Страница:
Аппарат держится на одной защелке - другая сломана. Имеются две стальные втулочки для примитивных установок на выдержку и моментальную съемку, светофильтр, два видоискателя для продольных снимков и поперечных. Оконце с красным стеклом, через которое можно следить за передвижением кадров пленки, без прикрытия - оно сломано.
Аппарат работает пленкой 6х9 на деревянной катушке. Внутреннее устройство аппарата очень простое, хотя наружный вид внушает невольное уважение своей необычностью.
Ришовские меня встретили с восторгом и упреками, почему я не был так долго. Меньшая, 15-летняя дочь Марьяна - самая милая и самая приятная. Старшая Ильза - терпима, но средняя - надоедлива и привязчива до невозможности, причем худа и лишена фигуры. На улице она беззастенчиво строит глазки, когда я попадаюсь ей навстречу взглядом, гримасничает, чем ставит меня в весьма неловкое и опасное положение.
Здесь воли больше. Часто можно встретить в самом центре военнослужащего К.А. и немку под руку, или обнимающегося с ним. В кино и театры доступ открыт без разграничений, а рестораны немецкие всегда заполнены офицерами. Солдат здесь, правда, реже увидишь. Им труднее в Берлине и его окраинах. Зато немцам здесь воля вольная: круглосуточно разрешено ходить по городу и уже не проверяют по квартирам патрули.
H. Rischowski Weissensee,
Linden-Allee, 51.
16.01.1946
Хеннигсдорф.
Опять ночевал у Маргот. Она мало изменилась: хорошенькая, но руки у нее покрылись прыщами, и она расцарапала их по всему телу, и теперь я немного брезглив, но не настолько, чтобы оставить ее совсем.
Сейчас я пишу, а она смотрит. Уж очень интересно ей знать, а мамаша ей говорит:
- "Denn du kannnst ja nicht lesen" - как будто может сама. Сейчас я целую Маргот при мамаше - раньше она не позволяла дочери поздно засиживаться со мной. Перед тем как лечь спать, я даже договорился с девушкой, чтобы она пришла ко мне в полночь - слежка и надзор матери - препятствие, послужившее отсрочкой для вкушения всех сладостей сна, и близости с ней.
Раньше она скрывала точную дату своего рождения, говорила, что ей 18, а вчера мать и дочь поочередно признались, что девочке всего-навсего 16.
Майор Скоркин, видимо, не доволен моей поездкой. Все говорили, чтобы я поскорей шел к нему, так как предстоит поездка в Потсдам, для прикрепления нашей Базы к военторгу, но я, в беседе, не напомнил ему об этом.
17.01.1946
Сегодня в Креммен прибыл старший лейтенант (я забыл его фамилию) и предъявил записку, в которой содержалось требование майора Корнеева, немедля сдать лесозаводы и прибыть в распоряжение помощника начальника Базы по технической части. За мной прибыла машина, и я погрузил все вещи и велосипед.
И вот снова Вельтен. Немного жаль прежнего, спокойного одиночества, воли вольной, степной и природной. Но, пусть его, - так суждено, и потом, здесь не может быть плохо.
До 12 укладывал свое барахлишко - бумаги. Сейчас пол 1 ночи. Спать нужно.
18.01.1946
Берлин. Вайсензее.
В Креммене пробыть много не пришлось - одну ночь. Утром выглядывал в окно и бросился в глаза, следовавший по дороге старший лейтенант из техотдела. Я, было, подумал, что контролировать явился, потому, что уж очень внимательно он всматривался в содержимое лесозавода, изучал на ходу с интересом.
- А ну-ка, сбегай, - сказал я моему бойцу Жийкову, самому смекалистому из моих помощников, - не для проверки ли прислан он?
Мгновение, и боец был на дворе, встретил офицера, и последовал вместе с ним по дороге.
Меня терзало любопытство, и, чтобы поскорей от него освободиться, я выскочил во двор, навстречу неожиданному посетителю. Он поздоровался и тот час же вручил записку, в которой подписью майора Корнеева официально предлагалось мне сдать лесозаводы старшему лейтенанту, а самому поступить в распоряжение капитана Ануфриева.
Через час машина была во дворе. Второпях собрал чемоданы, постель, прочее движимое имущество, содрал со стен и уложил в вещмешок фотопортреты и был готов. Не успел ни с кем попрощаться, даже фотокарточки у фотографа забрать не смог. Лишь только со счетами рассчитался, а расписку разорвал и разбросал по всему городу, когда проезжал машиной.
Майора Скоркина в Вельтене не застал. Корнеев хотел, чтобы я съездил в Потсдам, прикрепил к военторгу Базу, но сам отпустить не решался. Тогда наутро я обратился к капитану Ануфриеву. Он снова напомнил о работе, и что прежде я должен разрешить вопрос с обмундированием.
- Все документы у меня на руках, пройдет не более двух дней, как я вернусь и приступлю к работе.
- Ну, езжайте.
И, даже не дождавшись продуктов на дорогу, я сел на велосипед.
В Хеннигсдорфе я снова заехал к Маргот.
21.01.1946
Шенвальде.
В Берлине задержался надолго. Приобрел радиоприемник, материал на шинель и многое другое.
Но теперь уже пятый день моего отсутствия из части. Что скажет начальник, и что я ему отвечу?
Вчера, когда ехал на Шпандау, еще в трамвае, разговорился с девушками-лейтенантами, из той самой воинской части, предназначения которой и Beruf, так и не знаю по сей день. Они уговорили меня поехать с ними в цирк, и до 7 вечера время было потеряно. Поздно возвращался на станцию, и все четверо меня провожали и грели "мальчика", обхватив со всех сторон. На память надписал каждой открытки, с изображением красивого мужчины, и тепло распрощался, пообещав баловать весточками.
До О. Дорф в тот день, и даже сегодня, добраться не пришлось. Поезда, автомашины и автобусы перестали ходить. Было уже 11 вечера, когда я приехал в Шпандау. На трамвае доехал до шоссе и там пешком. Через 2 километра пути углубился в густой лес. Светлый диск луны серебрил землю, старательно пробиваясь сквозь крону деревьев. Было немного страшно одному и без оружия. Лес тянулся вдоль дороги, и, казалось, бесконечна его мохнатая непроглядность.
Где-то сзади вдруг послышались женские голоса, зазвучала вихрастая песня. Я не знал дороги дальше и решил остановиться, подождать, чтобы расспросить ее у подорожных певунь. Они тот час насторожились, засуетились, однако с песней не расстались, только мелодия стала робкой и прерывистой. Их было четверо. Когда уже были недалеко от меня, вдруг поменялись местами, и я заметил скраю англичанина с широкой грудью, испуганным лицом, напряженной поступью и заложенной в карман кривой рукой. Мне показалось, что он пьян, и я осторожно, чтоб не потревожить его нерв, касающийся, бесспорно, спускового крючка пистолета в кармане, спросил дорогу на О. Дорф. Мне показали, наперебой объясняя маршрут.
Лес, отступивший перед деревней, снова потянулся далеко вдоль шоссе. Теперь я снова остался один и движение веток хрустевших на ветру и на холоде от шагов моих, подхватывалось и разносилось колючим, холодным ветром. Я старался неслышно ступать по обхваченной холодом земле, но выходило как раз наоборот: мои шаги кошмаром грохотали в ушах, обгоняя меня в движении.
Впереди блеснула красная фара велосипеда, как будто приближающегося мне навстречу. Стало легче. Вдруг яркий луч прожектора вырвался из темноты и на мгновение ослепил меня. Когда автомашина проехала, велосипед исчез из виду и больше нигде не появлялся. Стало опять тревожно. Как никогда почувствовал цену жизни, в душе ругая себя за небрежное отношение к ней. А лес нигде не кончался. Я шел уже почти бегом - хотелось вырваться из этого сгустка тревожных ощущений.
Где-то замелькали огоньки. Их становилось все больше, и они оживали на глазах, мигали, манили и веселили душу. И деревня мне показалась не столь отдаленной, как было на самом деле. Она была рядом (я не чувствовал километров), ибо жизнь и свет неотделимы от моего существования.
Лес, однако, тянулся дальше, и только через пол часа нетерпеливой прогулки я вырвался в каменную двухэтажную деревню, которая долго, подобно пройденному лесу, не выпускала меня из своих улиц.
На окраине достиг регулировочного пункта. Там простоял часа два. Был выходной день, а шофера не любят лишать себя отдыха, начальство тоже, и, тем более, свято блюдущие свои "зонтаг" немцы.
Случайно подвернулась "гулящая" машина - доехал до следующей деревни, еще 10 километров пути минусовав из своего маршрута. Но впереди было еще много идти, и решил остановиться до следующей "попутной".
До Вельтена было 15 километров, до Хенигсдорфа 7, а до Креммена, по той самой дороге, на которой меня застала ночь - 32. Я растерялся: куда и как я шел, если после более 20 километров пути до О. Дорфа, оказался по-прежнему близко к Креммену, Вельтену и Шпандау. Немцы советовали ехать в другую сторону, говорили, что там Шпандау и О. Дорф. Другие, наоборот, указывали "форвертс". Но машин больше не было, хотелось спать, и было холодно.
В сторожевой будке контрольно-охранного отделения, где стоял часовой красноармеец, прикорнул возле печки. Разбудили какие-то женщины, принесшие уголь. Боец посоветовал переспать до утра, и женщины отвели меня в комнату, где спали солдаты. Они потеснились, уступили мне койку. Лег, не раздеваясь, и сразу уснул.
Наутро встал рано. Ребята попросили подождать завтрака, и я уступил их уговорам. Поел с ними плотно, но машины все не было. Пошел пешком и еще километров 10 проделал в это утро. На дороге стали тарахтеть легковушки, появились и грузовые. Я вышел на широкий шлагбаум. Но никто не хотел посадить, а тем более остановиться на полном разбеге. Я шел, ругаясь на всех шоферов и иже с ними, бесчувственных встречных и попутных негодяев, так нахально мчащих мимо, но это не помогало. И только маленькую коптилку немецкую мне удалось остановить и подъехать на ней еще несколько километров.
Теперь до О. Дорфа было недалеко.
Шофер хотел закурить и остановил машину. Довез до самых ворот с высокими белыми львами наверху. Я ему дал пачку сигарет и поблагодарил крепко. Наконец-то я был на месте!
Предстояло еще немало хлопот, и первым делом я выяснил, что ни одна канцелярия, ни одно учреждение кроме библиотеки и читальни, в этот день не работали в полку.
Ночевал в комнате отдыха на диване, скорчившись, не раздеваясь. Было жарко, и я долго не мог заснуть, вспоминая и раздумывая о своей дороге.
Полк не изменился. Люди в нем тоже - скандалы и ругань, самоволки и безответственность - характерно. Люди убивают свой день, ждя вечера. Заболеваемость венерическими болезнями стала массовой: не держат ни решетки, ни проволочные заграждения - прорываются и ездят в Берлин и его окрестности. У входа в лагерь контроль сильный: несколько офицеров всех рангов, до подполковника. Все спрашивают куда, зачем, и тщательно проверяют документы.
Смотрел кинокартину "Морская пехота", ленинградской студией сработанную. Не очень сильная, но интересная вещь. Офицеров развлекают, но их тяготит застенок, в котором их хотят удержать.
Много старых знакомых. Меня узнавали, а я не всех - память проклятущая!
Вещевую книжку получил быстро и легко, хотя вполне свободно мне могли ее не выдать, ведь прошло столько времени.
В голове росли дурные мысли: был шестой день моего отсутствия из части. Как отнесутся майор Скорокин и капитан Ануфриев к этому? Может и на работу не примут больше и отошлют в Бригаду, тогда я потеряю свою комнатку и хорошую службу - мне нравятся моя такая жизнь и работа, в разъезде, в впечатлениях, в движении.
В Берлин приехал на попутной. Слез возле толкучки, что возле Рейхстага, походил с краю, чтоб легче было избежать облавы. Кое-что купил (ручку, батарейки) - и деньги вышли. Тогда решил продать часы, что купил у Ришовских, офицеру-товарищу с которым приехал с полка - он едет домой. Продал по той же цене, что и купил. И снова появилось в кармане 1,5 тысячи марок.
Было холодно и клонило к вечеру. Мне надоело замерзать на улице, тем более что в дороге меня внушительно продуло, а я без шинели и без шапки зимней. Привык, не болею и не коченею как прежде, до войны, при первом осеннем ветерке. Но организм человеческий не железо и чувствителен к холоду все же.
Трамвай сбросил меня у гастронома, и я в последний раз (так решено), остановился у Ришовских. Кушать отказался, да и они настаивали не сильно. Быстро собрал вещи, поехал.
Болгарина Димитрова, у которого оставил приемник дома не оказалось, и в Вельтен вернулся без моей, столь желанной музыки.
Меня не ругали, никто даже не укорил. Только спрашивали, привез ли я книжку, и когда говорил что привез, были удовлетворены.
Видя мои удачи в любом намеченном мероприятии, майор Скоркин предложил готовиться еще в одну командировку.
25.01.1946
Берлин.
И вот снова я в Берлине. Вчера зашел к девушкам, с которыми познакомился в Рейхстаге. Просидел почти до 11,5 ночи. Они умные, развитые, но не интересные в том смысле, в каком я понимаю это значение.
Спал хорошо и много, в гостинице, где сейчас пишу эти строки.
Только сейчас зашла большая, красивая горничная и принесла ситро. Попробовал ее посадить на стул, но она спешила "работать". Через минут десять, снова пришла, улыбаясь и закатывая глаза. Я осмелел, сразу подошел к ней, обнял. Она слегка сопротивлялась. Я рассмотрел крестик у нее на груди и опустил руку ниже. Лифчика не было, и отпор оказался столь слабым (видимым, я бы сказал) что мне сразу удалось вытащить на свет божий, поочередно, груди. Она только склонилась, как бы в обмороке, и молчала. Посадил я ее к себе на колени, она обняла меня, и потом, вдруг встрепенувшись, вздумала вырываться. Схватила две (ф.т.) со стола и ключ, бросилась к двери, а когда я захотел ее остановить - ударила меня по лицу.
Вот такие они все женщины бесстыжие, а эта вдобавок претендует на гордость и самолюбие. Не верю, чтобы она имела хоть одно из этих качеств, ведь вся моя сцена с ней прошла при свидетельстве 10-минутного пробега часовой стрелки.
Уже 11, а мне еще много работы. Сегодня в Потсдаме допишу впечатления.
26.01.1946
Потсдам.
Здесь в гостинице холодно и людно - не интересно ночевать. Одно привлекает - много молодых девушек русских, из числа репатриированных.
Неожиданно на ступеньках услышал смех и щебетание, бросился вдогонку за двумя шалуньями, но они быстро добежали до своей комнаты и закрыли дверь. Стал уговаривать отворить и достиг своего. Вскоре сидел за столом и беседовал с ними. Одна весьма серьезна и принципиальна, понравилась своими рассуждениями, лицом тоже приятна. Адрес ее со мной. Наболтал много лишнего, разоткровенничался, забывая слова Толстого, что "не та баба опасна, которая держит за ...., а которая за душу".
Лег спать в 12.
27.01.1946
Берлин. Пренцлауэр Берг.
Гостиница "Гранд Готель".
К военторгу прикрепился в тот же день, когда прибыл в Потсдам, однако, на руки документов не дали, а посоветовали позвонить по телефону из Вельтена, чтобы ускорить дело.
В 12 дня прибыл на Пренцлауэр Аллее. Решил отвезти приемник и снова вернуться за фотопортретами и чемоданчиком. В Фельтене (немцы так называют город, ударяя на букву "Ф", а не на "В", как мы) сразу показался всем на глаза, и теперь было опасно вторично уезжать, не спросившись у майора, хотя срок командировки не истек, и только через день я мог явиться в часть.
Встретил Сергеева с еще каким-то военным без погон, но тепло и изящно одетого в офицерское обмундирование. Он первым поприветствовал меня, и я не обратил внимания на его персону. Стал рассказывать Сергееву историю моего вояжа в Потсдам и прикрепления к военторгу, рассказал, что когда меня спросили о номере моей части, ответил "База 21, "Т" Бригады".
- Лучше было бы, если б вы совсем не ездили никуда, было бы больше пользы - процедил сквозь зубы повелительно человек в меховой кожанке без погон. - Снимите перчатки и станьте, как полагается!
Я снял перчатки, покраснел и удивился:
- Позвольте, не имею чести знать, с кем разговариваю, - спросил вежливо, но с достоинством.
Он назвался майором *** и продолжал кричать. Мне стало невмоготу. Я вышел, в коридоре размышляя, кто он таков есть. Все догадки привели к одному: начальник контрразведки бригады, и теперь мне могут нагонять хвоста, хотя я и не болтал зря и где ни будь в неофициальном учреждении, тем более что подполковника из торготдела управления торговли уже я знал, да и само управление рассекречено настолько, что я нашел его по одним справкам, которые наводил у прохожих военнослужащих, и проник во внутрь городка безо всякого пропуска только благодаря беспечности часового. Так, что тут трудно говорить о разглашении военной тайны - палка о двух концах, и в торготделе не посмеют об этом заикнуться.
Скоркин был недоволен: "На словах я не верю! Где бумага?" Объяснения были излишни. Я решил позвонить и прийти с конечным результатом, но потом вспомнил, что сейчас перерыв.
Возвращение мое в Берлин срывалось. Что было делать? Я переждал с пол часа, снова пришел к майору, и сказал, что звонил, и получил ответ "после выходного". Так мне и в действительности сказали в Потсдаме: "Или утром, или после выходного звоните".
Попросил, чтоб пустили в Берлин, так как оставил там фотопортреты и чемоданчик с продуктами. Не поверил. "Что-то у него там есть в Берлине, наверно баба" - задал вопрос присутствующим, и майор Корнеев, нет, трепач все же - ему ничего нельзя говорить, поспешил передать, что рассказывал я ему накануне о девушках, причем смешал с лесом и со звездами, и получилось пошло и глупо.
Начальник был в нерешительности. Я стал упрашивать и объясняться.
- Да ну тебя на х.., не плачь! - сказал он полушутя, полусердито езжай, но утром возвращайся!
Я обещал. И с машины на пешую, с пешей на поезд, с поезда на электричку, на трамвай и опять на пешую - добрался в Берлин к 8 часам.
Забрал чемоданчик, уплатил за фотографии и побрился.
У парикмахера остановился у портрета девушки, великолепно сработанного кистью художника ***. Не смог оторваться и решил приобрести. "500 марок стоит портрет" - сообразил проклятущий немец с хитрой змеиной мордочкой, и, чтоб заохотить, стал рассказывать, что картину рисовал еврей, и продал еврей, и сама девушка тоже еврейка - старый негодяй видимо догадывался кто я, и решил сыграть на национальных чувствах.
- Мне безразлично кто эта девушка, я хочу иметь этот портрет, - и вынул полкилограмма свинины, отдал ему.
- Мало! - жадно вскрикнул парикмахер, и ухватился за две, оставшиеся в чемодане луковицы.
Я дал ему одну - у меня ничего не оставалось кроме хлеба, и предстояло голодать, но зато девушка, живая и красивая, стoит, чтобы иметь ее у себя, пусть даже в рамках портрета!
К засекреченным девушкам из безымянной части п/п 93570 - МБ(Э), пришел, когда уже было 10 вечера. На дверях сразу встретил ***. Вовнутрь не пускали, и девушка приложила все свои старания, чтобы провести, но все оказалось тщетным. Тогда предложил пройтись со мной. Ани не было (со мной было две девушки). У самой гостиницы предложил зайти в мой номер, который к тому времени я не успел еще снять. Квартиру мне определили быстро, но девушек впустить не разрешали. Комендатура нагоняла накануне и теперь им страшно (немцам), допустить неосторожность. Посидели, поболтали в передней почти до 12 часов, а на сегодня договорились пойти в театр.
Около 11 дня девушки были уже здесь, и опять Ани не было. Пришла она только к концу постановки - сидела где-то в стороне. Постановкой остался, в общем, доволен, хотя было холодно, и не все, из того, что говорилось со сцены, до меня долетало.
Девушки проявили заботу и наутро принесли мне хлеб с маслом. Зачем я рассказал, что отдал свои продукты за картину?! Каялся, но отказаться неудобно было - они готовы были обидеться. Билеты они тоже купили сами, вообще я целиком на их иждивении пробыл весь день.
Тепло распрощался со всеми. С трамвая вышла ***, из той четверки, с которыми был в цирке. Она поклонилась мне, и я ответил поклоном. Девушки проявили любопытство, но я легко и правдиво объяснился о нашем знакомстве в цирке. Тогда они выразили предположение, что я имею много знакомых и сами же поспешили переменить разговор, видя неловко складывающуюся из него ситуацию. Умные, догадливые девочки.
А сейчас я еду в Вельтен. Пора. 2 часа дня.
В поезде. В разговоре один гражданин спросил, не еврей ли я. Ответил утвердительно, тогда он сказал, что хорошо бы ***.
02.02.1946
Вельтен.
После большого перерыва вновь навестил знаменитый здесь ресторан с пивом, танцами и прочими разностями, "Шалмон", как у нас на Базе называют его офицеры. Опять, как и прежде, все девичьи взоры и все улыбки на мне, но не смущают, но и не удовлетворяют. Женщины бывают красивые, но с ними нельзя тосковать и думать о грустном.
Мысли свежи и серьезны во мне одном и наедине со мной. Военнослужащие пьяные шатаются, музыка легка и свободна, и все кружатся и резвятся в такт ей, как дети. Хватают мелодию и подпевают ей - приятно и трогательно получается. Лишь сердце плачется на судьбу свою, просит ласки и тепла. Глаза разбегаются у меня и у окружающих немочек. Хорошие головки, так много, и все они для меня легки и доступны, а я сижу, забился в угол.
Старший лейтенант, позавчера прибывший на Базу, уже назначен дежурным. Он долго не соглашался, но приказ есть приказ, и, поразмыслив, он заступил в наряд.
Еще утром мы познакомились с ним на работе. Капитан Ануфриев послал нас на алюминиевый и патронный заводы, искать столы и стулья для кабинета транспортного отдела, который давно назрела необходимость оборудовать. В пути старший лейтенант рассказал, что он еще не определен на должность и что его пророчат в транспортники.
Вечером уговорил его на танцы. Пробыли недолго, но денег ушло достаточно для одного вечера. Но и этим не кончилось - я искал приключений. Мне не терпелось познать все счастье ночного свидания, встречи, знакомства всего, чему спутница молодость и здоровье, свет и теплота лучей лунных. Но мне решительно не везло.
Девушки, за столом с которыми очутился, не знакомились, не сумел даже узнать я их имена, хотя и истратился изрядно на пиво - материально, и на попытки сговориться - душевно. Тогда не выдержал, бросил их и ушел прочь из зала. Так и на этот раз суждено мне остаться одному. После долгого раздумья на улице, где брызгал в лицо холодными струйками дождь, где все было мокро и противно - вернулся снова искать и снова терзаться, но уже не глухим раздумьем, а решительностью и желанием.
Были сумерки. Время обязывало торопиться. Из зала выходили по парам и группками немки. Можно было легко подцепить одну, можно было догнать дорогой, но такая перспектива меня не устраивала. Я вошел в помещение, снова чувствуя на себе большинство взглядов женских, бархатных и глубоких, печальных и жаждущих...
Начальнику Базы
Майору Скоркину
Помощника начальника транспортного отдела
Гельфанда В.Н.
РАПОРТ.
Прошу обратить Ваше внимание, что я совершенно лишен зимнего обмундирования, вынужден в условиях зимы носить немецкий плащ, китель из немецкого материала, приобретенный за свой счет, старые сапоги и летние шаровары.
АХЧ Базы, в лице начальника старшего лейтенанта Смирнова, категорически отказывается выдать мне обмундирование по той простой причине, что на моем вещевом аттестате есть одно исправление в графе летнего обмундирования, сделанное той частью, в которой я его получил и не подлежащее больше выдаче мне до лета, так как срок носки на определенный период времени, рассчитан.
Неоднократно я получал обидные указания в отношении моей формы. Даже холодный прорезиненный плащ сейчас за границей носить нельзя, так как тем самым на виду у иностранцев, искажается мною, установленная в Красной Армии форма. ПНШ-1 Бригады дважды хотел меня арестовать и одиножды заставил прилюдно покинуть офицерский клуб.
Исходя из этого, я прошу Вашего ходатайствования об обеспечении меня зимним обмундированием, а также предоставления мне двухдневного отпуска в район Потсдама, где дислоцируется 27 опрос, за вещевой книжкой, которая там осталась взамен выданного мне вещевого аттестата.
14.02.1946
Политзанятия.
Еще раз перечитываю речь т. Сталина, накануне выборов кандидатов в депутаты Верховного Совета, и поражаюсь в который раз ясности ума и простоте изложения сталинской мысли. Еще не было ни одного высказывания т. Сталина, в котором не вырисовывалась бы мудрость, правда и убедительность, преподносимых слушателям, фактов и цифр. Вот и на сей раз. Кто смеет оспорить или выразить сомнение в правдивости гениального рассказа вождя нашей партии и нашего народа о причинах и условиях нашей победы, о корнях возникновения империалистических войн, о существенном отличии только что минувшей войны от всех других, предшествовавших ей прежде.
Говоря о развитии внутренних сил Родины, способствовавших одержанию великой, исторической победы над врагом, т. Сталин указывает, что "Наша победа означает то, что победил наш Советский общественный строй что Советский общественный строй с успехом выдержал испытание в огне войны и доказал свою полную жизнеспособность".
Интересно сопоставить, приведенные т. Сталиным цифры, характеризующие материальные возможности нашей страны до первой, и перед второй империалистической войной, с тем, что планируется партией на будущее:
1913 г. 1940 г. на будущее Чугуна 4 млн.220 тыс.т. 15 млн.т. 50 млн.т. Стали 4 млн.230 тыс.т. 18 млн. 300 тыс.т. 60 млн.т. Угля 29 млн.т. 166 млн.т. 500 млн.т. Нефти 9 млн.т. 31 млн.т. 60 млн.т.
Нелишне подчеркнуть указание т. Сталина, на условиях политики индустриализации в нашей стране и за рубежом, приведшие к такому невиданному скачку в деле развития индустриализации страны.
Аппарат работает пленкой 6х9 на деревянной катушке. Внутреннее устройство аппарата очень простое, хотя наружный вид внушает невольное уважение своей необычностью.
Ришовские меня встретили с восторгом и упреками, почему я не был так долго. Меньшая, 15-летняя дочь Марьяна - самая милая и самая приятная. Старшая Ильза - терпима, но средняя - надоедлива и привязчива до невозможности, причем худа и лишена фигуры. На улице она беззастенчиво строит глазки, когда я попадаюсь ей навстречу взглядом, гримасничает, чем ставит меня в весьма неловкое и опасное положение.
Здесь воли больше. Часто можно встретить в самом центре военнослужащего К.А. и немку под руку, или обнимающегося с ним. В кино и театры доступ открыт без разграничений, а рестораны немецкие всегда заполнены офицерами. Солдат здесь, правда, реже увидишь. Им труднее в Берлине и его окраинах. Зато немцам здесь воля вольная: круглосуточно разрешено ходить по городу и уже не проверяют по квартирам патрули.
H. Rischowski Weissensee,
Linden-Allee, 51.
16.01.1946
Хеннигсдорф.
Опять ночевал у Маргот. Она мало изменилась: хорошенькая, но руки у нее покрылись прыщами, и она расцарапала их по всему телу, и теперь я немного брезглив, но не настолько, чтобы оставить ее совсем.
Сейчас я пишу, а она смотрит. Уж очень интересно ей знать, а мамаша ей говорит:
- "Denn du kannnst ja nicht lesen" - как будто может сама. Сейчас я целую Маргот при мамаше - раньше она не позволяла дочери поздно засиживаться со мной. Перед тем как лечь спать, я даже договорился с девушкой, чтобы она пришла ко мне в полночь - слежка и надзор матери - препятствие, послужившее отсрочкой для вкушения всех сладостей сна, и близости с ней.
Раньше она скрывала точную дату своего рождения, говорила, что ей 18, а вчера мать и дочь поочередно признались, что девочке всего-навсего 16.
Майор Скоркин, видимо, не доволен моей поездкой. Все говорили, чтобы я поскорей шел к нему, так как предстоит поездка в Потсдам, для прикрепления нашей Базы к военторгу, но я, в беседе, не напомнил ему об этом.
17.01.1946
Сегодня в Креммен прибыл старший лейтенант (я забыл его фамилию) и предъявил записку, в которой содержалось требование майора Корнеева, немедля сдать лесозаводы и прибыть в распоряжение помощника начальника Базы по технической части. За мной прибыла машина, и я погрузил все вещи и велосипед.
И вот снова Вельтен. Немного жаль прежнего, спокойного одиночества, воли вольной, степной и природной. Но, пусть его, - так суждено, и потом, здесь не может быть плохо.
До 12 укладывал свое барахлишко - бумаги. Сейчас пол 1 ночи. Спать нужно.
18.01.1946
Берлин. Вайсензее.
В Креммене пробыть много не пришлось - одну ночь. Утром выглядывал в окно и бросился в глаза, следовавший по дороге старший лейтенант из техотдела. Я, было, подумал, что контролировать явился, потому, что уж очень внимательно он всматривался в содержимое лесозавода, изучал на ходу с интересом.
- А ну-ка, сбегай, - сказал я моему бойцу Жийкову, самому смекалистому из моих помощников, - не для проверки ли прислан он?
Мгновение, и боец был на дворе, встретил офицера, и последовал вместе с ним по дороге.
Меня терзало любопытство, и, чтобы поскорей от него освободиться, я выскочил во двор, навстречу неожиданному посетителю. Он поздоровался и тот час же вручил записку, в которой подписью майора Корнеева официально предлагалось мне сдать лесозаводы старшему лейтенанту, а самому поступить в распоряжение капитана Ануфриева.
Через час машина была во дворе. Второпях собрал чемоданы, постель, прочее движимое имущество, содрал со стен и уложил в вещмешок фотопортреты и был готов. Не успел ни с кем попрощаться, даже фотокарточки у фотографа забрать не смог. Лишь только со счетами рассчитался, а расписку разорвал и разбросал по всему городу, когда проезжал машиной.
Майора Скоркина в Вельтене не застал. Корнеев хотел, чтобы я съездил в Потсдам, прикрепил к военторгу Базу, но сам отпустить не решался. Тогда наутро я обратился к капитану Ануфриеву. Он снова напомнил о работе, и что прежде я должен разрешить вопрос с обмундированием.
- Все документы у меня на руках, пройдет не более двух дней, как я вернусь и приступлю к работе.
- Ну, езжайте.
И, даже не дождавшись продуктов на дорогу, я сел на велосипед.
В Хеннигсдорфе я снова заехал к Маргот.
21.01.1946
Шенвальде.
В Берлине задержался надолго. Приобрел радиоприемник, материал на шинель и многое другое.
Но теперь уже пятый день моего отсутствия из части. Что скажет начальник, и что я ему отвечу?
Вчера, когда ехал на Шпандау, еще в трамвае, разговорился с девушками-лейтенантами, из той самой воинской части, предназначения которой и Beruf, так и не знаю по сей день. Они уговорили меня поехать с ними в цирк, и до 7 вечера время было потеряно. Поздно возвращался на станцию, и все четверо меня провожали и грели "мальчика", обхватив со всех сторон. На память надписал каждой открытки, с изображением красивого мужчины, и тепло распрощался, пообещав баловать весточками.
До О. Дорф в тот день, и даже сегодня, добраться не пришлось. Поезда, автомашины и автобусы перестали ходить. Было уже 11 вечера, когда я приехал в Шпандау. На трамвае доехал до шоссе и там пешком. Через 2 километра пути углубился в густой лес. Светлый диск луны серебрил землю, старательно пробиваясь сквозь крону деревьев. Было немного страшно одному и без оружия. Лес тянулся вдоль дороги, и, казалось, бесконечна его мохнатая непроглядность.
Где-то сзади вдруг послышались женские голоса, зазвучала вихрастая песня. Я не знал дороги дальше и решил остановиться, подождать, чтобы расспросить ее у подорожных певунь. Они тот час насторожились, засуетились, однако с песней не расстались, только мелодия стала робкой и прерывистой. Их было четверо. Когда уже были недалеко от меня, вдруг поменялись местами, и я заметил скраю англичанина с широкой грудью, испуганным лицом, напряженной поступью и заложенной в карман кривой рукой. Мне показалось, что он пьян, и я осторожно, чтоб не потревожить его нерв, касающийся, бесспорно, спускового крючка пистолета в кармане, спросил дорогу на О. Дорф. Мне показали, наперебой объясняя маршрут.
Лес, отступивший перед деревней, снова потянулся далеко вдоль шоссе. Теперь я снова остался один и движение веток хрустевших на ветру и на холоде от шагов моих, подхватывалось и разносилось колючим, холодным ветром. Я старался неслышно ступать по обхваченной холодом земле, но выходило как раз наоборот: мои шаги кошмаром грохотали в ушах, обгоняя меня в движении.
Впереди блеснула красная фара велосипеда, как будто приближающегося мне навстречу. Стало легче. Вдруг яркий луч прожектора вырвался из темноты и на мгновение ослепил меня. Когда автомашина проехала, велосипед исчез из виду и больше нигде не появлялся. Стало опять тревожно. Как никогда почувствовал цену жизни, в душе ругая себя за небрежное отношение к ней. А лес нигде не кончался. Я шел уже почти бегом - хотелось вырваться из этого сгустка тревожных ощущений.
Где-то замелькали огоньки. Их становилось все больше, и они оживали на глазах, мигали, манили и веселили душу. И деревня мне показалась не столь отдаленной, как было на самом деле. Она была рядом (я не чувствовал километров), ибо жизнь и свет неотделимы от моего существования.
Лес, однако, тянулся дальше, и только через пол часа нетерпеливой прогулки я вырвался в каменную двухэтажную деревню, которая долго, подобно пройденному лесу, не выпускала меня из своих улиц.
На окраине достиг регулировочного пункта. Там простоял часа два. Был выходной день, а шофера не любят лишать себя отдыха, начальство тоже, и, тем более, свято блюдущие свои "зонтаг" немцы.
Случайно подвернулась "гулящая" машина - доехал до следующей деревни, еще 10 километров пути минусовав из своего маршрута. Но впереди было еще много идти, и решил остановиться до следующей "попутной".
До Вельтена было 15 километров, до Хенигсдорфа 7, а до Креммена, по той самой дороге, на которой меня застала ночь - 32. Я растерялся: куда и как я шел, если после более 20 километров пути до О. Дорфа, оказался по-прежнему близко к Креммену, Вельтену и Шпандау. Немцы советовали ехать в другую сторону, говорили, что там Шпандау и О. Дорф. Другие, наоборот, указывали "форвертс". Но машин больше не было, хотелось спать, и было холодно.
В сторожевой будке контрольно-охранного отделения, где стоял часовой красноармеец, прикорнул возле печки. Разбудили какие-то женщины, принесшие уголь. Боец посоветовал переспать до утра, и женщины отвели меня в комнату, где спали солдаты. Они потеснились, уступили мне койку. Лег, не раздеваясь, и сразу уснул.
Наутро встал рано. Ребята попросили подождать завтрака, и я уступил их уговорам. Поел с ними плотно, но машины все не было. Пошел пешком и еще километров 10 проделал в это утро. На дороге стали тарахтеть легковушки, появились и грузовые. Я вышел на широкий шлагбаум. Но никто не хотел посадить, а тем более остановиться на полном разбеге. Я шел, ругаясь на всех шоферов и иже с ними, бесчувственных встречных и попутных негодяев, так нахально мчащих мимо, но это не помогало. И только маленькую коптилку немецкую мне удалось остановить и подъехать на ней еще несколько километров.
Теперь до О. Дорфа было недалеко.
Шофер хотел закурить и остановил машину. Довез до самых ворот с высокими белыми львами наверху. Я ему дал пачку сигарет и поблагодарил крепко. Наконец-то я был на месте!
Предстояло еще немало хлопот, и первым делом я выяснил, что ни одна канцелярия, ни одно учреждение кроме библиотеки и читальни, в этот день не работали в полку.
Ночевал в комнате отдыха на диване, скорчившись, не раздеваясь. Было жарко, и я долго не мог заснуть, вспоминая и раздумывая о своей дороге.
Полк не изменился. Люди в нем тоже - скандалы и ругань, самоволки и безответственность - характерно. Люди убивают свой день, ждя вечера. Заболеваемость венерическими болезнями стала массовой: не держат ни решетки, ни проволочные заграждения - прорываются и ездят в Берлин и его окрестности. У входа в лагерь контроль сильный: несколько офицеров всех рангов, до подполковника. Все спрашивают куда, зачем, и тщательно проверяют документы.
Смотрел кинокартину "Морская пехота", ленинградской студией сработанную. Не очень сильная, но интересная вещь. Офицеров развлекают, но их тяготит застенок, в котором их хотят удержать.
Много старых знакомых. Меня узнавали, а я не всех - память проклятущая!
Вещевую книжку получил быстро и легко, хотя вполне свободно мне могли ее не выдать, ведь прошло столько времени.
В голове росли дурные мысли: был шестой день моего отсутствия из части. Как отнесутся майор Скорокин и капитан Ануфриев к этому? Может и на работу не примут больше и отошлют в Бригаду, тогда я потеряю свою комнатку и хорошую службу - мне нравятся моя такая жизнь и работа, в разъезде, в впечатлениях, в движении.
В Берлин приехал на попутной. Слез возле толкучки, что возле Рейхстага, походил с краю, чтоб легче было избежать облавы. Кое-что купил (ручку, батарейки) - и деньги вышли. Тогда решил продать часы, что купил у Ришовских, офицеру-товарищу с которым приехал с полка - он едет домой. Продал по той же цене, что и купил. И снова появилось в кармане 1,5 тысячи марок.
Было холодно и клонило к вечеру. Мне надоело замерзать на улице, тем более что в дороге меня внушительно продуло, а я без шинели и без шапки зимней. Привык, не болею и не коченею как прежде, до войны, при первом осеннем ветерке. Но организм человеческий не железо и чувствителен к холоду все же.
Трамвай сбросил меня у гастронома, и я в последний раз (так решено), остановился у Ришовских. Кушать отказался, да и они настаивали не сильно. Быстро собрал вещи, поехал.
Болгарина Димитрова, у которого оставил приемник дома не оказалось, и в Вельтен вернулся без моей, столь желанной музыки.
Меня не ругали, никто даже не укорил. Только спрашивали, привез ли я книжку, и когда говорил что привез, были удовлетворены.
Видя мои удачи в любом намеченном мероприятии, майор Скоркин предложил готовиться еще в одну командировку.
25.01.1946
Берлин.
И вот снова я в Берлине. Вчера зашел к девушкам, с которыми познакомился в Рейхстаге. Просидел почти до 11,5 ночи. Они умные, развитые, но не интересные в том смысле, в каком я понимаю это значение.
Спал хорошо и много, в гостинице, где сейчас пишу эти строки.
Только сейчас зашла большая, красивая горничная и принесла ситро. Попробовал ее посадить на стул, но она спешила "работать". Через минут десять, снова пришла, улыбаясь и закатывая глаза. Я осмелел, сразу подошел к ней, обнял. Она слегка сопротивлялась. Я рассмотрел крестик у нее на груди и опустил руку ниже. Лифчика не было, и отпор оказался столь слабым (видимым, я бы сказал) что мне сразу удалось вытащить на свет божий, поочередно, груди. Она только склонилась, как бы в обмороке, и молчала. Посадил я ее к себе на колени, она обняла меня, и потом, вдруг встрепенувшись, вздумала вырываться. Схватила две (ф.т.) со стола и ключ, бросилась к двери, а когда я захотел ее остановить - ударила меня по лицу.
Вот такие они все женщины бесстыжие, а эта вдобавок претендует на гордость и самолюбие. Не верю, чтобы она имела хоть одно из этих качеств, ведь вся моя сцена с ней прошла при свидетельстве 10-минутного пробега часовой стрелки.
Уже 11, а мне еще много работы. Сегодня в Потсдаме допишу впечатления.
26.01.1946
Потсдам.
Здесь в гостинице холодно и людно - не интересно ночевать. Одно привлекает - много молодых девушек русских, из числа репатриированных.
Неожиданно на ступеньках услышал смех и щебетание, бросился вдогонку за двумя шалуньями, но они быстро добежали до своей комнаты и закрыли дверь. Стал уговаривать отворить и достиг своего. Вскоре сидел за столом и беседовал с ними. Одна весьма серьезна и принципиальна, понравилась своими рассуждениями, лицом тоже приятна. Адрес ее со мной. Наболтал много лишнего, разоткровенничался, забывая слова Толстого, что "не та баба опасна, которая держит за ...., а которая за душу".
Лег спать в 12.
27.01.1946
Берлин. Пренцлауэр Берг.
Гостиница "Гранд Готель".
К военторгу прикрепился в тот же день, когда прибыл в Потсдам, однако, на руки документов не дали, а посоветовали позвонить по телефону из Вельтена, чтобы ускорить дело.
В 12 дня прибыл на Пренцлауэр Аллее. Решил отвезти приемник и снова вернуться за фотопортретами и чемоданчиком. В Фельтене (немцы так называют город, ударяя на букву "Ф", а не на "В", как мы) сразу показался всем на глаза, и теперь было опасно вторично уезжать, не спросившись у майора, хотя срок командировки не истек, и только через день я мог явиться в часть.
Встретил Сергеева с еще каким-то военным без погон, но тепло и изящно одетого в офицерское обмундирование. Он первым поприветствовал меня, и я не обратил внимания на его персону. Стал рассказывать Сергееву историю моего вояжа в Потсдам и прикрепления к военторгу, рассказал, что когда меня спросили о номере моей части, ответил "База 21, "Т" Бригады".
- Лучше было бы, если б вы совсем не ездили никуда, было бы больше пользы - процедил сквозь зубы повелительно человек в меховой кожанке без погон. - Снимите перчатки и станьте, как полагается!
Я снял перчатки, покраснел и удивился:
- Позвольте, не имею чести знать, с кем разговариваю, - спросил вежливо, но с достоинством.
Он назвался майором *** и продолжал кричать. Мне стало невмоготу. Я вышел, в коридоре размышляя, кто он таков есть. Все догадки привели к одному: начальник контрразведки бригады, и теперь мне могут нагонять хвоста, хотя я и не болтал зря и где ни будь в неофициальном учреждении, тем более что подполковника из торготдела управления торговли уже я знал, да и само управление рассекречено настолько, что я нашел его по одним справкам, которые наводил у прохожих военнослужащих, и проник во внутрь городка безо всякого пропуска только благодаря беспечности часового. Так, что тут трудно говорить о разглашении военной тайны - палка о двух концах, и в торготделе не посмеют об этом заикнуться.
Скоркин был недоволен: "На словах я не верю! Где бумага?" Объяснения были излишни. Я решил позвонить и прийти с конечным результатом, но потом вспомнил, что сейчас перерыв.
Возвращение мое в Берлин срывалось. Что было делать? Я переждал с пол часа, снова пришел к майору, и сказал, что звонил, и получил ответ "после выходного". Так мне и в действительности сказали в Потсдаме: "Или утром, или после выходного звоните".
Попросил, чтоб пустили в Берлин, так как оставил там фотопортреты и чемоданчик с продуктами. Не поверил. "Что-то у него там есть в Берлине, наверно баба" - задал вопрос присутствующим, и майор Корнеев, нет, трепач все же - ему ничего нельзя говорить, поспешил передать, что рассказывал я ему накануне о девушках, причем смешал с лесом и со звездами, и получилось пошло и глупо.
Начальник был в нерешительности. Я стал упрашивать и объясняться.
- Да ну тебя на х.., не плачь! - сказал он полушутя, полусердито езжай, но утром возвращайся!
Я обещал. И с машины на пешую, с пешей на поезд, с поезда на электричку, на трамвай и опять на пешую - добрался в Берлин к 8 часам.
Забрал чемоданчик, уплатил за фотографии и побрился.
У парикмахера остановился у портрета девушки, великолепно сработанного кистью художника ***. Не смог оторваться и решил приобрести. "500 марок стоит портрет" - сообразил проклятущий немец с хитрой змеиной мордочкой, и, чтоб заохотить, стал рассказывать, что картину рисовал еврей, и продал еврей, и сама девушка тоже еврейка - старый негодяй видимо догадывался кто я, и решил сыграть на национальных чувствах.
- Мне безразлично кто эта девушка, я хочу иметь этот портрет, - и вынул полкилограмма свинины, отдал ему.
- Мало! - жадно вскрикнул парикмахер, и ухватился за две, оставшиеся в чемодане луковицы.
Я дал ему одну - у меня ничего не оставалось кроме хлеба, и предстояло голодать, но зато девушка, живая и красивая, стoит, чтобы иметь ее у себя, пусть даже в рамках портрета!
К засекреченным девушкам из безымянной части п/п 93570 - МБ(Э), пришел, когда уже было 10 вечера. На дверях сразу встретил ***. Вовнутрь не пускали, и девушка приложила все свои старания, чтобы провести, но все оказалось тщетным. Тогда предложил пройтись со мной. Ани не было (со мной было две девушки). У самой гостиницы предложил зайти в мой номер, который к тому времени я не успел еще снять. Квартиру мне определили быстро, но девушек впустить не разрешали. Комендатура нагоняла накануне и теперь им страшно (немцам), допустить неосторожность. Посидели, поболтали в передней почти до 12 часов, а на сегодня договорились пойти в театр.
Около 11 дня девушки были уже здесь, и опять Ани не было. Пришла она только к концу постановки - сидела где-то в стороне. Постановкой остался, в общем, доволен, хотя было холодно, и не все, из того, что говорилось со сцены, до меня долетало.
Девушки проявили заботу и наутро принесли мне хлеб с маслом. Зачем я рассказал, что отдал свои продукты за картину?! Каялся, но отказаться неудобно было - они готовы были обидеться. Билеты они тоже купили сами, вообще я целиком на их иждивении пробыл весь день.
Тепло распрощался со всеми. С трамвая вышла ***, из той четверки, с которыми был в цирке. Она поклонилась мне, и я ответил поклоном. Девушки проявили любопытство, но я легко и правдиво объяснился о нашем знакомстве в цирке. Тогда они выразили предположение, что я имею много знакомых и сами же поспешили переменить разговор, видя неловко складывающуюся из него ситуацию. Умные, догадливые девочки.
А сейчас я еду в Вельтен. Пора. 2 часа дня.
В поезде. В разговоре один гражданин спросил, не еврей ли я. Ответил утвердительно, тогда он сказал, что хорошо бы ***.
02.02.1946
Вельтен.
После большого перерыва вновь навестил знаменитый здесь ресторан с пивом, танцами и прочими разностями, "Шалмон", как у нас на Базе называют его офицеры. Опять, как и прежде, все девичьи взоры и все улыбки на мне, но не смущают, но и не удовлетворяют. Женщины бывают красивые, но с ними нельзя тосковать и думать о грустном.
Мысли свежи и серьезны во мне одном и наедине со мной. Военнослужащие пьяные шатаются, музыка легка и свободна, и все кружатся и резвятся в такт ей, как дети. Хватают мелодию и подпевают ей - приятно и трогательно получается. Лишь сердце плачется на судьбу свою, просит ласки и тепла. Глаза разбегаются у меня и у окружающих немочек. Хорошие головки, так много, и все они для меня легки и доступны, а я сижу, забился в угол.
Старший лейтенант, позавчера прибывший на Базу, уже назначен дежурным. Он долго не соглашался, но приказ есть приказ, и, поразмыслив, он заступил в наряд.
Еще утром мы познакомились с ним на работе. Капитан Ануфриев послал нас на алюминиевый и патронный заводы, искать столы и стулья для кабинета транспортного отдела, который давно назрела необходимость оборудовать. В пути старший лейтенант рассказал, что он еще не определен на должность и что его пророчат в транспортники.
Вечером уговорил его на танцы. Пробыли недолго, но денег ушло достаточно для одного вечера. Но и этим не кончилось - я искал приключений. Мне не терпелось познать все счастье ночного свидания, встречи, знакомства всего, чему спутница молодость и здоровье, свет и теплота лучей лунных. Но мне решительно не везло.
Девушки, за столом с которыми очутился, не знакомились, не сумел даже узнать я их имена, хотя и истратился изрядно на пиво - материально, и на попытки сговориться - душевно. Тогда не выдержал, бросил их и ушел прочь из зала. Так и на этот раз суждено мне остаться одному. После долгого раздумья на улице, где брызгал в лицо холодными струйками дождь, где все было мокро и противно - вернулся снова искать и снова терзаться, но уже не глухим раздумьем, а решительностью и желанием.
Были сумерки. Время обязывало торопиться. Из зала выходили по парам и группками немки. Можно было легко подцепить одну, можно было догнать дорогой, но такая перспектива меня не устраивала. Я вошел в помещение, снова чувствуя на себе большинство взглядов женских, бархатных и глубоких, печальных и жаждущих...
Начальнику Базы
Майору Скоркину
Помощника начальника транспортного отдела
Гельфанда В.Н.
РАПОРТ.
Прошу обратить Ваше внимание, что я совершенно лишен зимнего обмундирования, вынужден в условиях зимы носить немецкий плащ, китель из немецкого материала, приобретенный за свой счет, старые сапоги и летние шаровары.
АХЧ Базы, в лице начальника старшего лейтенанта Смирнова, категорически отказывается выдать мне обмундирование по той простой причине, что на моем вещевом аттестате есть одно исправление в графе летнего обмундирования, сделанное той частью, в которой я его получил и не подлежащее больше выдаче мне до лета, так как срок носки на определенный период времени, рассчитан.
Неоднократно я получал обидные указания в отношении моей формы. Даже холодный прорезиненный плащ сейчас за границей носить нельзя, так как тем самым на виду у иностранцев, искажается мною, установленная в Красной Армии форма. ПНШ-1 Бригады дважды хотел меня арестовать и одиножды заставил прилюдно покинуть офицерский клуб.
Исходя из этого, я прошу Вашего ходатайствования об обеспечении меня зимним обмундированием, а также предоставления мне двухдневного отпуска в район Потсдама, где дислоцируется 27 опрос, за вещевой книжкой, которая там осталась взамен выданного мне вещевого аттестата.
14.02.1946
Политзанятия.
Еще раз перечитываю речь т. Сталина, накануне выборов кандидатов в депутаты Верховного Совета, и поражаюсь в который раз ясности ума и простоте изложения сталинской мысли. Еще не было ни одного высказывания т. Сталина, в котором не вырисовывалась бы мудрость, правда и убедительность, преподносимых слушателям, фактов и цифр. Вот и на сей раз. Кто смеет оспорить или выразить сомнение в правдивости гениального рассказа вождя нашей партии и нашего народа о причинах и условиях нашей победы, о корнях возникновения империалистических войн, о существенном отличии только что минувшей войны от всех других, предшествовавших ей прежде.
Говоря о развитии внутренних сил Родины, способствовавших одержанию великой, исторической победы над врагом, т. Сталин указывает, что "Наша победа означает то, что победил наш Советский общественный строй что Советский общественный строй с успехом выдержал испытание в огне войны и доказал свою полную жизнеспособность".
Интересно сопоставить, приведенные т. Сталиным цифры, характеризующие материальные возможности нашей страны до первой, и перед второй империалистической войной, с тем, что планируется партией на будущее:
1913 г. 1940 г. на будущее Чугуна 4 млн.220 тыс.т. 15 млн.т. 50 млн.т. Стали 4 млн.230 тыс.т. 18 млн. 300 тыс.т. 60 млн.т. Угля 29 млн.т. 166 млн.т. 500 млн.т. Нефти 9 млн.т. 31 млн.т. 60 млн.т.
Нелишне подчеркнуть указание т. Сталина, на условиях политики индустриализации в нашей стране и за рубежом, приведшие к такому невиданному скачку в деле развития индустриализации страны.