Плохо стало мне теперь. Книги мои Лайко рвет и жжет на огне, вещи выбрасывает. Даже то, что я под голову положил - материалы, часто необходимые для бесед и читок - тоже подверглось частичному уничтожению. Теперь я сам себе не хозяин и у меня прибавилось начальства, все бойцы стали ко мне относиться без уважения, как раньше.
   Так, сегодня, например, я проводил читку. Один из бойцов, по фамилии Байрамашвили, несколько раз подымался во время пауз и нетерпеливо спрашивал "это все?" - собираясь уходить. Я сказал ему, что объявлю когда закончу, но это не помешало ему повторять свои фокусы. Тогда я сказал, что после беседы все уйдут, а он останется и я с ним прочту всю газету от начала до конца. Приказания моего он не выполнил, и когда все стали уходить, он вышел тоже. Я сказал, чтоб он доложил командиру роты, что он не выполнил моего приказания, но и этого он не сделал. Тогда я доложил старшему сержанту Скоробогатому об этом бойце. Скоробогатов - командир расчета, где Байрамашвили служит третьим номером. Тут же присутствовал лейтенант, который возмутился, что я не послал Байрамашвили к нему, а направил сразу к командиру роты, и - отменил мой приказ. Вот так!
   Писем стал я получать много. Получил за время пребывания в этой дивизии два письма от тети Ани, четыре от Оли, два от мамы, одно от папы и одно от Майи Б. Ответил Майе и Оле, много написал маме и папе.
   Пришлось мне раз подежурить на кухне в хозвзводе, как замполиту. Там не знали, конечно, о моем положении и отнеслись ко мне хорошо. Капитан хозвзвода угостил меня отличной кашей с маслом, которую варили для него и для старшин. В этот день я отъелся за все предыдущие и отдохнул от ежедневных постов, на которых мне приходится теперь бывать.
   К великому моему сожалению, минометного батальона теперь уже не существует. Его разбили по стрелковым батальонам, а вместе с ним и хозвзвод. Теперь мы в составе второго стрелкового батальона, и получаем пищу оттуда.
   Сейчас думаю ответить Майе Б. и написать родным по письму, а то уже темнеет. Боевые листки у меня выходят очень редко, что является предметом придирок Храмошина.
   Только что был политрук и сказал, что меня хотят поставить командиром расчета в третьем взводе. Это облегчит условия моей работы.
   23.10.1942
   Эту ночь смотрел за работами по отрывке наблюдательного пункта и ходов сообщений. Спать ночью не пришлось. А вчера тоже целый день копал, в то время как бойцы расчета во главе с командиром и ночью спали (даже на часах не стояли) и днем вчера не работали. Теперь у меня одним командиром больше и он посылает меня и четвертый номер бойца куда потяжелей на работу.
   Сегодня впервые в жизни пил водку, сразу двести грамм ухлопал. Закусил последним кусочком хлеба, так что остаток дня я без хлеба. Водка немного вскружила голову, но пьян я не был, хотя политрук с лейтенантом смеялись, говорили, что больше пятидесяти грамм они мне не дадут (они не знали, что я двойную норму выпил).
   В роте теперь у нас три взвода 82 мм. Третий взвод 50 мм. минометов передали стрелкам. Младшего лейтенанта Кизарева тоже туда отправили, а сюда прислали Голикова.
   Ночью я походил по передовой, забрался на позиции противника. Дошел туда - там трупы, по виду - румынов.
   ХХ.10.1942
   Сегодня получили наши вещи со старых позиций. Я, кстати, давно не писал, с самого ухода из нашей роты, о чем даже дневнику моему ничего не известно. Сейчас я на посту - на наблюдательном пункте. Расскажу после.
   21.12.1942 Ленинск.
   Сегодня второй день как я переезжаю из одного госпиталя в другой с панарицием большого пальца правой руки. Думаю, что пока мы прибудем на место, я буду совершенно здоров. Сегодня решился взглянуть при перевязке на палец - он страшно изуродован - лишен ногтя.
   Санчасть полка.
   29.12.1942
   Сегодня 9 дней как я езжу со своим панарицием большого пальца. Уже доехал почти до Саратова и не знаю сколько еще буду ездить. Рана моя, очевидно, уже зажила - я не чувствую такой боли как раньше, жаль только правая рука пишет иероглифами, которых могут испугаться ***
   Какие мерзавцы имеются, какие бешеные антисемиты. Кроме того, трудно жить нам здесь, в безобразнейших условиях нашего госпиталя. Завтрак, например, получаем мы часов в 6-7 (скажу, не преувеличивая) вечера. В 5 часов утра должен быть ужин, но его не получаем вовсе. Причем пища жидкая вода одна с манкой вперемешку, да и то три черпачка всего. Хлеба - 600 грамм, масла - 20 грамм и 40 сахара.
   Много других ужасающих неполадков, но люди (не все, правда) во всем обвиняют евреев, открыто обзывают всех нас жидами. Мне больше всех достается, хотя я, безусловно, ни в чем тут не виноват. На мне вымещают они свою злобу и обидно кричат мне "жид" и никогда не дают мне слова вымолвить или сделать кому-либо замечание, когда они сорят и гадят у меня на постели.
   Сейчас здесь был политрук, тоже еврей. Он серьезно разговаривал со всеми, все со всем соглашались, но как только он ушел - посыпали в его адрес и в адрес всех евреев ужасные оскорбления. Гнев душит меня. Но сейчас стемнело и я не могу много писать, тем более что один из этих мерзавцев, что надо мной лежит, сыплет мне на голову всякий мусор, приходится отодвигаться на край нар.
   В перевязочной мне сказали (сестра) что я пролежу здесь, вероятно, месяца полтора, но я не верю.
   Позавчера я написал письмо маме. Вчера маме, папе и в Магнитогорск Оле. Им я писал, что пробуду здесь не больше 10 дней, но не знаю, как оно будет в действительности.
   1943
   25.01.1943
   Вот уже полтора месяца минуло с тех пор как я попал в санбат и расстался со своими, к счастью. К моменту моего выбытия из части положение мое там стало крайне шатким и неприятным.
   В то время, когда большинство старых бойцов и командиров получали медали "За отвагу" и "За боевые заслуги" (нисколько ни того, ни другого не проявившие), я заболел с пальцем. Меня стали обвинять, главным образом Зиновкин, в нежелании работать, в боязни холода, в лени, и даже в умышленной симуляции болезни. Ничем нельзя было доказать ему обратное, что я всеми силами стремлюсь преодолеть свое нынешнее состояние и работать по-прежнему.
   Темно, завтра об этом продолжу.
   Сегодня узнал, что наши войска заняли Старобельск на Украине и уже дошли до Безопасной и Красной Поляны на Северном Кавказе, а вчера овладели Армавиром. С каким волнением я раскрываю карту и отмечаю на ней нами отвоеванные города. Когда началось наступление на Северном Кавказе, я еще был на передовой. Алагир и Котляровская - стали первыми нашими завоеваниями. С тех пор я с жадностью жду освобождения Ессентуков, Пятигорска, Кисловодска - моей второй Родины. Только что Совинформбюро принесло радостную весть о взятии Красной Армией Моздока, Нальчика и, наконец, Минвод, Георгиевска, Пятигорска, Кисловодска. И только на следующий день после сообщений о Пятигорске и других городах я узнал, что освобождены дорогие и милые мои Ессентуки, которые, по всей вероятности, так и остались мне родными. Теперь меня не покидает мысль, что они свободны.
   С первых же дней освобождения Ессентуков я послал туда несколько писем, а также письма в Дербент, в которых поздравил папу с этим знаменательным для нас обоих событием. Впрочем, папе я писал еще и до освобождения Ессентуков, поздравлял его с предосвобождением их, но ни от кого я по сей день ответа не имею. В Зимовниках, Мартыновке, Кутейниково и Котельниково я побывал еще во время злополучного выхода из окружения, так что их освобождение было особенно приятно мне. В Армавире же я был только раз, когда ехал в часть в Майкопе.
   Маме вчера добыл справку, что я действительно находился в госпитале. В штабе ее обещали сами отправить по назначению.
   26.01.1943
   Не до писания. Узнал о страшной неблагодарности, которую встретила моя доверчивость.
   27.01.1943
   Когда я шел в этот госпиталь со станции, путь мой лежал через село Миловка, единственное впереди всей остальной группы прилежащих к нему деревень, немецких Шанталь, Шанфельд.
   В одной самой крайней хатенке по направлению к селу Шанфельд я встретил человека, который тоже был ранен и находился там на излечении. Я обрадовался: теперь я мог с ним вместе отправиться в село и безо всяких блужданий попасть на место. Со мной было две сумки: одна кожаная, румынская - трофей, и другая сухарная, выданная на фронте. В одной были дневники и портреты некоторых писателей, в другой, сухарной - книги, бумага, чернила и прочее.
   Пришли в село. Он привел меня в дом к своей знакомой. Мне надо было выйти и я, оставив сумки, на минуту покинул хату. Когда я вернулся - мой новый товарищ вдруг засобирался, и мы отправились в дорогу. По пути он предложил мне поселиться с ним в одной палате. Это был очень симпатичный человек, с первого взгляда располагающий к себе. Он много рассказывал об условиях в госпитале, о плохом питании там и о причинах его частых (он не раз ходил к Михай) посещений села: "Жить сейчас трудно, голодно, и я решил подыскать себе невесту, способную поддержать меня на время моей жизни в госпитале". Это было несправедливо, но в его устах выглядело вполне естественно и казалось, иначе и нельзя было в его положении на его месте поступить. Я верил и доверял каждому его слову.
   Когда мы стали подходить к госпиталю, он вдруг мне предложил: "Знаешь, когда придешь в госпиталь, тебя накормят и сразу поведут в баню. В бане всегда крадут вещи, причем это делают сами рабочие из ранее больных, дежурящие там. Поэтому я советую оставить все у меня, а самому пойти скупаться, затем, даже если тебя не направят в четвертый корпус - прийти и лечь в третью палату, со мной рядом". Я засомневался - вдруг обманет? Но он меня успокоил тем, что показал палату, место свое, и назвал свою фамилию Мизонов.
   После бани, в которой, кстати, никаких пропаж не произошло, я пришел в палату, которую мне прежде показывал Мизонов и лег на соседних с ним нарах. Документы свои я не решился оставить в палате Мизонову и на время своего купания, передал на хранение сестре, которая мне их возвратила в полной сохранности.
   То обстоятельство, что Мизонов часто отлучается в село, радовало меня я мог им передавать кое-какие вещи для обмена на хлеб. Я дал в первую же его отлучку для обмена мыло, сахар и кое-что из личных вещей. Но когда он принес всего кусочек хлеба, грамм на 300-400, в обмен на все, я решил больше ничего ему не давать. В другой раз он, одевшись во все мое (как и в первую свою ходку, уже при мне): ботинки, фуфайку, шапку, обмотки, и даже портянки - у него нет ничего этого - мне поручил получить на него обед. Соседи советовали мне съесть его хлеб обеденный, мотивируя его долгом передо мной за то, что я даю одежду свою, но я не решился на это - захочет - сам даст.
   Пришел он поздно вечером. Принес много хлеба - на сахар и мыло он опять наменял, по кусочку раздав бойцам. Себе он оставил буханку хлеба, несколько пышек, несколько пирожков и много прочих лакомств. Кусочек не более 100 грамм он дал мне. Вот тогда-то я и пожалел, что не съел его 400 грамм от обеда. Позже он уже не брал у меня ботинок (может быть, неловко было) говорил, что тесны они на него и в них холодно. Но фуфайку и все остальное, он почти не снимал с себя. Я продолжал свое - уважительно относился к нему.
   Палата действительно оказалась хорошей. Антисемитов почти не было здесь и я, за исключением нескольких случаев, забылся. Только почему-то у меня стали пропадать открытки. Пропала замечательная открытка, окаймленная украинскими рушниками, с Шевченко. Пропала книга классики марксизма-ленинизма, пропало несколько журналов. Это ребята выкрали на курение - думал я, и стал лучше прятать и закрывать. Но и это не помогло.
   Обед, ужин и завтрак я всегда приносил Мизонову в палату, ибо ему не в чем было ходить в столовую. Когда я обнаружил еще ряд пропаж - я стал давать свои сумки на хранение Мизонову. Теперь я был уверен, что все-то будет в сохранности и, даже когда через несколько дней не нашел в сумке двух булавок английских, пуговицу и два конверта - решил, что их сам где-то положил или затаскал. И вдруг, за несколько дней перед самым моим отъездом в Карпенку, когда я ходил за справкой в Шанталь для мамы, обнаружил, вернувшись, свою газету у Мизонова. Он разорвал ее пополам, поделив половины между собой и Степановым (тот в этот день был дежурным по кухне). Кроме того, он дал Степанову полпачки табака, что мы получили вдвоем - за что тот его целый день кормил до отказу. Мне же, несмотря на то, что я таскал ему пищу, что табак и газета были моими, Мизонов, явно не чувствуя угрызений совести, еды не предложил. А приносил я ему по полному котелку супа, полные банки каши, часто раза в три-четыре больше нормы. Лишь к вечеру, когда он был снова на кухне, нажрался там до отвала - принес мне двойную порцию, и то по указанию Степанова.
   После истории с газетой я впервые стал не доверять ему. Я стал носить с собой кожаную сумку, а сухарную перепоручал хранить другим.
   В один из обходов врачей я оставил сумку на верхних нарах. Гляжу - и Мизонов мой слез на обход - этого еще не бывало. С нар впервые слезли все Мизонов подействовал примером. Но лишь только врач приступил к обходу Мизонов вновь полез на нары. Это бросилось в глаза, и я стал думать о причинах его маневров, предположив, что он хочет избегнуть осмотра тем, что опять полез наверх. Но ведь он уже давно был выписан и нахождение его здесь мотивировалось только отсутствием обуви. В то же время я стал беспокоиться об оставленных мною вещах - госпиталь доживал последние дни и было много краж, я мог лишиться всего. Залез к себе наверх, осмотрел сумки - все в порядке. Пошел за информбюро и на перевязку. Вернулся - заглянул в сумку нет папирос, вместо них пустая коробка, набитая ватой. В этот день я перевязку больше не делал. Пошел в палату с намерением найти вора.
   Вором был Мизонов. Папиросы он мне вернул сам, на основании многих улик - Степанов сказал даже в каком кармане они у него, так как Мизонов его угощал. Поймал я его во время обеда. Я не пошел на обед и, после разговора с глазу на глаз, потребовал под угрозой скандала возвращения их. Он долго отрицал свое воровство, но припертый к стенке возвратил папиросы. Украденные открытки он употребил на карты (на них еще были надписи "Вовочке", "Привет Вове из Ессентуков" и "На память от тети Ани". Даже пуговицы ***
   31.01.1943
   Сегодня написал семь писем - удовлетворил потребность свою. Маме, папе, Оле, в Ессентуки, в роту свою, тете Ане до востребования в Молотов, д. Жоржу на завод в Астрахань - их обоих очевидно уже нет там, на квартире, кончилось мое счастье.
   Сюда привели еще трех человек, нерусских. Я даже не знаю, какой они нации. Они все страшно нахальны. Везде лазят. Один при мне, якобы рассматривая сумку, сунулся смотреть ее содержимое. Я хотел отнять у него сумку и перелил чернила. Сейчас один ушел. Двое разговаривают не по-русски. Один рассказывает, а другой все время гортанно вскликивает. Нервы не выдерживают писать. Прекращу.
   01.02.1943
   Встал сегодня рано, но успел только к концу последних известий.
   Наши войска взяли в плен 16 генералов, много полковников и пять тысяч пленных солдат и офицеров. В районе Сталинграда, как показали пленные генералы, было не 220, а 330 тысяч человек. Тем большая заслуга Красной Армии на остальных участках фронта. Наши войска продолжают успешно наступать в районе Воронежа - заняли свыше 40 населенных пунктов, две железнодорожные станции. На Северном Кавказе заняли станцию и город Белореченский. Когда я ехал еще в Майкоп, я помню, что мы долго стояли на этой станции, ибо, как нам сказали - это последняя станция на линии Туапсе - Армавир. А на Майкоп отсюда идет отдельная линия. Так оно и было.
   Теперь, не найдя на своей карте, я долго думал об этом знакомом мне названии и, только найдя ее на большой карте в госпитале, вспомнил об этом ***
   02.02.1943
   По-прежнему нахожусь на квартире. Нас разбили по взводам, в зависимости от местожительства, но это до сих пор ни в чем не улучшило своевременной и без толкотни раздачи пищи. Два раза на день при 800 граммах хлеба мы получаем по полмиски жидкости, называемой здесь супом. Это все.
   Рана не заживает сейчас и напротив начинает сильнее болеть. Перевязку не делал с 28 числа. Лечения никакого. Мозоль и отмороженные пальцы беспокоят ужасно.
   Радио встал рано слушать но, придя в сельсовет, узнал, что передача уже закончилась. Политрук сказал, что наши войска взяли Сватово и Лабинск.
   Целый день читал историю ВКП(б) и материалы сессии Верховного Совета СССР. Многое из этого мне знакомо, кое-что и нет. Развиваю свой политический кругозор.
   Дня два назад прочел "Гекльберри Финна" Марк Твена.
   Писем не писал, стихов тоже.
   03.02.1943
   На палец наложили гипс, но он вновь нагноился так, что все проступило, присохло и трудно было бинт оторвать от пальца. Гипс положен был на 10 дней, по объяснениям сестры для покоя пальцу. Сейчас будут делать то же самое вновь.
   Сегодня сообщили по радио о полном освобождении Сталинграда от немцев и ликвидации последнего оплота фашистов - группы, включавшей 4 генерала, 2500 офицеров, 91 тысячу солдат, а также огромное количество имущества ***
   Сегодня на квартире один из бойцов - татарин, украл хлеб у хозяйки. Та поймала его на месте преступления. Вечером я обнаружил пропажу у себя железной ложки.
   04.02.1943
   Хозяйка выгнала вора-бойца. Нас осталось 3. Утром встал как всегда рано. Всю ночь не смог заснуть и только ворочался на боку. На дворе было еще темно. Стал умываться. На горизонте слегка занялось красно-синим румянцем солнце, пророча ясную погоду.
   На передачу не опоздал - даже пришел раньше на пол часа. Ровно в 7 часов по московскому и в 8 по местному началась трансляция последних известий, из которых узнал, что наши войска взяли Купянск, Красный Лиман, Рубежную и Пролетарскую на Украине. Я нашел у себя на ***
   15.02.1943
   Сегодня, наконец, были взяты долгожданные Ростов и Ворошиловград. Известие поистине ошеломляющее, тем более, что оба города взяты в один день. Радость всеобщая.
   Утром к радио опоздал. Всю ночь, не переставая ни на секунду и перебивая мне сон, болел правый висок. Наутро встал поздно, хотя и не спал, все надеялся на прекращение боли но, не дождавшись, так и ушел с головной болью. Узнал об освобождении Ростова, Ворошиловграда и Красных Сулин от других. Районных центров никаких, но и на этом достаточно.
   Татарин, что со мной в квартире, смешит своей глупостью и невежеством. Он говорит, что Ростов больше Донбасса, что в Донбасс приезжают люди на три года поработать и затем разъезжаются и поэтому население Донбасса малочисленно. Ругает нашу власть совместно с кулацки настроенной хозяйкой дома. Хозяин, хотя и глуховат, но всегда принимает мою сторону. Хозяйка, наконец, начинает оправдываться: "Против Советской власти мы не против, если б не было такого мошенства, а мы привычны до всякой власти". А ведь муж ее и зять - члены партии, и муж - бывший председатель колхоза. У дочери ее погиб на войне муж - она ругает и обвиняет во всем Ленина и Сталина.
   17.02.1943
   Вчера мы втроем сговорились и, когда хозяйка ушла, набрали себе по карману семечек. Так она все равно не дает, хотя целый день они (хозяева) грызут, и, несмотря что мы отдали им все свои конфеты - по 7 штук - грызут сами.
   Сегодня нашими войсками взят Харьков. Эта победа взволновала и обрадовала всех. Меня даже больше всех.
   Поэму "Сталинградская эпопея" не смог много продолжить. Во-первых, читал сборник "Сталин" за 39 год, посвященный 60-летию нашего вождя, во-вторых, пытался написать стихотворение, посвященное освобождению Харькова, но ребята мешали - отставил. Вечерком взялся за поэму, но написал только три четверостишья - мне хозяйка сплетничала ***
   19.02.1943
   Сегодня меня выписали в часть, но когда я спросил, уеду ли я отсюда раньше 23 числа, врачи, посоветовавшись, решили меня оставить до вечера 23, ибо я должен буду выступать со стихами.
   Письма написал сегодня маме, папе и родным в Ессентуки. Прочел комедию Щедрина "Соглашение".
   Днем Горчин прочел мне письмо сестры-хозяйки, которая пишет о нас "квартиранты, и их обуздаем". Это из-за кусочка хлеба, который тот боец искал, но так и не нашел.
   Палец на ноге болит ужасно. Резали до крови, но так и не вырезали окончательно.
   23.02.1943
   Сегодня день Красной Армии. Здесь я доживаю последний день. Будет вечер - я выступлю со стихами. Помощник начальника госпиталя - устроитель вечера, сказал: "Будете читать, пока не устанут слушатели. Все стихи неплохи".
   24.02.1943
   Контора госпиталя. После чтения стихов на вечере одна девушка из Гомеля (фамилию и имя я еще не решаюсь спросить у нее), подозвала меня к себе и долго восторгалась моими стихами. Польщенный и обрадованный, я, в свою очередь, выразил ей свою признательность и обещал подарить на память несколько стихов.
   Сейчас, когда я переписываю для нее стихи, она подошла и попросила написать и о Тамаре... я понял ее намек и ответил, что возможно, если я здесь еще пробуду, то напишу и о ней для нее. Ее имени до сих пор не знаю (ей мое уже знакомо). Она молода, училась на первом курсе института, но не успела окончить - война.
   27.02.1943
   Сегодня разругался с хозяйкой - высказал откровенно ей все, что о ней думал. Она ругалась как никогда еще нецензурно, ругала "еврейню, що посiдала на нашi шиi", ругала Советскую власть, потом побила жестоко внука своего Кольку, называя его "советский выводок", "советская блядь", и все время кричала "сволочи, вас научат еще жиды" и т.д.
   Он ее называл "германской фашисткой" и прочее, отчасти будучи прав в своих эпитетах. Подробней о нашей ссоре я напишу, когда позволит время.
   В итоге, обругав меня по последнему слову матерщины, она сказала, чтоб я уходил туда-то и туда-то (повторение всего, или хотя бы части сказанного недопустимо). И, хотя она пообещала запереть дверь и не впускать меня - я не уйду (как это сделал невинно обвиненный ею в воровстве) товарищ, пока меня не выпишут, а это будет завтра, очевидно...
   01.03.1943
   Село Логиновка.
   Сегодня я с 10 утра двинул из госпиталя в Красный Кут, имея при себе запас продовольствия (600 грамм крупы, 250 голландского сыра, 50 грамм бараньего сала и 4 килограмма хлеба) на пять дней и письмо одной сотрудницы госпиталя своей сестре в Красный Кут, где я надеюсь переночевать.
   Вчера я неожиданно узнал, что сегодня первое. Я думал, что в том месяце будут еще 29 и 30 числа.
   Итак, я отправился в путь 1 Марта, когда мне исполнилось 20 лет.
   Мне выдали две справки. Одна о том, что я не получал денег в госпиталях (за два месяца) и справка о ранении (с дополнением, что я, как раненный на Сталинградском фронте, имею право на получение отличительного значка для раненных). Выдали мне также новую и хорошую фуфайку с воротничком. Старую я продал за 500 рублей и пол фунта сливочного масла. Выдали портянки теплые. Нижнее белье осталось мое.
   По дороге, не доходя до Логиновки (сюда от Карпенки 18 километров) у меня закружилась голова, стало мигать в глазах, потемнело, и заболела голова. Только в самом селе судорога (так я это назвал) прекратилась, но голова болит и сейчас.
   Так неважно проходит мой день двадцатилетия. Плюс к этому треть хлеба и почти все другие запасы съел уже. Со мной по одному направлению и с продаттестатом на двоих, старший сержант Горжий. Он трижды ранен, родом из Перещепино, Днепропетровской области, на Украине.
   06.03.1943
   Три с половиной дня провел я в Красном Куте. Ночевал у сестры-сотрудницы Кархенского госпиталя. Спал на полу. Временами было холодно, но тепло по сравнению с тем, что перетерпел я за время моих скитаний. Горжий, который получил аттестат и направление на свое имя, пользуется этим, управляет мною, хозяйничает над общим пайком. Жалею теперь, что разрешил ему получить документы на нас двоих, а не отдельно каждому.
   В первый же день пребывания в Красном Куте посетил редакцию районной газеты "Сталинский путь" с намерением напечатать там свои стихи, но редактор сказал, что в настоящее время они ничего кроме сводок Совинформбюро не печатают.
   Узнал там свежую сводку об успехах наших войск, а еще я узнал из разговора с сотрудником редакции, что в Красном Куте живет и преподает на курсах военных комиссаров (замполитов) Лев Израилевич Гладов. Эта весть обрадовала меня и я решил во что бы то ни стало разыскать его, тем более что я был занят мыслью о поездке в Москву, сопряженной с трудностями и риском большим. Поэтому хотелось посоветоваться с Гладовым.
   Директор школы ? 80, в которой я учился, автор ряда статей на исторические темы, печатавшихся в днепропетровских газетах, хорошо знавший меня лично был мне особо необходим как советчик и консультант, так как занимал немалый военный пост и чин.
   Он работал в высоком двухэтажном здании, но я долго блудил, пока до него добрался. Сначала я попал в роддом, затем в райисполком и лишь после этого - в здание военно-воздушной школы, курсанты которой показали на дом за базаром и церковью - там находились курсы.
   По дороге я встретил двух женщин, которые мне даже адрес его домашний сказали.
   К редкой для меня удаче я застал его дома. Он сразу узнал меня и обрадовался. В петличках у него по три кубика - звание старший лейтенант. Он много расспрашивал обо всем, изумлялся как я его нашел и добрался до него. Я сказал, что мне его отрекомендовали как редактора крупной Днепропетровской газеты. Он пытался оправдаться и говорил, что даже не имеет понятия, откуда в редакции взяли это. Спрашивал о родителях. Удивился, когда узнал, что они разошлись. Интересовался, когда я выехал из города и кого из литераторов и высоких лиц города я видел в последние дни перед эвакуацией из Днепропетровска.