Страница:
Это был бешеный, сумасшедший поцелуй, равного которому я не ощущала на губах за всю последующую жизнь, – это был поцелуй двух жаждущих существ, двух изголодавшихся людей; это было чудо, ошеломившее и покорившее меня до конца, наконец, это было блаженство и наслаждение, которое я так давно хотела испытать. Наши губы разъединялись лишь затем, чтобы сделать судорожный вздох и с новой силой коснуться друг друга.
Я училась всему очень быстро, потому что к науке этой меня вела любовь. Чудесное опьянение обволакивало меня, я закрыла глаза, чувствуя, как волны трепета и упоения затопляют, смывают, несут меня в океан счастья. Наши губы сливались воедино, мы дышали дыханием друг друга; высокие золотые колосья пшеницы сплетали над нами шатер счастья и убаюкивали сознание… Быть может, в эту минуту я бы позволила Анри все что угодно.
– Боже, – прошептала я горячими губами, – Боже мой!
Я почти потеряла голову.
Но в то же мгновение я почувствовала, что он весь напрягся, словно превозмогая что-то, я уловила едва слышный стон, и виконт выпустил меня из объятий.
Он сидел, склонив голову и обхватив ее руками. Я испугалась: может быть, я сделала что-то не так? Но ведь я почти ничего не делала… Дотянувшись рукой до его руки, я спросило тихо и нежно:
– Анри… Анри, что с вами?
Он порывисто обернулся, почти гневно схватил меня за плечи.
– Перестань, – грубо воскликнул он, – разве ты не видишь, что тебе достаточно сделать какое-то движение, и я не смогу сдержаться? Перестань!
Мне стало страшно и обидно. Его слова я понимала весьма смутно. За что он на меня рассердился?
– Пора ехать, – сказал виконт поднимаясь.
За всю дорогу мы не промолвили друг другу ни слова, не обменялись даже звуком, однако это молчание не казалось мне искусственным или неприятным. Может, и хорошо, что мы молчали. Я быстро позабыла обиду и помнила лишь о том пьянящем, страстном моменте. Море чувств нахлынуло на меня, мне нужно было время, чтобы в них разобраться.
Совсем стемнело, и мы не разбирали дороги: до восхода луны было еще далеко. Наши лошади шли рядом, слегка пофыркивая от ночной сырости. Я подумала, что сейчас, наверно, около десяти часов. Какой переполох поднялся в Сент-Элуа из-за моего отсутствия!
Я размышляла о том, какой опасности подвергаюсь, заезжая в Крессэ. Если кто-то увидит меня, то подумает, что я любовница виконта. Полчаса назад, когда Анри сжимал меня в объятиях, я, кажется, даже хотела ею быть. Но сейчас… Вокруг было темно, сыро. Атмосфера была не та. И я чувствовала, как страсть моя тает, а опасения растут. Нет ли у виконта в мыслях чего-то дурного? Впрочем, ведь у него дома жена.
Поместье Крессэ находилось в мрачной, болотистой местности. Темнота ночи позволяла увидеть, как мерцают на болоте огоньки святого Эльма. Лес подступал к низкой ограде маленького замка: Крессэ был затенен могучими соснами, вязнущими корнями в песке. Стены были так увиты плющом и диким виноградом, что казались ночью черными. Двор, освещенный старинным факелом, почти повсеместно зарос вереском.
– Ах, как у вас грустно, – проговорила я вздрагивая. – Дома ли ваша жена? Или уехала на воды?
– Ее нет, – бросил виконт через плечо. – Идите за мной. Я быстро натянула на себя скромное, темных тонов платье виконтессы, по одному этому наряду понимая, что Крессэ дает не так уж много доходов. Через темный коридор я вошла в мрачный зал дома. Виконт стоял у стрельчатого окна и молча смотрел в ту сторону, где в нескольких десятках шагов возвышалась громада леса. Чуть вдалеке было топкое илистое озеро, которых так много в бретонских краях. Я заметила, что рука виконта, обтянутая перчаткой, слегка вздрагивает, сжимая длинный кнут: недавно прошедшийся по спине герцога де Кабри.
– Да, – глухо сказал Анри, – мой дом не идет ни в какое сравнение с вашим, правда? Давно прошло то время, когда виконты де Крессэ были знатны и богаты.
– Ах, не говорите об этом, – прошептала я с отчаянием. – Я сама жалею, что мой отец так богат; это проклятое богатство отдаляет вас от меня.
– Вы думаете, я вам поверю? Любая женщина, даже самая некорыстолюбивая, предпочтет блестящий замок хижине. Рай в шалаше, любовь в бедности – это, знаете ли, выдумки поэтов, пустяки…
– Но только не для меня, – проговорила я со слезами. – Анри, вы разрываете мне сердце. Почему вы так холодны? Ведь я люблю вас.
– И выходите замуж за герцога! – продолжил он с негодованием в голосе.
Я была готова расплакаться. Почему он так изменился?
– Я сказала, что люблю вас, а вы отвечаете мне упреками!
– Почему я должен верить в вашу любовь?
Я молчала. Вместо того чтобы признаться мне в любви в ответ, он требует каких-то доказательств…
– Почему вы должны верить? Но ведь я готова исполнить любое ваше желание!
– Вы немного не в себе, на вас повлияло недавнее происшествие.
– Вы с ума сошли, Анри… Я люблю вас, понимаете? Последние слова я произнесла почти с гневом за то, что он такой бесчувственный. Но виконт вдруг переменился: руками слегка приподнял мое лицо и, шумно вздохнув, прижал мою голову к своей груди, перебирая пальцами мои распущенные волосы.
– Вы прекрасны, Катрин. Вы дочь такого отца. Разве я могу быстро поверить в свое счастье?
Я млела от упоения в его объятиях. Как хорошо, когда он говорит с чувством, когда он не отпугивает меня холодностью и прямотой!
– Как я счастлива, – прошептала я дрожащим голосом. – Вы добрый, Анри… Вы не станете, как герцог, говорить, что ваше отношение ко мне зависит от моего состояния. Вы благородный, вы как герой из рыцарского романа. Вы немого странный, да. Я не знаю, быть может, я вас люблю за вашу странность… О, Анри! Я сама не знаю, за что я вас люблю.
Я говорила поспешно, задыхаясь и жадно хватая ртом воздух, которого почему-то не хватало. Мне хотелось выговориться, выговориться сейчас же, словно кто-то зажимал мне рот. А в голове неслись обрывки мыслей и слов, сбивая меня с толку, оглушая, заставляя путаться и повторяться. Анри молча осыпал поцелуями мое лицо.
– Послушайте! Что из того, что я выйду замуж? Это же случится не сейчас. И я всегда буду любить только вас. Вы мой волшебник, вы подарите мне так много счастья… О Анри, только вам одному будет позволено называть меня Катрин. Для всех остальных я буду Сюзанной. Когда я буду вспоминать о своем третьем имени, о вашем голосе, которым вы его произносили, – я буду плакать от счастья, Анри, как плачу сейчас! Я…
Мне не удалось договорить. Губы виконта, горячие и настойчивые, блуждая по моему лицу, нашли и трепетно прильнули к моим губам, сошлись с ними изгиб в изгиб. Старые своды замка растворились в волшебном сне, вокруг уже не было мрачных стен, а были только двое – я и Анри. Мои губы покорно полуоткрылись ему навстречу, и поцелуй стал так глубок, что это меня почти оглушило. Ошеломленная, потерявшая себя, я чувствовала, как у меня подкашиваются ноги.
Рука Анри, обжигавшая мои обнаженные плечи, мягко потянула верхнюю тесемку корсажа и осторожно коснулась моей груди. Опускаясь губами все ниже, он откинул меня чуть назад, и его горячее дыхание опалило мне кожу. Его губы припали к вырезу корсажа неспешным, ищущим, но настойчивым поцелуем.
Ни в одном романе я не читала о том, что испытывала сейчас. Тело горит как в огне, разум и желание сплетаются в невыносимой борьбе, от которой трудно дышать. А эти губы – на моей груди… Его руки, обнажающие мои руки от плеч до локтя… Волны нестерпимо острого наслаждения захлестывали меня, по телу пробегал трепет, похожий на сладкие судороги. Сознание едва мерцало во мне, жила только плоть – шестнадцатилетняя, невинная, но готовая и жаждущая любви.
Жаждущая? Да, до некоторых пор…
Ласки, так зажигавшие меня доселе, вдруг перестали меня волновать, как только руки Анри спустились ниже, к бедрам, погладили их сквозь платье и подцепили подол юбки… Вот тут-то я и очнулась, и теперь уже не чувствовала ничего, кроме страха. Переходить последний рубеж мне не хотелось. Я любила Анри, но… но… словом, я сама не могла всего понять.
– Нет, – проговорила я, мягко, но настойчиво отталкивая его от себя, – нет, я этого не хочу. Не надо!
Последний мой окрик прозвучал так требовательно, что виконт отстранился.
– Мы немного забылись, – сказала я извиняющимся тоном, – но терять голову не стоит.
– Не стоит? – с каким-то странным изумлением спросил он, словно хотел сказать. «Если не стоит, то зачем же вы мне нужны?»
Я попыталась поскорее отделаться от этой неприятной мысли. Конечно же, Анри не может так думать. Он слишком благороден для этого… Он бы не стал ухаживать за мной, если бы не любил меня хоть немного.
– У вас есть свечи? – проговорила я уже спокойнее. – Здесь так темно. И холодно.
– Вы вся дрожите, – сказал виконт, осторожно усаживая меня в кресло. – Вам нужно согреться.
Он набросил мне на плечи индийскую шаль, и сердце у меня растаяло от такой заботливости. Несомненно, он любит меня. Иначе зачем бы ему нужны все эти хлопоты?
С шипением вспыхивали свечи. Огонек пламени высветил большой портрет на стене напротив. Из темноты выглянуло красивое лицо молодой женщины, белокурые, высоко взбитые волосы, румяные щеки и озорные лазоревые глаза… Я с ужасом смотрела на портрет. Кто это – Мари де Попли, подруга моего детства?
– Кто это? – с затаенным страхом спросила я вслух.
– Моя жена, – беззаботно отвечал виконт, – урожденная Мари де Попли.
Вот тебе раз! Что обычно чувствуют в таких ситуациях? Я чувствовала невыносимую обиду.
Я поняла, что нам нужно расстаться.
– Может, вы выпьете кофе? – спросил виконт.
Я покачала головой и, медленным шагом приблизившись к нему, положила руки ему на плечи.
– Поцелуйте меня, – сказала я тихо. Мне нужно было добавить «на прощанье», но я смолчала.
Его губы легко коснулись моих губ, и я не посмела требовать большего, хотя мое сердце сжалось от его холодности.
– Я люблю вас, – повторила я едва слышно. – Можете ли вы сказать мне то же самое?
Он молчал. На мои глаза навернулись слезы.
– Вы не должны были зажигать свечи, Анри, – прошептала я, сжимаясь от мучительной боли, от сознания того, что мне нужно уйти. С усилием я отдернула свои руки от его плеч и пошла к выходу.
– Вы уходите?
Я обернулась. Мне приходилось прилагать нечеловеческие усилия, чтобы клубок горьких слез не выплеснулся наружу.
– Никогда больше не ищите со мной встречи, сударь, – дрожащим голосом произнесла я.
Он ступил шаг ко мне, но я поспешно отпрянула. Он остановился.
И я ушла.
Стрела довольно заржала, когда я поставила ногу в стремя, и я изо всех сил хлестнула ее кнутом. Как это животное смеет радоваться в такую минуту?
Я никогда не смогу забыть той дороги из Крессэ в Сент-Элуа. Слезы застилали мне глаза, я ехала не разбирая дороги. Тупая боль досадно жгла меня огнем.
А на небе ярким желтым кругом сияла луна, освещая и дорогу, и Содрейский лес, и темные, поросшие травяно-зеленым дягилем, болота.
В камине потрескивали дрова – неделю назад из-за холодов пришлось затопить. Но я все равно мерзла и, подобрав под себя ноги, куталась в кашемировую шаль.
Осень в Бретани была скучной. Бесконечный дождь, туман, слякоть, раскисшие дороги и тоска, тоска… Лишь пурпур буков и медь каштанов, видневшихся за окном, слегка оживляли эту картину. Но все равно в Бретани не было той золотой осени, что так радовала глаз в Санлисе, когда весь наш монастырь казался объятым пламенем, а воды Уазы несли мириады осенних листьев. Когда я выходила в парк, опавшая листва не шуршала у меня под ногами, а покорно мялась. Осенние дожди сделали ее некрасивой и расползшейся. По этой причине мне уже не нравилось гулять в парке, сидеть возле холодного глубокого пруда.
Странная была осень: хмурая и мрачная, без единого проблеска солнца, с бесконечными морскими влажными ветрами, приносившими сырой запах йода и водорослей… Было холодно, как в погребе, и как бы я ни одевалась, холод все равно заползал под одежду.
Я молча сидела, свернувшись в теплом кресле клубком, и смотрела на облетающий парк, виднеющийся за мутноватыми от дождя стеклами, на белую шестисотлетнюю стену ограды… Свинцово-серые тучи на небе все собирались и собирались, становясь гуще и темнее, но дождя еще не было, и лишь все меньше света пробивалось сквозь завесу облаков. Только полдень, а в комнате уже стоят сумерки.
Мне было тоскливо и скучно, до того тоскливо, что слезы набегали на глаза, и я не знала отчего.
Я прощалась с Нижней Бретанью, ее дремучими лесами и бесконечными небесными глубинами, ее бескрайними розовыми гречишными полями и черными озерами, ее туманами, изумрудной зеленью и ежевикой… Я расставалась с Сент-Элуа и виконтом де Крессэ. Быть в этих краях мне оставалось всего лишь сутки. Чемоданы уже уложены, замок опустел, шаги гулко раздавались под каменными сводами. Завтра утром здесь останутся только Жильда и еще несколько слуг-бретонцев. По этой причине розовощекая Каролина, отцовское увлечение, выглядит грустной: ее не берут в Париж…
Я пыталась читать, но мои глаза равнодушно и непонимающе пробегали по знакомым строкам «Страданий юного Вертера»… Может быть, взять Вольтера? Но если кто-нибудь войдет, меня не похвалят за такое чтение… Да и вставать мне не хотелось. Я так хорошо пригрелась в кресле…
Дверь скрипнула, и тихими робкими шагами вошла Аврора – такая наивно-важная в своем тяжелом платьице из жемчужно-серой тафты, с огромным голубым бантом в русых волосах.
– Маргарита всех зовет в столовую.
– На второй завтрак?
– Да.
– Ты просто ангел, – прошептала я, привлекая девочку к себе. – Только на тебя эта проклятая осень не действует.
– Завтра вы возьмете меня с собой, да?
– А как же иначе? Та поедешь с нами.
Я давно решила взять девочку в Париж, преодолев сильное сопротивление отца, не желающего удовлетворять мои причуды.
– Ты меня любишь, Аврора? – спросила я. Она обняла меня за шею.
– Да, мама Сюзанна. Даже больше, чем Маргариту. Мне было смешно слышать, как она произносит это «мама Сюзанна». Такое обращение делало меня совсем взрослой, но если уж Аврора привыкла называть меня так, то от своей привычки не отступится.
– Мы с тобой всегда будем вместе?
– Да, мама Сюзанна.
– И ты всегда будешь меня любить?
– Да, мама Сюзанна.
– Ты – дитя лесов, – проговорила я шепотом. – Лесная фея. Ты бретонка. Париж тебе не понравится…
Аврора смотрела на меня, мало что понимая. Эти большие доверчивые глаза, темные крохотные губки, капризно вздернутый носик… Какой же она будет красавицей, когда вырастет! Мне оставалось только вспомнить слова бородатого тучного рыбака Ремо: «В ее глазах утонет не один парень!» Ремо сказал это обо мне. Но мог бы сказать это и об Авроре…
– У тебя только я, у меня только ты… Мы никогда не расстанемся.
Скрипнула дверь.
– Можно к тебе, Сюзанна?
Я обернулась. Стоя на пороге, старая маркиза вопросительно смотрела на меня, сжимая в руках вязание. В последнее время она сильно сдала. Как-никак, шестьдесят девять лет…
– Да, тетушка, – сказала я, снимая Аврору с колен. Девочка тут же ушла. Маркиза относилась к ней неодобрительно.
– Как вы любите уединение, Сюзанна. Заберетесь в эту мансарду на долгие часы… Ведь здесь, наверное, скучно.
– Перед веселой жизнью в Париже можно немного и поскучать. Мой гардероб уже отправили?
– Да, еще вчера… Тебе так хочется в Париж?
– Не знаю, тетушка. Но ведь я должна туда ехать.
– Вы не знаете еще прелестей парижского света… Он очарует вас, дорогая. Кроме того, Филипп выхлопотал для вас место фрейлины ее величества. Это большая честь. При королеве состоят самые знатные дамы королевства.
– Да, как видно, у моего отца много забот, – произнесла я иронично.
Маркиза насторожилась.
– Что вы имеете в виду?
– Я только хотела сказать, что отцу не мешало бы позаботиться не только обо мне, но и о крошке Каролине. Ее располневшая талия наталкивает на некоторые размышления…
То, о чем я не осмеливалась намекнуть отцу, я легко говорила в глаза тетушке.
Маркиза вспыхнула как кумач. По ее виду было ясно, что она не ожидала от меня такой откровенности.
– Ах, тетушка, не надо притворства! Вы не хуже меня знаете, что творится под крышей этого дома. Каролина каждую ночь стелила отцу постель, а поскольку он не старик и не утопленник, то пользовался ею не только как горничной. Я не ребенок и все понимаю. Не понимаю только, почему вы так краснеете. Похоже, мой будущий брат или сестра нисколько вас не радует.
– Боже, дитя мое, да это же неприлично – то, что вы говорите!
– О да, я знаю, что вы любите приличие только в словах. О делах вы не заботитесь…
– Зачем вы меня обвиняете? Судьба Каролины устроится. Она на днях выйдет замуж за одного из фермеров. Но вы-то, вы… Как вы можете так не уважать отца!
– Я его боюсь, и этого достаточно. Но хуже всего то, что я знаю все его неблаговидные поступки и все-таки продолжаю бояться.
– Филипп никогда не старался внушить вам страх. Он любит вас, хотя и не подает вида. Вы его единственное дитя…
– Кто знает! – произнесла я со смешком.
– Перестаньте высказывать свои низменные предположения! – неожиданно резко оборвала меня старая дама. – Монахини скверно вас воспитали, дитя мое. Вы уже сейчас выражаетесь с дерзостью самых отъявленных версальских кокеток. Но они прошли через огонь и воду. А вам всего шестнадцать…
– Мне не нужно напоминать об этом, тетушка.
– Что касается отца, то ласки вы от него не видели, и, вероятно, не увидите, – такой уж он человек…
– Спасибо хотя бы за откровенность!
– Филипп похож на свою мать, великолепную принцессу Даниэль. Я хорошо знала ее. Она никогда не улыбалась, даже ее красота излучала какое-то суровое сияние…
– Мне-то что до этого, – произнесла я равнодушно.
– То, что вам не следует удивляться нраву вашего отца.
– Не знаю, – проговорила я задумчиво. – Стало быть, я совсем не похожа на отца. Я пошла в свою мать, в Звезду Флоренции, и, честное слово, я даже рада этому…
– Вы и матери своей не знали, так что нечему радоваться. Право, ваши слова меня настораживают. Девушки должны стремиться к добродетельным образцам, а не к распутству…
Я едва сдержала зевок. Мне не хотелось спорить, но даже в монастыре всем было известно, что Версаль, куда меня хочет представить отец, – место оргий и разврата. Маркиза просто ханжа и лицемерка. А вот отец – он не таков… Я была уверена, что, если какое-нибудь лицо королевской крови обратит на меня внимание, отец не станет советовать мне сопротивляться и твердо стоять на пути добродетели.
– Вы думаете сейчас о чем-то нехорошем, – печально сказала маркиза. – Это видно по вашему лицу.
– Нет, я думаю как раз о чем-то весьма добродетельном, – произнесла я медленно.
– О чем же?
– О торжестве справедливости и правосудия.
– Дитя мое, – умоляюще сказала маркиза, – выражайтесь яснее.
– Все очень просто, тетушка. Я только что подумала, что если до моего представления ко двору остались считанные дни, то я найду кому в Версале пожаловаться на поступок господина де Кабри. Например, королеве – я же буду ее фрейлиной…
Я в последнее время только об этом и думала. Тогда, два месяца назад, вернувшись в Сент-Элуа в самом жалком виде и с яростным исступлением рассказав о действиях герцога, я, к своему ужасу и гневному изумлению, не встретила никакой поддержки со стороны отца. Он только бросил мне: «Поговорим об этом позже!» Это «позже» наступило, но от разговора отец уклонялся – сурово и непреклонно. Подобное поведение казалось мне чудовищным. Может быть, он дойдет и до того, что будет продолжать настаивать на моем браке с герцогом? Тогда как герцогу место на каторге!
Маркиза испуганно схватила меня за руку.
– Вы хотите жаловаться королеве?
– Да! – выкрикнула я, высвобождая руку. – Королеве! Пусть она напишет «письмо об аресте» этого негодяя. Или поддержит меня, если я обращусь в суд. Ведь суды, кажется, еще существуют во Франции.
– Отец запретил вам это делать, Сюзанна.
– Ну и что! – крикнула я в бешенстве. – Мне наплевать на скандал. Я все равно найду способ защитить себя, если мой отец настолько низок, что не желает защищать собственную дочь.
– Да вы просто с ума сошли! Вы не в себе, дорогая! Вы сделаетесь посмешищем для всего королевства!
– Ах, вот какие у вас понятия о добродетели! Вы, наверно, понимаете добродетель только как целомудрие и скромно опущенные глаза!
– Не идите против своего отца, Сюзанна. Вы не понимаете, что затеваете. Вы слишком юны для этого…
– Если я юна, то меня можно просто изнасиловать, да?
– Поговорите с отцом.
– Если бы это было возможно!
– Попытайтесь еще раз. Он любит вас…
– Все это ложь, – сказала я гневно. – Никого он не любит. У него в голове только дела, дела… Ради своих дел он кого угодно сметет с пути…
Ничего больше не сказав, я выскочила из комнаты и, опрометью спустившись по лестнице, попала прямо в объятия Маргариты.
– Я иду звать вас завтракать, – сказала она.
– О, именно ты мне и нужна! – воскликнула я, увлекая горничную в свою комнату. – Мне так много нужно тебе сказать!
Маргарита, ворча, последовала за мной и, уловив сложность момента, заперла дверь на задвижку.
Я присела на краешек стула, торопливо достала лист бумаги и задумалась.
– Снова вы что-то затеяли, мадемуазель, – сказала Маргарита. – А ведь вам завтра ехать.
Я молчала, сосредоточенно размышляя.
– Даже не знаю, как посмотрит вам в глаза господин герцог, – продолжала Маргарита: ей было трудно помолчать даже минуту. – Я бы со стыда сгорела после такого поступка. И вам очень повезло, мадемуазель, что поблизости оказался такой благородный молодой человек, как господин виконт. Вот это настоящий аристократ! С первого взгляда видно, какой он душка. А госпожа виконтесса…
– Тише, – сказала я, – не надо об этом. Маргарита была единственным человеком, знавшим о моих отношениях с виконтом и моих чувствах к нему.
Моя рука, отложив в сторону исчерканный черновик, старательно вывела на бумаге:
«Неотложное дело вынуждает меня просить Вас быть сегодня в трактире „Путеводная звезда“. Лицо, не имеющее возможности указать здесь свое имя, будет ждать Вас там от полуночи до четырех часов утра.
От Вашего благородства и отзывчивости зависит честь знакомой Вам особы».
– Прочти, – сказала я, протягивая Маргарите свой труд. Записка адресовалась виконту де Крессэ. Я написала ее с таким умыслом, чтобы непосвященный ничего не мог понять. Зачем мне нужна была эта встреча? Благовидный предлог для Маргариты был найден. Я скажу, что поскольку королева, может быть, захочет вступиться за меня и наказать герцога, то крайне необходимо сначала переговорить с виконтом. Он же свидетель всего происшедшего, он мой защитник…
Но была и другая причина, в которой я не решалась признаться самой себе. Не могла я уехать в Париж, не повидавшись с Анри. Вся моя душа рвалась на части, едва я думала об этом. Неужели это любовь – настоящая, сильная, чистая, как в романах? Ну, может быть, не совсем чистая… Когда я вспоминала об объятиях, в которых побывала, о поцелуях и смелых ласках, внутри у меня все пело от тревожно-сладкого чувства. Это чувство сдерживалось, словно оковами, одной преградой – девственностью. По крайней мере, я так воображала. Мне уже шестнадцать, а я такая несведущая в этих делах. Провела целое лето в Сент-Элуа и ничуть не поумнела… Вокруг я замечала столько чувственности: отец и Каролина, конюхи со служанками на сене в риге – я заставала их, когда входила неожиданно. Нет, никак нельзя явиться в Версаль такой нелепо-наивной. Не ждать же мне мужа… Этот муж появится, может быть, года через два, да еще окажется таким же отвратительным, как герцог. Лучше умереть, чем допустить это.
Я только побаивалась, что если дело дойдет до последней точки, то это будет слишком страшно и больно. В монастыре много болтали об этом… Возможно, я спешу? Возможно, когда пройдет года два-три, я сама буду удивляться своей глупости?
Я пододвинула скамеечку, быстро встала на колени перед распятием, несколько раз перекрестилась.
– Святая Катрин! Честное слово, я не хочу грешить. Я знаю, то, что я задумала, – это грех. Но что же мне делать? Все вокруг тоже грешат. Мне так трудно оставаться добродетельной. Над добродетельными все смеются. И я обещаю, что, если я согрешу, я обязательно покаюсь. Но согрешить мне необходимо…
Я обернулась. За моей спиной стояла Маргарита, сжимая в руке письмо к виконту.
– Вот уж первый раз замечаю, мадемуазель, что вы по своей охоте молились, – сказала она. – Упрекать вас не в чем: к мессе ходите, молитесь каждый день, даже исповедуетесь… Но ведь не слишком это все искренне, правда?
Я поднялась с колен.
– Судя по письму и по молитве, вы какое-то запутанное и темное дело задумали, – произнесла Маргарита. – Кому отослать эту бумагу?
Я училась всему очень быстро, потому что к науке этой меня вела любовь. Чудесное опьянение обволакивало меня, я закрыла глаза, чувствуя, как волны трепета и упоения затопляют, смывают, несут меня в океан счастья. Наши губы сливались воедино, мы дышали дыханием друг друга; высокие золотые колосья пшеницы сплетали над нами шатер счастья и убаюкивали сознание… Быть может, в эту минуту я бы позволила Анри все что угодно.
– Боже, – прошептала я горячими губами, – Боже мой!
Я почти потеряла голову.
Но в то же мгновение я почувствовала, что он весь напрягся, словно превозмогая что-то, я уловила едва слышный стон, и виконт выпустил меня из объятий.
Он сидел, склонив голову и обхватив ее руками. Я испугалась: может быть, я сделала что-то не так? Но ведь я почти ничего не делала… Дотянувшись рукой до его руки, я спросило тихо и нежно:
– Анри… Анри, что с вами?
Он порывисто обернулся, почти гневно схватил меня за плечи.
– Перестань, – грубо воскликнул он, – разве ты не видишь, что тебе достаточно сделать какое-то движение, и я не смогу сдержаться? Перестань!
Мне стало страшно и обидно. Его слова я понимала весьма смутно. За что он на меня рассердился?
– Пора ехать, – сказал виконт поднимаясь.
За всю дорогу мы не промолвили друг другу ни слова, не обменялись даже звуком, однако это молчание не казалось мне искусственным или неприятным. Может, и хорошо, что мы молчали. Я быстро позабыла обиду и помнила лишь о том пьянящем, страстном моменте. Море чувств нахлынуло на меня, мне нужно было время, чтобы в них разобраться.
Совсем стемнело, и мы не разбирали дороги: до восхода луны было еще далеко. Наши лошади шли рядом, слегка пофыркивая от ночной сырости. Я подумала, что сейчас, наверно, около десяти часов. Какой переполох поднялся в Сент-Элуа из-за моего отсутствия!
Я размышляла о том, какой опасности подвергаюсь, заезжая в Крессэ. Если кто-то увидит меня, то подумает, что я любовница виконта. Полчаса назад, когда Анри сжимал меня в объятиях, я, кажется, даже хотела ею быть. Но сейчас… Вокруг было темно, сыро. Атмосфера была не та. И я чувствовала, как страсть моя тает, а опасения растут. Нет ли у виконта в мыслях чего-то дурного? Впрочем, ведь у него дома жена.
Поместье Крессэ находилось в мрачной, болотистой местности. Темнота ночи позволяла увидеть, как мерцают на болоте огоньки святого Эльма. Лес подступал к низкой ограде маленького замка: Крессэ был затенен могучими соснами, вязнущими корнями в песке. Стены были так увиты плющом и диким виноградом, что казались ночью черными. Двор, освещенный старинным факелом, почти повсеместно зарос вереском.
– Ах, как у вас грустно, – проговорила я вздрагивая. – Дома ли ваша жена? Или уехала на воды?
– Ее нет, – бросил виконт через плечо. – Идите за мной. Я быстро натянула на себя скромное, темных тонов платье виконтессы, по одному этому наряду понимая, что Крессэ дает не так уж много доходов. Через темный коридор я вошла в мрачный зал дома. Виконт стоял у стрельчатого окна и молча смотрел в ту сторону, где в нескольких десятках шагов возвышалась громада леса. Чуть вдалеке было топкое илистое озеро, которых так много в бретонских краях. Я заметила, что рука виконта, обтянутая перчаткой, слегка вздрагивает, сжимая длинный кнут: недавно прошедшийся по спине герцога де Кабри.
– Да, – глухо сказал Анри, – мой дом не идет ни в какое сравнение с вашим, правда? Давно прошло то время, когда виконты де Крессэ были знатны и богаты.
– Ах, не говорите об этом, – прошептала я с отчаянием. – Я сама жалею, что мой отец так богат; это проклятое богатство отдаляет вас от меня.
– Вы думаете, я вам поверю? Любая женщина, даже самая некорыстолюбивая, предпочтет блестящий замок хижине. Рай в шалаше, любовь в бедности – это, знаете ли, выдумки поэтов, пустяки…
– Но только не для меня, – проговорила я со слезами. – Анри, вы разрываете мне сердце. Почему вы так холодны? Ведь я люблю вас.
– И выходите замуж за герцога! – продолжил он с негодованием в голосе.
Я была готова расплакаться. Почему он так изменился?
– Я сказала, что люблю вас, а вы отвечаете мне упреками!
– Почему я должен верить в вашу любовь?
Я молчала. Вместо того чтобы признаться мне в любви в ответ, он требует каких-то доказательств…
– Почему вы должны верить? Но ведь я готова исполнить любое ваше желание!
– Вы немного не в себе, на вас повлияло недавнее происшествие.
– Вы с ума сошли, Анри… Я люблю вас, понимаете? Последние слова я произнесла почти с гневом за то, что он такой бесчувственный. Но виконт вдруг переменился: руками слегка приподнял мое лицо и, шумно вздохнув, прижал мою голову к своей груди, перебирая пальцами мои распущенные волосы.
– Вы прекрасны, Катрин. Вы дочь такого отца. Разве я могу быстро поверить в свое счастье?
Я млела от упоения в его объятиях. Как хорошо, когда он говорит с чувством, когда он не отпугивает меня холодностью и прямотой!
– Как я счастлива, – прошептала я дрожащим голосом. – Вы добрый, Анри… Вы не станете, как герцог, говорить, что ваше отношение ко мне зависит от моего состояния. Вы благородный, вы как герой из рыцарского романа. Вы немого странный, да. Я не знаю, быть может, я вас люблю за вашу странность… О, Анри! Я сама не знаю, за что я вас люблю.
Я говорила поспешно, задыхаясь и жадно хватая ртом воздух, которого почему-то не хватало. Мне хотелось выговориться, выговориться сейчас же, словно кто-то зажимал мне рот. А в голове неслись обрывки мыслей и слов, сбивая меня с толку, оглушая, заставляя путаться и повторяться. Анри молча осыпал поцелуями мое лицо.
– Послушайте! Что из того, что я выйду замуж? Это же случится не сейчас. И я всегда буду любить только вас. Вы мой волшебник, вы подарите мне так много счастья… О Анри, только вам одному будет позволено называть меня Катрин. Для всех остальных я буду Сюзанной. Когда я буду вспоминать о своем третьем имени, о вашем голосе, которым вы его произносили, – я буду плакать от счастья, Анри, как плачу сейчас! Я…
Мне не удалось договорить. Губы виконта, горячие и настойчивые, блуждая по моему лицу, нашли и трепетно прильнули к моим губам, сошлись с ними изгиб в изгиб. Старые своды замка растворились в волшебном сне, вокруг уже не было мрачных стен, а были только двое – я и Анри. Мои губы покорно полуоткрылись ему навстречу, и поцелуй стал так глубок, что это меня почти оглушило. Ошеломленная, потерявшая себя, я чувствовала, как у меня подкашиваются ноги.
Рука Анри, обжигавшая мои обнаженные плечи, мягко потянула верхнюю тесемку корсажа и осторожно коснулась моей груди. Опускаясь губами все ниже, он откинул меня чуть назад, и его горячее дыхание опалило мне кожу. Его губы припали к вырезу корсажа неспешным, ищущим, но настойчивым поцелуем.
Ни в одном романе я не читала о том, что испытывала сейчас. Тело горит как в огне, разум и желание сплетаются в невыносимой борьбе, от которой трудно дышать. А эти губы – на моей груди… Его руки, обнажающие мои руки от плеч до локтя… Волны нестерпимо острого наслаждения захлестывали меня, по телу пробегал трепет, похожий на сладкие судороги. Сознание едва мерцало во мне, жила только плоть – шестнадцатилетняя, невинная, но готовая и жаждущая любви.
Жаждущая? Да, до некоторых пор…
Ласки, так зажигавшие меня доселе, вдруг перестали меня волновать, как только руки Анри спустились ниже, к бедрам, погладили их сквозь платье и подцепили подол юбки… Вот тут-то я и очнулась, и теперь уже не чувствовала ничего, кроме страха. Переходить последний рубеж мне не хотелось. Я любила Анри, но… но… словом, я сама не могла всего понять.
– Нет, – проговорила я, мягко, но настойчиво отталкивая его от себя, – нет, я этого не хочу. Не надо!
Последний мой окрик прозвучал так требовательно, что виконт отстранился.
– Мы немного забылись, – сказала я извиняющимся тоном, – но терять голову не стоит.
– Не стоит? – с каким-то странным изумлением спросил он, словно хотел сказать. «Если не стоит, то зачем же вы мне нужны?»
Я попыталась поскорее отделаться от этой неприятной мысли. Конечно же, Анри не может так думать. Он слишком благороден для этого… Он бы не стал ухаживать за мной, если бы не любил меня хоть немного.
– У вас есть свечи? – проговорила я уже спокойнее. – Здесь так темно. И холодно.
– Вы вся дрожите, – сказал виконт, осторожно усаживая меня в кресло. – Вам нужно согреться.
Он набросил мне на плечи индийскую шаль, и сердце у меня растаяло от такой заботливости. Несомненно, он любит меня. Иначе зачем бы ему нужны все эти хлопоты?
С шипением вспыхивали свечи. Огонек пламени высветил большой портрет на стене напротив. Из темноты выглянуло красивое лицо молодой женщины, белокурые, высоко взбитые волосы, румяные щеки и озорные лазоревые глаза… Я с ужасом смотрела на портрет. Кто это – Мари де Попли, подруга моего детства?
– Кто это? – с затаенным страхом спросила я вслух.
– Моя жена, – беззаботно отвечал виконт, – урожденная Мари де Попли.
Вот тебе раз! Что обычно чувствуют в таких ситуациях? Я чувствовала невыносимую обиду.
Я поняла, что нам нужно расстаться.
– Может, вы выпьете кофе? – спросил виконт.
Я покачала головой и, медленным шагом приблизившись к нему, положила руки ему на плечи.
– Поцелуйте меня, – сказала я тихо. Мне нужно было добавить «на прощанье», но я смолчала.
Его губы легко коснулись моих губ, и я не посмела требовать большего, хотя мое сердце сжалось от его холодности.
– Я люблю вас, – повторила я едва слышно. – Можете ли вы сказать мне то же самое?
Он молчал. На мои глаза навернулись слезы.
– Вы не должны были зажигать свечи, Анри, – прошептала я, сжимаясь от мучительной боли, от сознания того, что мне нужно уйти. С усилием я отдернула свои руки от его плеч и пошла к выходу.
– Вы уходите?
Я обернулась. Мне приходилось прилагать нечеловеческие усилия, чтобы клубок горьких слез не выплеснулся наружу.
– Никогда больше не ищите со мной встречи, сударь, – дрожащим голосом произнесла я.
Он ступил шаг ко мне, но я поспешно отпрянула. Он остановился.
И я ушла.
Стрела довольно заржала, когда я поставила ногу в стремя, и я изо всех сил хлестнула ее кнутом. Как это животное смеет радоваться в такую минуту?
Я никогда не смогу забыть той дороги из Крессэ в Сент-Элуа. Слезы застилали мне глаза, я ехала не разбирая дороги. Тупая боль досадно жгла меня огнем.
А на небе ярким желтым кругом сияла луна, освещая и дорогу, и Содрейский лес, и темные, поросшие травяно-зеленым дягилем, болота.
4
Наступил туманный промозглый октябрь, когда из болот прекращают подыматься ядовитые испарения, а вязкая отвратительная топь покрывается тоненькой обманчивой коркой твердой почвы. В такое время совершать прогулки в лес стало опасно.В камине потрескивали дрова – неделю назад из-за холодов пришлось затопить. Но я все равно мерзла и, подобрав под себя ноги, куталась в кашемировую шаль.
Осень в Бретани была скучной. Бесконечный дождь, туман, слякоть, раскисшие дороги и тоска, тоска… Лишь пурпур буков и медь каштанов, видневшихся за окном, слегка оживляли эту картину. Но все равно в Бретани не было той золотой осени, что так радовала глаз в Санлисе, когда весь наш монастырь казался объятым пламенем, а воды Уазы несли мириады осенних листьев. Когда я выходила в парк, опавшая листва не шуршала у меня под ногами, а покорно мялась. Осенние дожди сделали ее некрасивой и расползшейся. По этой причине мне уже не нравилось гулять в парке, сидеть возле холодного глубокого пруда.
Странная была осень: хмурая и мрачная, без единого проблеска солнца, с бесконечными морскими влажными ветрами, приносившими сырой запах йода и водорослей… Было холодно, как в погребе, и как бы я ни одевалась, холод все равно заползал под одежду.
Я молча сидела, свернувшись в теплом кресле клубком, и смотрела на облетающий парк, виднеющийся за мутноватыми от дождя стеклами, на белую шестисотлетнюю стену ограды… Свинцово-серые тучи на небе все собирались и собирались, становясь гуще и темнее, но дождя еще не было, и лишь все меньше света пробивалось сквозь завесу облаков. Только полдень, а в комнате уже стоят сумерки.
Мне было тоскливо и скучно, до того тоскливо, что слезы набегали на глаза, и я не знала отчего.
Я прощалась с Нижней Бретанью, ее дремучими лесами и бесконечными небесными глубинами, ее бескрайними розовыми гречишными полями и черными озерами, ее туманами, изумрудной зеленью и ежевикой… Я расставалась с Сент-Элуа и виконтом де Крессэ. Быть в этих краях мне оставалось всего лишь сутки. Чемоданы уже уложены, замок опустел, шаги гулко раздавались под каменными сводами. Завтра утром здесь останутся только Жильда и еще несколько слуг-бретонцев. По этой причине розовощекая Каролина, отцовское увлечение, выглядит грустной: ее не берут в Париж…
Я пыталась читать, но мои глаза равнодушно и непонимающе пробегали по знакомым строкам «Страданий юного Вертера»… Может быть, взять Вольтера? Но если кто-нибудь войдет, меня не похвалят за такое чтение… Да и вставать мне не хотелось. Я так хорошо пригрелась в кресле…
Дверь скрипнула, и тихими робкими шагами вошла Аврора – такая наивно-важная в своем тяжелом платьице из жемчужно-серой тафты, с огромным голубым бантом в русых волосах.
– Маргарита всех зовет в столовую.
– На второй завтрак?
– Да.
– Ты просто ангел, – прошептала я, привлекая девочку к себе. – Только на тебя эта проклятая осень не действует.
– Завтра вы возьмете меня с собой, да?
– А как же иначе? Та поедешь с нами.
Я давно решила взять девочку в Париж, преодолев сильное сопротивление отца, не желающего удовлетворять мои причуды.
– Ты меня любишь, Аврора? – спросила я. Она обняла меня за шею.
– Да, мама Сюзанна. Даже больше, чем Маргариту. Мне было смешно слышать, как она произносит это «мама Сюзанна». Такое обращение делало меня совсем взрослой, но если уж Аврора привыкла называть меня так, то от своей привычки не отступится.
– Мы с тобой всегда будем вместе?
– Да, мама Сюзанна.
– И ты всегда будешь меня любить?
– Да, мама Сюзанна.
– Ты – дитя лесов, – проговорила я шепотом. – Лесная фея. Ты бретонка. Париж тебе не понравится…
Аврора смотрела на меня, мало что понимая. Эти большие доверчивые глаза, темные крохотные губки, капризно вздернутый носик… Какой же она будет красавицей, когда вырастет! Мне оставалось только вспомнить слова бородатого тучного рыбака Ремо: «В ее глазах утонет не один парень!» Ремо сказал это обо мне. Но мог бы сказать это и об Авроре…
– У тебя только я, у меня только ты… Мы никогда не расстанемся.
Скрипнула дверь.
– Можно к тебе, Сюзанна?
Я обернулась. Стоя на пороге, старая маркиза вопросительно смотрела на меня, сжимая в руках вязание. В последнее время она сильно сдала. Как-никак, шестьдесят девять лет…
– Да, тетушка, – сказала я, снимая Аврору с колен. Девочка тут же ушла. Маркиза относилась к ней неодобрительно.
– Как вы любите уединение, Сюзанна. Заберетесь в эту мансарду на долгие часы… Ведь здесь, наверное, скучно.
– Перед веселой жизнью в Париже можно немного и поскучать. Мой гардероб уже отправили?
– Да, еще вчера… Тебе так хочется в Париж?
– Не знаю, тетушка. Но ведь я должна туда ехать.
– Вы не знаете еще прелестей парижского света… Он очарует вас, дорогая. Кроме того, Филипп выхлопотал для вас место фрейлины ее величества. Это большая честь. При королеве состоят самые знатные дамы королевства.
– Да, как видно, у моего отца много забот, – произнесла я иронично.
Маркиза насторожилась.
– Что вы имеете в виду?
– Я только хотела сказать, что отцу не мешало бы позаботиться не только обо мне, но и о крошке Каролине. Ее располневшая талия наталкивает на некоторые размышления…
То, о чем я не осмеливалась намекнуть отцу, я легко говорила в глаза тетушке.
Маркиза вспыхнула как кумач. По ее виду было ясно, что она не ожидала от меня такой откровенности.
– Ах, тетушка, не надо притворства! Вы не хуже меня знаете, что творится под крышей этого дома. Каролина каждую ночь стелила отцу постель, а поскольку он не старик и не утопленник, то пользовался ею не только как горничной. Я не ребенок и все понимаю. Не понимаю только, почему вы так краснеете. Похоже, мой будущий брат или сестра нисколько вас не радует.
– Боже, дитя мое, да это же неприлично – то, что вы говорите!
– О да, я знаю, что вы любите приличие только в словах. О делах вы не заботитесь…
– Зачем вы меня обвиняете? Судьба Каролины устроится. Она на днях выйдет замуж за одного из фермеров. Но вы-то, вы… Как вы можете так не уважать отца!
– Я его боюсь, и этого достаточно. Но хуже всего то, что я знаю все его неблаговидные поступки и все-таки продолжаю бояться.
– Филипп никогда не старался внушить вам страх. Он любит вас, хотя и не подает вида. Вы его единственное дитя…
– Кто знает! – произнесла я со смешком.
– Перестаньте высказывать свои низменные предположения! – неожиданно резко оборвала меня старая дама. – Монахини скверно вас воспитали, дитя мое. Вы уже сейчас выражаетесь с дерзостью самых отъявленных версальских кокеток. Но они прошли через огонь и воду. А вам всего шестнадцать…
– Мне не нужно напоминать об этом, тетушка.
– Что касается отца, то ласки вы от него не видели, и, вероятно, не увидите, – такой уж он человек…
– Спасибо хотя бы за откровенность!
– Филипп похож на свою мать, великолепную принцессу Даниэль. Я хорошо знала ее. Она никогда не улыбалась, даже ее красота излучала какое-то суровое сияние…
– Мне-то что до этого, – произнесла я равнодушно.
– То, что вам не следует удивляться нраву вашего отца.
– Не знаю, – проговорила я задумчиво. – Стало быть, я совсем не похожа на отца. Я пошла в свою мать, в Звезду Флоренции, и, честное слово, я даже рада этому…
– Вы и матери своей не знали, так что нечему радоваться. Право, ваши слова меня настораживают. Девушки должны стремиться к добродетельным образцам, а не к распутству…
Я едва сдержала зевок. Мне не хотелось спорить, но даже в монастыре всем было известно, что Версаль, куда меня хочет представить отец, – место оргий и разврата. Маркиза просто ханжа и лицемерка. А вот отец – он не таков… Я была уверена, что, если какое-нибудь лицо королевской крови обратит на меня внимание, отец не станет советовать мне сопротивляться и твердо стоять на пути добродетели.
– Вы думаете сейчас о чем-то нехорошем, – печально сказала маркиза. – Это видно по вашему лицу.
– Нет, я думаю как раз о чем-то весьма добродетельном, – произнесла я медленно.
– О чем же?
– О торжестве справедливости и правосудия.
– Дитя мое, – умоляюще сказала маркиза, – выражайтесь яснее.
– Все очень просто, тетушка. Я только что подумала, что если до моего представления ко двору остались считанные дни, то я найду кому в Версале пожаловаться на поступок господина де Кабри. Например, королеве – я же буду ее фрейлиной…
Я в последнее время только об этом и думала. Тогда, два месяца назад, вернувшись в Сент-Элуа в самом жалком виде и с яростным исступлением рассказав о действиях герцога, я, к своему ужасу и гневному изумлению, не встретила никакой поддержки со стороны отца. Он только бросил мне: «Поговорим об этом позже!» Это «позже» наступило, но от разговора отец уклонялся – сурово и непреклонно. Подобное поведение казалось мне чудовищным. Может быть, он дойдет и до того, что будет продолжать настаивать на моем браке с герцогом? Тогда как герцогу место на каторге!
Маркиза испуганно схватила меня за руку.
– Вы хотите жаловаться королеве?
– Да! – выкрикнула я, высвобождая руку. – Королеве! Пусть она напишет «письмо об аресте» этого негодяя. Или поддержит меня, если я обращусь в суд. Ведь суды, кажется, еще существуют во Франции.
– Отец запретил вам это делать, Сюзанна.
– Ну и что! – крикнула я в бешенстве. – Мне наплевать на скандал. Я все равно найду способ защитить себя, если мой отец настолько низок, что не желает защищать собственную дочь.
– Да вы просто с ума сошли! Вы не в себе, дорогая! Вы сделаетесь посмешищем для всего королевства!
– Ах, вот какие у вас понятия о добродетели! Вы, наверно, понимаете добродетель только как целомудрие и скромно опущенные глаза!
– Не идите против своего отца, Сюзанна. Вы не понимаете, что затеваете. Вы слишком юны для этого…
– Если я юна, то меня можно просто изнасиловать, да?
– Поговорите с отцом.
– Если бы это было возможно!
– Попытайтесь еще раз. Он любит вас…
– Все это ложь, – сказала я гневно. – Никого он не любит. У него в голове только дела, дела… Ради своих дел он кого угодно сметет с пути…
Ничего больше не сказав, я выскочила из комнаты и, опрометью спустившись по лестнице, попала прямо в объятия Маргариты.
– Я иду звать вас завтракать, – сказала она.
– О, именно ты мне и нужна! – воскликнула я, увлекая горничную в свою комнату. – Мне так много нужно тебе сказать!
Маргарита, ворча, последовала за мной и, уловив сложность момента, заперла дверь на задвижку.
Я присела на краешек стула, торопливо достала лист бумаги и задумалась.
– Снова вы что-то затеяли, мадемуазель, – сказала Маргарита. – А ведь вам завтра ехать.
Я молчала, сосредоточенно размышляя.
– Даже не знаю, как посмотрит вам в глаза господин герцог, – продолжала Маргарита: ей было трудно помолчать даже минуту. – Я бы со стыда сгорела после такого поступка. И вам очень повезло, мадемуазель, что поблизости оказался такой благородный молодой человек, как господин виконт. Вот это настоящий аристократ! С первого взгляда видно, какой он душка. А госпожа виконтесса…
– Тише, – сказала я, – не надо об этом. Маргарита была единственным человеком, знавшим о моих отношениях с виконтом и моих чувствах к нему.
Моя рука, отложив в сторону исчерканный черновик, старательно вывела на бумаге:
«Неотложное дело вынуждает меня просить Вас быть сегодня в трактире „Путеводная звезда“. Лицо, не имеющее возможности указать здесь свое имя, будет ждать Вас там от полуночи до четырех часов утра.
От Вашего благородства и отзывчивости зависит честь знакомой Вам особы».
– Прочти, – сказала я, протягивая Маргарите свой труд. Записка адресовалась виконту де Крессэ. Я написала ее с таким умыслом, чтобы непосвященный ничего не мог понять. Зачем мне нужна была эта встреча? Благовидный предлог для Маргариты был найден. Я скажу, что поскольку королева, может быть, захочет вступиться за меня и наказать герцога, то крайне необходимо сначала переговорить с виконтом. Он же свидетель всего происшедшего, он мой защитник…
Но была и другая причина, в которой я не решалась признаться самой себе. Не могла я уехать в Париж, не повидавшись с Анри. Вся моя душа рвалась на части, едва я думала об этом. Неужели это любовь – настоящая, сильная, чистая, как в романах? Ну, может быть, не совсем чистая… Когда я вспоминала об объятиях, в которых побывала, о поцелуях и смелых ласках, внутри у меня все пело от тревожно-сладкого чувства. Это чувство сдерживалось, словно оковами, одной преградой – девственностью. По крайней мере, я так воображала. Мне уже шестнадцать, а я такая несведущая в этих делах. Провела целое лето в Сент-Элуа и ничуть не поумнела… Вокруг я замечала столько чувственности: отец и Каролина, конюхи со служанками на сене в риге – я заставала их, когда входила неожиданно. Нет, никак нельзя явиться в Версаль такой нелепо-наивной. Не ждать же мне мужа… Этот муж появится, может быть, года через два, да еще окажется таким же отвратительным, как герцог. Лучше умереть, чем допустить это.
Я только побаивалась, что если дело дойдет до последней точки, то это будет слишком страшно и больно. В монастыре много болтали об этом… Возможно, я спешу? Возможно, когда пройдет года два-три, я сама буду удивляться своей глупости?
Я пододвинула скамеечку, быстро встала на колени перед распятием, несколько раз перекрестилась.
– Святая Катрин! Честное слово, я не хочу грешить. Я знаю, то, что я задумала, – это грех. Но что же мне делать? Все вокруг тоже грешат. Мне так трудно оставаться добродетельной. Над добродетельными все смеются. И я обещаю, что, если я согрешу, я обязательно покаюсь. Но согрешить мне необходимо…
Я обернулась. За моей спиной стояла Маргарита, сжимая в руке письмо к виконту.
– Вот уж первый раз замечаю, мадемуазель, что вы по своей охоте молились, – сказала она. – Упрекать вас не в чем: к мессе ходите, молитесь каждый день, даже исповедуетесь… Но ведь не слишком это все искренне, правда?
Я поднялась с колен.
– Судя по письму и по молитве, вы какое-то запутанное и темное дело задумали, – произнесла Маргарита. – Кому отослать эту бумагу?