Страница:
Для этого предпринимались два паллиативные средства: одно очень скучное и очень невыгодное, другое также невыгодное, но с большими развлечениями. Люди мирные, с Sitzfleischeм252, принимались за уроки, несмотря на то что они не только прежде не давали уроков, да и сомнительно, чтоб когда-нибудь их брали. Конкуренция страшно понизила цены. (170)
Вот образчик объявлений одного семидесятилетнего старика, который, мне кажется, принадлежал скорее к числу самобытных протестантов, чем коллективных.
MONSIEUR N. N.
Teaches the French language
on a new and easy system of rapid proficiency, has attended Members of the British Parliament and many other persons of respectability, as vouchers certify, translates and interprets that universal continental language, and english,
IN A MASTERLY MANNER. TERMS MODERATE:
Namely, three Lessons per Week for Six Shillings253
Давать уроки у англичан не составляет особенного удовольствия - кому англичанин платит, с тем он не церемонится.
Один из моих старых приятелей получает письмо от какого-то англичанина, предлагающего ему давать уроки французского языка его дочери. Он отправился к нему в назначенное время для переговора. Отец спал после обеда, его встретила дочь, и довольно учтиво, потом вышел старик, осмотрел с головы до ног Б<оке> и спросил: "Vous etre Ie french teacher?" Б<оке> подтвердил, "Vous pas convenir a moa"254. При этом британский осел указал на усы и бороду.
- Что же вы ему не дали тумака? - спрашивал я Б<оке>.
- Я, право, думал об этом, но когда бык поворотился, дочь со слезами на глазах, молча, просила у меня прощенья.
Другое средство проще и не так скучно; оно состоит в судорожном и артистическом комиссионерстве, в предложении разных разностей без внимания на запрос. Французы по большей части работали в винах и водках. (171)
Один легист255 предлагал своим знакомым и корелижионерам256 коньяк, доставшийся ему чрезвычайным образом, по связям, о которых в теперешнем положении Франции он не мог и не должен был рассказывать, и притом через капитана корабля, которого компрометировать было бы calamite publique257. Коньяк был так себе и стоил шесть пенсов дороже, чем в лавке. Легист, привыкнувший "пледировать"258 с декламацией, прибавлял к насилию оскорбление он брал рюмку двумя пальцами за донышко, описывал ею медленные круги, плескал несколько капель, нюхал их на воздухе и всякий раз был изумлен замечательно превосходным запахом коньяка.
Другой товарищ изгнания, некогда провинциальный профессор словесности, увлекал вином. Вино он получал прямо из Кот ДОра, Бургоньи, от прежних учеников и с необыкновенным выбором.
"Гражданин, - писал он ко мне, - спросите ваше братское сердце (votre coeur fraternel), и оно вам скажет, что вы должны мне уступить приятное преимущество снабжать вас французским вином. И тут сердце ваше будет заодно со вкусом и экономией: употребляя превосходное вино по самой дешевой цене, вы будете иметь наслаждение в мысли, что, покупая его, вы облегчаете судьбу человека, который делу родины и свободы пожертвовал все.
Salut et fraternite!259
Р. S. Я взял на себя смелость вместе с тем отправить к вам несколько проб".
Образчики эти были в полубутылках, на которых он собственноручно надписывал не только имя вина, но и разные обстоятельства из его биографии: "Chambertin (Gr. vin et tres rare!). Cote-rotie (Comete). Pommard (1823!). Nuits (provision Aguado!)..."260 (172)
Недели через две-три профессор словесности снова присылал образчики. Обыкновенно через день или два после присылки он являлся сам и сидел час, два, три, до тех пор, пока я оставлял почти все пробы и платил за них. Так как он был неумолим и это повторялось несколько раз, то впоследствии, только что он отворял дверь, я хвалил часть образчиков, отдавал деньги и остальное вино.
- Я не хочу, гражданин, у вас красть ваше драгоценное время, - говорил он мне и освобождал меня недели на две от кислого бургонского, рожденного под кометой, и пряного Кот-роти из подвалов Aguado.
Немцы, венгерцы работали в других отраслях. Как-то в Ричмонде я лежал в одном из страшных припадков головной боли. Взошел Франсуа с визитной карточкой, говоря, что какой-то господин имеет крайность меня видеть, что он венгерец, adjutante del generale (все венгерцы-изгнанники, не имеющие никакого занятия, никакой честной профессии, называли себя адъютантами Кошута). Я взглянул на карточку - совершенно незнакомая фамилия, украшенная капитанским чином.
- Зачем вы его пустили? Сколько тысяч раз я вам говорил?
- Он приходит сегодня в третий раз.
- Ну, зовите в залу. - Я вышел разъяренным львом, вооружившись склянкой распалевой седативной261 воды.
- Позвольте рекомендоваться, капитан такой-то. Я долгое время находился у русских в плену, у Ридигера после Вилагоша. С нами русские превосходно обращались. Я был особенно обласкан генералом Глазенап и полковником... как бишь его... русские фамилии очень мудрены... ич... ич...
- Пожалуйста, не беспокойтесь, я ни одного полковника не знаю... Очень рад, что вам было хорошо. Не угодно ли сесть?
- Очень, очень хорошо... мы с офицерами всякий день эдак, штос, банк... прекрасные люди и австрийцев терпеть не могут. Я даже помню несколько слов по-русски: "глеба", "шевердак" - une piece de 25 sous262.
- Позвольте вас спросить, что мне доставляет... (173)
- Вы меня должны извинить, барон... я гулял в Ричмонде... прекрасная погода, жаль только, что дождь идет... я столько наслышался об вас от самого старика и от графа Сандора - Сандора Телеки, даже от графини Терезы Пульской... Какая женщина графиня Тереза!
- И говорить нечего, hors de ligne263. - Молчание.
- Да-с, и Сандор... мы с ним вместе были в гонведах... Я собственно желал бы показать вам... - и он вытащил откуда-то из-за стула портфель, развязал его и вынул портреты безрукого Раглана, отвратительную рожу С.-Арно, Омерпаши в феске. - Сходство, барон, удивительное. Я сам был в Турции, в Кутаисе, в тысяча восемь. сот сорок девятом году, - прибавил он как будто в удостоверение сходства, несмотря на то что в 1849 году ни Раглана, ни С.-Арно там не было. Вы прежде видели эту коллекцию?
- Как не видать, - отвечаю я, смачивая голову распалевой водой. - Эти портреты вывешены везде, на Чип-сайде, по Странду, в Вест-Энде.
- Да-с, вы правы, но у меня вся коллекция, и те не на китайской бумаге. В лавках вы заплатите гинею, а я могу вам уступить за пятнадцать шиллингов.
- Я, право, очень благодарен, но скажите, капитан, на что же мне портреты С.-Арно и всей этой сволочи?
- Барон, я буду откровенен, я солдат, а не меттерниховский дипломат. Потеряв мои владения близ Темешвара, я нахожусь во временно стесненном положении, а потому беру на комиссию артистические вещи (а также сигары, гаванские сигары и турецкий табак - уж в нем-то русские и мы знаем толк!), это доставляет мне скудную копейку, на которую я покупаю "горький хлеб изгнанья", wie der Schiller sagt264.
- Капитан, будьте вполне откровенны и скажите, чтб вам придется с каждой тетради? - спрашиваю я (хотя и сомневаюсь, что Шиллер сказал этот дантовский стих).
- Полкроны.
- Позвольте нам вот как покончить дело: я вам предложу целую крону, но с тем, чтоб не покупать портретов. (174)
- Право, барон, мне совестно, но мое положение... впрочем, вы всё знаете, чувствуете... я вас так давно привык уважать... графиня Пульская и граф Сандор... Сандор Телеки.
- Вы меня извините, капитан, я едва сижу от головной боли.
- У нашего губернатора (то есть у Кошута), у старика, тоже часто болит голова, - замечает мне гонвед, как бы в ободрение и утешение, потом наскоро завязывает портфель и берет вместе с удивительно похожими портретами Раглана и компании довольно сходное изображение королевы Виктории на монете.
Между этими ходебщиками эмиграции, предлагающими выгодные покупки, и эмигрантами, останавливающими всех не бреющих бороду на улицах и скверах, требуя десятый год недостающих двух шиллингов для отъезда в Америку и шести пенсов для покупки гробика ребенку, умершему от скарлатины, - находятся эмигранты, пишущие письма, иногда пользуясь знакомством, иногда пользуясь незнакомством, о всякого рода чрезвычайных нуждах и единовременных денежных затруднениях, часто представляя в дальней перспективе обогащение, и всегда с оригинальным эпистолярным искусством,
Таких писем у меня тетрадь; сообщу два-три особенно характеристических.
"Herr Graft!265 Я был австрийским лейтенантом, но дрался за свободу мадьяров, должен был бежать и совершенно обносился. Если у вас найдутся поношенные панталоны - вы неизреченно меня обяжете.
Р. S. Завтра в девять часов я наведаюсь у вашего курьера".
Это род наивный, но есть письма классические по языку и лапидарности, напр.:
"Domine, ego sum Gallus, ex patria mea profugus pro causa libertatis populi. Nihil habeo ad manducandum, si aliquid per me facere potes, gaudeo, gaudebit cor meum.
Mercuris dies 1859"266. (175)
Другие письма, не имея ни лаконизма, ни античной формы, отличаются особенным счетоводством:
"Гражданин, вы были так добры, что прислали мне прошлого февраля (вы, может, не помните, но я помню) три ливра. Давно хотел я вам их отдать, но не получал вовсе денег от родных; на днях я получу довольно значительную сумму. Если б мне не было совестно, я бы попросил вас прислать еще два ливра и отдал бы вам круглым счетом пять ливров".
Я предпочел остаться при трехугольном. Охотник до круглых счетов начал поговаривать, что я в связях с русским посольством.
Затем идут письма деловые и письма ораторские, и те и другие очень много теряют в русском переводе.
"Mon cher Monsieur! Вы, верно, знаете мое открытие, оно доставило бы нашему веку честь, а мне кусок хлеба. И открытие это останется неизвестным, оттого что у меня нет кредита на каких-нибудь двести фунтов, и вместо того, чтобы заниматься моим делом, мне приходится за вздорную плату courir Ie cachet267. Всякий раз, когда мне представляется работа продолжительная и выгодная, насмешливая судьба дует на нее (я перевожу слово в слово). она летит прочь - я за ней, настойчивая дерзость ее берет верх (son opiniatre insolence bafoue mes projets), вновь стегает мои надежды, и я бегу туда-туда. Бегу и теперь. Поймаю ли? Почти уверен, - если вы, имея доверие к моему таланту, захотите пустить в волны ваше доверие с моими надеждами по капризному ветру моей судьбы (embarquer votre confiance en compagnie de mon esprit et la livrer au souffle peu aventureux de mon destin)". Далее объясняется, что восемьдесят фунтов есть в виду, даже восемьдесят пять; остальные сто пятнадцать изобретатель ищет занять, обещая тринадцать, almeno268 одиннадцать, процентов в случае удачи. "Можно ли лучше, вернее поместить капитал в наше время, когда фонды всего мира колеблются и государства так не твердо стоят, опираясь на штыки наших врагов?" (176)
Я ста пятнадцати не даю. Изобретатель начинает соглашаться, что в моем поведении не все ясно, Il у a du louche269, и что не мешает со мною быть осторожным.
В заключение вот письмо чисто ораторское:
"Великодушный согражданин будущей всемирной республики! Сколько раз вы помогали мне и ваш знаменитый друг Луи Блан, и опять-таки я пишу к вам и пишу к гражданину Блану, чтоб попросить несколько шиллингов. Удручающее положение мое не улучшается вдали от Лар и Пенат, на негостеприимном острове эгоизма и корысти. Глубоко сказали вы в одном из сочинений ваших (я постоянно их перечитываю), "что талант гаснет без денег, как лампа без масла" и проч.
Само собой разумеется, что я этой пошлости никогда не писал и что согражданин по будущей республике, future et universelle270, ни разу не развертывал моих сочинений.
За ораторами на письме идут ораторы на словах, "делающие тротуар и переулок". Большею частью они только прикидываются изгнанниками, а в сущности - спившиеся с круга не английские мастеровые или люди, имевшие дома несчастья. Пользуясь необъятной величиной Лондона, они проделывают одну часть за другой и потом снова возвращаются на Via sacra271, то есть на Режент-стрит с Геймаркетом и Лестер-сквером.
Лет пять тому назад молодой человек, довольно чисто одетый и с сентиментальной наружностью, несколько раз подходил ко мне в сумерках с вопросом на французском языке с немецким акцентом:
- Не можете ли вы мне сказать, где такая-то часть города? - и он подавал какой-то адрес верст за десять от Вест-Энда, где-нибудь в Головее, Гекнее. Каждый, гак, как и я, принимался ему. толковать. Его обдавал ужас.
- Теперь девять часов вечера, я еще не ел... когда же я приду? Ни гроша на омнибус... этого я не ждал. Не смею просить вас, но если б вы меня выручили... Мне одного шиллинга за глаза довольно. (177)
Я его встречал еще раза два, наконец, он исчез, и я не без удовольствия его встретил несколько месяцев спустя на старом месте, с измененной бородой и в другой фуражке. С чувством приподымая ее, спросил он меня:
- Вы, верно, знаете по-французски?
- Знаю, - отвечал я, - да сверх того знаю, что у вас есть адрес, вам придется идти далеко, а время позднее, вы еще ничего не ели, на омнибус денег нет, вам нужен шиллинг... но на этот раз я вам дам сикс-пенс, потому что не вы мне, а я вам рассказал все это.
- Что делать, - отвечал он мне улыбаясь, без малейшей злобы, - ведь вот вы опять не поверите, а я еду в Америку, прибавьте на дорогу.
Я не выдержал и додал сикспенс.
В числе этих господ были и русские: например, бывший кавказский офицер Стремоухов, просивший на бедность в Париже еще в 1847 году, рассказывая очень плавно историю какой-то дуэли, бегства и прочее и забирая, к сильному озлоблению прислуги, все на свете: старые платья и туфли, фуфайки летом и зимой панталоны из парусины, детские платья, дамские ненужности. Русские собрали для него денег и отправили в Алжир в иностранный легион. Он выслужил пять лет, привез аттестат и снова отправился из дома в дом рассказывать о дуэли и побеге, прибавляя к ним разные арабские похождения. Стремоухов становился стар - и жаль его было, и надоедал он страшно. Русский священник при лондонской миссии сделал для него коллекту272, чтоб отправить его в Австралию. Ему дали в Мельбурн рекомендацию и поручили капитану его самого и, главное, деньги за проезд. Стремоухов приходил к нам прощаться. Мы его совсем снарядили: я ему дал теплое пальто. Г<ауг> - рубашек и проч. Стремоухов, прощаясь, заплакал и сказал:
- Как хотите, господа, а ехать в такую даль не легкая вещь. Вдруг разорваться со всеми привычками, но это надобно...
И он целовал нас и благодарил с горячностью. Я думал; что Стремоухов давным-давно где-нибудь на берегах Викторяи-Ривер, как вдруг читаю в "Теймсе", (178) что какой-то russian officer Stremoouchoff273 за буянство, драку в кабаке, вследствие каких-то взаимных обвинений в воровстве и проч., присуждается на три месяца тюрьмы. Месяца через четыре после этого я шел по Оксфорд-стрит, пошел сильный дождь, со мной не было зонтика - я под вороты. В то самое время, как я остановился, какая-то длинная фигура, закрываясь дряхлым зонтиком, торопливо шмыгнула под другие вороты. Я узнал Стремоухова.
- Как, вы воротились из Австралии? - спросил я его, прямо глядя ему в глаза.
- Ах, это вы, а я и не признал вас, - отвечал он слабым и умирающим голосом. - Нет-с, не из Австралии, а из больницы, где пролежал месяца три между жизнию и смертью... и не знаю, зачем выздоровел.
- В какой же вы были больнице, в St. Georges Hospital?
- Нет, не здесь, в Соутамтоне.
- Как же вы это занемогли и никому не дали знать? Да и как же вы не уехали?
- Опоздал на первый train274, приезжаю со вторым, - пароход-с ушел. Я постоял на берегу, постоял и чуть не бросился в пучину морскую. Иду к reverendy275, к которому наш батюшка меня рекомендовал. "Капитан, говорит, уехал, часу ждать не хотел".
- А деньги?
- Деньги он оставил у reverenda.
- Вы, разумеется, их взяли?
- Взял-с, но проку не вышло, во время болезни все утащили из-под подушки, такой народ! Если можете чем помочь...
- А вот здесь, во время вашего отсутствия, какого-то другого Стремоухова запекли в тюрьму, и тоже на три месяца, за драку с курьером. Вы не слыхали?
- Где же слышать между жизнию и смертью. Кажется, дождь перестает. Желаю счастливо оставаться.
- Берегитесь выходить в сырую погоду, а то опять попадетесь в больницу. (179)
После Крымской войны несколько пленных матросов и солдат остались, сами не зная зачем, в Лондоне. Люди большей частью пьяные, они спохватились поздно. Некоторые из них просили посольство заступиться за них, исходатайствовать прощение, aber was macht es denn dem Herrn Baron von Brunnov!276
Они представляли чрезвычайно печальное зрелище. Испитые, оборванные, они, то унижаясь, то с дерзостью (довольно неприятною в узких улицах после десяти часов вечера) требовали денег.
В 1853 году бежало несколько матросов с военного корабля в Портсмуте, часть их была возвращена в силу нелепого закона, под который подходят исключительно одни матросы. Несколько человек спаслись и пришли пешком из Порчмы в Лондон. Один из них, молодой человек лет двадцати двух, с добрым и открытым лицом, был башмачником, умел тачать, как он называл, "шлиперы". Я купил ему инструмент и дал денег, но работа не пошла.
В это время Гарибальди отплывал с своим "Common Wealth" в Геную, я попросил его взять с собой молодого человека. Гарибальди принял его с жалованьем фунта в месяц и с обещанием, если будет хорошо себя вести, давать через год два фунта. Матрос, разумеется, согласился, взял у Гарибальди два фунта вперед и принес свои пожитки на корабль.
На другой день после отъезда Гарибальди матрос пришел ко мне красный, заспанный, вспухнувший.
- Что случилось? - спрашиваю я его.
- Несчастье, ваше благородие, опоздал на корабль.
- Как опоздал?
Матрос бросился на колени и неестественно хныкал. Дело было исправимо. Корабль пошел за углем в New-castle-upon-Tyne.
- Я тебя пошлю по железной дороге туда, - сказал я ему, - но если ты и на этот раз опоздаешь, помни, что я ничего для тебя не сделаю, хоть умри с голоду. А так как дорога в Newcastle стоит больше фунта, а я тебе не доверю шиллинга, то я пошлю за знакомым и ему поручу продержать тебя всю ночь и посадить в вагон. (180)
- Всю жизнь буду молить бога за ваше высокородие!
Знакомый, взявшийся за отправку, пришел ко мне с рапортом, что матроса выпроводил.
Представьте же мое удивление, когда дня через три матрос явился с каким-то поляком.
- Что это значит? - закричал я на него, в самом деле дрожа от бешенства.
Но прежде, чем матрос открыл рот, его товарищ принялся его защищать на ломаном русском языке, окружая слова какой-то атмосферой табаку, водки и пива.
- Кто вы такой?
- Польский дворянин.
- В Польше все дворяне. Почему вы пришли ко мне с этим мошенником?
Дворянин расхорохорился. Я сухо заметил ему, что я с ним не знаком и что его присутствие в моей комнате до того странно, что я могу его велеть вывести, позвав полисмена.
Я посмотрел на матроса. В три дня аристократического общества с дворянином его много воспитали. Он не плакал и пьяно-дерзко смотрел на меня.
- Оченно занемог, ваше благородие. Думал богу душу отдать, полегчало, когда машина ушла.
- Где же это тебя схватило?
- На самой, то есть, железной дороге.
- Что ж не поехал с следующей машиной?
- Невдомек-с, да и так как языку не способен...
- Где билет?
- Да билета нет.
- Как нет?
- Уступил тут одному человечку.
- Ну, теперь ищи себе других человечков, только в одном будь уверен: я тебе не помогу ни в каком случае.
- Однако, позвольте... - вступил в речь "вольный шляхтич".
- Милостивый государь, я не имею ничего вам сказать и не желаю ничего слушать.
Ругая меня сквозь зубы, отправился он с своим Телемаком, вероятно, до первого кабака.
Еще ступеньку вниз. (181)
Может, многие с недоумением спросят, какая же это еще ступенька вниз?.. а есть, и довольно большая - только тут уж темно, идите осторожно. Я не имею pruderie277 Ш<ельхера>, и мне автор поэмы, в которой Христос разговаривает с маршалом Бюжо, показался еще забавнее после геройского pour un vol avec effraction278. Если он и украл что-нибудь из-под замка, зато подвергался бог знает чему и потом работал несколько лет, может с ядром на ногах. Он имел против себя не только того, которого обокрал, но все государство и общество, церковь, войско, полицию, суд, всех честных людей, которым красть не нужно, и всех бесчестных, но не уличенных по суду. Есть воры другого рода, награждаемые правительством, отогреваемые начальством, благословляемые церковью, защищаемые войском и не преследуемые полицией, потому что они сами к ней принадлежат. Это люди, ворующие не платки, но разговоры, письма, взгляды. Эмигранты-шпионы, шпионы в квадрате... ими оканчивается порок и разврат; дальше, как за Луцифером у Данта, ничего нет - там уж опять пойдет вверх.
Французы - большие артисты этого дела. Они умеют ловко сочетать образованные формы, горячие фразы, aplomb человека, которого совесть чиста и point dhon-neur279 раздражителен,с должностью шпиона. Заподозрите его, - он вызовет вас на дуэль, он будет драться, и храбро драться.
"Записки" де ла Года, Шеню, Шнепфа - клад для изучения грязи, в которую цивилизация завела своих блудных детей. Де ла Год наивно печатает, что он, предавая своих друзей, должен был с ними хитрить так, "как хитрит охотник с дичью".
Де ла Год - это Алкивиад шпионства.
Молодой человек с литературным образованием и радикальным образом мыслей, он из провинции явился в Париж, бедный, как Ир, и просил работы в редакции "Реформы". Ему дали какую-то работу, он ее сделал хорошо; мало-помалу с ним сблизились. Он вступил (182) в политические круги, знал многое из того, что делалось в республиканской партии, и продолжал работать несколько лет, оставаясь в самых дружеских отношениях к сотрудникам.
Когда, после Февральской революции, Косидьер разобрал бумаги в префектуре, он нашел, что де ла Год все время преправильно доносил полиции о том, что делалось в редакции "Реформы". Косидьер позвал де ла Года к Альберу, там ждали свидетели. Де ла Год явился, ничего не подозревая, попробовал запираться, но потом, видя невозможность, признался, что письма к префекту писал он. Возник вопрос, что с ним делать? Одни думали, и были совершенно правы, застрелить его тут же, как собаку. Альбер восстал пуще всех и не хотел, чтобы в его квартире убили человека. Косидьер предложил ему заряженный пистолет с тем, чтоб он застрелился. Де ла Год отказался. Кто-то спросил его, не хочет ли он яду? он и от яду отказался, а, отправляясь в тюрьму, как благоразумный человек, спросил кружку пива, это факт, переданный мне сопровождавшим его помощником мэра XII округа.
Когда реакция стала брагь верх, де ла Года выпустили из тюрьмы, он уехал в Англию, но когда реакция еще окончательное восторжествовала, он возвратился в Париж и совался вперед в театрах и других публичных собраниях, как лев особой породы; вслед за тем издал он свои "Записки".
Шпионы постоянно трутся во всех эмиграциях - их узнают, открывают, колотят, а они свое дело делают с полнейшим успехом. В Париже полиция знает все лондонские тайны. День тайного приезда Делеклюза, потом Буашо во Францию были так хорошо известны, что они были схвачены в Кале, лишь только вышли из корабля. В коммунистическом процессе в Кельне читали документы и письма, "купленные в Лондоне", как наивно признался в суде прусский комиссар полиции.
В 1849 году я познакомился с изгнанным австрийским журналистом Энглендером. Он был очень умен, очень колок и впоследствии помещал в колачековских ярбухах ряд живых статей об историческом развитии социализма, Энглендер этот попался в тюрьму в (183) Париже по делу, названному "Делом корреспондентов". Ходили разные слухи об нем, наконец он сам явился в Лондон. Здесь другой австрийский изгнанник, доктор Гефнер, очень уважаемый своими, говорил, что Энглен-дер в Париже был на жалованье у префекта и что его сажали в тюрьму за измену брачной верности французской полиции, приревновавшей его к австрийскому посольству, у которого он тоже был на жалованье. Энглендер жил разгульно, на это надобно много денег, одного префекта, видно, не хватало.
Немецкая эмиграция потолковала, потолковала и позвала Энглендера к ответу, Энглендер хотел отшутиться, но Гефнер был беспощаден, тогда муж двух полиций вдруг вскочил с раскрасневшимся лицом, со слезами на глазах и сказал: "Ну да, я во многом виноват, но не ему меня обвинять", и он бросил на стол письмо префекта, из которого ясно было, что и Гефнер получал от него деньги.
В Париже проживал некий Н<идергубер>, тоже австрийский рефюжье, я познакомился с ним в конце 1848 года. Товарищи его рассказывали об нем необыкновенно храбрый поступок во время революции в Вене. У инсургентов недоставало пороха, Н<идергубер> вызвался привезти по железной дороге и привез. Женатый и с детьми, он бедствовал в Париже. В 1853 году я его нашел в Лондоне в большой крайности; он занимал с семьею две небольшие комнатки в одном из самых бедных переулков Соо. Все не спорилось в его руках. Завел он было прачечную, в которой его жена и еще один эмигрант стирали белье, а Н<идергубер> развозил его - но товарищ уехал в Америку, и прачечная остановилась.
Ему хотелось поместиться в купеческую контору - очень неглупый человек и с образованием, он мог заработать хорошие деньги, но reference280, reference, без reference в Англии ни шагу. Я ему дал свою; по поводу этой рекомендации один немецкий рефюжье, О<ппенгейм>, заметил мне, что напрасно я хлопочу, что человек этот не пользуется хорошей репутацией, что он будто бы в связях с французской полицией. (184)
В это время Р<ейхель> привез в Лондон моих детей. Он принимал в Н<идергубере> большое участие. Я сообщил ему, что об нем говорят.
Вот образчик объявлений одного семидесятилетнего старика, который, мне кажется, принадлежал скорее к числу самобытных протестантов, чем коллективных.
MONSIEUR N. N.
Teaches the French language
on a new and easy system of rapid proficiency, has attended Members of the British Parliament and many other persons of respectability, as vouchers certify, translates and interprets that universal continental language, and english,
IN A MASTERLY MANNER. TERMS MODERATE:
Namely, three Lessons per Week for Six Shillings253
Давать уроки у англичан не составляет особенного удовольствия - кому англичанин платит, с тем он не церемонится.
Один из моих старых приятелей получает письмо от какого-то англичанина, предлагающего ему давать уроки французского языка его дочери. Он отправился к нему в назначенное время для переговора. Отец спал после обеда, его встретила дочь, и довольно учтиво, потом вышел старик, осмотрел с головы до ног Б<оке> и спросил: "Vous etre Ie french teacher?" Б<оке> подтвердил, "Vous pas convenir a moa"254. При этом британский осел указал на усы и бороду.
- Что же вы ему не дали тумака? - спрашивал я Б<оке>.
- Я, право, думал об этом, но когда бык поворотился, дочь со слезами на глазах, молча, просила у меня прощенья.
Другое средство проще и не так скучно; оно состоит в судорожном и артистическом комиссионерстве, в предложении разных разностей без внимания на запрос. Французы по большей части работали в винах и водках. (171)
Один легист255 предлагал своим знакомым и корелижионерам256 коньяк, доставшийся ему чрезвычайным образом, по связям, о которых в теперешнем положении Франции он не мог и не должен был рассказывать, и притом через капитана корабля, которого компрометировать было бы calamite publique257. Коньяк был так себе и стоил шесть пенсов дороже, чем в лавке. Легист, привыкнувший "пледировать"258 с декламацией, прибавлял к насилию оскорбление он брал рюмку двумя пальцами за донышко, описывал ею медленные круги, плескал несколько капель, нюхал их на воздухе и всякий раз был изумлен замечательно превосходным запахом коньяка.
Другой товарищ изгнания, некогда провинциальный профессор словесности, увлекал вином. Вино он получал прямо из Кот ДОра, Бургоньи, от прежних учеников и с необыкновенным выбором.
"Гражданин, - писал он ко мне, - спросите ваше братское сердце (votre coeur fraternel), и оно вам скажет, что вы должны мне уступить приятное преимущество снабжать вас французским вином. И тут сердце ваше будет заодно со вкусом и экономией: употребляя превосходное вино по самой дешевой цене, вы будете иметь наслаждение в мысли, что, покупая его, вы облегчаете судьбу человека, который делу родины и свободы пожертвовал все.
Salut et fraternite!259
Р. S. Я взял на себя смелость вместе с тем отправить к вам несколько проб".
Образчики эти были в полубутылках, на которых он собственноручно надписывал не только имя вина, но и разные обстоятельства из его биографии: "Chambertin (Gr. vin et tres rare!). Cote-rotie (Comete). Pommard (1823!). Nuits (provision Aguado!)..."260 (172)
Недели через две-три профессор словесности снова присылал образчики. Обыкновенно через день или два после присылки он являлся сам и сидел час, два, три, до тех пор, пока я оставлял почти все пробы и платил за них. Так как он был неумолим и это повторялось несколько раз, то впоследствии, только что он отворял дверь, я хвалил часть образчиков, отдавал деньги и остальное вино.
- Я не хочу, гражданин, у вас красть ваше драгоценное время, - говорил он мне и освобождал меня недели на две от кислого бургонского, рожденного под кометой, и пряного Кот-роти из подвалов Aguado.
Немцы, венгерцы работали в других отраслях. Как-то в Ричмонде я лежал в одном из страшных припадков головной боли. Взошел Франсуа с визитной карточкой, говоря, что какой-то господин имеет крайность меня видеть, что он венгерец, adjutante del generale (все венгерцы-изгнанники, не имеющие никакого занятия, никакой честной профессии, называли себя адъютантами Кошута). Я взглянул на карточку - совершенно незнакомая фамилия, украшенная капитанским чином.
- Зачем вы его пустили? Сколько тысяч раз я вам говорил?
- Он приходит сегодня в третий раз.
- Ну, зовите в залу. - Я вышел разъяренным львом, вооружившись склянкой распалевой седативной261 воды.
- Позвольте рекомендоваться, капитан такой-то. Я долгое время находился у русских в плену, у Ридигера после Вилагоша. С нами русские превосходно обращались. Я был особенно обласкан генералом Глазенап и полковником... как бишь его... русские фамилии очень мудрены... ич... ич...
- Пожалуйста, не беспокойтесь, я ни одного полковника не знаю... Очень рад, что вам было хорошо. Не угодно ли сесть?
- Очень, очень хорошо... мы с офицерами всякий день эдак, штос, банк... прекрасные люди и австрийцев терпеть не могут. Я даже помню несколько слов по-русски: "глеба", "шевердак" - une piece de 25 sous262.
- Позвольте вас спросить, что мне доставляет... (173)
- Вы меня должны извинить, барон... я гулял в Ричмонде... прекрасная погода, жаль только, что дождь идет... я столько наслышался об вас от самого старика и от графа Сандора - Сандора Телеки, даже от графини Терезы Пульской... Какая женщина графиня Тереза!
- И говорить нечего, hors de ligne263. - Молчание.
- Да-с, и Сандор... мы с ним вместе были в гонведах... Я собственно желал бы показать вам... - и он вытащил откуда-то из-за стула портфель, развязал его и вынул портреты безрукого Раглана, отвратительную рожу С.-Арно, Омерпаши в феске. - Сходство, барон, удивительное. Я сам был в Турции, в Кутаисе, в тысяча восемь. сот сорок девятом году, - прибавил он как будто в удостоверение сходства, несмотря на то что в 1849 году ни Раглана, ни С.-Арно там не было. Вы прежде видели эту коллекцию?
- Как не видать, - отвечаю я, смачивая голову распалевой водой. - Эти портреты вывешены везде, на Чип-сайде, по Странду, в Вест-Энде.
- Да-с, вы правы, но у меня вся коллекция, и те не на китайской бумаге. В лавках вы заплатите гинею, а я могу вам уступить за пятнадцать шиллингов.
- Я, право, очень благодарен, но скажите, капитан, на что же мне портреты С.-Арно и всей этой сволочи?
- Барон, я буду откровенен, я солдат, а не меттерниховский дипломат. Потеряв мои владения близ Темешвара, я нахожусь во временно стесненном положении, а потому беру на комиссию артистические вещи (а также сигары, гаванские сигары и турецкий табак - уж в нем-то русские и мы знаем толк!), это доставляет мне скудную копейку, на которую я покупаю "горький хлеб изгнанья", wie der Schiller sagt264.
- Капитан, будьте вполне откровенны и скажите, чтб вам придется с каждой тетради? - спрашиваю я (хотя и сомневаюсь, что Шиллер сказал этот дантовский стих).
- Полкроны.
- Позвольте нам вот как покончить дело: я вам предложу целую крону, но с тем, чтоб не покупать портретов. (174)
- Право, барон, мне совестно, но мое положение... впрочем, вы всё знаете, чувствуете... я вас так давно привык уважать... графиня Пульская и граф Сандор... Сандор Телеки.
- Вы меня извините, капитан, я едва сижу от головной боли.
- У нашего губернатора (то есть у Кошута), у старика, тоже часто болит голова, - замечает мне гонвед, как бы в ободрение и утешение, потом наскоро завязывает портфель и берет вместе с удивительно похожими портретами Раглана и компании довольно сходное изображение королевы Виктории на монете.
Между этими ходебщиками эмиграции, предлагающими выгодные покупки, и эмигрантами, останавливающими всех не бреющих бороду на улицах и скверах, требуя десятый год недостающих двух шиллингов для отъезда в Америку и шести пенсов для покупки гробика ребенку, умершему от скарлатины, - находятся эмигранты, пишущие письма, иногда пользуясь знакомством, иногда пользуясь незнакомством, о всякого рода чрезвычайных нуждах и единовременных денежных затруднениях, часто представляя в дальней перспективе обогащение, и всегда с оригинальным эпистолярным искусством,
Таких писем у меня тетрадь; сообщу два-три особенно характеристических.
"Herr Graft!265 Я был австрийским лейтенантом, но дрался за свободу мадьяров, должен был бежать и совершенно обносился. Если у вас найдутся поношенные панталоны - вы неизреченно меня обяжете.
Р. S. Завтра в девять часов я наведаюсь у вашего курьера".
Это род наивный, но есть письма классические по языку и лапидарности, напр.:
"Domine, ego sum Gallus, ex patria mea profugus pro causa libertatis populi. Nihil habeo ad manducandum, si aliquid per me facere potes, gaudeo, gaudebit cor meum.
Mercuris dies 1859"266. (175)
Другие письма, не имея ни лаконизма, ни античной формы, отличаются особенным счетоводством:
"Гражданин, вы были так добры, что прислали мне прошлого февраля (вы, может, не помните, но я помню) три ливра. Давно хотел я вам их отдать, но не получал вовсе денег от родных; на днях я получу довольно значительную сумму. Если б мне не было совестно, я бы попросил вас прислать еще два ливра и отдал бы вам круглым счетом пять ливров".
Я предпочел остаться при трехугольном. Охотник до круглых счетов начал поговаривать, что я в связях с русским посольством.
Затем идут письма деловые и письма ораторские, и те и другие очень много теряют в русском переводе.
"Mon cher Monsieur! Вы, верно, знаете мое открытие, оно доставило бы нашему веку честь, а мне кусок хлеба. И открытие это останется неизвестным, оттого что у меня нет кредита на каких-нибудь двести фунтов, и вместо того, чтобы заниматься моим делом, мне приходится за вздорную плату courir Ie cachet267. Всякий раз, когда мне представляется работа продолжительная и выгодная, насмешливая судьба дует на нее (я перевожу слово в слово). она летит прочь - я за ней, настойчивая дерзость ее берет верх (son opiniatre insolence bafoue mes projets), вновь стегает мои надежды, и я бегу туда-туда. Бегу и теперь. Поймаю ли? Почти уверен, - если вы, имея доверие к моему таланту, захотите пустить в волны ваше доверие с моими надеждами по капризному ветру моей судьбы (embarquer votre confiance en compagnie de mon esprit et la livrer au souffle peu aventureux de mon destin)". Далее объясняется, что восемьдесят фунтов есть в виду, даже восемьдесят пять; остальные сто пятнадцать изобретатель ищет занять, обещая тринадцать, almeno268 одиннадцать, процентов в случае удачи. "Можно ли лучше, вернее поместить капитал в наше время, когда фонды всего мира колеблются и государства так не твердо стоят, опираясь на штыки наших врагов?" (176)
Я ста пятнадцати не даю. Изобретатель начинает соглашаться, что в моем поведении не все ясно, Il у a du louche269, и что не мешает со мною быть осторожным.
В заключение вот письмо чисто ораторское:
"Великодушный согражданин будущей всемирной республики! Сколько раз вы помогали мне и ваш знаменитый друг Луи Блан, и опять-таки я пишу к вам и пишу к гражданину Блану, чтоб попросить несколько шиллингов. Удручающее положение мое не улучшается вдали от Лар и Пенат, на негостеприимном острове эгоизма и корысти. Глубоко сказали вы в одном из сочинений ваших (я постоянно их перечитываю), "что талант гаснет без денег, как лампа без масла" и проч.
Само собой разумеется, что я этой пошлости никогда не писал и что согражданин по будущей республике, future et universelle270, ни разу не развертывал моих сочинений.
За ораторами на письме идут ораторы на словах, "делающие тротуар и переулок". Большею частью они только прикидываются изгнанниками, а в сущности - спившиеся с круга не английские мастеровые или люди, имевшие дома несчастья. Пользуясь необъятной величиной Лондона, они проделывают одну часть за другой и потом снова возвращаются на Via sacra271, то есть на Режент-стрит с Геймаркетом и Лестер-сквером.
Лет пять тому назад молодой человек, довольно чисто одетый и с сентиментальной наружностью, несколько раз подходил ко мне в сумерках с вопросом на французском языке с немецким акцентом:
- Не можете ли вы мне сказать, где такая-то часть города? - и он подавал какой-то адрес верст за десять от Вест-Энда, где-нибудь в Головее, Гекнее. Каждый, гак, как и я, принимался ему. толковать. Его обдавал ужас.
- Теперь девять часов вечера, я еще не ел... когда же я приду? Ни гроша на омнибус... этого я не ждал. Не смею просить вас, но если б вы меня выручили... Мне одного шиллинга за глаза довольно. (177)
Я его встречал еще раза два, наконец, он исчез, и я не без удовольствия его встретил несколько месяцев спустя на старом месте, с измененной бородой и в другой фуражке. С чувством приподымая ее, спросил он меня:
- Вы, верно, знаете по-французски?
- Знаю, - отвечал я, - да сверх того знаю, что у вас есть адрес, вам придется идти далеко, а время позднее, вы еще ничего не ели, на омнибус денег нет, вам нужен шиллинг... но на этот раз я вам дам сикс-пенс, потому что не вы мне, а я вам рассказал все это.
- Что делать, - отвечал он мне улыбаясь, без малейшей злобы, - ведь вот вы опять не поверите, а я еду в Америку, прибавьте на дорогу.
Я не выдержал и додал сикспенс.
В числе этих господ были и русские: например, бывший кавказский офицер Стремоухов, просивший на бедность в Париже еще в 1847 году, рассказывая очень плавно историю какой-то дуэли, бегства и прочее и забирая, к сильному озлоблению прислуги, все на свете: старые платья и туфли, фуфайки летом и зимой панталоны из парусины, детские платья, дамские ненужности. Русские собрали для него денег и отправили в Алжир в иностранный легион. Он выслужил пять лет, привез аттестат и снова отправился из дома в дом рассказывать о дуэли и побеге, прибавляя к ним разные арабские похождения. Стремоухов становился стар - и жаль его было, и надоедал он страшно. Русский священник при лондонской миссии сделал для него коллекту272, чтоб отправить его в Австралию. Ему дали в Мельбурн рекомендацию и поручили капитану его самого и, главное, деньги за проезд. Стремоухов приходил к нам прощаться. Мы его совсем снарядили: я ему дал теплое пальто. Г<ауг> - рубашек и проч. Стремоухов, прощаясь, заплакал и сказал:
- Как хотите, господа, а ехать в такую даль не легкая вещь. Вдруг разорваться со всеми привычками, но это надобно...
И он целовал нас и благодарил с горячностью. Я думал; что Стремоухов давным-давно где-нибудь на берегах Викторяи-Ривер, как вдруг читаю в "Теймсе", (178) что какой-то russian officer Stremoouchoff273 за буянство, драку в кабаке, вследствие каких-то взаимных обвинений в воровстве и проч., присуждается на три месяца тюрьмы. Месяца через четыре после этого я шел по Оксфорд-стрит, пошел сильный дождь, со мной не было зонтика - я под вороты. В то самое время, как я остановился, какая-то длинная фигура, закрываясь дряхлым зонтиком, торопливо шмыгнула под другие вороты. Я узнал Стремоухова.
- Как, вы воротились из Австралии? - спросил я его, прямо глядя ему в глаза.
- Ах, это вы, а я и не признал вас, - отвечал он слабым и умирающим голосом. - Нет-с, не из Австралии, а из больницы, где пролежал месяца три между жизнию и смертью... и не знаю, зачем выздоровел.
- В какой же вы были больнице, в St. Georges Hospital?
- Нет, не здесь, в Соутамтоне.
- Как же вы это занемогли и никому не дали знать? Да и как же вы не уехали?
- Опоздал на первый train274, приезжаю со вторым, - пароход-с ушел. Я постоял на берегу, постоял и чуть не бросился в пучину морскую. Иду к reverendy275, к которому наш батюшка меня рекомендовал. "Капитан, говорит, уехал, часу ждать не хотел".
- А деньги?
- Деньги он оставил у reverenda.
- Вы, разумеется, их взяли?
- Взял-с, но проку не вышло, во время болезни все утащили из-под подушки, такой народ! Если можете чем помочь...
- А вот здесь, во время вашего отсутствия, какого-то другого Стремоухова запекли в тюрьму, и тоже на три месяца, за драку с курьером. Вы не слыхали?
- Где же слышать между жизнию и смертью. Кажется, дождь перестает. Желаю счастливо оставаться.
- Берегитесь выходить в сырую погоду, а то опять попадетесь в больницу. (179)
После Крымской войны несколько пленных матросов и солдат остались, сами не зная зачем, в Лондоне. Люди большей частью пьяные, они спохватились поздно. Некоторые из них просили посольство заступиться за них, исходатайствовать прощение, aber was macht es denn dem Herrn Baron von Brunnov!276
Они представляли чрезвычайно печальное зрелище. Испитые, оборванные, они, то унижаясь, то с дерзостью (довольно неприятною в узких улицах после десяти часов вечера) требовали денег.
В 1853 году бежало несколько матросов с военного корабля в Портсмуте, часть их была возвращена в силу нелепого закона, под который подходят исключительно одни матросы. Несколько человек спаслись и пришли пешком из Порчмы в Лондон. Один из них, молодой человек лет двадцати двух, с добрым и открытым лицом, был башмачником, умел тачать, как он называл, "шлиперы". Я купил ему инструмент и дал денег, но работа не пошла.
В это время Гарибальди отплывал с своим "Common Wealth" в Геную, я попросил его взять с собой молодого человека. Гарибальди принял его с жалованьем фунта в месяц и с обещанием, если будет хорошо себя вести, давать через год два фунта. Матрос, разумеется, согласился, взял у Гарибальди два фунта вперед и принес свои пожитки на корабль.
На другой день после отъезда Гарибальди матрос пришел ко мне красный, заспанный, вспухнувший.
- Что случилось? - спрашиваю я его.
- Несчастье, ваше благородие, опоздал на корабль.
- Как опоздал?
Матрос бросился на колени и неестественно хныкал. Дело было исправимо. Корабль пошел за углем в New-castle-upon-Tyne.
- Я тебя пошлю по железной дороге туда, - сказал я ему, - но если ты и на этот раз опоздаешь, помни, что я ничего для тебя не сделаю, хоть умри с голоду. А так как дорога в Newcastle стоит больше фунта, а я тебе не доверю шиллинга, то я пошлю за знакомым и ему поручу продержать тебя всю ночь и посадить в вагон. (180)
- Всю жизнь буду молить бога за ваше высокородие!
Знакомый, взявшийся за отправку, пришел ко мне с рапортом, что матроса выпроводил.
Представьте же мое удивление, когда дня через три матрос явился с каким-то поляком.
- Что это значит? - закричал я на него, в самом деле дрожа от бешенства.
Но прежде, чем матрос открыл рот, его товарищ принялся его защищать на ломаном русском языке, окружая слова какой-то атмосферой табаку, водки и пива.
- Кто вы такой?
- Польский дворянин.
- В Польше все дворяне. Почему вы пришли ко мне с этим мошенником?
Дворянин расхорохорился. Я сухо заметил ему, что я с ним не знаком и что его присутствие в моей комнате до того странно, что я могу его велеть вывести, позвав полисмена.
Я посмотрел на матроса. В три дня аристократического общества с дворянином его много воспитали. Он не плакал и пьяно-дерзко смотрел на меня.
- Оченно занемог, ваше благородие. Думал богу душу отдать, полегчало, когда машина ушла.
- Где же это тебя схватило?
- На самой, то есть, железной дороге.
- Что ж не поехал с следующей машиной?
- Невдомек-с, да и так как языку не способен...
- Где билет?
- Да билета нет.
- Как нет?
- Уступил тут одному человечку.
- Ну, теперь ищи себе других человечков, только в одном будь уверен: я тебе не помогу ни в каком случае.
- Однако, позвольте... - вступил в речь "вольный шляхтич".
- Милостивый государь, я не имею ничего вам сказать и не желаю ничего слушать.
Ругая меня сквозь зубы, отправился он с своим Телемаком, вероятно, до первого кабака.
Еще ступеньку вниз. (181)
Может, многие с недоумением спросят, какая же это еще ступенька вниз?.. а есть, и довольно большая - только тут уж темно, идите осторожно. Я не имею pruderie277 Ш<ельхера>, и мне автор поэмы, в которой Христос разговаривает с маршалом Бюжо, показался еще забавнее после геройского pour un vol avec effraction278. Если он и украл что-нибудь из-под замка, зато подвергался бог знает чему и потом работал несколько лет, может с ядром на ногах. Он имел против себя не только того, которого обокрал, но все государство и общество, церковь, войско, полицию, суд, всех честных людей, которым красть не нужно, и всех бесчестных, но не уличенных по суду. Есть воры другого рода, награждаемые правительством, отогреваемые начальством, благословляемые церковью, защищаемые войском и не преследуемые полицией, потому что они сами к ней принадлежат. Это люди, ворующие не платки, но разговоры, письма, взгляды. Эмигранты-шпионы, шпионы в квадрате... ими оканчивается порок и разврат; дальше, как за Луцифером у Данта, ничего нет - там уж опять пойдет вверх.
Французы - большие артисты этого дела. Они умеют ловко сочетать образованные формы, горячие фразы, aplomb человека, которого совесть чиста и point dhon-neur279 раздражителен,с должностью шпиона. Заподозрите его, - он вызовет вас на дуэль, он будет драться, и храбро драться.
"Записки" де ла Года, Шеню, Шнепфа - клад для изучения грязи, в которую цивилизация завела своих блудных детей. Де ла Год наивно печатает, что он, предавая своих друзей, должен был с ними хитрить так, "как хитрит охотник с дичью".
Де ла Год - это Алкивиад шпионства.
Молодой человек с литературным образованием и радикальным образом мыслей, он из провинции явился в Париж, бедный, как Ир, и просил работы в редакции "Реформы". Ему дали какую-то работу, он ее сделал хорошо; мало-помалу с ним сблизились. Он вступил (182) в политические круги, знал многое из того, что делалось в республиканской партии, и продолжал работать несколько лет, оставаясь в самых дружеских отношениях к сотрудникам.
Когда, после Февральской революции, Косидьер разобрал бумаги в префектуре, он нашел, что де ла Год все время преправильно доносил полиции о том, что делалось в редакции "Реформы". Косидьер позвал де ла Года к Альберу, там ждали свидетели. Де ла Год явился, ничего не подозревая, попробовал запираться, но потом, видя невозможность, признался, что письма к префекту писал он. Возник вопрос, что с ним делать? Одни думали, и были совершенно правы, застрелить его тут же, как собаку. Альбер восстал пуще всех и не хотел, чтобы в его квартире убили человека. Косидьер предложил ему заряженный пистолет с тем, чтоб он застрелился. Де ла Год отказался. Кто-то спросил его, не хочет ли он яду? он и от яду отказался, а, отправляясь в тюрьму, как благоразумный человек, спросил кружку пива, это факт, переданный мне сопровождавшим его помощником мэра XII округа.
Когда реакция стала брагь верх, де ла Года выпустили из тюрьмы, он уехал в Англию, но когда реакция еще окончательное восторжествовала, он возвратился в Париж и совался вперед в театрах и других публичных собраниях, как лев особой породы; вслед за тем издал он свои "Записки".
Шпионы постоянно трутся во всех эмиграциях - их узнают, открывают, колотят, а они свое дело делают с полнейшим успехом. В Париже полиция знает все лондонские тайны. День тайного приезда Делеклюза, потом Буашо во Францию были так хорошо известны, что они были схвачены в Кале, лишь только вышли из корабля. В коммунистическом процессе в Кельне читали документы и письма, "купленные в Лондоне", как наивно признался в суде прусский комиссар полиции.
В 1849 году я познакомился с изгнанным австрийским журналистом Энглендером. Он был очень умен, очень колок и впоследствии помещал в колачековских ярбухах ряд живых статей об историческом развитии социализма, Энглендер этот попался в тюрьму в (183) Париже по делу, названному "Делом корреспондентов". Ходили разные слухи об нем, наконец он сам явился в Лондон. Здесь другой австрийский изгнанник, доктор Гефнер, очень уважаемый своими, говорил, что Энглен-дер в Париже был на жалованье у префекта и что его сажали в тюрьму за измену брачной верности французской полиции, приревновавшей его к австрийскому посольству, у которого он тоже был на жалованье. Энглендер жил разгульно, на это надобно много денег, одного префекта, видно, не хватало.
Немецкая эмиграция потолковала, потолковала и позвала Энглендера к ответу, Энглендер хотел отшутиться, но Гефнер был беспощаден, тогда муж двух полиций вдруг вскочил с раскрасневшимся лицом, со слезами на глазах и сказал: "Ну да, я во многом виноват, но не ему меня обвинять", и он бросил на стол письмо префекта, из которого ясно было, что и Гефнер получал от него деньги.
В Париже проживал некий Н<идергубер>, тоже австрийский рефюжье, я познакомился с ним в конце 1848 года. Товарищи его рассказывали об нем необыкновенно храбрый поступок во время революции в Вене. У инсургентов недоставало пороха, Н<идергубер> вызвался привезти по железной дороге и привез. Женатый и с детьми, он бедствовал в Париже. В 1853 году я его нашел в Лондоне в большой крайности; он занимал с семьею две небольшие комнатки в одном из самых бедных переулков Соо. Все не спорилось в его руках. Завел он было прачечную, в которой его жена и еще один эмигрант стирали белье, а Н<идергубер> развозил его - но товарищ уехал в Америку, и прачечная остановилась.
Ему хотелось поместиться в купеческую контору - очень неглупый человек и с образованием, он мог заработать хорошие деньги, но reference280, reference, без reference в Англии ни шагу. Я ему дал свою; по поводу этой рекомендации один немецкий рефюжье, О<ппенгейм>, заметил мне, что напрасно я хлопочу, что человек этот не пользуется хорошей репутацией, что он будто бы в связях с французской полицией. (184)
В это время Р<ейхель> привез в Лондон моих детей. Он принимал в Н<идергубере> большое участие. Я сообщил ему, что об нем говорят.