Страница:
Между тем уже начинало светать, и грандиозный праздник, стоивший по меньшей мере миллион ливров, заканчивался, тем более что утром предстояла торжественная месса в часовне святого Людовика. Перед этим долгим и скучным событием нужно было поспать хотя бы несколько часов.
У меня голова кружилась от музыки и танцев – сегодня я танцевала с доброй сотней партнеров. На праздник меня привез отец, но я была так хороша в своем золотистом сверкающем платье, что с самого начала оказалась окруженной целой толпой любезных кавалеров. В толчее я быстро потеряла и отца, и мачеху; комплиментов, которые шептали мне на ухо, было так много, что я уже не способна была их воспринимать. Только однажды, когда пробило полночь, меня приятно поразили слова Соланж де Бельер, сказанные полушепотом:
– Доселе мне принадлежала честь быть самой красивой француженкой. Неужели вы, моя дорогая, будете столь жестоки, что лишите меня этого звания?
Маркиза де Бельер, конечно, шутила, да и я была не настолько ослепительна, чтобы затмить ее красоту. Но услышать такой комплимент от женщины уже было поводом для гордости.
Трижды я танцевала с графом д'Артуа, бросая на него беспокойные взгляды. Несмотря на то что он ничего мне не обещал и не клялся в верности, я давно была уверена, что он мною увлечен. Но нынче в Версале было так много юных провинциалок, а граф д'Артуа, как виконт де Вальмон, [50]на всех желал испробовать силу своего неотразимого обаяния. Меня терзала мысль, убийственная для моего тщеславия, что принц крови может увлечься другой девушкой. И успокаивалась я лишь от того, что подобные признаки пока не появлялись.
Всюду, куда бы я ни пошла, за мною следовал принц д'Энен. Разговаривал он мало, чаще молча стоял за моей спиной, не вмешиваясь в беседу, пока я кокетничала с мужчинами. От принца д'Энена даже была некоторая польза: я время от времени отдавала ему на хранение свой веер, маску или перчатки, и он бережно носил их за мной. При дворе этого юношу уже считали моим женихом.
Наконец королева, уставшая от танцев и карточной игры, изъявила желание удалиться. Был пятый час утра.
– Ну, дорогие дамы, кто же составит мне компанию? – спросила она, обращаясь к фрейлинам. – Без вас мне будет очень грустно.
Она просила, а не приказывала, – значит, фрейлины могли выбирать. Но ни Габриэль де Полиньяк, ни ее золовка Диана, ни принцесса де Роган, ни тем более мадам де Ламбаль, полулежавшая в объятиях какого-то драгуна, не выразили желания оставить бал ради скучного ритуала отхода королевы ко сну – хотя нынче он был бы сокращен до минимума.
– Останьтесь, Туанетта, – воскликнула принцесса де Роган. – Не в ваших правилах уходить так рано. Мы все рассчитывали повеселиться еще, по крайней мере, час…
– Значит, вы мне отказываете, – со вздохом сказала королева. – Конечно, я не имею права лишать вас развлечений.
Этот мягкий тон до сих пор был для меня непонятен. Мария Антуанетта могла бы приказать, и никто бы не посмел ослушаться. Но, видимо, королеве хотелось иметь не только подданных, но и подруг.
– Позвольте, я пойду с вами, мадам, – сказала я. – Я тоже устала.
Лицо Марии Антуанетты просияло.
– О, мое дитя! – воскликнула она по-немецки. – Вы, как всегда, остаетесь верны мне.
Принц д'Энен, спотыкаясь, проводил меня до апартаментов королевы и удалился, поцеловав мне руку.
Мария Антуанетта с наслаждением сбросила парадное платье из тяжелого бархата и, надев белый пеньюар, отделанный золотыми розами, села перед зеркалом. Леонар, ее парикмахер, принялся разбирать королевскую прическу, состоявшую по меньшей мере из трехсот локонов. Вокруг так и порхали камеристки.
– Ох, как я устала, дорогая моя, – простонала королева, снимая кольца, – зато можно с уверенностью сказать, что Европа будет ослеплена блеском нашего Рождества.
– Жаль только, что расходы так велики.
Королева покачала головой.
– Да, жаль. Впрочем, расточительность всегда была моим недостатком. Вот король – он достаточно прижимист. Сейчас, во время финансового кризиса, это ценное качество. Поэтому короля французы любят, а меня – нет.
– Вам известно об этом? – пораженно спросила я.
– Разумеется. Я знаю, что меня не любят, что меня называют австриячкой и упрекают в том, что я разорила страну. Но ведь это не так. Франция была разорена до меня. Луи XV довел ее до потопа. Так что мне понятна неприязнь, которую питают ко мне французы. Но, с другой стороны, бывают такие бесстыдные обвинения…
Королева подняла на меня чистые, ясные глаза цвета сапфира.
– Вы же сами знаете, что меня называют лесбиянкой и даже осмеливаются утверждать, что дофин рожден не от короля…
– О, мадам! – воскликнула я смущенно.
– Я говорю с вами начистоту, ибо все это ложь, ложь наглая и неприкрытая. К тому же у вас есть уши, и вы сами слышите ту брань, которой меня осыпают в памфлетах. Но у вас есть также и глаза. Вы должны увидеть, что все это неправда.
– Ни минуты не сомневалась в этом, мадам, – сказала я несколько поспешно.
Мария Антуанетта вздохнула, на ее красивом лице появилось выражение бесконечной, неисцелимой усталости и апатии. Она долго молчала. Я слегка шевельнулась, пытаясь привлечь ее внимание.
– Что такое, мадемуазель?
– Видите ли, ваше величество, – произнесла я тихо, – вы ничего не можете мне сказать по поводу того, о чем я просила вас?
Я имела в виду давнишний случай с герцогом де Кабри. Сколько раз я просила королеву хоть чем-то отомстить за меня – ну, хотя бы написать «леттр-де-каше»… [51]
Лицо королевы странно изменилось – глаза устало прищурились, губы сжались.
– О Боже! – вскричала она недовольно. – Вы чудесная девушка, моя дорогая, я очень привязалась к вам, и я вполне понимаю, что у вас могут быть свои интриги, только, ради Бога, не вмешивайте в них меня! Я прошу вас никогда не говорить мне ни о каких обидах, тяжбах и прочей чепухе. Если вам нужны деньги – пожалуйста. Но наказания… положение мое сейчас таково, что я ни с кем не хочу портить отношения.
– Но, ваше величество… – произнесла я пораженно.
– Оставьте свою королеву в покое! Найдите себе, черт возьми, кавалера – вы для этого достаточно привлекательны, и пусть он дерется за вас на дуэли. Только прошу вас не говорить, что это я дала вам такой совет.
– Я могу идти, государыня? – спросила я сухо.
– Да, мадемуазель, ступайте. Я вас больше не задерживаю. Я медленно закрыла за собой дверь. Да, теперь мне все стало ясно…
«Королева – пустышка!» – в ярости подумала я. Как я могла быть такой слепой и защищать ее перед графом д'Артуа? От королевы нет никакой пользы. Она не желает пожертвовать даже унцией своего безделья, чтобы помочь мне. Хорошенький же урок сегодня мне преподан! Я вспомнила слова отца: «Версаль прекрасен, но холоден, как мрамор. Здесь каждый сам за себя… И не от кого ждать помощи».
Я увидела, как по скользкому паркету к спальне королевы приближается австрийский посланник, граф де Мерси д'Аржанто, и неожиданная мысль пронзила меня с головы до ног. Волна злорадного торжества поднялась в груди… О, у меня будет месть – маленькая, но месть! Надо только выполнить просьбу графа д'Артуа…
– Мне необходимо видеть королеву, мадемуазель, – прошептал австриец мне на ухо.
– Это невозможно, сударь, – громко отвечала я, словно не замечала попыток графа перевести разговор на шепот.
– Дело государственной важности, мадемуазель. Я настаиваю.
– А я повторяю вам, что это невозможно.
– Отчего же?
– Королева не любит политики.
– Но речь идет о заговоре против ее родины!
– Ее величество не интересуется такими пустяками.
– Пустяками?!
– Да. Даже если бы вы пришли по гораздо более важному делу – например, по поручению ее сестры Марии Каролины, рассказали бы о новой моде в Неаполе, – то и тогда она бы вряд ли выслушала вас, потому что не любит неаполитанских мод. Запомните это на всякий случай, сударь.
Лицо старого вельможи побагровело.
– Глупая девчонка! Вы говорите такую чепуху, что я считаю невозможным вас слушать…
– Я мадемуазель де Тальмон, сударь, – сказала я любезно улыбаясь, – и я лишь исполняю волю королевы.
– Я хочу видеть ее!
– Сейчас это невозможно.
– Доложите ей обо мне, и она сама скажет, хочется ей меня видеть или нет.
– Ее величество спит и приказала ее не будить. В такое время в спальню королевы может войти только король. Не кажется ли вам, что вы взяли на себя непосильные полномочия?
Граф де Мерси покачал головой и, сняв с пальца перстень, протянул его мне.
– Вот, возьмите, и пропустите меня.
– Да вы с ума сошли, сударь! Я не служанка, меня нельзя подкупить.
– Вы уже подкуплены, я уверен! Австрия и королева станут жертвами фрейлины, ваших низких интриг!
– Вы забываетесь, сударь! Перед вами не ваша горничная. Принцесса де Тальмон заслуживает лучшего обращения.
– Я вам покажу лучшее обращение! – крикнул граф, отталкивая меня и хватаясь за дверь.
– Стража! – закричала я что было силы. – Королева спит, королева раздета, а этот человек хочет силой проникнуть в ее спальню!
Швейцарцы схватили графа за локти и отвели в сторону.
– Интриганка! Авантюристка! – крикнул он. – Заговорщица!
– Вы ответите за оскорбления, сударь, – пообещала я, – но так и быть, ее величество ничего не узнает о вашем недостойном поведении, вашей грубости и невежестве.
– Королева все узнает о вас!
– Ступайте, сударь, ступайте!
Я была рада, что отомстила королеве за ее равнодушие и легкомыслие, однако теперь я понимала, что если граф де Мерси все объяснит ей, то, пожалуй, даже влияния моего отца будет недостаточно, чтобы я оставалась королевской фрейлиной. На влияние и заступничество графа д'Артуа я пока не рассчитывала.
Приглушая постукивание каблучков, я побежала в свою комнату. Услышав сзади чьи-то шаги, я попыталась обернуться, но паркеты Версаля были так скользки, что я еле-еле удержала равновесие. Чьи-то руки весьма нежно поддержали меня сзади.
– Все было сыграно прекрасно, – прошептал мне граф д'Артуа, – вы можете стать непревзойденной интриганкой, мадемуазель, – такой, какие встречались только при дворе Беарнца. [52]
– Вы уже все знаете?
– Да. И я должен отблагодарить вас, – загадочно произнес он.
В моей руке оказалась крошечная темная коробочка из сандалового дерева. На ярком красном бархате сияло всеми цветами радуги бриллиантовое кольцо.
– Но я… – прошептала я неуверенно.
– Это редкая работа, изделие самого Боссанжа, – самодовольно отвечал он. – Берите же! Какая женщина не любит драгоценностей?
Я промолчала, но кольцо решила принять. Уж слишком красиво…
– Ступайте переодевайтесь, – приказал принц. – Мне угодно поехать с вами в одно прелестное местечко.
– Сейчас, ночью?!
– Да. Кстати, уже утро.
– Но…
– Знаю, знаю, вы хотите спать. К черту! До мессы вы уже все равно не выспитесь. Или, – добавил он высокомерно, – вы посмеете отказать мне?
Я хотела сделать именно это, но потом опомнилась. Милость королевы я вот-вот могла утратить, у меня оставался только принц. Единственная защита во всем Версале… Я устало пошла переодеваться.
Когда через пятнадцать минут я появилась перед ним в платье с корсажем из белого атласа, покрытым розами и кружевами, переходящим в огромную юбку с фижмами тканого серебром полотна, укрывавшую множество нижних юбок, принц странно глотнул, и его рука нервно сжала мою руку.
– Что с вами? – спросила я удивленно.
– Послушайте, – хриплым голосом спросил он, – вы еще до сих пор не передумали?..
Я тряхнула просто уложенными белокурыми волосами, в которых сверкали алмазные нити:
– Насчет того самого? О, нет!
– Ну что ж, – с гневом сказал он, – вы сами виноваты. В душе у меня зародились какие-то смутные подозрения, но принц так тянул меня за руку, что я не успевала сопротивляться.
– Но куда же мы едем? – вскричала я.
– В «Орфей», мадемуазель, в «Орфей»!
Я знала этот ресторанчик, принадлежащий знаменитому Рампоно. Я была очарована мерцанием огней, отражающихся в посуде голубого севрского фарфора, провансальскими романсами и утонченными, изысканными сладостями, которые нам подали. Принц был внимателен и любезен, хотя я все время замечала в его черных глазах какое-то нетерпение и настороженность.
– Вы пили когда-нибудь кофе с коньяком? – спросил он.
– Нет. Это, должно быть, слишком остро.
– А вы попробуйте.
Из хрустальной бутылочки он налил в мой кофе какую-то жидкость. Я, не задумываясь, выпила, уже через минуту ощутив, как слабость плывет по телу. Очертания предметов расплывались, на лице принца я видела только глаза, и это меня испугало.
– Поедемте отсюда! – сказала я, поднимаясь. – Наверное, уже вот-вот начнется месса. Королева будет недовольна, если…
Голова у меня закружилась, и я почувствовала, как пол уходит у меня из-под ног. Руки графа д'Артуа подхватили меня.
– Что со мной? – прошептала я.
– Тише, тише, не бойся! Это опиум, всего лишь опиум, очень маленькая доза… Успокойся!
Мне все стало ясно. Я тщетно пыталась вырваться и лишь бессильно цеплялась руками за его перевязь.
Я плохо понимала, что происходит: кажется, он понес меня вверх по лестнице, в какую-то комнату, увешанную голубыми шпалерами, и я оказалась на кровати. Руки принца расшнуровывали мой корсаж, расстегивали юбки.
Это было очень странное состояние. Я понимала, зачем я здесь, что со мной хотят сделать, но не могла ни кричать, ни сопротивляться. Тело стало полубесчувственным, бессильным, а сонливость, хоть и не погасила полностью сознание, сковала движения.
Он навалился на меня, жарко, сквозь стиснутые зубы, дыша прямо в лицо, и взял меня так легко, как сорвал бы созревший плод, но с таким бешеным неистовством, что я почувствовала ужас и застонала в полубеспамятстве. Мне не было больно, и опиум притупил все ощущения.
Принц поднялся, надевая перевязь.
– Удивительно, когда эти девушки успевают потерять девственность? – проговорил он раздраженно. Потом, наклонившись ко мне, обеспокоенно спросил: – Да что с тобой? Тысяча чертей, этой крошке, кажется, совсем дурно!
К графу д'Артуа присоединился еще какой-то человек. Вместе они укутали меня в меха, на руках несли по лестнице. Потом я чувствовала, что мы едем в карете, а я сижу между двумя мужчинами.
– Послушай, д'Эстергази, – произнес голос принца, – если, не дай Бог, эта девчонка заболеет, тебе несдобровать!
– Монсеньор, вам не в чем меня упрекнуть. Я достал вам настоящий, чистый опиум, как вы и просили.
– Да, да… Я не хотел больше ждать.
– А вы не боитесь, монсеньор, что ее отец будет взбешен, если узнает?
– О, нет! Принца де Тальмона я не опасаюсь. Он все поймет правильно. Вот только бы она не стала еще большей недотрогой после этого…
Я очнулась после этого кошмара у себя в комнате, на собственной постели. Надо мной склонился придворный врач Лассон.
– Боже мой, – плакала Маргарита, – она будто не в себе!
– Мадемуазель, – сказал мне Лассон, щупая мой пульс, – вы вовсе не пьяны, как я подумал сначала. Вы выпили снотворное.
– Да, наверное, – прошептала я.
– Зачем? У шестнадцатилетних девиц обычно хороший сон.
– Я думаю, – сказала я с гневом, внезапно возникшим во мне, – это никого не касается!
– О, разумеется. Это касается только вас и того, с кем вы заканчивали рождественский праздник. Ну, а теперь немного полежите, мадемуазель. К мессе, вы, конечно, идти не в состоянии.
Он посмотрел на часы и отправился к двери.
– Да, принцесса, – сказал Лассон, что-то вспомнив, – если после этого снотворного у вас… э-э, у вас будут какие-то женские неприятности… я всегда к вашим услугам.
Он все понял. И можно было не сомневаться, что это поймет теперь и весь Версаль.
– Но вы же сами играли когда-то Розину в этом спектакле.
– Вы поразительно несведущи, дорогая! То же был «Севильский цирюльник», а теперь «Женитьба Фигаро». Поторопитесь, моя милая, умоляю вас.
В тот день в театре ставили продолжение нашумевшей пьесы Бомарше, и ожидалось участие в спектакле самых знаменитых актеров Франции.
Подхватив юбки, я побежала в свою комнату, чтобы успеть одеться и причесаться.
На пороге меня встретила Аврора.
– Матерь божья, что ты здесь делаешь? – воскликнула я. – Как давно я тебя не видела!
– Письмо, письмо! – закричала она, размахивая бумагой.
– Кто тебя привез сюда? – спросила я.
– Она же говорит вам: письмо! – проворчала Маргарита. – Аврора, конечно, знает, как вы его ждали.
– Откуда письмо? – Из Крессэ.
Я выхватила у девочки письмо и прижала его к груди.
– Наконец-то!
Потом я вспомнила, что очень спешу.
– Одеваться, Маргарита, скорее одеваться! У королевы ложа в Опере. Письмо я прочитаю по дороге. Правда, мне уже никакой спектакль в голову не пойдет…
В спешке, с помощью служанок облачившись в платье из фисташкового атласа, расшитое жемчугом, – юбки у него были такие пышные, что цеплялись за мебель, – я побежала к лестнице. Я опаздывала, потому что королева и ее фрейлины уже садились в кареты.
Я представляла себе, как распечатаю письмо, как прочитаю его; меня огорчало только одно – конверт был такой тонкий! Неужели Анри после такой долгой разлуки не знает, что написать?
– Стойте, мадемуазель! – Граф д'Артуа схватил меня за руку.
Меня остановили на ходу, прямо на лестнице, на глазах у множества придворных, сразу обративших на нас внимание.
– Не спешите так!
– Подите прочь! – процедила я сквозь зубы, тщетно пытаясь вырваться.
Это были единственные слова, которые я говорила ему при каждой случайной встрече за последнюю неделю.
– Я ненавижу вас!
– Давайте поговорим все-таки, мадемуазель.
– Негодяй!
– Нам нужно объясниться, черт возьми! Вы с ума меня сводите!
– Если вы, – прошептала я в бешенстве, – немедленно не отпустите меня, я на виду у всех придворных закачу вам пощечину, да!
Он разжал пальцы, и моя рука оказалась на свободе.
– Бегите, о целомудренная Лукреция, [53]– насмешливо крикнул принц. – Только целомудрие-то давно утрачено!
Я уже почти миновала ступеньки, как он сказал мне вслед:
– Думаете, мне неизвестно, куда вы едете? В Оперу! Уж там-то мы будем неразлучны.
Я гневно закусила губу. Да, этот мерзавец непременно усядется рядом со мной. Как я жалела, что он деверь королевы и имеет право сидеть возле ее фрейлин в королевской ложе!
Правда, на этот раз мне повезло: между мной и принцем затесалась бесцеремонная мадам де Ламбаль. Я была благодарна ей за это, но все равно сидела как на иголках, прижимая руку к груди: у меня за корсажем было спрятано письмо Анри. Вскрыть конверт здесь, в ложе, не было никакой возможности: во-первых, не позволял этикет, во-вторых, Мария Антуанетта болтала без умолку.
Когда началась пьеса, я не обращала внимания на действие. Меня не интересовала ни красота мадемуазель Конта, [54]ни мастерство Превиля. [55]Я не слушала разговоров в ложе и, если ко мне обращались, отвечала невпопад. Даже слух о том, что знаменитая мадемуазель Клерон [56]присутствует в театре, не произвел на меня никакого впечатления.
С началом третьего действия по лицу короля стало ясно, что он очень недоволен пьесой. Я пыталась вникнуть в то, что происходило на сцене, но внимание мое было рассеянно. Когда Мария Антуанетта заговорила о чем-то с герцогиней де Полиньяк, я воспользовалась минутой и выскользнула из ложи. Затем стремглав побежала по галерее и укрылась в небольшой оконной нише, лихорадочно распечатывая письмо. Если меня хватятся, я скажу, что мне стало дурно.
Не обращая внимания на сквозняк, я быстро читала:
«Мадемуазель!
Мне очень жаль огорчать Бас, но вынуждает меня к этому лишь одно обстоятельство – Ваши письма. Зачем они? Анри не любит Вас, он отрекся от Вас и никогда Вам не ответит. Мы с ним помирились. Ваши письма только вносят новые подозрения в нашу семейную жизнь. Могу ли я просить Вас больше не писать ему? Поверьте, я делаю это с его согласия. И, во имя нашей прежней дружбы, исполните мою просьбу.
Мари Аньес де Крессэ.
20 декабря 1786 года».
Я машинально, не веря своим глазам, перечитала письмо и бросила его в сторону. Так вот какое послание пришло мне из Крессэ! Да и не от Анри, а от его жены… Бедный, раскаивающийся, робкий муж! Как, должно быть, жалко выглядело его признание!
Он рассказал о нас Мари, выдал то, что принадлежало только нам, что было нашей тайной… Как он мог? Перед моими глазами, как смерч, пронеслись все наши встречи. Я припомнила разговоры, жесты, мимику… Конечно, у него наверняка с самого начала была одна ясная цель. Он просто хотел меня соблазнить, он чувствовал ко мне лишь грубое вожделение. А я, я выглядела смешной влюбленной дурочкой. Ну, так поделом же мне…
Злые слезы брызнули у меня из глаз. Почему я так глупа? Но даже если я глупа, неужели это заслуживает такого оскорбления? Оскорбления, нанесенного безвестным бретонским дворянчиком, у которого нет ничего, кроме синих глаз! Все остальное – ложь, лицемерие, отвратительный флирт, а ни какая не первая любовь!
Я просто Кларисса Гарлоу, [57]Сесиль де Воланж, [58]только со мной поступили еще циничней, чем с ними. И моим соблазнителем был не неотразимый Роберт Ловлас, не Вальмон, а какой-то виконт, говорящий с бретонским акцентом! И что только я могла найти в нем?
– Qualche volta c'? d? diventar matti, [59]– прошептала я. – Да, от всего этого иногда можно помешаться!
Меня душил гнев и сознание невосполнимой потери. Вот так, в один миг, были разрушены все грезы, все мечты. Монастырская воспитанница, верившая во всесилие любви, побеждающей даже брачные узы, исчезла. Стало быть, я должна стать такой, как все версальские дамы, отбросить свою наивность, влюбленность, чистые идеалы как нечто старомодное и смешное? Ну что ж… Я вполне могу стать Изабеллой де Шатенуа, Адель де Бельгард, Солнаж де Бельер, могу даже перенять взгляды маркизы де Мертей [60]и пользоваться таким же успехом – ведь у меня не меньше красоты и обаяния. Это будет не так уж трудно…
– Черт побери! – крикнула я в бешенстве. Ослепленная слезами и отчаянием, я бежала по коридору.
Бежала так, что не заметила, как оказалась во дворе, вышла за ограду… Передо мной мерцал огнями засыпающий бульвар. Сквозь слезы огни казались расплывчатыми, нелепыми. Я выбежала на снег в одних легких вечерних туфельках, в платье из тонкого фисташкового атласа, и морозный ветер едва не сорвал с меня зеленый муслиновый шарф. Ах, как было бы хорошо замерзнуть где-нибудь в снегу, умереть, лишь бы избавиться от этих мыслей!
Я шла по бульвару, не заботясь ни о чем. Какая разница, что подумают королева и ее фрейлины. Какое имеет значение то, что я оставила в Опере свое горностаевое манто, капор и муфту? Я шла, пораженная чувством куда более горестным и сильным, чем все эти заботы. Начинался снег. Я знала – еще минута, и я совсем закоченею.
– Вы ли это, мадемуазель? – услыхала я визгливый голос. – Куда вы идете, позвольте полюбопытствовать?
Это был маркиз де Блиньяк, друг графа д'Артуа. Вернее, не друг, а так, что-то вроде подручного из свиты, полулакея. Карета маркиза подъехала совсем близко ко мне, а я даже ничего не заметила.
– Вы, наверно, ушли из Оперы. Ну-ка, садитесь в мою карету! Я отвезу вас в Версаль. Вы, кажется, туда направляетесь?
Я не ответила и рассеянно села в карету. Только теперь я поняла, насколько замерзла. Пальцев я почти не чувствовала; жемчуг, которым было расшито платье, увлажнился от снега, и теперь казалось, что мой наряд покрыт росой.
– Вы наверняка решили заболеть.
Маркиз де Блиньяк ловко накинул мне на плечи шубу, укутал в меха, набросил на колени плед. Окна кареты покрылись инеем, но внутри жарко полыхали жаровни и горели грелки. Я обомлела от такого потока теплого воздуха… Прижав мех к щеке, я почувствовала знакомый запах. Это что – мое горностаевое манто?
– Господин маркиз, откуда у вас моя одежда?
– Я видел, как вы выходите из ложи королевы. Мне показалось странным то, что ваши вещи остались у лакея.
– Благодарю вас, – прошептала я машинально.
Наступило молчание. Я рассеянно смотрела сквозь обледеневшее стекло на дорогу. Слезы заструились у меня по щекам. Какое разочарование… И какая боль жжет грудь! Под влиянием этих чувств я не думала о том, какое впечатление произведет на маркиза мое отчаяние. Впрочем, он не обращал на меня внимания. Закутавшись в шубу так, что остался виден только нос, он молча посапывал, делая вид, что спит.
Я понемногу отогревалась. И понемногу приходила в себя. Горе сменялось гневом, сознание оскорбленной гордости заставляло вздрагивать от ярости, и я внезапно с ужасом поняла, что ухватилась бы за что попало, лишь бы отомстить.
У Севрского моста нас догнали какие-то всадники. Маркиз проворно выскочил из кареты:
– Простите, мадемуазель, всего лишь маленькая встреча с друзьями.
У меня голова кружилась от музыки и танцев – сегодня я танцевала с доброй сотней партнеров. На праздник меня привез отец, но я была так хороша в своем золотистом сверкающем платье, что с самого начала оказалась окруженной целой толпой любезных кавалеров. В толчее я быстро потеряла и отца, и мачеху; комплиментов, которые шептали мне на ухо, было так много, что я уже не способна была их воспринимать. Только однажды, когда пробило полночь, меня приятно поразили слова Соланж де Бельер, сказанные полушепотом:
– Доселе мне принадлежала честь быть самой красивой француженкой. Неужели вы, моя дорогая, будете столь жестоки, что лишите меня этого звания?
Маркиза де Бельер, конечно, шутила, да и я была не настолько ослепительна, чтобы затмить ее красоту. Но услышать такой комплимент от женщины уже было поводом для гордости.
Трижды я танцевала с графом д'Артуа, бросая на него беспокойные взгляды. Несмотря на то что он ничего мне не обещал и не клялся в верности, я давно была уверена, что он мною увлечен. Но нынче в Версале было так много юных провинциалок, а граф д'Артуа, как виконт де Вальмон, [50]на всех желал испробовать силу своего неотразимого обаяния. Меня терзала мысль, убийственная для моего тщеславия, что принц крови может увлечься другой девушкой. И успокаивалась я лишь от того, что подобные признаки пока не появлялись.
Всюду, куда бы я ни пошла, за мною следовал принц д'Энен. Разговаривал он мало, чаще молча стоял за моей спиной, не вмешиваясь в беседу, пока я кокетничала с мужчинами. От принца д'Энена даже была некоторая польза: я время от времени отдавала ему на хранение свой веер, маску или перчатки, и он бережно носил их за мной. При дворе этого юношу уже считали моим женихом.
Наконец королева, уставшая от танцев и карточной игры, изъявила желание удалиться. Был пятый час утра.
– Ну, дорогие дамы, кто же составит мне компанию? – спросила она, обращаясь к фрейлинам. – Без вас мне будет очень грустно.
Она просила, а не приказывала, – значит, фрейлины могли выбирать. Но ни Габриэль де Полиньяк, ни ее золовка Диана, ни принцесса де Роган, ни тем более мадам де Ламбаль, полулежавшая в объятиях какого-то драгуна, не выразили желания оставить бал ради скучного ритуала отхода королевы ко сну – хотя нынче он был бы сокращен до минимума.
– Останьтесь, Туанетта, – воскликнула принцесса де Роган. – Не в ваших правилах уходить так рано. Мы все рассчитывали повеселиться еще, по крайней мере, час…
– Значит, вы мне отказываете, – со вздохом сказала королева. – Конечно, я не имею права лишать вас развлечений.
Этот мягкий тон до сих пор был для меня непонятен. Мария Антуанетта могла бы приказать, и никто бы не посмел ослушаться. Но, видимо, королеве хотелось иметь не только подданных, но и подруг.
– Позвольте, я пойду с вами, мадам, – сказала я. – Я тоже устала.
Лицо Марии Антуанетты просияло.
– О, мое дитя! – воскликнула она по-немецки. – Вы, как всегда, остаетесь верны мне.
Принц д'Энен, спотыкаясь, проводил меня до апартаментов королевы и удалился, поцеловав мне руку.
Мария Антуанетта с наслаждением сбросила парадное платье из тяжелого бархата и, надев белый пеньюар, отделанный золотыми розами, села перед зеркалом. Леонар, ее парикмахер, принялся разбирать королевскую прическу, состоявшую по меньшей мере из трехсот локонов. Вокруг так и порхали камеристки.
– Ох, как я устала, дорогая моя, – простонала королева, снимая кольца, – зато можно с уверенностью сказать, что Европа будет ослеплена блеском нашего Рождества.
– Жаль только, что расходы так велики.
Королева покачала головой.
– Да, жаль. Впрочем, расточительность всегда была моим недостатком. Вот король – он достаточно прижимист. Сейчас, во время финансового кризиса, это ценное качество. Поэтому короля французы любят, а меня – нет.
– Вам известно об этом? – пораженно спросила я.
– Разумеется. Я знаю, что меня не любят, что меня называют австриячкой и упрекают в том, что я разорила страну. Но ведь это не так. Франция была разорена до меня. Луи XV довел ее до потопа. Так что мне понятна неприязнь, которую питают ко мне французы. Но, с другой стороны, бывают такие бесстыдные обвинения…
Королева подняла на меня чистые, ясные глаза цвета сапфира.
– Вы же сами знаете, что меня называют лесбиянкой и даже осмеливаются утверждать, что дофин рожден не от короля…
– О, мадам! – воскликнула я смущенно.
– Я говорю с вами начистоту, ибо все это ложь, ложь наглая и неприкрытая. К тому же у вас есть уши, и вы сами слышите ту брань, которой меня осыпают в памфлетах. Но у вас есть также и глаза. Вы должны увидеть, что все это неправда.
– Ни минуты не сомневалась в этом, мадам, – сказала я несколько поспешно.
Мария Антуанетта вздохнула, на ее красивом лице появилось выражение бесконечной, неисцелимой усталости и апатии. Она долго молчала. Я слегка шевельнулась, пытаясь привлечь ее внимание.
– Что такое, мадемуазель?
– Видите ли, ваше величество, – произнесла я тихо, – вы ничего не можете мне сказать по поводу того, о чем я просила вас?
Я имела в виду давнишний случай с герцогом де Кабри. Сколько раз я просила королеву хоть чем-то отомстить за меня – ну, хотя бы написать «леттр-де-каше»… [51]
Лицо королевы странно изменилось – глаза устало прищурились, губы сжались.
– О Боже! – вскричала она недовольно. – Вы чудесная девушка, моя дорогая, я очень привязалась к вам, и я вполне понимаю, что у вас могут быть свои интриги, только, ради Бога, не вмешивайте в них меня! Я прошу вас никогда не говорить мне ни о каких обидах, тяжбах и прочей чепухе. Если вам нужны деньги – пожалуйста. Но наказания… положение мое сейчас таково, что я ни с кем не хочу портить отношения.
– Но, ваше величество… – произнесла я пораженно.
– Оставьте свою королеву в покое! Найдите себе, черт возьми, кавалера – вы для этого достаточно привлекательны, и пусть он дерется за вас на дуэли. Только прошу вас не говорить, что это я дала вам такой совет.
– Я могу идти, государыня? – спросила я сухо.
– Да, мадемуазель, ступайте. Я вас больше не задерживаю. Я медленно закрыла за собой дверь. Да, теперь мне все стало ясно…
«Королева – пустышка!» – в ярости подумала я. Как я могла быть такой слепой и защищать ее перед графом д'Артуа? От королевы нет никакой пользы. Она не желает пожертвовать даже унцией своего безделья, чтобы помочь мне. Хорошенький же урок сегодня мне преподан! Я вспомнила слова отца: «Версаль прекрасен, но холоден, как мрамор. Здесь каждый сам за себя… И не от кого ждать помощи».
Я увидела, как по скользкому паркету к спальне королевы приближается австрийский посланник, граф де Мерси д'Аржанто, и неожиданная мысль пронзила меня с головы до ног. Волна злорадного торжества поднялась в груди… О, у меня будет месть – маленькая, но месть! Надо только выполнить просьбу графа д'Артуа…
– Мне необходимо видеть королеву, мадемуазель, – прошептал австриец мне на ухо.
– Это невозможно, сударь, – громко отвечала я, словно не замечала попыток графа перевести разговор на шепот.
– Дело государственной важности, мадемуазель. Я настаиваю.
– А я повторяю вам, что это невозможно.
– Отчего же?
– Королева не любит политики.
– Но речь идет о заговоре против ее родины!
– Ее величество не интересуется такими пустяками.
– Пустяками?!
– Да. Даже если бы вы пришли по гораздо более важному делу – например, по поручению ее сестры Марии Каролины, рассказали бы о новой моде в Неаполе, – то и тогда она бы вряд ли выслушала вас, потому что не любит неаполитанских мод. Запомните это на всякий случай, сударь.
Лицо старого вельможи побагровело.
– Глупая девчонка! Вы говорите такую чепуху, что я считаю невозможным вас слушать…
– Я мадемуазель де Тальмон, сударь, – сказала я любезно улыбаясь, – и я лишь исполняю волю королевы.
– Я хочу видеть ее!
– Сейчас это невозможно.
– Доложите ей обо мне, и она сама скажет, хочется ей меня видеть или нет.
– Ее величество спит и приказала ее не будить. В такое время в спальню королевы может войти только король. Не кажется ли вам, что вы взяли на себя непосильные полномочия?
Граф де Мерси покачал головой и, сняв с пальца перстень, протянул его мне.
– Вот, возьмите, и пропустите меня.
– Да вы с ума сошли, сударь! Я не служанка, меня нельзя подкупить.
– Вы уже подкуплены, я уверен! Австрия и королева станут жертвами фрейлины, ваших низких интриг!
– Вы забываетесь, сударь! Перед вами не ваша горничная. Принцесса де Тальмон заслуживает лучшего обращения.
– Я вам покажу лучшее обращение! – крикнул граф, отталкивая меня и хватаясь за дверь.
– Стража! – закричала я что было силы. – Королева спит, королева раздета, а этот человек хочет силой проникнуть в ее спальню!
Швейцарцы схватили графа за локти и отвели в сторону.
– Интриганка! Авантюристка! – крикнул он. – Заговорщица!
– Вы ответите за оскорбления, сударь, – пообещала я, – но так и быть, ее величество ничего не узнает о вашем недостойном поведении, вашей грубости и невежестве.
– Королева все узнает о вас!
– Ступайте, сударь, ступайте!
Я была рада, что отомстила королеве за ее равнодушие и легкомыслие, однако теперь я понимала, что если граф де Мерси все объяснит ей, то, пожалуй, даже влияния моего отца будет недостаточно, чтобы я оставалась королевской фрейлиной. На влияние и заступничество графа д'Артуа я пока не рассчитывала.
Приглушая постукивание каблучков, я побежала в свою комнату. Услышав сзади чьи-то шаги, я попыталась обернуться, но паркеты Версаля были так скользки, что я еле-еле удержала равновесие. Чьи-то руки весьма нежно поддержали меня сзади.
– Все было сыграно прекрасно, – прошептал мне граф д'Артуа, – вы можете стать непревзойденной интриганкой, мадемуазель, – такой, какие встречались только при дворе Беарнца. [52]
– Вы уже все знаете?
– Да. И я должен отблагодарить вас, – загадочно произнес он.
В моей руке оказалась крошечная темная коробочка из сандалового дерева. На ярком красном бархате сияло всеми цветами радуги бриллиантовое кольцо.
– Но я… – прошептала я неуверенно.
– Это редкая работа, изделие самого Боссанжа, – самодовольно отвечал он. – Берите же! Какая женщина не любит драгоценностей?
Я промолчала, но кольцо решила принять. Уж слишком красиво…
– Ступайте переодевайтесь, – приказал принц. – Мне угодно поехать с вами в одно прелестное местечко.
– Сейчас, ночью?!
– Да. Кстати, уже утро.
– Но…
– Знаю, знаю, вы хотите спать. К черту! До мессы вы уже все равно не выспитесь. Или, – добавил он высокомерно, – вы посмеете отказать мне?
Я хотела сделать именно это, но потом опомнилась. Милость королевы я вот-вот могла утратить, у меня оставался только принц. Единственная защита во всем Версале… Я устало пошла переодеваться.
Когда через пятнадцать минут я появилась перед ним в платье с корсажем из белого атласа, покрытым розами и кружевами, переходящим в огромную юбку с фижмами тканого серебром полотна, укрывавшую множество нижних юбок, принц странно глотнул, и его рука нервно сжала мою руку.
– Что с вами? – спросила я удивленно.
– Послушайте, – хриплым голосом спросил он, – вы еще до сих пор не передумали?..
Я тряхнула просто уложенными белокурыми волосами, в которых сверкали алмазные нити:
– Насчет того самого? О, нет!
– Ну что ж, – с гневом сказал он, – вы сами виноваты. В душе у меня зародились какие-то смутные подозрения, но принц так тянул меня за руку, что я не успевала сопротивляться.
– Но куда же мы едем? – вскричала я.
– В «Орфей», мадемуазель, в «Орфей»!
Я знала этот ресторанчик, принадлежащий знаменитому Рампоно. Я была очарована мерцанием огней, отражающихся в посуде голубого севрского фарфора, провансальскими романсами и утонченными, изысканными сладостями, которые нам подали. Принц был внимателен и любезен, хотя я все время замечала в его черных глазах какое-то нетерпение и настороженность.
– Вы пили когда-нибудь кофе с коньяком? – спросил он.
– Нет. Это, должно быть, слишком остро.
– А вы попробуйте.
Из хрустальной бутылочки он налил в мой кофе какую-то жидкость. Я, не задумываясь, выпила, уже через минуту ощутив, как слабость плывет по телу. Очертания предметов расплывались, на лице принца я видела только глаза, и это меня испугало.
– Поедемте отсюда! – сказала я, поднимаясь. – Наверное, уже вот-вот начнется месса. Королева будет недовольна, если…
Голова у меня закружилась, и я почувствовала, как пол уходит у меня из-под ног. Руки графа д'Артуа подхватили меня.
– Что со мной? – прошептала я.
– Тише, тише, не бойся! Это опиум, всего лишь опиум, очень маленькая доза… Успокойся!
Мне все стало ясно. Я тщетно пыталась вырваться и лишь бессильно цеплялась руками за его перевязь.
Я плохо понимала, что происходит: кажется, он понес меня вверх по лестнице, в какую-то комнату, увешанную голубыми шпалерами, и я оказалась на кровати. Руки принца расшнуровывали мой корсаж, расстегивали юбки.
Это было очень странное состояние. Я понимала, зачем я здесь, что со мной хотят сделать, но не могла ни кричать, ни сопротивляться. Тело стало полубесчувственным, бессильным, а сонливость, хоть и не погасила полностью сознание, сковала движения.
Он навалился на меня, жарко, сквозь стиснутые зубы, дыша прямо в лицо, и взял меня так легко, как сорвал бы созревший плод, но с таким бешеным неистовством, что я почувствовала ужас и застонала в полубеспамятстве. Мне не было больно, и опиум притупил все ощущения.
Принц поднялся, надевая перевязь.
– Удивительно, когда эти девушки успевают потерять девственность? – проговорил он раздраженно. Потом, наклонившись ко мне, обеспокоенно спросил: – Да что с тобой? Тысяча чертей, этой крошке, кажется, совсем дурно!
К графу д'Артуа присоединился еще какой-то человек. Вместе они укутали меня в меха, на руках несли по лестнице. Потом я чувствовала, что мы едем в карете, а я сижу между двумя мужчинами.
– Послушай, д'Эстергази, – произнес голос принца, – если, не дай Бог, эта девчонка заболеет, тебе несдобровать!
– Монсеньор, вам не в чем меня упрекнуть. Я достал вам настоящий, чистый опиум, как вы и просили.
– Да, да… Я не хотел больше ждать.
– А вы не боитесь, монсеньор, что ее отец будет взбешен, если узнает?
– О, нет! Принца де Тальмона я не опасаюсь. Он все поймет правильно. Вот только бы она не стала еще большей недотрогой после этого…
Я очнулась после этого кошмара у себя в комнате, на собственной постели. Надо мной склонился придворный врач Лассон.
– Боже мой, – плакала Маргарита, – она будто не в себе!
– Мадемуазель, – сказал мне Лассон, щупая мой пульс, – вы вовсе не пьяны, как я подумал сначала. Вы выпили снотворное.
– Да, наверное, – прошептала я.
– Зачем? У шестнадцатилетних девиц обычно хороший сон.
– Я думаю, – сказала я с гневом, внезапно возникшим во мне, – это никого не касается!
– О, разумеется. Это касается только вас и того, с кем вы заканчивали рождественский праздник. Ну, а теперь немного полежите, мадемуазель. К мессе, вы, конечно, идти не в состоянии.
Он посмотрел на часы и отправился к двери.
– Да, принцесса, – сказал Лассон, что-то вспомнив, – если после этого снотворного у вас… э-э, у вас будут какие-то женские неприятности… я всегда к вашим услугам.
Он все понял. И можно было не сомневаться, что это поймет теперь и весь Версаль.
5
– Одевайтесь поскорее, моя милая, – сказала мне королева, когда парикмахеры заканчивали ее пудрить, – спектакль очень хорош, мне хочется обязательно его увидеть.– Но вы же сами играли когда-то Розину в этом спектакле.
– Вы поразительно несведущи, дорогая! То же был «Севильский цирюльник», а теперь «Женитьба Фигаро». Поторопитесь, моя милая, умоляю вас.
В тот день в театре ставили продолжение нашумевшей пьесы Бомарше, и ожидалось участие в спектакле самых знаменитых актеров Франции.
Подхватив юбки, я побежала в свою комнату, чтобы успеть одеться и причесаться.
На пороге меня встретила Аврора.
– Матерь божья, что ты здесь делаешь? – воскликнула я. – Как давно я тебя не видела!
– Письмо, письмо! – закричала она, размахивая бумагой.
– Кто тебя привез сюда? – спросила я.
– Она же говорит вам: письмо! – проворчала Маргарита. – Аврора, конечно, знает, как вы его ждали.
– Откуда письмо? – Из Крессэ.
Я выхватила у девочки письмо и прижала его к груди.
– Наконец-то!
Потом я вспомнила, что очень спешу.
– Одеваться, Маргарита, скорее одеваться! У королевы ложа в Опере. Письмо я прочитаю по дороге. Правда, мне уже никакой спектакль в голову не пойдет…
В спешке, с помощью служанок облачившись в платье из фисташкового атласа, расшитое жемчугом, – юбки у него были такие пышные, что цеплялись за мебель, – я побежала к лестнице. Я опаздывала, потому что королева и ее фрейлины уже садились в кареты.
Я представляла себе, как распечатаю письмо, как прочитаю его; меня огорчало только одно – конверт был такой тонкий! Неужели Анри после такой долгой разлуки не знает, что написать?
– Стойте, мадемуазель! – Граф д'Артуа схватил меня за руку.
Меня остановили на ходу, прямо на лестнице, на глазах у множества придворных, сразу обративших на нас внимание.
– Не спешите так!
– Подите прочь! – процедила я сквозь зубы, тщетно пытаясь вырваться.
Это были единственные слова, которые я говорила ему при каждой случайной встрече за последнюю неделю.
– Я ненавижу вас!
– Давайте поговорим все-таки, мадемуазель.
– Негодяй!
– Нам нужно объясниться, черт возьми! Вы с ума меня сводите!
– Если вы, – прошептала я в бешенстве, – немедленно не отпустите меня, я на виду у всех придворных закачу вам пощечину, да!
Он разжал пальцы, и моя рука оказалась на свободе.
– Бегите, о целомудренная Лукреция, [53]– насмешливо крикнул принц. – Только целомудрие-то давно утрачено!
Я уже почти миновала ступеньки, как он сказал мне вслед:
– Думаете, мне неизвестно, куда вы едете? В Оперу! Уж там-то мы будем неразлучны.
Я гневно закусила губу. Да, этот мерзавец непременно усядется рядом со мной. Как я жалела, что он деверь королевы и имеет право сидеть возле ее фрейлин в королевской ложе!
Правда, на этот раз мне повезло: между мной и принцем затесалась бесцеремонная мадам де Ламбаль. Я была благодарна ей за это, но все равно сидела как на иголках, прижимая руку к груди: у меня за корсажем было спрятано письмо Анри. Вскрыть конверт здесь, в ложе, не было никакой возможности: во-первых, не позволял этикет, во-вторых, Мария Антуанетта болтала без умолку.
Когда началась пьеса, я не обращала внимания на действие. Меня не интересовала ни красота мадемуазель Конта, [54]ни мастерство Превиля. [55]Я не слушала разговоров в ложе и, если ко мне обращались, отвечала невпопад. Даже слух о том, что знаменитая мадемуазель Клерон [56]присутствует в театре, не произвел на меня никакого впечатления.
С началом третьего действия по лицу короля стало ясно, что он очень недоволен пьесой. Я пыталась вникнуть в то, что происходило на сцене, но внимание мое было рассеянно. Когда Мария Антуанетта заговорила о чем-то с герцогиней де Полиньяк, я воспользовалась минутой и выскользнула из ложи. Затем стремглав побежала по галерее и укрылась в небольшой оконной нише, лихорадочно распечатывая письмо. Если меня хватятся, я скажу, что мне стало дурно.
Не обращая внимания на сквозняк, я быстро читала:
«Мадемуазель!
Мне очень жаль огорчать Бас, но вынуждает меня к этому лишь одно обстоятельство – Ваши письма. Зачем они? Анри не любит Вас, он отрекся от Вас и никогда Вам не ответит. Мы с ним помирились. Ваши письма только вносят новые подозрения в нашу семейную жизнь. Могу ли я просить Вас больше не писать ему? Поверьте, я делаю это с его согласия. И, во имя нашей прежней дружбы, исполните мою просьбу.
Мари Аньес де Крессэ.
20 декабря 1786 года».
Я машинально, не веря своим глазам, перечитала письмо и бросила его в сторону. Так вот какое послание пришло мне из Крессэ! Да и не от Анри, а от его жены… Бедный, раскаивающийся, робкий муж! Как, должно быть, жалко выглядело его признание!
Он рассказал о нас Мари, выдал то, что принадлежало только нам, что было нашей тайной… Как он мог? Перед моими глазами, как смерч, пронеслись все наши встречи. Я припомнила разговоры, жесты, мимику… Конечно, у него наверняка с самого начала была одна ясная цель. Он просто хотел меня соблазнить, он чувствовал ко мне лишь грубое вожделение. А я, я выглядела смешной влюбленной дурочкой. Ну, так поделом же мне…
Злые слезы брызнули у меня из глаз. Почему я так глупа? Но даже если я глупа, неужели это заслуживает такого оскорбления? Оскорбления, нанесенного безвестным бретонским дворянчиком, у которого нет ничего, кроме синих глаз! Все остальное – ложь, лицемерие, отвратительный флирт, а ни какая не первая любовь!
Я просто Кларисса Гарлоу, [57]Сесиль де Воланж, [58]только со мной поступили еще циничней, чем с ними. И моим соблазнителем был не неотразимый Роберт Ловлас, не Вальмон, а какой-то виконт, говорящий с бретонским акцентом! И что только я могла найти в нем?
– Qualche volta c'? d? diventar matti, [59]– прошептала я. – Да, от всего этого иногда можно помешаться!
Меня душил гнев и сознание невосполнимой потери. Вот так, в один миг, были разрушены все грезы, все мечты. Монастырская воспитанница, верившая во всесилие любви, побеждающей даже брачные узы, исчезла. Стало быть, я должна стать такой, как все версальские дамы, отбросить свою наивность, влюбленность, чистые идеалы как нечто старомодное и смешное? Ну что ж… Я вполне могу стать Изабеллой де Шатенуа, Адель де Бельгард, Солнаж де Бельер, могу даже перенять взгляды маркизы де Мертей [60]и пользоваться таким же успехом – ведь у меня не меньше красоты и обаяния. Это будет не так уж трудно…
– Черт побери! – крикнула я в бешенстве. Ослепленная слезами и отчаянием, я бежала по коридору.
Бежала так, что не заметила, как оказалась во дворе, вышла за ограду… Передо мной мерцал огнями засыпающий бульвар. Сквозь слезы огни казались расплывчатыми, нелепыми. Я выбежала на снег в одних легких вечерних туфельках, в платье из тонкого фисташкового атласа, и морозный ветер едва не сорвал с меня зеленый муслиновый шарф. Ах, как было бы хорошо замерзнуть где-нибудь в снегу, умереть, лишь бы избавиться от этих мыслей!
Я шла по бульвару, не заботясь ни о чем. Какая разница, что подумают королева и ее фрейлины. Какое имеет значение то, что я оставила в Опере свое горностаевое манто, капор и муфту? Я шла, пораженная чувством куда более горестным и сильным, чем все эти заботы. Начинался снег. Я знала – еще минута, и я совсем закоченею.
– Вы ли это, мадемуазель? – услыхала я визгливый голос. – Куда вы идете, позвольте полюбопытствовать?
Это был маркиз де Блиньяк, друг графа д'Артуа. Вернее, не друг, а так, что-то вроде подручного из свиты, полулакея. Карета маркиза подъехала совсем близко ко мне, а я даже ничего не заметила.
– Вы, наверно, ушли из Оперы. Ну-ка, садитесь в мою карету! Я отвезу вас в Версаль. Вы, кажется, туда направляетесь?
Я не ответила и рассеянно села в карету. Только теперь я поняла, насколько замерзла. Пальцев я почти не чувствовала; жемчуг, которым было расшито платье, увлажнился от снега, и теперь казалось, что мой наряд покрыт росой.
– Вы наверняка решили заболеть.
Маркиз де Блиньяк ловко накинул мне на плечи шубу, укутал в меха, набросил на колени плед. Окна кареты покрылись инеем, но внутри жарко полыхали жаровни и горели грелки. Я обомлела от такого потока теплого воздуха… Прижав мех к щеке, я почувствовала знакомый запах. Это что – мое горностаевое манто?
– Господин маркиз, откуда у вас моя одежда?
– Я видел, как вы выходите из ложи королевы. Мне показалось странным то, что ваши вещи остались у лакея.
– Благодарю вас, – прошептала я машинально.
Наступило молчание. Я рассеянно смотрела сквозь обледеневшее стекло на дорогу. Слезы заструились у меня по щекам. Какое разочарование… И какая боль жжет грудь! Под влиянием этих чувств я не думала о том, какое впечатление произведет на маркиза мое отчаяние. Впрочем, он не обращал на меня внимания. Закутавшись в шубу так, что остался виден только нос, он молча посапывал, делая вид, что спит.
Я понемногу отогревалась. И понемногу приходила в себя. Горе сменялось гневом, сознание оскорбленной гордости заставляло вздрагивать от ярости, и я внезапно с ужасом поняла, что ухватилась бы за что попало, лишь бы отомстить.
У Севрского моста нас догнали какие-то всадники. Маркиз проворно выскочил из кареты:
– Простите, мадемуазель, всего лишь маленькая встреча с друзьями.