Страница:
В конце XIX века в России образовался целый архипелаг утопических общин (особенно много их было в южных провинциях и Закавказье, служивших местами переселения со времен Николая I). Их любовь к труду, трезвость, уважительное отношение к женщинам, забота об образовании, отрицательное отношение к государственным и церковным институтам сделали эти общины идеалом либеральной интеллигенции. Эти островки утопии, нередко процветающие, были уничтожены коллективизацией 1929-1930 годов.3
Толстовство. Революция - против народного утопизма
Отношения народного утопизма с русской интеллигенцией неоднозначны. Интеллигенция открыла для себя народный утопизм только в середине XIX века с развитием этнографии и "изобретением" крестьянского "мира" (Хакстгаузен), в котором славянофилы и демократы видели то оплот борьбы с капитализмом, то основу "русского социализма" (Герцен). Мотивы и жанры народной утопии использовались многими. Тут и "поэт-гражданин" Н. Некрасов (1821 - 1877): Дедушка, Кому на Руси жить хорошо?; и драматург А. Островский ((1823 1886): Снегурочка, по мотивам которой Н. Римский-Корсаков написал оперу; и писатель Н. Лесков (1831 - 1895) с его "правдоискателями", и народник Н. Златовратский (1845 - 1911), воспевавший "мир" в Сне русского крестьянина [Устой, 1878-1883]. В. Берви-Флеровский (1829-1918) и С. Степняк-Кравчинский (1851 - 1895), эмигрировавший в Лондон после попытки теракта, использовали утопические фольклорные мотивы для пропаганды революционных идей. В Сказке о копейке Степняк-Кравчинского (1870) волшебная птица переносит крестьянина в царство свободы, где нет господ, а труд приносит радость. В Сказке о Мудрице Наумовне (1875) в "царстве будущего" нет ни бедных, ни богатых, ни обжор, ни лентяев, а "предрассудки" (религия) исчезли. Это царство любви ("Любушино царство"), братство рабочих, которые стали самим себе хозяевами [Агитационная литература...].
Встреча Толстого с двумя крестьянскими утопистами определила круг его нравственных поисков и утвердила в правильности обращения к народу. Тверской крестьянин В. Сютаев (1819 - 1892), с которым Толстой познакомился в 1881 году, проповедовал евангельский идеал любви к ближнему: он считал, что такая любовь может объединить всех людей в семью, где не будет собственности, коммерции, денег, раздоров и насилия [Vogue; Клибанов 1978, 316 - 323, Синявский, 364 - 380]. Крестьянин Т. Бондарев (1820 - 1898), который был "шаббатистом" (так назывались молокане, близкие к иудаизму), изложил "закон труда" в сочинении, о котором Толстой говорил, что оно будет иметь гораздо большее влияние чем вся русская литература вместе взятая. Сочинение называлось Трудолюбие и тунеядство, или Торжество земледельца. В нем говорилось, что разрешение всех бед человечества в принятии "первородного закона", данного Богом Адаму (Бы., 3:19): "В поте лица твоего будешь есть хлеб твой" (Бондарев заменил "есть" на "месить"). Только после завершения "хлебного труда", т. е. обработки земли (тридцать дней в году для каждого), можно заниматься другими делами. Фабрики должны быть построены за городом, чтобы облегчать чередование занятий. Бондарев развивает эту идею в своем трактате в форме вопросов (более 250), адресованных "образованному классу", извратившему этот закон. Главная идея Сютаева и Бондарева одна и та же - большая единая семья, но средства осуществления идеала разные: евангельская любовь - у одного, следование первобытному закону труда - у другого. Толстой синтезировал их идеи (см. письмо Е. Попову от 2 августа 1889 года). Он извлек из "проповеди блаженств" и главы 5-й Евангелия от Матфея пять заповедей, выполнение которых поможет без насилия, одним лишь самосовершенствованием, создать Царство Божие на земле. Этим заповедям следовали общины толстовцев, появившиеся в России и за границей (сам Толстой относился к толстовцам сдержанно).
Большевики поначалу не препятствовали этим утопиям, стараясь завоевать доверие общинного сектантства. В октябре 1921 года Народный комиссариат сельского хозяйства обратился по просьбе Ленина "к сектантам и староверам России и зарубежья", призывая их (как в свое время - Екатерина II) создавать коллективные хозяйства и обещая им полную свободу совести [Клибанов 1969, 235 и т. д.; Мюллер, 525 и т. д.; Поповский, 83 и т. д.]. Даже если цифра тридцать пять миллионов (общее число сектантов, из которых двадцать пять миллионов - староверы) кажется преувеличенной, многочисленные антирелигиозные социологические опросы подтверждают рост числа баптистов, евангелистов, адвентистов и толстовцев, которые стремились к братской трудовой жизни в начале 20-х годов. Предводитель евангельских христиан, бывший молоканин И. Проханов (1869-1935), вернулся в Россию в 1926 году с проектом создания на Алтае "Солнцеграда" или "Евангелегорода", освещаемого электрическим солнцем [Kahle, 450 и т. д.]. Однако в 1929 - 1931 годах десятки тысяч духоборов, молокан, малеванцев и меннонитов стали проситься в (ре)эмиграцию и были отправлены в ссылку или расстреляны. Немногие, как Б. Мазурин, основатель сельскохозяйственной "толстовской" общины "Жизнь и труд" (вегетарианство, запрет курения, спиртного, ругательств, распущенности, отказ от частной собственности, автономия), выжили в лагерях, чтобы свидетельствовать впоследствии о ненасильственном противостоянии сект и общин большевистской гегемонии. Одной из целей коллективизации было полное уничтожение очагов общинного христианского утопизма.
Такой же была участь "новокрестьянских" поэтов, появившихся в десятых годах XX века: Н. Клюева, С. Клычкова, С. Есенина (все трое - из староверов). Их мечты о "крестьянском царстве" укладываются в фольклорную традицию и народническую литературу. Однако они мечтали не только о социальной, но и о духовной революции. Эсхатологические видения Клюева, бывшего в 1911 - 1912 годах редактором Новой Земли (печатного органа "крестьян Голгофы", которые проповедовали пришествие Царства Божия на землю, обновленную самопожертвованием), выделяются среди неоязыческой, индивидуалистской, "адамической" ностальгии эпохи (ср. Рай в книге Райня поэтессы Л. Столицы). С началом революции "избяной рай" "белой Индии" Клюева, одно время видевшего в Ленине раскольничьего пророка, разросся до космических масштабов: в нем соединились медведи и коровы, земля и железо, Псалтирь и Коран. "Преображение" - ключевое слово библейско-революционных поэм Есенина. Его знаменитая поэма Инония (1918), в которой богоборческий бунт сменяется райским видением, скорее не патриархальная крестьянская утопия, а стремление объединить земное и небесное, услышать в поэзии Слово. Для Есенина "социализм" и "рай" - одно и то же, "ибо рай в мужицком творчестве так и представлялся, где нет податей за пашни, где "избы новые, кипарисовым тесом крытые" <Клюев>, где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сыченою брагой" (С. Есенин, Ключи Марии, 1918). Последний образ восходит к Евангелию от Луки, 12:37). Это смешение духовного, поэтического и политического хилиазма, "живого нерва истории", и эсхатологии, "жизненного нерва религиозных учений" [Булгаков, 75, 77], станет для Есенина источником разочарований. С. Клычков, умевший замечательно изобразить в своих сказах мир крестьянских фантазий, избежал этого смешения. В его романах черты крестьянской утопии (труднодоступная богатая страна, отсутствие царя и налогов, долголетие, доброта, мир и равенство) и райского мифа (первобытная гармония с природой, разрешение противоречий между телом и душой в образе андрогина) рассыпаны в снах, сказках, легендах, притчах, видениях. Утопическое время противопоставлено времени реальному: политическому (крепостное право, Первая мировая война) и культурному (середина двадцатых годов с их антикрестьянской, антинациональной и антирелигиозной идеологией). Судьба Клюева и Клычкова, расстрелянных в 1937 году, это судьба всей народной утопии, приманенной, а затем уничтоженной "утопией власти".
Не являясь примером пассивного подчинения или "фольклорной инфракультурой" [Ropert, 196], народная Россия с миллионами ее диссидентов гораздо дольше Европы оставалась поприщем утопических надежд и экспериментов. Только политика гегемонии и террора смогла уничтожить все утопии, в том числе порожденные большевистской революцией. Однако эта политика сама была утопией tabula rasa, несущей в себе зерно своей гибели.
1. Петра Великого отождествляли с Антихристом по следующим причинам (кроме его реформ): римский титул императора, написанный кириллицей (числа в XVII веке еще обозначались буквами), дает число 666); изменения календаря с 1 января 1700 года; перепись "душ" (крестьян мужского пола); новые налоги [Гурьянова, 39 и т. д.; Кельсиев,4, 252 и т.д.]
2. Русские ругательства, связанные с именем Матери-Земли (Божьей Матери), имеют серьезный метафизический и эсхатологический подтекст [Lotman - Ouspenski, 385-463].
3. Секты, распространившиеся в последнее время в России и на Украине ("Белое братство", управляемое двумя тысячами "посвященных" и двенадцатью "апостолами") относятся к разряду организаций, пользующихся психологическими манипуляциями для разрушения семьи и денежного вымогательства.
Глава 3
ПРОСВЕЩЕНИЕ И ТЕНИ: XVIII век
"Enfin Pierre paro(t"1
XVIII век начался в России с важных событий: неудачи в войне со Швецией (через семь лет Швеция проиграет войну и потеряет свое господство на севере Европы); новые законы (от запрещающих носить бороду и вести себя не по-европейски при дворе до изменивших структуру государственного управления); основание Санкт-Петербурга (1703). От поражения к победе, от "леса-пустыни" к метрополии, от патриархальной жизни к современности ошеломляющий путь.
"Кто бы осмелился предположить в 1700 году, что блистательный и образованный двор появится на берегу Финского залива <...>; что империя протяженностью в две тысячи лье, дотоле нам почти неведомая, станет культурной в течение пятидесяти лет; что ее влияние распространится на всю Европу <...>? Тот, кто предположил бы это, прослыл бы самым химерическим из людей"2. Так писал Вольтер в середине XVIII века. Слова "химера" и "утопия" тогда были синонимами [Baczko, 20].
Почти два века спустя поэт-символист М. Волошин скажет: "Царь Петр был первый большевик" (Россия, 1925). Не подходит ли самая краткая формула большевизма "утопия у власти" к режиму первого "отца отчизны"?
Петр ставит народ в условия всеобщей, постоянной мобилизации. Он хочет все регламентировать (в год более тысячи указов, одинаково строгих в отношении самых важных и самых эфемерных сторон государственной жизни) [Ключевский, IV, 311]. Он осуществляет свои замыслы любой ценой: так строится Санкт-Петербург, так роются каналы, связывающие все главные реки России. Строительство большинства каналов будет заброшено, а некоторые, к примеру Волго-Донский, фантасмагорически изображенный А. Платоновым в Епифанских шлюзах (1927), будут достроены только при Сталине. Неудивительно, что петровская шокотерапия станет для большевиков источником вдохновения и исторического оправдания.
Какая же утопия пришла к власти вместе с Петром? У него, в отличие от большевиков, не было готовой теории, которой он мог бы подчинить жизнь. Эти реформы были начаты не для разрушения старого строя, в отличие от реформ революционных, а для достижения целей, продиктованных сиюминутной необходимостью. Петру было достаточно нескольких основополагающих идей, в остальном он оставался прагматиком, но часто забывал подумать о средствах. Ему удалось воплотить свое представление о современном государстве только благодаря безграничной энергии и безграничной власти. На самом деле, это была не утопия, а государственный утопизм, взявший власть в свои руки.
Этот волюнтаристский активный утопизм стимулирует воображение, привлекает иностранцев, пробуждает таланты. Со всех концов России Петр получает планы улучшения жизни, в которых, как и в его реформаторских затеях, реализм соседствует с бредом.
Проектоманией захвачены и аристократ Ф. Салтыков (? - 1715), и ремесленник-ювелир И. Посошков (1652 - 1726). Разница между этими двумя главными "выразителями мнений" символична. Первый, автор Изъявлений прибыточных государству (1714), всецело за перемены. Его проекты идут гораздо дальше того, чего хочет Петр: Салтыков мечтает "европеизировать" русский пейзаж статуями и памятниками, запретить крестьянам строить избы и другие сооружения из дерева, сделать обязательной исповедь, по праздникам украшать церкви знаменами, как в Англии [Павлов-Сильванский, II, 16, 36, 42 - 46]. Он настаивает на индустриализации и урбанизации страны, на необходимости образования. Салтыков предлагает фантастический проект девяти "академий", по две тысячи учебных мест в каждой, с семнадцатилетним образованием! Он уверяет, что по завершении одного такого курса "Россия во всех свободных науках" будет вместе "со всеми европейскими государствами" [Уткина..., 77].
Посошкова можно назвать отцом современной русской экономики. Его Книга о скудости и богатстве (1724), написанная за три года, состоит из трех частей по три главы в каждой и представляет собой символическую схему улучшения российской жизни. Эта схема выдает утопические мотивы, лежащие в основе книги. Посошков объясняет государю, как избежать "неправды" и ошибок, как наладить государственные дела, как добиться любви народа и устроить ему беззаботную жизнь. Любимое слово Посошкова - "правда": он защищает идеал средневековых мечтателей, которые искали способ преодолеть бездну, разделяющую богатых и бедных, великих и малых мира сего. Ненавидя иностранцев ("проклятых лютеран"), Посошков признает их полезность. Этот традиционалист в вере и нравах поддерживает реформы Петра, поскольку считает их полезными для страны [Кафенгауз, 128 - 130]. Особый интерес в его труде вызывает именно это принятие перемен, с которым соседствует защита прежних национальных и религиозных ценностей.
Проекты Салтыкова и Посошкова выражали дух эпохи и формировали ее. Эти проекты представляют две стороны проблемы, с которой столкнулась Россия, перепаханная Реформами: стремление ко всему иностранному, светскому и сохранение связи с национальной традицией.
Петр не отдавал себе отчета в резкости разрыва со старым порядком вещей. Процессы европеизации, демократизации, секуляризации, начавшиеся в русском обществе в XVI веке, набрали силу при Алексее Михайловиче. Тогда же оформились и главные линии утопической мысли (Крижанич, Кульман). Приход Петра вызвал ускорение этих процессов. Миф о Петре складывался благодаря приближенным и иностранцам. Среди последних особая заслуга принадлежит Лейбницу: он считал Петра великим государем, призванным "деварваризировать" свою необъятную страну и тем самым изменить облик мира [Leibniz, 423, 511]. Вольтер позднее станет страстным пропагандистом этой идеи, принимая как необходимость деспотизм русского государя, который можно объяснить отсталостью его подданных (в этом Лейбниц и Вольтер напоминают иностранных "попутчиков" ленинско-сталинской эпохи). Русская панегирическая литература прославляет Петра, объявляя начало новой эры. Вождь, уверенно ведущий Россию из ночи в день, из небытия к жизни, подобно святому Владимиру, воспетому в XI веке Илларионом [Львов 1803а, 39]; краеугольный камень русской славы; орел, парящий в небесах; солнце, освещающее вселенную; воплощение всех великих героев, князей и святых древности, которых Ф. Прокопович поминает в своих пламенных речах: новый Самсон по своей силе, которой он одаряет Государство, новый Соломон по своей божественной мудрости, новый Моисей по величию своего законодательства, новый Константин по своим церковным деяниям [Прокопович, 279 - 281]. Русский дифирамбист одной фразой резюмирует новую государственную мифологию: "Где блаты и леса непроходимы зрились, / Петрополь тут и флот, и рай земной явились" [Дмитриев-Мамонов 1783, 2].
Санкт-Петербург должен был стать для современников Эдемом ("мой парадиз" - называл его император), а также великой политической и культурной столицей. Вся Россия представлялась "равной небесам", "новым Сионом", "новым Иерусалимом", "новым Римом" и "новой Грецией" (староверы называли петровскую Россию "новым Вавилоном").
С таким же энтузиазмом были встречены наследники Петра: Анна, Елизавета, Петр III, Екатерина, Павел. В каждом новом государе видели воплощение духа Великого Преобразователя, с каждым новым царствованием в России начинался золотой век. Аллегорические спектакли, праздники, оды и похвальные слова идут на смену наследию панегиристов XVII века - К. Истомина, С. Полоцкого. Растет влияние французского классицизма, но атмосфера немецкого барокко сохраняется в течение всего XVIII века. Эту идеализацию каждого нового правителя и его времени один из исследователей той эпохи назвал "эвтопией" ("благоместием"), в отличие от утопии в обычном смысле слова [Baehr 1991, 114 - 115]. Нам ближе термин "панегирическая квазиутопия".
После Петра два царствования отмечены движением России к величию. Елизавета (правила с 1741 по 1762 гг.) утверждает западную (по преимуществу - французскую) модель в качестве образца для подражания. Снова вспыхивает преобразовательная лихорадка. Открывается Московский университет (1755). Вокруг университета и его издательства появляются "моральные" обозрения (наподобие английских). Печатные книги имеют большой успех, особенно художественная литература, начиная с первого русского "бестселлера", аллегорического романа П. Тальмана Езда в остров Любви (1663) в переводе В. Тредиаковского (1730). Сделанный Тредиаковским перевод Аргениды Дж. Барклая (1751) вызывает настоящую эйфорию у читателей. У панегирических жанров появляется серьезный конкурент - Staatsroman (политический роман).
Правление Екатерины II (1762 - 1796) окончательно упрочивает фундамент современной культуры. Начатое Екатериной обсуждение ее собственного проекта конституции (1767) послужило основанием для создания народного представительства, в которое вошли выборные от всех слоев российского общества, дало пищу прессе, подстегнуло общественную мысль, уже знакомую с Гротиусом и Гоббсом, Локком и Монтескье, энциклопедистами и Руссо. Подтверждение тому - Философические предложения (1768) украинца Я. Козельского (1728 - 1794), первого философа, систематизировавшего новые общественные теории без повеления государя. Политическая мысль стала опираться на изучение истории. Каждый год появлялись труды, посвященные прошлому России. Несмотря на то что историки еще не до конца различали документ и легенду, можно было говорить о зарождении исторической науки.
Распад единой картины мира, появление новой идеологии и новых культурных задач, западные влияния, вкус к художественной литературе, формирование интеллектуальной элиты, новые технические перспективы, политическая и историческая мысль - все это должно было создать новую и благоприятную почву для утопических построений. Тем более что под воздействием тех же факторов набрал силу и сам утопизм (прежде всего утопизм государственный).
Вокруг императрицы: государственные мечтания
Екатерина, "единственный настоящий идеолог в России между Иваном IV и Лениным" [Billington, 217], предстала в своем Проекте визионеркой. Дерзкая, под влиянием Монтескье и Беккариа, в своем радикализме (во Франции "Проект" был запрещен цензурой), Екатерина не скрывает вдохновляющей ее идеи: "Боже сохрани! чтобы после окончания сего законодательства был какой народ боле справедлив, и следовательно больше процветающ на земле" (519).
Провозглашая будущее всеобщее счастье и соединяя государственное "Мы" с "я" своей личной страсти, Екатерина предлагает удивительный пример "эвномии" ("благозакония", термин С. Л. Бэра), проект совершенного общества, основанного на идеальных законах, подчеркивает свой гуманизм, вызывавший восхищение философов. Последние приветствовали в Екатерине давно ожидаемого ими Просвещенного Монарха, мифическую фигуру, находящуюся "на грани утопии и реформы" [Baczko, 52]. В заключение своего "эвномического" романа Нума, или Процветающий Рим (1768), посвященного великому законодателю и благодетелю народа, М. Херасков (1733-1807) поместил стихотворение, в котором провел параллель между Петровской эпохой и светлым настоящим: "Петр россам дал тела, Екатерина душу" [Херасков 1768, 180].
Воодушевленная этим восхищением и своим могуществом, Екатерина не останавливается на достигнутом. Для того чтобы быстро создать необходимое современному обществу третье сословие, она берет курс на урбанизацию. Это, по выражению самой Екатерины, ее новая мания, после закономании [Lortholary, 163, 179]. Поднимаются новые города: Севастополь (sevaste polis, "священный город", греч.), Херсон, который должен был стать вторым Петербургом, Екатеринослав - будущий центр мировой культуры [Billington, 225]. Князь Потемкин, присоединивший к России Крым, организовал в 1787 году путешествие Екатерины на юг, через города, наполненные праздничными ликующими толпами. Маршрут был организован как посещение страны действующей утопии. Иосиф II, участвовавший в путешествии, назвал его "галлюцинацией", а другой гость, Г. фон Гельбиг, утверждал, что некоторые деревни на их пути были нарисованы на досках ("потемкинские деревни")3 [Brinker, 99 - 101; Madariaga, 403]. Только через много лет в Екатеринославе с грехом пополам соорудят постоялый двор... Однако в этих воображаемых, зачастую "иллюзионистских", начинаниях важен принцип, который заставляет вспомнить о Футуристах и конструктивистах страны Советов, мечтавших преобразить жизнь, преображая город4. Царь-плотник и строитель каналов верил в возможность улучшения жизни и природы. Такой же "улучшаемой" представлялась ему и природа человека. Екатерина унаследовала эту философию от Петра.
Она задалась целью изменить человека. Живо интересуясь психологией и педагогикой, Екатерина знает все теории от Коменского и Локка до Юма и Руссо, систематизирует свои взгляды в записке, адресованной наставнику своего внука Н. Салтыкову, пишет поучительные истории. Связь между "эвномией" и тем, что можно было бы назвать "эвпедией" ("благовоспитанием"), Херасков объясняет в "Нуме": "Истинное блаженство человеческого рода от благоразумных законов проистекает. Но законы суть одно начертание, на котором щастие и благополучие общества утверждается; они требуют исполнения, а исполнение зависит от людей просвещенных и добродетельных; ибо законы сами собою действовать не могут" [Херасков 1768, 147]. При содействии своего вдохновителя И. Бецкого, Екатерина задумывает проект создания ни больше ни меньше чем "новой расы", с помощью воспитания нескольких поколений на одних и тех же фундаментальных и справедливых законах [Майков, 8]. Идея "нового человечества" - христианская. Во второй половине XVIII века духоборы и близкий к ним мистический философ Г. Сковорода пытались вернуть первоначальную силу идее преображающего милосердия. Этой идее нет места в концепции "новой расы". Впервые о "новом человеке" говорится в терминах "производства" и "выращивания": такому подходу уготовано большое будущее.
А пока Дидро, узнав о педагогических планах Екатерины, пишет ей: "Как прежде любопытные ездили в Лакедемонию, Египет и Грецию, так теперь станут ездить в Россию, только любопытство их будет более оправдано <...>. Ликург создал вооруженных монахов; его законодательство было величественной системой жестокости. Человечность - вот основа вашей системы" [Грот, 16]. Перед нами феномен утопически завышенной оценки деятельности императрицы ее западными почитателями5. Страна Петра и Екатерины казалась многим иностранным мыслителям широким полем для социальных, политических и философских экспериментов (как потом будет казаться страна Сталина). Гердер мечтал быть "новым Лютером и Солоном" Украины, этой "новой Греции". Бернарден де Сен-Пьер хотел организовать "республику свободных коммун" (что-то вроде новой Пенсильвании) в казахстанских степях [Billington, 224 229; Уткина..., 201]. Вольтер и Дидро надеялись подвигнуть Екатерину на реализацию их общих социальных идей.
Еще в начале XVIII века Лейбниц выдвинул теорию, в которой Россия сразу же узнала себя. У этой теории было два аспекта. По аналогии с историософской доктриной translatio imperii (передача империи), первый аспект можно назвать translatio sapientiae (передача знаний): науки, зародившиеся в Греции, покидают ее и путешествуют по всем странам, прежде чем вернуться к месту своего зарождения. Теперь очередь России принимать гостей [Leibniz, 512]. Второй аспект еще более важен: тот факт, что "скифы" не были готовы к приему, нисколько им не повредил. Напротив, они легко овладевают знаниями благодаря своей невинности, а также свободе от вредных влияний и традиций. Расцвет наук и искусств при Елизавете и, особенно, при Екатерине подтверждает верность этой теории. В конце XVIII века Россия превращается не только в райский сад, но и в сад наук, храм Минервы (с которой поэты сравнивают Екатерину).
В концепции Лейбница знание играет двойную роль, социально-культурную и метафизическую: оно отличает Цивилизованных людей от варваров и позволяет человеку подтвердить свое право на центральное место в мире, сотворенном Богом, на главенство в природе и управление ею. Уже при Елизавете, в одах, посланиях и торжественных речах, Ломоносов настойчиво превозносил эту роль, предрекая появление российских "Невтонов и Платонов", и заложил основы великолепной "эвсофии" ("благомудрости"), мечты о познании и преображении природы [Ломоносов II, 230 - 234]. Эта мечта, разделяемая многими учеными и поэтами, стала в эпоху Екатерины официальной идеологией. Моментальное овладение сокровищами западного знания с целью догнать и перегнать "лучшие европейские государства" (вспомним взгляды Ф. Салтыкова) - привилегия молодой, полной сил нации. Чтобы избавиться от комплекса неполноценности перед Западом, отбросить или сублимировать этот комплекс, русские и впредь будут прибегать к этой ободряющей идее.
Толстовство. Революция - против народного утопизма
Отношения народного утопизма с русской интеллигенцией неоднозначны. Интеллигенция открыла для себя народный утопизм только в середине XIX века с развитием этнографии и "изобретением" крестьянского "мира" (Хакстгаузен), в котором славянофилы и демократы видели то оплот борьбы с капитализмом, то основу "русского социализма" (Герцен). Мотивы и жанры народной утопии использовались многими. Тут и "поэт-гражданин" Н. Некрасов (1821 - 1877): Дедушка, Кому на Руси жить хорошо?; и драматург А. Островский ((1823 1886): Снегурочка, по мотивам которой Н. Римский-Корсаков написал оперу; и писатель Н. Лесков (1831 - 1895) с его "правдоискателями", и народник Н. Златовратский (1845 - 1911), воспевавший "мир" в Сне русского крестьянина [Устой, 1878-1883]. В. Берви-Флеровский (1829-1918) и С. Степняк-Кравчинский (1851 - 1895), эмигрировавший в Лондон после попытки теракта, использовали утопические фольклорные мотивы для пропаганды революционных идей. В Сказке о копейке Степняк-Кравчинского (1870) волшебная птица переносит крестьянина в царство свободы, где нет господ, а труд приносит радость. В Сказке о Мудрице Наумовне (1875) в "царстве будущего" нет ни бедных, ни богатых, ни обжор, ни лентяев, а "предрассудки" (религия) исчезли. Это царство любви ("Любушино царство"), братство рабочих, которые стали самим себе хозяевами [Агитационная литература...].
Встреча Толстого с двумя крестьянскими утопистами определила круг его нравственных поисков и утвердила в правильности обращения к народу. Тверской крестьянин В. Сютаев (1819 - 1892), с которым Толстой познакомился в 1881 году, проповедовал евангельский идеал любви к ближнему: он считал, что такая любовь может объединить всех людей в семью, где не будет собственности, коммерции, денег, раздоров и насилия [Vogue; Клибанов 1978, 316 - 323, Синявский, 364 - 380]. Крестьянин Т. Бондарев (1820 - 1898), который был "шаббатистом" (так назывались молокане, близкие к иудаизму), изложил "закон труда" в сочинении, о котором Толстой говорил, что оно будет иметь гораздо большее влияние чем вся русская литература вместе взятая. Сочинение называлось Трудолюбие и тунеядство, или Торжество земледельца. В нем говорилось, что разрешение всех бед человечества в принятии "первородного закона", данного Богом Адаму (Бы., 3:19): "В поте лица твоего будешь есть хлеб твой" (Бондарев заменил "есть" на "месить"). Только после завершения "хлебного труда", т. е. обработки земли (тридцать дней в году для каждого), можно заниматься другими делами. Фабрики должны быть построены за городом, чтобы облегчать чередование занятий. Бондарев развивает эту идею в своем трактате в форме вопросов (более 250), адресованных "образованному классу", извратившему этот закон. Главная идея Сютаева и Бондарева одна и та же - большая единая семья, но средства осуществления идеала разные: евангельская любовь - у одного, следование первобытному закону труда - у другого. Толстой синтезировал их идеи (см. письмо Е. Попову от 2 августа 1889 года). Он извлек из "проповеди блаженств" и главы 5-й Евангелия от Матфея пять заповедей, выполнение которых поможет без насилия, одним лишь самосовершенствованием, создать Царство Божие на земле. Этим заповедям следовали общины толстовцев, появившиеся в России и за границей (сам Толстой относился к толстовцам сдержанно).
Большевики поначалу не препятствовали этим утопиям, стараясь завоевать доверие общинного сектантства. В октябре 1921 года Народный комиссариат сельского хозяйства обратился по просьбе Ленина "к сектантам и староверам России и зарубежья", призывая их (как в свое время - Екатерина II) создавать коллективные хозяйства и обещая им полную свободу совести [Клибанов 1969, 235 и т. д.; Мюллер, 525 и т. д.; Поповский, 83 и т. д.]. Даже если цифра тридцать пять миллионов (общее число сектантов, из которых двадцать пять миллионов - староверы) кажется преувеличенной, многочисленные антирелигиозные социологические опросы подтверждают рост числа баптистов, евангелистов, адвентистов и толстовцев, которые стремились к братской трудовой жизни в начале 20-х годов. Предводитель евангельских христиан, бывший молоканин И. Проханов (1869-1935), вернулся в Россию в 1926 году с проектом создания на Алтае "Солнцеграда" или "Евангелегорода", освещаемого электрическим солнцем [Kahle, 450 и т. д.]. Однако в 1929 - 1931 годах десятки тысяч духоборов, молокан, малеванцев и меннонитов стали проситься в (ре)эмиграцию и были отправлены в ссылку или расстреляны. Немногие, как Б. Мазурин, основатель сельскохозяйственной "толстовской" общины "Жизнь и труд" (вегетарианство, запрет курения, спиртного, ругательств, распущенности, отказ от частной собственности, автономия), выжили в лагерях, чтобы свидетельствовать впоследствии о ненасильственном противостоянии сект и общин большевистской гегемонии. Одной из целей коллективизации было полное уничтожение очагов общинного христианского утопизма.
Такой же была участь "новокрестьянских" поэтов, появившихся в десятых годах XX века: Н. Клюева, С. Клычкова, С. Есенина (все трое - из староверов). Их мечты о "крестьянском царстве" укладываются в фольклорную традицию и народническую литературу. Однако они мечтали не только о социальной, но и о духовной революции. Эсхатологические видения Клюева, бывшего в 1911 - 1912 годах редактором Новой Земли (печатного органа "крестьян Голгофы", которые проповедовали пришествие Царства Божия на землю, обновленную самопожертвованием), выделяются среди неоязыческой, индивидуалистской, "адамической" ностальгии эпохи (ср. Рай в книге Райня поэтессы Л. Столицы). С началом революции "избяной рай" "белой Индии" Клюева, одно время видевшего в Ленине раскольничьего пророка, разросся до космических масштабов: в нем соединились медведи и коровы, земля и железо, Псалтирь и Коран. "Преображение" - ключевое слово библейско-революционных поэм Есенина. Его знаменитая поэма Инония (1918), в которой богоборческий бунт сменяется райским видением, скорее не патриархальная крестьянская утопия, а стремление объединить земное и небесное, услышать в поэзии Слово. Для Есенина "социализм" и "рай" - одно и то же, "ибо рай в мужицком творчестве так и представлялся, где нет податей за пашни, где "избы новые, кипарисовым тесом крытые" <Клюев>, где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сыченою брагой" (С. Есенин, Ключи Марии, 1918). Последний образ восходит к Евангелию от Луки, 12:37). Это смешение духовного, поэтического и политического хилиазма, "живого нерва истории", и эсхатологии, "жизненного нерва религиозных учений" [Булгаков, 75, 77], станет для Есенина источником разочарований. С. Клычков, умевший замечательно изобразить в своих сказах мир крестьянских фантазий, избежал этого смешения. В его романах черты крестьянской утопии (труднодоступная богатая страна, отсутствие царя и налогов, долголетие, доброта, мир и равенство) и райского мифа (первобытная гармония с природой, разрешение противоречий между телом и душой в образе андрогина) рассыпаны в снах, сказках, легендах, притчах, видениях. Утопическое время противопоставлено времени реальному: политическому (крепостное право, Первая мировая война) и культурному (середина двадцатых годов с их антикрестьянской, антинациональной и антирелигиозной идеологией). Судьба Клюева и Клычкова, расстрелянных в 1937 году, это судьба всей народной утопии, приманенной, а затем уничтоженной "утопией власти".
Не являясь примером пассивного подчинения или "фольклорной инфракультурой" [Ropert, 196], народная Россия с миллионами ее диссидентов гораздо дольше Европы оставалась поприщем утопических надежд и экспериментов. Только политика гегемонии и террора смогла уничтожить все утопии, в том числе порожденные большевистской революцией. Однако эта политика сама была утопией tabula rasa, несущей в себе зерно своей гибели.
1. Петра Великого отождествляли с Антихристом по следующим причинам (кроме его реформ): римский титул императора, написанный кириллицей (числа в XVII веке еще обозначались буквами), дает число 666); изменения календаря с 1 января 1700 года; перепись "душ" (крестьян мужского пола); новые налоги [Гурьянова, 39 и т. д.; Кельсиев,4, 252 и т.д.]
2. Русские ругательства, связанные с именем Матери-Земли (Божьей Матери), имеют серьезный метафизический и эсхатологический подтекст [Lotman - Ouspenski, 385-463].
3. Секты, распространившиеся в последнее время в России и на Украине ("Белое братство", управляемое двумя тысячами "посвященных" и двенадцатью "апостолами") относятся к разряду организаций, пользующихся психологическими манипуляциями для разрушения семьи и денежного вымогательства.
Глава 3
ПРОСВЕЩЕНИЕ И ТЕНИ: XVIII век
"Enfin Pierre paro(t"1
XVIII век начался в России с важных событий: неудачи в войне со Швецией (через семь лет Швеция проиграет войну и потеряет свое господство на севере Европы); новые законы (от запрещающих носить бороду и вести себя не по-европейски при дворе до изменивших структуру государственного управления); основание Санкт-Петербурга (1703). От поражения к победе, от "леса-пустыни" к метрополии, от патриархальной жизни к современности ошеломляющий путь.
"Кто бы осмелился предположить в 1700 году, что блистательный и образованный двор появится на берегу Финского залива <...>; что империя протяженностью в две тысячи лье, дотоле нам почти неведомая, станет культурной в течение пятидесяти лет; что ее влияние распространится на всю Европу <...>? Тот, кто предположил бы это, прослыл бы самым химерическим из людей"2. Так писал Вольтер в середине XVIII века. Слова "химера" и "утопия" тогда были синонимами [Baczko, 20].
Почти два века спустя поэт-символист М. Волошин скажет: "Царь Петр был первый большевик" (Россия, 1925). Не подходит ли самая краткая формула большевизма "утопия у власти" к режиму первого "отца отчизны"?
Петр ставит народ в условия всеобщей, постоянной мобилизации. Он хочет все регламентировать (в год более тысячи указов, одинаково строгих в отношении самых важных и самых эфемерных сторон государственной жизни) [Ключевский, IV, 311]. Он осуществляет свои замыслы любой ценой: так строится Санкт-Петербург, так роются каналы, связывающие все главные реки России. Строительство большинства каналов будет заброшено, а некоторые, к примеру Волго-Донский, фантасмагорически изображенный А. Платоновым в Епифанских шлюзах (1927), будут достроены только при Сталине. Неудивительно, что петровская шокотерапия станет для большевиков источником вдохновения и исторического оправдания.
Какая же утопия пришла к власти вместе с Петром? У него, в отличие от большевиков, не было готовой теории, которой он мог бы подчинить жизнь. Эти реформы были начаты не для разрушения старого строя, в отличие от реформ революционных, а для достижения целей, продиктованных сиюминутной необходимостью. Петру было достаточно нескольких основополагающих идей, в остальном он оставался прагматиком, но часто забывал подумать о средствах. Ему удалось воплотить свое представление о современном государстве только благодаря безграничной энергии и безграничной власти. На самом деле, это была не утопия, а государственный утопизм, взявший власть в свои руки.
Этот волюнтаристский активный утопизм стимулирует воображение, привлекает иностранцев, пробуждает таланты. Со всех концов России Петр получает планы улучшения жизни, в которых, как и в его реформаторских затеях, реализм соседствует с бредом.
Проектоманией захвачены и аристократ Ф. Салтыков (? - 1715), и ремесленник-ювелир И. Посошков (1652 - 1726). Разница между этими двумя главными "выразителями мнений" символична. Первый, автор Изъявлений прибыточных государству (1714), всецело за перемены. Его проекты идут гораздо дальше того, чего хочет Петр: Салтыков мечтает "европеизировать" русский пейзаж статуями и памятниками, запретить крестьянам строить избы и другие сооружения из дерева, сделать обязательной исповедь, по праздникам украшать церкви знаменами, как в Англии [Павлов-Сильванский, II, 16, 36, 42 - 46]. Он настаивает на индустриализации и урбанизации страны, на необходимости образования. Салтыков предлагает фантастический проект девяти "академий", по две тысячи учебных мест в каждой, с семнадцатилетним образованием! Он уверяет, что по завершении одного такого курса "Россия во всех свободных науках" будет вместе "со всеми европейскими государствами" [Уткина..., 77].
Посошкова можно назвать отцом современной русской экономики. Его Книга о скудости и богатстве (1724), написанная за три года, состоит из трех частей по три главы в каждой и представляет собой символическую схему улучшения российской жизни. Эта схема выдает утопические мотивы, лежащие в основе книги. Посошков объясняет государю, как избежать "неправды" и ошибок, как наладить государственные дела, как добиться любви народа и устроить ему беззаботную жизнь. Любимое слово Посошкова - "правда": он защищает идеал средневековых мечтателей, которые искали способ преодолеть бездну, разделяющую богатых и бедных, великих и малых мира сего. Ненавидя иностранцев ("проклятых лютеран"), Посошков признает их полезность. Этот традиционалист в вере и нравах поддерживает реформы Петра, поскольку считает их полезными для страны [Кафенгауз, 128 - 130]. Особый интерес в его труде вызывает именно это принятие перемен, с которым соседствует защита прежних национальных и религиозных ценностей.
Проекты Салтыкова и Посошкова выражали дух эпохи и формировали ее. Эти проекты представляют две стороны проблемы, с которой столкнулась Россия, перепаханная Реформами: стремление ко всему иностранному, светскому и сохранение связи с национальной традицией.
Петр не отдавал себе отчета в резкости разрыва со старым порядком вещей. Процессы европеизации, демократизации, секуляризации, начавшиеся в русском обществе в XVI веке, набрали силу при Алексее Михайловиче. Тогда же оформились и главные линии утопической мысли (Крижанич, Кульман). Приход Петра вызвал ускорение этих процессов. Миф о Петре складывался благодаря приближенным и иностранцам. Среди последних особая заслуга принадлежит Лейбницу: он считал Петра великим государем, призванным "деварваризировать" свою необъятную страну и тем самым изменить облик мира [Leibniz, 423, 511]. Вольтер позднее станет страстным пропагандистом этой идеи, принимая как необходимость деспотизм русского государя, который можно объяснить отсталостью его подданных (в этом Лейбниц и Вольтер напоминают иностранных "попутчиков" ленинско-сталинской эпохи). Русская панегирическая литература прославляет Петра, объявляя начало новой эры. Вождь, уверенно ведущий Россию из ночи в день, из небытия к жизни, подобно святому Владимиру, воспетому в XI веке Илларионом [Львов 1803а, 39]; краеугольный камень русской славы; орел, парящий в небесах; солнце, освещающее вселенную; воплощение всех великих героев, князей и святых древности, которых Ф. Прокопович поминает в своих пламенных речах: новый Самсон по своей силе, которой он одаряет Государство, новый Соломон по своей божественной мудрости, новый Моисей по величию своего законодательства, новый Константин по своим церковным деяниям [Прокопович, 279 - 281]. Русский дифирамбист одной фразой резюмирует новую государственную мифологию: "Где блаты и леса непроходимы зрились, / Петрополь тут и флот, и рай земной явились" [Дмитриев-Мамонов 1783, 2].
Санкт-Петербург должен был стать для современников Эдемом ("мой парадиз" - называл его император), а также великой политической и культурной столицей. Вся Россия представлялась "равной небесам", "новым Сионом", "новым Иерусалимом", "новым Римом" и "новой Грецией" (староверы называли петровскую Россию "новым Вавилоном").
С таким же энтузиазмом были встречены наследники Петра: Анна, Елизавета, Петр III, Екатерина, Павел. В каждом новом государе видели воплощение духа Великого Преобразователя, с каждым новым царствованием в России начинался золотой век. Аллегорические спектакли, праздники, оды и похвальные слова идут на смену наследию панегиристов XVII века - К. Истомина, С. Полоцкого. Растет влияние французского классицизма, но атмосфера немецкого барокко сохраняется в течение всего XVIII века. Эту идеализацию каждого нового правителя и его времени один из исследователей той эпохи назвал "эвтопией" ("благоместием"), в отличие от утопии в обычном смысле слова [Baehr 1991, 114 - 115]. Нам ближе термин "панегирическая квазиутопия".
После Петра два царствования отмечены движением России к величию. Елизавета (правила с 1741 по 1762 гг.) утверждает западную (по преимуществу - французскую) модель в качестве образца для подражания. Снова вспыхивает преобразовательная лихорадка. Открывается Московский университет (1755). Вокруг университета и его издательства появляются "моральные" обозрения (наподобие английских). Печатные книги имеют большой успех, особенно художественная литература, начиная с первого русского "бестселлера", аллегорического романа П. Тальмана Езда в остров Любви (1663) в переводе В. Тредиаковского (1730). Сделанный Тредиаковским перевод Аргениды Дж. Барклая (1751) вызывает настоящую эйфорию у читателей. У панегирических жанров появляется серьезный конкурент - Staatsroman (политический роман).
Правление Екатерины II (1762 - 1796) окончательно упрочивает фундамент современной культуры. Начатое Екатериной обсуждение ее собственного проекта конституции (1767) послужило основанием для создания народного представительства, в которое вошли выборные от всех слоев российского общества, дало пищу прессе, подстегнуло общественную мысль, уже знакомую с Гротиусом и Гоббсом, Локком и Монтескье, энциклопедистами и Руссо. Подтверждение тому - Философические предложения (1768) украинца Я. Козельского (1728 - 1794), первого философа, систематизировавшего новые общественные теории без повеления государя. Политическая мысль стала опираться на изучение истории. Каждый год появлялись труды, посвященные прошлому России. Несмотря на то что историки еще не до конца различали документ и легенду, можно было говорить о зарождении исторической науки.
Распад единой картины мира, появление новой идеологии и новых культурных задач, западные влияния, вкус к художественной литературе, формирование интеллектуальной элиты, новые технические перспективы, политическая и историческая мысль - все это должно было создать новую и благоприятную почву для утопических построений. Тем более что под воздействием тех же факторов набрал силу и сам утопизм (прежде всего утопизм государственный).
Вокруг императрицы: государственные мечтания
Екатерина, "единственный настоящий идеолог в России между Иваном IV и Лениным" [Billington, 217], предстала в своем Проекте визионеркой. Дерзкая, под влиянием Монтескье и Беккариа, в своем радикализме (во Франции "Проект" был запрещен цензурой), Екатерина не скрывает вдохновляющей ее идеи: "Боже сохрани! чтобы после окончания сего законодательства был какой народ боле справедлив, и следовательно больше процветающ на земле" (519).
Провозглашая будущее всеобщее счастье и соединяя государственное "Мы" с "я" своей личной страсти, Екатерина предлагает удивительный пример "эвномии" ("благозакония", термин С. Л. Бэра), проект совершенного общества, основанного на идеальных законах, подчеркивает свой гуманизм, вызывавший восхищение философов. Последние приветствовали в Екатерине давно ожидаемого ими Просвещенного Монарха, мифическую фигуру, находящуюся "на грани утопии и реформы" [Baczko, 52]. В заключение своего "эвномического" романа Нума, или Процветающий Рим (1768), посвященного великому законодателю и благодетелю народа, М. Херасков (1733-1807) поместил стихотворение, в котором провел параллель между Петровской эпохой и светлым настоящим: "Петр россам дал тела, Екатерина душу" [Херасков 1768, 180].
Воодушевленная этим восхищением и своим могуществом, Екатерина не останавливается на достигнутом. Для того чтобы быстро создать необходимое современному обществу третье сословие, она берет курс на урбанизацию. Это, по выражению самой Екатерины, ее новая мания, после закономании [Lortholary, 163, 179]. Поднимаются новые города: Севастополь (sevaste polis, "священный город", греч.), Херсон, который должен был стать вторым Петербургом, Екатеринослав - будущий центр мировой культуры [Billington, 225]. Князь Потемкин, присоединивший к России Крым, организовал в 1787 году путешествие Екатерины на юг, через города, наполненные праздничными ликующими толпами. Маршрут был организован как посещение страны действующей утопии. Иосиф II, участвовавший в путешествии, назвал его "галлюцинацией", а другой гость, Г. фон Гельбиг, утверждал, что некоторые деревни на их пути были нарисованы на досках ("потемкинские деревни")3 [Brinker, 99 - 101; Madariaga, 403]. Только через много лет в Екатеринославе с грехом пополам соорудят постоялый двор... Однако в этих воображаемых, зачастую "иллюзионистских", начинаниях важен принцип, который заставляет вспомнить о Футуристах и конструктивистах страны Советов, мечтавших преобразить жизнь, преображая город4. Царь-плотник и строитель каналов верил в возможность улучшения жизни и природы. Такой же "улучшаемой" представлялась ему и природа человека. Екатерина унаследовала эту философию от Петра.
Она задалась целью изменить человека. Живо интересуясь психологией и педагогикой, Екатерина знает все теории от Коменского и Локка до Юма и Руссо, систематизирует свои взгляды в записке, адресованной наставнику своего внука Н. Салтыкову, пишет поучительные истории. Связь между "эвномией" и тем, что можно было бы назвать "эвпедией" ("благовоспитанием"), Херасков объясняет в "Нуме": "Истинное блаженство человеческого рода от благоразумных законов проистекает. Но законы суть одно начертание, на котором щастие и благополучие общества утверждается; они требуют исполнения, а исполнение зависит от людей просвещенных и добродетельных; ибо законы сами собою действовать не могут" [Херасков 1768, 147]. При содействии своего вдохновителя И. Бецкого, Екатерина задумывает проект создания ни больше ни меньше чем "новой расы", с помощью воспитания нескольких поколений на одних и тех же фундаментальных и справедливых законах [Майков, 8]. Идея "нового человечества" - христианская. Во второй половине XVIII века духоборы и близкий к ним мистический философ Г. Сковорода пытались вернуть первоначальную силу идее преображающего милосердия. Этой идее нет места в концепции "новой расы". Впервые о "новом человеке" говорится в терминах "производства" и "выращивания": такому подходу уготовано большое будущее.
А пока Дидро, узнав о педагогических планах Екатерины, пишет ей: "Как прежде любопытные ездили в Лакедемонию, Египет и Грецию, так теперь станут ездить в Россию, только любопытство их будет более оправдано <...>. Ликург создал вооруженных монахов; его законодательство было величественной системой жестокости. Человечность - вот основа вашей системы" [Грот, 16]. Перед нами феномен утопически завышенной оценки деятельности императрицы ее западными почитателями5. Страна Петра и Екатерины казалась многим иностранным мыслителям широким полем для социальных, политических и философских экспериментов (как потом будет казаться страна Сталина). Гердер мечтал быть "новым Лютером и Солоном" Украины, этой "новой Греции". Бернарден де Сен-Пьер хотел организовать "республику свободных коммун" (что-то вроде новой Пенсильвании) в казахстанских степях [Billington, 224 229; Уткина..., 201]. Вольтер и Дидро надеялись подвигнуть Екатерину на реализацию их общих социальных идей.
Еще в начале XVIII века Лейбниц выдвинул теорию, в которой Россия сразу же узнала себя. У этой теории было два аспекта. По аналогии с историософской доктриной translatio imperii (передача империи), первый аспект можно назвать translatio sapientiae (передача знаний): науки, зародившиеся в Греции, покидают ее и путешествуют по всем странам, прежде чем вернуться к месту своего зарождения. Теперь очередь России принимать гостей [Leibniz, 512]. Второй аспект еще более важен: тот факт, что "скифы" не были готовы к приему, нисколько им не повредил. Напротив, они легко овладевают знаниями благодаря своей невинности, а также свободе от вредных влияний и традиций. Расцвет наук и искусств при Елизавете и, особенно, при Екатерине подтверждает верность этой теории. В конце XVIII века Россия превращается не только в райский сад, но и в сад наук, храм Минервы (с которой поэты сравнивают Екатерину).
В концепции Лейбница знание играет двойную роль, социально-культурную и метафизическую: оно отличает Цивилизованных людей от варваров и позволяет человеку подтвердить свое право на центральное место в мире, сотворенном Богом, на главенство в природе и управление ею. Уже при Елизавете, в одах, посланиях и торжественных речах, Ломоносов настойчиво превозносил эту роль, предрекая появление российских "Невтонов и Платонов", и заложил основы великолепной "эвсофии" ("благомудрости"), мечты о познании и преображении природы [Ломоносов II, 230 - 234]. Эта мечта, разделяемая многими учеными и поэтами, стала в эпоху Екатерины официальной идеологией. Моментальное овладение сокровищами западного знания с целью догнать и перегнать "лучшие европейские государства" (вспомним взгляды Ф. Салтыкова) - привилегия молодой, полной сил нации. Чтобы избавиться от комплекса неполноценности перед Западом, отбросить или сублимировать этот комплекс, русские и впредь будут прибегать к этой ободряющей идее.