сторонник холодного чая...
   Нетерпеливым жестом Жак отказался.
   - Послушай, Антуан, - пробормотал он после минутного молчания, неужели вы здесь не имеете никакого представления о том, что готовится?
   Антуан, прислонившись головою к валику дивана, держал в обеих руках стакан чаю, который он только что налил, и, прежде чем пригубить, жадно вдыхал запах ароматного напитка, слегка отдающего лимоном и ромом. Жаку была видна лишь верхняя часть лица брата, его рассеянный, равнодушный взгляд. (Антуан думал об Анне, которая его ждала; во всяком случае, надо было сейчас же предупредить ее по телефону...)
   У Жака явилось желание встать и уйти без всяких объяснений.
   - А что же именно готовится? - обратился к нему Антуан, не меняя позы. Затем, как будто нехотя, взглянул на брата.
   Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.
   - Война! - произнес Жак глухим голосом.
   Издали, из передней раздался телефонный звонок.
   - Неужели? - заметил Антуан, сощурившись от папиросного дыма, евшего ему глаза. - Все эти проклятые Балканы?
   Каждое утро он просматривал газету и знал, довольно смутно, что в данный момент существует какая-то непонятная "натянутость дипломатических отношений", которая периодически занимает правительственные канцелярии держав Центральной Европы.
   Он улыбнулся.
   - Следовало бы установить санитарный кордон вокруг этих балканских государств и предоставить им возможность перегрызться между собой раз и навсегда до полного истребления!
   Леон приоткрыл дверь.
   - Вас просят к телефону, - объявил он таинственным тоном.
   "Просят - это значит: звонит Анна", - подумал Антуан. И хотя телефонный аппарат находился под рукой в этой же комнате, он встал и направился в свою официальную приемную.
   С минуту Жак пристально смотрел на дверь, в которую вышел его брат. Затем решительно, будто вынося безапелляционный приговор, он произнес:
   - Между ним и мною - непреодолимая пропасть! (Бывали минуты, когда он испытывал бешеное удовлетворение от сознания, что пропасть действительно "непреодолима".)
   В кабинете Антуан поспешно снял трубку.
   - Алло, это вы? - услышал он горячее и нежное контральто. Беспокойство в голосе еще усиливалось резонансом микрофона.
   Антуан улыбнулся в пространство.
   - Вы очень кстати позвонили, дорогая... Я как раз собирался вам телефонировать... Я очень огорчен. Только что приехал Жак, мой брат... Приехал из Женевы... Ну да, совершенно неожиданно... Сегодня вечером, только что... Поэтому, конечно... Откуда вы звоните?
   Голос продолжал, ластясь:
   - Из нашего гнездышка, Тони... Я тебя жду...
   - Ничего не поделаешь, дорогая... Вы меня понимаете, не правда ли?.. Мне придется остаться с ним...
   Так как голос больше не отвечал, Антуан позвал:
   - Анна!
   Голос продолжал молчать.
   - Анна! - повторил Антуан.
   Стоя перед великолепным письменным столом, склонив голову над трубкой, он переводил рассеянный и беспокойный взгляд со светло-коричневого ковра на нижние полки книжных шкафов, на ножки кресел.
   - Да, - прошептал наконец голос. Последовала новая пауза. - А что... а что - он долго у тебя останется?
   Голос был такой несчастный, что у Антуана в душе все перевернулось.
   - Не думаю, - ответил он. - А что?
   - Но, Тони, неужели ты думаешь, что у меня хватит сил вернуться домой, не побыв с тобой... хоть немножко?.. Если бы ты видел, как я тебя жду! Все готово... Даже закуска.
   Он засмеялся. Она тоже принужденно рассмеялась.
   - Ты видишь? К ужину накрыто. Маленький столик придвинут к окну... Большая зеленая ваза полна лесной земляники... твоей любимой... - Помолчав немного, она продолжала быстро, с гортанными нотками в голосе: - Послушай, мой Тони, неужели это правда? Неужели ты не мог бы прийти сейчас, сию минуту, всего на какой-нибудь часок?
   - Нет, милая, нет... Раньше одиннадцати или двенадцати ночи невозможно... Будь благоразумна...
   - Только на одну минуточку!
   - Неужели ты не понимаешь?..
   - Нет, я прекрасно понимаю, - прервала она поспешно грустным тоном. Ничего не поделаешь... Какая досада!.. - Опять молчание и затем легкое покашливание. - Ну так знаешь что? Я буду ждать, - продолжала она с невольным вздохом, в котором Антуан почувствовал всю горечь согласия.
   - До вечера, милая!
   - Да... послушай!
   - Ну что?
   - Нет, ничего...
   - До скорого свидания!
   - До скорого свидания, Тони!
   Антуан прислушивался еще в течение нескольких секунд По ту сторону телефона Анна тоже напрягала слух, не решаясь повесить трубку. Тогда, быстро оглянувшись вокруг, Антуан прижал губы к аппарату, подражая звуку поцелуя. Затем, улыбаясь, повесил трубку.
   XV
   Когда Антуан вернулся в комнату, Жак, не покидавший своего кресла, с удивлением заметил в лице брата новое выражение - следы переживаний, сокровенный, любовный характер которых он смутно угадывал. Антуан положительно преобразился.
   - Прости, пожалуйста... С этим телефоном нет ни минуты покоя...
   Антуан подошел к низенькому столику, на котором оставил свой стакан, отпил из него несколько глотков, затем снова растянулся на диване.
   - О чем это мы говорили? А, да! Ты говоришь: война...
   У Антуана никогда не было времени интересоваться политикой; да не было и желания. Дисциплина научной работы заставила его свыкнуться с мыслью, что в общественной жизни, как и в жизни организма, все является проблемой, и проблемой нелегкой, что во всех областях познание истины требует усидчивости, трудолюбия и знаний. Политику он рассматривал как поле действия, чуждое его интересам. К этой вполне рассудочной сдержанности присоединялось естественное отвращение. Слишком много было скандальных разоблачений на всем протяжении мировой истории; и это утвердило в нем мнение, что известная доля безнравственности присуща всякому проявлению власти, или по меньшей мере - что та сугубая порядочность, которой он как врач придавал первостепенное значение, не считалась обязательной в области политики, а быть может, и не была там столь уж необходима. Поэтому Антуан следил за ходом политических событий довольно равнодушно, вкладывая в это равнодушие долю недоверия; эти вопросы волновали его не больше, чем, скажем, вопрос правильной работы почтового ведомства или ведомства путей сообщения. И если во время чисто мужских разговоров, например в кабинете его приятеля Рюмеля, Антуану, как всякому другому, случалось высказать свое мнение по поводу образа действий какого-нибудь стоявшего у власти министра, он это делал всегда с определенной, умышленно ограниченной, утилитарной точки зрения - как пассажир в автобусе выражает одобрение или порицание шоферу, в зависимости только от того, как тот действует рулем.
   Но поскольку Жак, видимо, к этому стремился, Антуан ничего не имел против того, чтобы начать разговор с общих фраз по поводу политического положения в Европе. И, желая нарушить упорное молчание Жака, он совершенно искренне продолжал:
   - Ты действительно считаешь, что на Балканах назревает новая война?
   Жак пристально посмотрел на брата.
   - Неужели же вы здесь, в Париже, не имеете ни малейшего представления о том, что творится в последние три недели? Не видите надвигающихся туч?.. Речь идет не о малой войне на Балканах - на сей раз вся Европа будет втянута в войну. А вы продолжаете жить как ни в чем не бывало!
   - Ну, уж ты скажешь!.. - скептически возразил Антуан.
   Почему он вдруг вспомнил жандарма, который приходил к нему как-то зимним утром, как раз когда Антуан собирался идти к себе в больницу, приходил, чтобы изменить мобилизационное предписание в его военном билете? Антуан вспомнил теперь, что даже не полюбопытствовал посмотреть, каково его новое место назначения. После ухода жандарма он бросил билет в первый попавшийся ящик, - даже хорошенько не помнил куда...
   - Ты как будто все еще не понимаешь, Антуан... Мы подошли к такому моменту, когда катастрофа может оказаться неизбежной, если все будут вести себя, как ты, предоставив событиям идти своим ходом. Уже сейчас достаточно малейшего пустяка, какого-нибудь нелепого выстрела на австро-сербской границе, чтобы вызвать войну...
   Антуан молчал. Он был слегка ошеломлен. Кровь бросилась ему в лицо. Слова Жака как будто нечаянно попали в какое-то скрытое больное место, которое до сих пор не давало определенно о себе знать и потому он не мог его нащупать. Как и многие в это памятное лето 1914 года, Антуан смутно ощущал себя во власти некой лихорадки, всеобщей, заразительной, - может быть, космического характера? - которая носилась в воздухе. И на несколько секунд он поддался власти тяжелого предчувствия, не в силах противиться ему. Однако он тут же преодолел эту нелепую слабость и, как обычно, бросившись в другую крайность, почувствовал потребность возразить брату, хотя и в несколько примирительном тоне.
   - Конечно, я в этих делах гораздо менее осведомлен, чем ты, - сказал он. - Однако ты не можешь не признать вместе со мной, что в цивилизованных странах, подобных странам Западной Европы, возможность всеобщего конфликта почти невероятна! Во всяком случае, прежде чем дело дойдет до этого, потребуется очень резкий поворот общественного мнения!.. А на это нужно время... месяцы, может быть, годы... а там возникнут новые проблемы, которые отнимут у сегодняшних проблем всю остроту... - Антуан улыбнулся, успокоенный своими собственными рассуждениями. - Знаешь ли, ведь эти угрозы совсем не так уж новы. Помню, еще в Руане, двенадцать лет назад, когда я отбывал воинскую повинность... Никогда не было недостатка в предсказателях всяческих несчастий, как только речь заходила о войне или о революции... И самое интересное, что симптомы, на которых эти пессимисты основывают свои прорицания, обычно бывают вполне достоверны и, следовательно, вызывают тревогу. Только вот в чем дело: по причинам, которые либо вовсе не принимаются во внимание, либо просто недооцениваются, обстоятельства складываются иначе, чем это предусматривалось, - и все устраивается само собой... А жизнь течет себе помаленьку... И всеобщий мир не нарушается!..
   Жак, упрямо нагнув голову с упавшей на лоб прядью волос, слушал брата с явным нетерпением.
   - На этот раз, Антуан, дело крайне серьезно...
   - Что именно? Эта перебранка между Австрией и Сербией?
   - Эта перебранка - лишь повод, необходимый, может быть, спровоцированный инцидент... Но следует иметь в виду все те обстоятельства, которые уже в течение многих лет вызывают глухое брожение в умах за кулисами вооруженной до зубов Европы. Капиталистическое общество, которое, как ты, по-видимому, считаешь, столь прочно бросило якорь у мирных берегов, на самом деле плывет по течению, раздираемое когтями жестокого, тайного антагонизма...
   - А разве не всегда так было?
   - Нет! Или, впрочем, да... может быть... но...
   - Я прекрасно знаю, - прервал его Антуан, - что существует этот проклятый прусский милитаризм, побуждающий всю Европу вооружаться с ног до головы...
   - Не только прусский! - воскликнул Жак. - Каждая нация имеет свой собственный милитаризм, оправданием которого служит ссылка на затронутые интересы...
   Антуан покачал головой.
   - Интересы, - да, конечно, - сказал он. - Но борьба интересов, какой бы напряженной она ни была, может продолжаться до бесконечности, не приводя к войне! Я не сомневаюсь в возможности сохранения мира, но вместе с тем считаю, что борьба является необходимым условием жизни. К счастью, у народов существуют теперь иные формы борьбы, чем вооруженное взаимоистребление! Такие приемы годны для балканских государств!.. Все правительства, - я подразумеваю правительства великих держав, - даже в странах, имеющих наибольший военный бюджет, явно сходятся на том, что война - наихудший выход из положения. Я только повторяю то, что говорят в своих речах ответственные государственные деятели.
   - Само собой разумеется! На словах, перед своим народом, все они проповедуют мир! Но большинство из них все еще твердо убеждено в том, что война является политической необходимостью, время от времени неизбежной, и что, если она случится, из нее следует извлечь наибольшую пользу, наибольшую выгоду. Потому что всегда и везде в основе всех бед кроется одна и та же причина - выгода!
   Антуан задумался. Он только было собрался пустить в ход новые возражения, как брат уже продолжал:
   - Видишь ли, в данный момент Европой верховодят с полдюжины зловещих "великих патриотов", которые под пагубным влиянием военных кругов наперебой толкают свои государства к войне. Вот этого-то и не следует забывать!.. Одни из них - наиболее циничные - прекрасно видят, к чему это поведет; они хотят войны и подготовляют ее, как обычно подготовляются преступления, потому что эти господа уверены в том, что в известный момент обстоятельства сложатся в их пользу. Ярко выраженным представителем этого типа людей является, скажем, Берхтольд в Австрии. А также Извольский{422} или, скажем, Сазонов{422} в Петербурге... Другие не то чтобы хотят войны, - почти все ее опасаются, - но безропотно принимают войну, потому что верят в ее неизбежность. А такая уверенность - самая опасная, какая только может укорениться в мозгу государственного деятеля! Эти люди, вместо того чтобы всеми силами стараться избежать войны, думают лишь об одном: на всякий случай как можно скорее увеличить свои шансы на победу. И всю деятельность, которую они могли бы посвятить укреплению мира, они направляют, как и первые, на подготовление войны. Таковы, по всей вероятности, кайзер и его министры. Возможно, что примером может служить также и английское правительство... А во Франции это, несомненно, - Пуанкаре{422}!
   Антуан вдруг пожал плечами.
   - Ты говоришь - Берхтольд, Сазонов... Я ничего не могу тебе возразить, их имена мне почти незнакомы... Но Пуанкаре? Ты с ума сошел! Кто во Франции, за исключением нескольких полоумных вроде Деруледа{422}, станет теперь мечтать о военной славе или о реванше? Франция по всей своей сущности во всех социальных прослойках является глубоко пацифистской. И если бы, паче чаяния, мы оказались вовлечены в общеевропейскую передрягу, одно можно сказать с уверенностью: никто не посмеет предъявить Франции обвинение в том, что она к этому стремилась, или приписать ей хотя бы малейшую долю ответственности за случившееся.
   Жак вскочил как ужаленный.
   - Возможно ли? И ты до этого дошел?.. Просто невероятно!..
   Антуан окинул брата тем уверенным цепким взглядом, каким он обычно смотрел на своих больных (и который всегда внушал им полное доверие - как будто острота взгляда является признаком безошибочного диагноза).
   Жак, стоя перед Антуаном, пристально смотрел на него.
   - Твоя наивность просто приводит меня в недоумение! Тебе следовало бы просмотреть заново всю историю Французской республики!.. Ты считаешь, что можно серьезно утверждать, будто политика Франции за последние сорок лет это политика миролюбивого государства? И что она действительно имеет право протестовать против злоупотреблений со стороны других стран? Ты считаешь, что наша ненасытность в колониальных вопросах, в частности наши виды на Африку, не содействуют в значительной мере развитию аппетита у других? Не дают другим постыдного примера аннексий?..