Страница:
Так думают все немцы, которых выселили поляки с земель на Восток от Одера. Немцы мечтают о перемене, которая, по их мнению, лежит через войну. Напрасные мечты! Не выйдет больше!
Здесь три молодых парня работают машинистами. Они с разных районов СССР. Остальная команда - все немцы. Парни с 29 года, но уже побывали всюду. Очень подвижные, веселые. Курят, насквозь татуированы и в совершенстве владеют морским жаргоном и привычками. Я перевожу им и обратно, что говорят немцы, и они от меня не отходят.
Здесь три немочки - дочери персонала. Они не красивые, но бойкие, как козы. С ними весь день балуются парняги.
Вдали виднеются Свинемюндские ворота. Едем в объезд и, когда войдем в ворота, до города останется недалеко. Правда, чуть подальше на горизонте Штетинские ворота. Время - двадцать минут шестого.
07.09.1946
Свинемюнде.
Все здесь противно: и поляки и часы ожидания, и товары в городе. И сам он маленький, со всех сторон окруженный морем, пароходами, набережными. Центр состоит из площади и ряда домиков, прилегающих к ней с разных улиц, красивых, зеленых, узких. Всюду снуют патрули наши в морской пехотинской форме, и польские, петушиного вида. Проверяют документы, приглядываются. Продажа свободная розничная, не имеющая себе претендента.
На улице подозвал меня любезный поляк, поздоровался и пригласил пройти к прилавку. Я внял его просьбе. "Цо любите купить, прошу пана!" Я поинтересовался ценой на виноград. Продавщица, жена услужливого поляка, вынула две грозди и начала расхваливать. Я молчал, пока мне не надоело слушать, но потом все же не вытерпев, спросил сколько стоит.
- Этот виноград, этот замечательный виноград, стоит всего-навсего, очень дешево, как для пана офицера 20 злотых.
Чтобы отделаться и уйти я сказал что он, наверно, кислый. Она дала попробовать, и я действительно убедился, что виноград еще зелен. Ушел, а во рту было кисло, не от винограда, а от всего польского и больше ничего не хотелось здесь.
Поехал за город по лесной дороге, где люди (мне думалось) не ходят, где не торгуются, не продают, где свежий воздух и запах моря доступен легко и бесплатно. Но и здесь оказались проволочные заграждения, шлагбаумы, часовые, пушки на берегу, патрули. В одном месте, мне удалось небольшой тропинкой выехать к морю, и даже сфотографировать открытую безбрежную гладь воды. Первый раз я не увидел другого берега со Свинемюнде. Но неожиданно мне бросилась в глаза береговая артиллерия, шевелящиеся у пушек расчеты и я быстро повернул обратно в город.
Продал отрез защитного цвета за 2000 марок.
08.09.1946
Штетинское озеро.
В 8 утра выехал из Свинемюнде. Мечты и действительность далеки друг от друга. И вот, еду обратно, в ... Вольгарет. Разочаровался в своей затее.
14.09.1946
После командировки встретился с мрачной новостью - я оказался за штатом. Несколько дней раздумий и предположений, забот и гаданий. Сегодня мои мысли добрались до кульминационного пункта - я искурил пол пачки сигарет. Хотелось кричать от тоски и одиночества. Не было выхода из этого вынужденного заточения, за двумя границами от любимой земли.
И вот вечером неожиданная новость - еду домой. Демобилизуюсь.
Я думал, меня высмеивают. Никому не хотел верить, пока майор Шакалов официально не сказал об этом.
18.09.1946
Вчера барахольничал. Накупил перчаток, носков по несколько пар, много шляп и фуражек разных цветов - костюмы будут, раз есть, чем накрыть голову. Радиоприемник не удалось приобрести. Теперь остается достать пишущую машинку и покрышки для велосипеда.
Рут надоедлива и слезлива. Любит меня страстной, но специфической любовью. Например, средств моих не щадит и эгоистка - если есть стакан воды Сельтерской, и вообще, что-либо вкусное - съест до остатка, если только я ей предложу, конечно.
Сейчас в Берлине в поезде. Немцы жуют и в вагоне и на остановках - это какое-то семейство жвачных. Прилично одетые, представительные на вид люди медленно разворачивают слойку хлеба, аккуратно завернутую в газету и, не стесняясь, начинают подносить ко рту, на виду у публики. С хлебом в зубах можно встретить и на улицах и в поезде и в уборной, и в трамвае и в очереди, и у прилавка магазина, и в учреждениях, и во время работы в канцеляриях. И вовсе не потому, что они голодны. Просто в силу утвердившегося здесь правила непрерывной заботы о себе и организме своем.
19.09.1946
Берлин.
Теперь все разрешилось. Не без усердия преподобного Юрьева решили обвинить меня, для формальности, т.е. сослались на мою доверчивость, мягкосердечность (этот грех не скрываю за собой, но только в данном случае он напрасно вменяется мне в вину). Однако удерживать ни с кого не будут, так как решили зачислить недостачу в счет упаковки эшелона с трансформаторами, отправленного накануне.
Накупил много продуктов и две бутылки водки. Решил праздновать. Ушло около тысячи марок. Все есть: и закуска и жир и, даже, лук. Только вот о хлебе позабыл, не знаю, что теперь делать.
Немцы выручили: сменял буханку за одну пачку сигарет. Но, тем не менее, успокоение не пришло - людей будет много: не хватит на всех, а у меня поржавевшие сухари.
Еще одна неприятность - порвались пуговицы для подтяжек, а брюки-то широкие, сползают заметно книзу. Как я теперь доеду до Хенигсдорфа? А там, в Хайликензее у меня еще и велосипед - морока и тяжба двойная.
Плащ продают за 5,5 тысяч. Хороший, большой, новый, красной кожи. Хочется иметь, так хочется, аж слюнки текут, а денег нет. Пишущую машинку приобрел - элегантную такую. Вот будет радость для мамы и мне на пользу. Смогу печатать свои вещи. Она маленькая в футлярчике, так, что вместилась в один из моих чемоданов. Теперь у меня семь чемоданов, восьмой маленький и две шинели, велосипед, радиоприемник и столько мороки и забот впереди.
Германия - ты не приелась, но с удовольствием покидаю тебя, развратную и пустую. Ничего в тебе нет удивительного, ничего нет радостного. Лишь жизнь в тебе веселая и беззаботная, дешевая, шумная и болтливая.
А Россия - я уже не помню, как она выглядит, не знаю, как живет и чем теперь интересно. Мне дорога ее земля, которую, кажется, как шоколад, готов грызть без конца, своими жадными зубами, лизать изломавшимся по-немецки языком, и жесткими губами целовать, умытую кровью и слезами. Нелегко будет мне, я знаю. Труд и здоровье отдам в жертву; рассудок и выносливость, и волю свою. Но добьюсь! Я так хочу, так нужно! Жизнь повернулась ко мне лицом.
20.09.1946
И радостно и скучно делается мне от разных мыслей. "Встречай, встречай, еду!" - хочу написать маме, так коротко и так взволнованно! Действительно, мне подвезло, и на Базе меня зовут теперь "счастливчиком".
Сегодня наполучал продуктов. Доппаек выдали по 30. Подарок - мука, сахар, пакеты с печеньем, конфеты, сухой паек на путь следования. Теперь мне есть с чем потаскаться! Говорят, есть приказ у демобилизованных вещей не проверять в дороге. Я сильно думаю о машинке, чтобы ее чего доброго не отобрали.
26.09.1946
Берлин.
Вчера нас подвели. Машина, которую выделили для 4-х демобилизованных офицеров, уехала по какому-то преднамеренному подвоху всего с одним из нас, да и то с 25 Бригады. Было очень обидно после всех наших напряженных усилий остаться и не успеть к поезду. Теперь нужно сидеть на чемоданах, по меньшей мере, два дня. Поезд прибудет во Франфуркт после выходного.
Пишу за цементной плитой на станции - своеобразной опорой для суетливых ног. Немцы тоже прислонились спинами, облокотились, читают. Я приехал сюда, с моим теперь спутником, Купцовым. Время впереди. Нужно заботиться о чемоданах и разных приобретениях. У меня десять чемоданов маленьких, но тяжелых. Два мешка с барахлом, но девать вещи некуда. Хочется иметь меньше, да покрупнее чемоданы, вот и пустился на поиски. Не достал.
Быстро стемнело и время меня оставило. Надо попасть в Креммен - там вещи на ночь бросать нельзя. Я поспешил на станцию.
Поезд ушел незадолго до моего появления здесь. Придется ждать 45 минут. Выдержки хватит, занятие нашел для себя отвлекающее от уныния, только бы не прозевать кремменский поезд.
В одном месте подвернулся мне патефон. Просили недорого - 700 марок, но купить не смог - денег немецких нет. Отрез на плащ и подкладку для костюма сменял на сигары. Мне их выдали 150 штук, взамен причитавшихся 45 пачек сигарет. Больше ничем похвалиться не могу.
К Дине мечтал заехать, но передумал. Не буду глупцом - уеду, не попрощавшись, не страшно, хотя и пообещал им. Они не стоят этого.
С Купцовым расстался еще днем. Он уехал в Потсдам. Мы набегались, а даром. Чемоданов не сумели получить. Были дешевые по 16 марок, но по карточкам. Дорогие по 500 марок, но дрянные и никчемные. Деньги теперь не бросаю.
27.09.1946
Берлин.
Сегодня опять на берлинский рынок. Кое-чего надо приобрести. Возможно, с Германией больше не встречусь.
В поезде напротив сидит француженка. Я угощаю ее конфетами.
01.10.1946
Варшава.
Большой, большой город, насколько можно окинуть взглядом. Поляки продают все. И откуда у них сейчас так много сала, водки, колбасы и шоколада?
Продал велосипед (500 злотых). Думал много, да только не ценятся деньги в этих краях. Поляки торгуют деньгами, продают отечественные польские, и еще охотней покупают русские. Немецкие марки ценят вдвое дороже злотых. Сало недорогое - 100 рублей килограмм, а на злотые - 360.
И, ох, сколько набежало их к вагонам! Тьма-тьмущая! Чуть было не отдал фотоаппарат за часы и 500 марок, но передумал.
Скелеты домов не меняют очертания города. Издали выглядит он красиво и чуть величественно. Кажется мне лучше Берлина. Дома здесь не такие ровные, прямые, бесформенные - напротив, они шиковатые, белые, нарядные. И только поблизости проглядывает их уродство и бестелость.
02.10.1946
Брест-Литовск, станция.
Не слышно немецкой речи. Всюду русское, всюду волнующее, странное, непривычное. Хочется плясать от восторга - я снова, и теперь уже навсегда, на родной земле.
Вещей у меня безобразно много. Знаю, все нужно, все понадобится, но столько хлопот и беспокойства доставляют они мне. Иногда пропадает мужество и хочется все оставить на станции перед отъездом киевского поезда. Но так бывает редко. В основном одержим одной и естественной мечтой - довезти все, все вещи - 8 чемоданов небольших, но увесистых, два мешка и мешочек с мукой, скрипка и две сумочки-авоськи сo всякими предметами первой необходимости. Для одного человека непосильно.
Носильщик хочет сыграть на моих трудностях: "Помогу вам погрузиться, можете не волноваться". Но задача не пустяшная. Нужно договориться заранее насчет оплаты.
Я пообещал 150 рублей и бутылку водки.
- Да что вы шутите? За такую погрузку люди мне давали 500 рублей, и затем кормили и поили до отвала.
Я не стал больше с ним говорить.
03.10.1946
Коростень.
Здесь высадил майора Костюченко. Простились на водке - он заказал в ресторане.
Большая красивая станция забитая людьми. Так много народу сейчас ездит!
04.10.1946
Киев.
Город большой, бесконечный, издали похож на Варшаву.
Проводник вагона девушка-киевлянка всю ночь просидела у нас в купе. Она противно целуется, а так славная девчонка. Оставила мне свой адрес.
Корсунь-Шевченковский.
Я опять выпил. Скучно, холодно. Окна в купе выбиты, ветер хватает за душу.
Город похож на деревню: домики, домики, слабые, шаткие, деревянные.
05.10.1946
Вот и Днепродзержинск, с широко разбросанными хатенками. Его нельзя назвать городом, такой он большой и грязный.
Станция Баглей - первый трамвай на Украине: синий, нарядный, без стекол. Люди черные, в деревенском убранстве.
Днепр виден далеко, укутанный в белый песок. Мелкий и не такой широкий, как прежде.
Постройки, заводы. Долго тянется широкая полоса населенных пунктов, вперемежку с горбатыми, изъеденными балками, полями. Уже не чаю увидеть моего любимца. Он еще за горизонтом, далеко впереди.
30.10.1946
Днепропетровск.
Сижу и слушаю музыку. Песни Блантера "В лесу прифронтовом", "Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех..."
Теперь уже привык, втянулся в новую жизнь и, хотя еще все здесь ново, но уже совсем привычно, как до войны.
01.11.1946
Днепропетровск.
8 вечера. Только сейчас из института. Ночи здесь опасные - раздевают. Убийства с ограблением вошли в моду. Лишь только стемнеет - жизнь во многих районах города, замирает. Улицы настороженны в ожидании кровопролития. Гадкие стали люди. Мама волнуется, бедненькая переживает, чтоб не дай бог бы, чего ни будь, со мной не произошло дорогой.
Учиться вдесятеро тяжелей, чем перед войной - память не та и способности.
22.11.1946
Днепропетровск, институт.
Сегодня получил студенческий билет - теперь я закабален институтом все лучше, чем армией.
В первом месяце получу стипендию, в числе немногих. Однако в дальнейшем на себя не надеюсь. Я не привык к упорному, усидчивому труду, в особенности, если это касается предметов мною нелюбимых и запущенных в изучении.
01.12.1946
На лекции по русской литературе.
Настроение крайне упадочное. Так тяжело бороться с мыслями навязчивыми и злыми о своей беспомощности и полном отставании. Я никогда не надеялся обнаружить в себе столько пороков, не ожидал, что так слаб в науках. Каково мне пережить, едва натянутую тройку по языку и, утвердившуюся, противную четверку по литературе. Отстал я за годы разлуки с партой, отстал и так непоправимо!.. Не говорю уже о других предметах, столько переживаний сопутствуют мне и гнетут на пути в институт.
Занимаюсь, напряженней, чем в молодости, с рвением и желанием все постичь. Но, увы, тщетны мои усилия, бесплодны и стоят мне здоровья.
Дома мучение. Вечно скандалы, неприятности, и венец всему полувыжившая, жадная старуха, которая в 78 лет не сдается, бодрится (даже красится и мажется) и точит всех, толкает упорно и властно к земле. Мама уже догнала ее по внешнему виду. Ужасно выглядит ее "накаренница" (непереводное образное еврейское выражение) тетя Аня - нервная, мелочная, скупая, невыносимая, когда ссорится.
Другая мамина сестра - тоже, пострашнела - все бабкина работа. У нее, старухи, здоровый аппетит, который не щадит карманов ее детей, ненасытный не даром ее называют в сердцах бездонной бочкой.
03.12.1946
Нечаянно услышал от одной студентки, с которой учился до войны в 10 школе и которую встретил в лагере для репатриантов в Германии, и теперь снова, что Тамара здесь, в городе, что она учится в мединституте на 3 курсе. То-то для меня событие!
Я просил непременно узнать адрес и сообщить мне. Ведь так необходимо увидеть мою Тамару, девушку, чей образ не умер во мне до сих пор.
Маме писал о ней из-за границы, просил осведомиться и сообщить подробно. Но был мрачен ее ответ: "Тамара уехала с немцами и до сих пор не возвратилась". Когда я вернулся в Днепропетровск, больше о ней не спрашивал, не интересовался. Только изредка сердце екало: зачем так получилось конфузно?
И вот теперь я хочу ее снова - прежнюю, голубоглазую, маленькую девочку Тамару, хочу ее взять и дышать ею, как свежим воздухом. А так, кто знает, сколько правды в людских кривотолках? Тамара должна быть прежней, - чистой и непорочной!
05.12.1946
Люди рассказывают, что в году прибавилось месяцев: голодень, пухонь, сухонь, смертень.
06.12.1946
Носятся слухи о болезни Сталина - люди ищут себе отвлекающих разговоров и в своих догадках опускаются до абсурда.
07.12.1946
Выпустил стенгазету. Два дня мучался над ее оформлением. Получилось неплохо, но ничего отличительного, от прочих, институтских. Толпы студентов, тем не менее, всегда пожирают ее глазами.
08.12.1946
Парторг заболел. Начальник поручил мне подписку на газеты.
Сам я подписался на "Днепровскую правду". Всего на подписку отдал 6 газет. Из них три - своим преподавателям, остальные завучу, преподавателю истории Киселевой и матери девушки Нели, с которой учился в одном классе в 80 и 67 школах.
09.12.1946
"Химичке" выписал "Зорю", вместо другой учительницы, которой к моменту подписки не было. Та сильно обижена, а бедная "химичка" мучается угрызением совести.
Сегодня на лекции, когда отвечала Лиля Могильникова, та подсела ко мне и стала отсчитывать деньги. Было неудобно, и я предложил после лекции. Она смутилась и отошла со словами: "Ну ладно, позже". После лекции расплатилась. И так мне благодарна, что даже не спрашивала на уроке. Это меня смущает, даже жалко, что выписал ей газету.
10.12.1946
Знаешь, что я тебе поведаю, мой дневник любезный? Затаи дыхание и слушай со вниманием. Сегодняшнее событие - одно из важнейших в жизни, кто знает, может и роковое?!
В институт пошел рано - торопился на консультацию по математике. Дул сильный ветер - пообжигал мне щеки, искусал мне уши.
Я шел, ничего не замечая, ни на что не обращая внимания. Точно в тумане представлялось мне окружающее: и люди, и дома, и все-все вокруг. Наконец, институт. Серое, холодное здание, с которым связаны мои последние (последующие) годы, мои мечты, мое, пожалуй, и будущее. Последние шаги на морозе и там, в институте - прощай ветер, праздные мысли... надо еще успеть приготовить уроки, которые недоделал дома... В последний раз, на сей раз повнимательней, поглядел вокруг, и обмер: мне навстречу шла девушка так пронзительно похожая на мои надежды, чаяния, так долго и много лелеявшая в воображении моем, столько тепла и надежд подарившая мне в самые тяжелые годы на фронте - и бодрость духа и твердость рассудка, и смелость и гордость, и уверенность во всем лучшем... так неожиданно, и так счастливо похожая на Тамару.
- Простите - осмелился я спросить...
Но тут случилось необыкновенное: я не ошибся - это была Тамара. Она не дала мне закончить свою мысль. Она сама узнала меня и обрадовалась, искренне и счастливо.
Мы разговорились. Расспрашивая, она пристально всматривалась в меня, не узнавая. Я чувствовал себя зачем-то так вольно с ней и не находил ничего необыкновенного в нашей встрече - все предопределила судьба, баловница лукавая и коварная.
Взял за руку Тамару, идя с ней рядом, спокойно и плавно увязывая мысли в разговоре. Она поделилась со мной, что ей рассказывали обо мне как о человеке с именем и славой: "Говорили, что ты печатаешь свои стихи и больше всех Галина Лаврентьева, моя тезка по фамилии".
Я много интересовался Тамариной жизнью, учебой и местопребыванием в период оккупации города. Она рассказывала о Казани, об университете там и о годах эвакуации. О своем, затем, прибытии в Днепропетровск и жизни и учебе теперь: отличница, учится в Госуниверситете на 3 курсе.
Рассказывал ей о стихах, упомянул, кстати, и о последних, военных, посвященных ей. Случайный, неотрывный взгляд бросил на лицо ее. Глаза у нее карие, совсем не те, о которых я писал в стихах. Носик у нее маленький, нежненький, с серенькими крапинками, в которые легко проникает даже небольшой мороз, заставляя его казаться красным. Щечки белые - ни пятнышка на морозе румяные - спелые яблочки, фигурка правильная, ровная, рост средний женский, ниже меня, как любая нормальная женщина.
- Знаешь, только недавно мы разговаривали о тебе с Мосейко (она замужем сейчас, учится в мединституте), от нее впервые услышала о стихах и о твоем отношении ко мне накануне нашей встречи.
Тамара тоже вглядывалась в меня и так внимательно, хотя и быстро, что мне становилось неловко, но я не терпел замешательства в первый день встречи и был интересен своею твердостью и решительностью, столь необычной в характере моем. Тамара явно недоумевала. Ей странной казалась перемена во мне. Она искала и не находила во мне робкого застенчивого прежнего Вову - а я был не тот, войной и жизнью измененный. Так я проводил ее до Лагерного. Простился второпях - подходил 1-й номер, а ей нужно было ехать в город. Попросил на прощание адрес (Некрасова, 11). Обещал прийти.
Встретили меня с ней студенты нашего подготовительного курса. Спрашивали, не сестра ли она мне - похожи...
А сердце мое пело. Вот когда наступило раздолье ему - мускулу чувств земных. В институт я летел на крыльях, и терпкий ветер казался мне беспомощным шалуном, а белый кусающийся холод - задорным мальчишкой, лишенным зубов. Мир изменился вдруг, сделался таким симпатичным, как сама Тамара, таким красивым, как ее лицо, таким простым, как ее разговор и скромным, как ее глаза.
15.12.1946
Тамара обидно разочаровала в себе. Позавчера не утерпел, заскочил перед занятиями к ней на квартиру, и мне там ответили, что она живет в другом месте, и выбралась уже очень давно. Какое коварство! За что? За добродушие мое, мою доверчивость? Нет, надо стать камнем после этого и ненавидеть других - ведь нет любви и правды - я только сейчас понял эту жестокую истину так глубоко и реально как никогда прежде.
16.12.1946
Нет, я ошибся и рад поплатиться за ошибку свою роковую. Тамара - свет, Тамара - ангел, она не могла обмануть. Как я мог думать о ней так дурно? Тамара учится, поздно приходит и не видится с хозяевами дома, так, они решили, что она там не живет. Об этом я узнал от самой Тамары, встретив ее случайно в коридоре Транспортного института. Она очень извинялась и назначила мне на выходной, в 12 часов...
Здесь три молодых парня работают машинистами. Они с разных районов СССР. Остальная команда - все немцы. Парни с 29 года, но уже побывали всюду. Очень подвижные, веселые. Курят, насквозь татуированы и в совершенстве владеют морским жаргоном и привычками. Я перевожу им и обратно, что говорят немцы, и они от меня не отходят.
Здесь три немочки - дочери персонала. Они не красивые, но бойкие, как козы. С ними весь день балуются парняги.
Вдали виднеются Свинемюндские ворота. Едем в объезд и, когда войдем в ворота, до города останется недалеко. Правда, чуть подальше на горизонте Штетинские ворота. Время - двадцать минут шестого.
07.09.1946
Свинемюнде.
Все здесь противно: и поляки и часы ожидания, и товары в городе. И сам он маленький, со всех сторон окруженный морем, пароходами, набережными. Центр состоит из площади и ряда домиков, прилегающих к ней с разных улиц, красивых, зеленых, узких. Всюду снуют патрули наши в морской пехотинской форме, и польские, петушиного вида. Проверяют документы, приглядываются. Продажа свободная розничная, не имеющая себе претендента.
На улице подозвал меня любезный поляк, поздоровался и пригласил пройти к прилавку. Я внял его просьбе. "Цо любите купить, прошу пана!" Я поинтересовался ценой на виноград. Продавщица, жена услужливого поляка, вынула две грозди и начала расхваливать. Я молчал, пока мне не надоело слушать, но потом все же не вытерпев, спросил сколько стоит.
- Этот виноград, этот замечательный виноград, стоит всего-навсего, очень дешево, как для пана офицера 20 злотых.
Чтобы отделаться и уйти я сказал что он, наверно, кислый. Она дала попробовать, и я действительно убедился, что виноград еще зелен. Ушел, а во рту было кисло, не от винограда, а от всего польского и больше ничего не хотелось здесь.
Поехал за город по лесной дороге, где люди (мне думалось) не ходят, где не торгуются, не продают, где свежий воздух и запах моря доступен легко и бесплатно. Но и здесь оказались проволочные заграждения, шлагбаумы, часовые, пушки на берегу, патрули. В одном месте, мне удалось небольшой тропинкой выехать к морю, и даже сфотографировать открытую безбрежную гладь воды. Первый раз я не увидел другого берега со Свинемюнде. Но неожиданно мне бросилась в глаза береговая артиллерия, шевелящиеся у пушек расчеты и я быстро повернул обратно в город.
Продал отрез защитного цвета за 2000 марок.
08.09.1946
Штетинское озеро.
В 8 утра выехал из Свинемюнде. Мечты и действительность далеки друг от друга. И вот, еду обратно, в ... Вольгарет. Разочаровался в своей затее.
14.09.1946
После командировки встретился с мрачной новостью - я оказался за штатом. Несколько дней раздумий и предположений, забот и гаданий. Сегодня мои мысли добрались до кульминационного пункта - я искурил пол пачки сигарет. Хотелось кричать от тоски и одиночества. Не было выхода из этого вынужденного заточения, за двумя границами от любимой земли.
И вот вечером неожиданная новость - еду домой. Демобилизуюсь.
Я думал, меня высмеивают. Никому не хотел верить, пока майор Шакалов официально не сказал об этом.
18.09.1946
Вчера барахольничал. Накупил перчаток, носков по несколько пар, много шляп и фуражек разных цветов - костюмы будут, раз есть, чем накрыть голову. Радиоприемник не удалось приобрести. Теперь остается достать пишущую машинку и покрышки для велосипеда.
Рут надоедлива и слезлива. Любит меня страстной, но специфической любовью. Например, средств моих не щадит и эгоистка - если есть стакан воды Сельтерской, и вообще, что-либо вкусное - съест до остатка, если только я ей предложу, конечно.
Сейчас в Берлине в поезде. Немцы жуют и в вагоне и на остановках - это какое-то семейство жвачных. Прилично одетые, представительные на вид люди медленно разворачивают слойку хлеба, аккуратно завернутую в газету и, не стесняясь, начинают подносить ко рту, на виду у публики. С хлебом в зубах можно встретить и на улицах и в поезде и в уборной, и в трамвае и в очереди, и у прилавка магазина, и в учреждениях, и во время работы в канцеляриях. И вовсе не потому, что они голодны. Просто в силу утвердившегося здесь правила непрерывной заботы о себе и организме своем.
19.09.1946
Берлин.
Теперь все разрешилось. Не без усердия преподобного Юрьева решили обвинить меня, для формальности, т.е. сослались на мою доверчивость, мягкосердечность (этот грех не скрываю за собой, но только в данном случае он напрасно вменяется мне в вину). Однако удерживать ни с кого не будут, так как решили зачислить недостачу в счет упаковки эшелона с трансформаторами, отправленного накануне.
Накупил много продуктов и две бутылки водки. Решил праздновать. Ушло около тысячи марок. Все есть: и закуска и жир и, даже, лук. Только вот о хлебе позабыл, не знаю, что теперь делать.
Немцы выручили: сменял буханку за одну пачку сигарет. Но, тем не менее, успокоение не пришло - людей будет много: не хватит на всех, а у меня поржавевшие сухари.
Еще одна неприятность - порвались пуговицы для подтяжек, а брюки-то широкие, сползают заметно книзу. Как я теперь доеду до Хенигсдорфа? А там, в Хайликензее у меня еще и велосипед - морока и тяжба двойная.
Плащ продают за 5,5 тысяч. Хороший, большой, новый, красной кожи. Хочется иметь, так хочется, аж слюнки текут, а денег нет. Пишущую машинку приобрел - элегантную такую. Вот будет радость для мамы и мне на пользу. Смогу печатать свои вещи. Она маленькая в футлярчике, так, что вместилась в один из моих чемоданов. Теперь у меня семь чемоданов, восьмой маленький и две шинели, велосипед, радиоприемник и столько мороки и забот впереди.
Германия - ты не приелась, но с удовольствием покидаю тебя, развратную и пустую. Ничего в тебе нет удивительного, ничего нет радостного. Лишь жизнь в тебе веселая и беззаботная, дешевая, шумная и болтливая.
А Россия - я уже не помню, как она выглядит, не знаю, как живет и чем теперь интересно. Мне дорога ее земля, которую, кажется, как шоколад, готов грызть без конца, своими жадными зубами, лизать изломавшимся по-немецки языком, и жесткими губами целовать, умытую кровью и слезами. Нелегко будет мне, я знаю. Труд и здоровье отдам в жертву; рассудок и выносливость, и волю свою. Но добьюсь! Я так хочу, так нужно! Жизнь повернулась ко мне лицом.
20.09.1946
И радостно и скучно делается мне от разных мыслей. "Встречай, встречай, еду!" - хочу написать маме, так коротко и так взволнованно! Действительно, мне подвезло, и на Базе меня зовут теперь "счастливчиком".
Сегодня наполучал продуктов. Доппаек выдали по 30. Подарок - мука, сахар, пакеты с печеньем, конфеты, сухой паек на путь следования. Теперь мне есть с чем потаскаться! Говорят, есть приказ у демобилизованных вещей не проверять в дороге. Я сильно думаю о машинке, чтобы ее чего доброго не отобрали.
26.09.1946
Берлин.
Вчера нас подвели. Машина, которую выделили для 4-х демобилизованных офицеров, уехала по какому-то преднамеренному подвоху всего с одним из нас, да и то с 25 Бригады. Было очень обидно после всех наших напряженных усилий остаться и не успеть к поезду. Теперь нужно сидеть на чемоданах, по меньшей мере, два дня. Поезд прибудет во Франфуркт после выходного.
Пишу за цементной плитой на станции - своеобразной опорой для суетливых ног. Немцы тоже прислонились спинами, облокотились, читают. Я приехал сюда, с моим теперь спутником, Купцовым. Время впереди. Нужно заботиться о чемоданах и разных приобретениях. У меня десять чемоданов маленьких, но тяжелых. Два мешка с барахлом, но девать вещи некуда. Хочется иметь меньше, да покрупнее чемоданы, вот и пустился на поиски. Не достал.
Быстро стемнело и время меня оставило. Надо попасть в Креммен - там вещи на ночь бросать нельзя. Я поспешил на станцию.
Поезд ушел незадолго до моего появления здесь. Придется ждать 45 минут. Выдержки хватит, занятие нашел для себя отвлекающее от уныния, только бы не прозевать кремменский поезд.
В одном месте подвернулся мне патефон. Просили недорого - 700 марок, но купить не смог - денег немецких нет. Отрез на плащ и подкладку для костюма сменял на сигары. Мне их выдали 150 штук, взамен причитавшихся 45 пачек сигарет. Больше ничем похвалиться не могу.
К Дине мечтал заехать, но передумал. Не буду глупцом - уеду, не попрощавшись, не страшно, хотя и пообещал им. Они не стоят этого.
С Купцовым расстался еще днем. Он уехал в Потсдам. Мы набегались, а даром. Чемоданов не сумели получить. Были дешевые по 16 марок, но по карточкам. Дорогие по 500 марок, но дрянные и никчемные. Деньги теперь не бросаю.
27.09.1946
Берлин.
Сегодня опять на берлинский рынок. Кое-чего надо приобрести. Возможно, с Германией больше не встречусь.
В поезде напротив сидит француженка. Я угощаю ее конфетами.
01.10.1946
Варшава.
Большой, большой город, насколько можно окинуть взглядом. Поляки продают все. И откуда у них сейчас так много сала, водки, колбасы и шоколада?
Продал велосипед (500 злотых). Думал много, да только не ценятся деньги в этих краях. Поляки торгуют деньгами, продают отечественные польские, и еще охотней покупают русские. Немецкие марки ценят вдвое дороже злотых. Сало недорогое - 100 рублей килограмм, а на злотые - 360.
И, ох, сколько набежало их к вагонам! Тьма-тьмущая! Чуть было не отдал фотоаппарат за часы и 500 марок, но передумал.
Скелеты домов не меняют очертания города. Издали выглядит он красиво и чуть величественно. Кажется мне лучше Берлина. Дома здесь не такие ровные, прямые, бесформенные - напротив, они шиковатые, белые, нарядные. И только поблизости проглядывает их уродство и бестелость.
02.10.1946
Брест-Литовск, станция.
Не слышно немецкой речи. Всюду русское, всюду волнующее, странное, непривычное. Хочется плясать от восторга - я снова, и теперь уже навсегда, на родной земле.
Вещей у меня безобразно много. Знаю, все нужно, все понадобится, но столько хлопот и беспокойства доставляют они мне. Иногда пропадает мужество и хочется все оставить на станции перед отъездом киевского поезда. Но так бывает редко. В основном одержим одной и естественной мечтой - довезти все, все вещи - 8 чемоданов небольших, но увесистых, два мешка и мешочек с мукой, скрипка и две сумочки-авоськи сo всякими предметами первой необходимости. Для одного человека непосильно.
Носильщик хочет сыграть на моих трудностях: "Помогу вам погрузиться, можете не волноваться". Но задача не пустяшная. Нужно договориться заранее насчет оплаты.
Я пообещал 150 рублей и бутылку водки.
- Да что вы шутите? За такую погрузку люди мне давали 500 рублей, и затем кормили и поили до отвала.
Я не стал больше с ним говорить.
03.10.1946
Коростень.
Здесь высадил майора Костюченко. Простились на водке - он заказал в ресторане.
Большая красивая станция забитая людьми. Так много народу сейчас ездит!
04.10.1946
Киев.
Город большой, бесконечный, издали похож на Варшаву.
Проводник вагона девушка-киевлянка всю ночь просидела у нас в купе. Она противно целуется, а так славная девчонка. Оставила мне свой адрес.
Корсунь-Шевченковский.
Я опять выпил. Скучно, холодно. Окна в купе выбиты, ветер хватает за душу.
Город похож на деревню: домики, домики, слабые, шаткие, деревянные.
05.10.1946
Вот и Днепродзержинск, с широко разбросанными хатенками. Его нельзя назвать городом, такой он большой и грязный.
Станция Баглей - первый трамвай на Украине: синий, нарядный, без стекол. Люди черные, в деревенском убранстве.
Днепр виден далеко, укутанный в белый песок. Мелкий и не такой широкий, как прежде.
Постройки, заводы. Долго тянется широкая полоса населенных пунктов, вперемежку с горбатыми, изъеденными балками, полями. Уже не чаю увидеть моего любимца. Он еще за горизонтом, далеко впереди.
30.10.1946
Днепропетровск.
Сижу и слушаю музыку. Песни Блантера "В лесу прифронтовом", "Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех..."
Теперь уже привык, втянулся в новую жизнь и, хотя еще все здесь ново, но уже совсем привычно, как до войны.
01.11.1946
Днепропетровск.
8 вечера. Только сейчас из института. Ночи здесь опасные - раздевают. Убийства с ограблением вошли в моду. Лишь только стемнеет - жизнь во многих районах города, замирает. Улицы настороженны в ожидании кровопролития. Гадкие стали люди. Мама волнуется, бедненькая переживает, чтоб не дай бог бы, чего ни будь, со мной не произошло дорогой.
Учиться вдесятеро тяжелей, чем перед войной - память не та и способности.
22.11.1946
Днепропетровск, институт.
Сегодня получил студенческий билет - теперь я закабален институтом все лучше, чем армией.
В первом месяце получу стипендию, в числе немногих. Однако в дальнейшем на себя не надеюсь. Я не привык к упорному, усидчивому труду, в особенности, если это касается предметов мною нелюбимых и запущенных в изучении.
01.12.1946
На лекции по русской литературе.
Настроение крайне упадочное. Так тяжело бороться с мыслями навязчивыми и злыми о своей беспомощности и полном отставании. Я никогда не надеялся обнаружить в себе столько пороков, не ожидал, что так слаб в науках. Каково мне пережить, едва натянутую тройку по языку и, утвердившуюся, противную четверку по литературе. Отстал я за годы разлуки с партой, отстал и так непоправимо!.. Не говорю уже о других предметах, столько переживаний сопутствуют мне и гнетут на пути в институт.
Занимаюсь, напряженней, чем в молодости, с рвением и желанием все постичь. Но, увы, тщетны мои усилия, бесплодны и стоят мне здоровья.
Дома мучение. Вечно скандалы, неприятности, и венец всему полувыжившая, жадная старуха, которая в 78 лет не сдается, бодрится (даже красится и мажется) и точит всех, толкает упорно и властно к земле. Мама уже догнала ее по внешнему виду. Ужасно выглядит ее "накаренница" (непереводное образное еврейское выражение) тетя Аня - нервная, мелочная, скупая, невыносимая, когда ссорится.
Другая мамина сестра - тоже, пострашнела - все бабкина работа. У нее, старухи, здоровый аппетит, который не щадит карманов ее детей, ненасытный не даром ее называют в сердцах бездонной бочкой.
03.12.1946
Нечаянно услышал от одной студентки, с которой учился до войны в 10 школе и которую встретил в лагере для репатриантов в Германии, и теперь снова, что Тамара здесь, в городе, что она учится в мединституте на 3 курсе. То-то для меня событие!
Я просил непременно узнать адрес и сообщить мне. Ведь так необходимо увидеть мою Тамару, девушку, чей образ не умер во мне до сих пор.
Маме писал о ней из-за границы, просил осведомиться и сообщить подробно. Но был мрачен ее ответ: "Тамара уехала с немцами и до сих пор не возвратилась". Когда я вернулся в Днепропетровск, больше о ней не спрашивал, не интересовался. Только изредка сердце екало: зачем так получилось конфузно?
И вот теперь я хочу ее снова - прежнюю, голубоглазую, маленькую девочку Тамару, хочу ее взять и дышать ею, как свежим воздухом. А так, кто знает, сколько правды в людских кривотолках? Тамара должна быть прежней, - чистой и непорочной!
05.12.1946
Люди рассказывают, что в году прибавилось месяцев: голодень, пухонь, сухонь, смертень.
06.12.1946
Носятся слухи о болезни Сталина - люди ищут себе отвлекающих разговоров и в своих догадках опускаются до абсурда.
07.12.1946
Выпустил стенгазету. Два дня мучался над ее оформлением. Получилось неплохо, но ничего отличительного, от прочих, институтских. Толпы студентов, тем не менее, всегда пожирают ее глазами.
08.12.1946
Парторг заболел. Начальник поручил мне подписку на газеты.
Сам я подписался на "Днепровскую правду". Всего на подписку отдал 6 газет. Из них три - своим преподавателям, остальные завучу, преподавателю истории Киселевой и матери девушки Нели, с которой учился в одном классе в 80 и 67 школах.
09.12.1946
"Химичке" выписал "Зорю", вместо другой учительницы, которой к моменту подписки не было. Та сильно обижена, а бедная "химичка" мучается угрызением совести.
Сегодня на лекции, когда отвечала Лиля Могильникова, та подсела ко мне и стала отсчитывать деньги. Было неудобно, и я предложил после лекции. Она смутилась и отошла со словами: "Ну ладно, позже". После лекции расплатилась. И так мне благодарна, что даже не спрашивала на уроке. Это меня смущает, даже жалко, что выписал ей газету.
10.12.1946
Знаешь, что я тебе поведаю, мой дневник любезный? Затаи дыхание и слушай со вниманием. Сегодняшнее событие - одно из важнейших в жизни, кто знает, может и роковое?!
В институт пошел рано - торопился на консультацию по математике. Дул сильный ветер - пообжигал мне щеки, искусал мне уши.
Я шел, ничего не замечая, ни на что не обращая внимания. Точно в тумане представлялось мне окружающее: и люди, и дома, и все-все вокруг. Наконец, институт. Серое, холодное здание, с которым связаны мои последние (последующие) годы, мои мечты, мое, пожалуй, и будущее. Последние шаги на морозе и там, в институте - прощай ветер, праздные мысли... надо еще успеть приготовить уроки, которые недоделал дома... В последний раз, на сей раз повнимательней, поглядел вокруг, и обмер: мне навстречу шла девушка так пронзительно похожая на мои надежды, чаяния, так долго и много лелеявшая в воображении моем, столько тепла и надежд подарившая мне в самые тяжелые годы на фронте - и бодрость духа и твердость рассудка, и смелость и гордость, и уверенность во всем лучшем... так неожиданно, и так счастливо похожая на Тамару.
- Простите - осмелился я спросить...
Но тут случилось необыкновенное: я не ошибся - это была Тамара. Она не дала мне закончить свою мысль. Она сама узнала меня и обрадовалась, искренне и счастливо.
Мы разговорились. Расспрашивая, она пристально всматривалась в меня, не узнавая. Я чувствовал себя зачем-то так вольно с ней и не находил ничего необыкновенного в нашей встрече - все предопределила судьба, баловница лукавая и коварная.
Взял за руку Тамару, идя с ней рядом, спокойно и плавно увязывая мысли в разговоре. Она поделилась со мной, что ей рассказывали обо мне как о человеке с именем и славой: "Говорили, что ты печатаешь свои стихи и больше всех Галина Лаврентьева, моя тезка по фамилии".
Я много интересовался Тамариной жизнью, учебой и местопребыванием в период оккупации города. Она рассказывала о Казани, об университете там и о годах эвакуации. О своем, затем, прибытии в Днепропетровск и жизни и учебе теперь: отличница, учится в Госуниверситете на 3 курсе.
Рассказывал ей о стихах, упомянул, кстати, и о последних, военных, посвященных ей. Случайный, неотрывный взгляд бросил на лицо ее. Глаза у нее карие, совсем не те, о которых я писал в стихах. Носик у нее маленький, нежненький, с серенькими крапинками, в которые легко проникает даже небольшой мороз, заставляя его казаться красным. Щечки белые - ни пятнышка на морозе румяные - спелые яблочки, фигурка правильная, ровная, рост средний женский, ниже меня, как любая нормальная женщина.
- Знаешь, только недавно мы разговаривали о тебе с Мосейко (она замужем сейчас, учится в мединституте), от нее впервые услышала о стихах и о твоем отношении ко мне накануне нашей встречи.
Тамара тоже вглядывалась в меня и так внимательно, хотя и быстро, что мне становилось неловко, но я не терпел замешательства в первый день встречи и был интересен своею твердостью и решительностью, столь необычной в характере моем. Тамара явно недоумевала. Ей странной казалась перемена во мне. Она искала и не находила во мне робкого застенчивого прежнего Вову - а я был не тот, войной и жизнью измененный. Так я проводил ее до Лагерного. Простился второпях - подходил 1-й номер, а ей нужно было ехать в город. Попросил на прощание адрес (Некрасова, 11). Обещал прийти.
Встретили меня с ней студенты нашего подготовительного курса. Спрашивали, не сестра ли она мне - похожи...
А сердце мое пело. Вот когда наступило раздолье ему - мускулу чувств земных. В институт я летел на крыльях, и терпкий ветер казался мне беспомощным шалуном, а белый кусающийся холод - задорным мальчишкой, лишенным зубов. Мир изменился вдруг, сделался таким симпатичным, как сама Тамара, таким красивым, как ее лицо, таким простым, как ее разговор и скромным, как ее глаза.
15.12.1946
Тамара обидно разочаровала в себе. Позавчера не утерпел, заскочил перед занятиями к ней на квартиру, и мне там ответили, что она живет в другом месте, и выбралась уже очень давно. Какое коварство! За что? За добродушие мое, мою доверчивость? Нет, надо стать камнем после этого и ненавидеть других - ведь нет любви и правды - я только сейчас понял эту жестокую истину так глубоко и реально как никогда прежде.
16.12.1946
Нет, я ошибся и рад поплатиться за ошибку свою роковую. Тамара - свет, Тамара - ангел, она не могла обмануть. Как я мог думать о ней так дурно? Тамара учится, поздно приходит и не видится с хозяевами дома, так, они решили, что она там не живет. Об этом я узнал от самой Тамары, встретив ее случайно в коридоре Транспортного института. Она очень извинялась и назначила мне на выходной, в 12 часов...