А теперь он бродил по дому в каком-то азарте, бросая искоса на домашних победительные взгляды: что они знают про него, что понимают?.. Решил про себя твердо - начать новую жизнь, какую - не знал. Он ожил. Гордость, которую всегда тщился выпятить, так и перла из него. И впервые пришел как будто черед жениной озабоченности им.
Он ходил и напевал. Песня сыскалась легко. Шуточная из Державина, он придал ей мотивчик из какой-то легкомысленной итальянской оперы - эти мотивы без счета вертелись у него в голове, и песня звучала почти одически.
"Если б милые девицы / Так могли б летать, как птицы / И садились на сучках... (2) - распевал он про себя, а иногда вслух. - Я желал бы быть сучочком..." - и ощущал себя и впрямь счастливым сучком. Без сучка, без задоринки... Сучок и задоринка. Каждому сучку - своя задоринка... Он улыбался про себя. Сыновья пошли в него - страстью к каламбурам. И правда... Не в темных же Ганнибалов было им пойти - этой склонностью к поэзии? А Пушкины... брат Базиль - известный поэт, "Опасный сосед", поэмка - кто не знает? да и он сам... если вновь приняться за дело... Ох-ти! "Никогда б я не сгибался, / Вечно б ими любовался.../ Был счастливей всех сучков!" - все-таки гениальный поэт Державин, не то что нынешние! (И неправ Александр, который как-то сказал, что гений его думал по-татарски. Нет-с, милостисдарь, нет-с!.. Это наше русское! Коренное!) Поторапливайся, Сергей Львович, поторапливайся - жизнь проходит, почти прошла. "Никогда б я не сгибался..."
И тут является Она - которая и далее еще, наверное, будет мелькать на этих страницах. Мастерица любви. Афродита Михайловская, рожденная из ржавой пены, усыпанной прошлогодними листьями у берега озера Маленец.
В общем, через несколько дней, вечером, когда Арина старательно намывала его в "байне" (как она говорила, ибо была из Суйды, все суйдинские говорят: "байна"), а он сам беззастенчиво подставлял ей то один бок, то другой - красные веточки сосудов горели на толстых, почти женских бедрах, и, отхлестанный веником не слишком, в меру - сильно он не любил (Арина знала), хотя... всем и каждому мог поведать, что главное на земле для русского человека - это парная с веничком, но скорей терпел эту банную ласку, чем желал ее... вот в такой момент он сказал Арине, как само собой разумеющееся:
- Алену приведи!
- Ишь! Алену! - удивилась Арина, помолчав для порядку. - А что барыня скажут?.. - и чуть сильней шлепнула его веником.
- Ничего не скажет! - не без страха в душе ответил Сергей Львович.
- А не стар? Для Алены-то? - спросила Арина после паузы - и, кажется, мельком оглядела его. (В бане она говорила всем "ты". Хучь барин, хучь кто... всеодно - голый!)
- Молчи, дура! - сказал Сергей Львович беззлобно, но в поучение.
- И то правда! - согласилась Арина. - Хозяина потри!.. - и подала ему мочалку.
- Так приведешь?.. - спросил он, намыливая...
- Поворотись! - И, забрав мочалку, стала намыливать ему спину и зад. Завтра! - решила она наконец. - Завтра...
- Почему - не сегодня?..
- Торопишься больно! Прыткий. Завтра - значит, завтра! Поздно уже... (пояснила с неохотой). - Он поражался всегда этому властному тону дворовых. И как они умели брать верх над барами. А уж Арина - та совсем... Да, куда без нее?
У Алены, той самой, о которой речь, на курносом, в меру крупном носу всегда, и в зимнюю пору даже, средь мелких детских веснушек светились капельки пота (жарко ей было, что ли? или жар шел от нее?). Когда она купалась в Сороти или в Маленце - все деревенские мальцы, любого возрасту, кто не был занят на сенокосе или скотом, сбегались в кусты округ и, толкая друг дружку, разглядывали ее во все глаза. Купалась она, конечно, голой, а когда выходила и замечала мальчишек, лениво прогоняла: "Кыш!" - без интересу вовсе - ушли соглядатаи? не ушли? Была в ней гордость собой, а может, особая лень подлинной красоты, которая знает, что неча стесняться. Она склоняла крупную голову на грудь, выжимая волосы, и темная каштановая струя падала на одну грудь, словно затем, чтоб другая ярче заблистала на солнце.
Лев, Левушка, перепробовавший чуть не всех дворовых девок - лет с пятнадцати, как-то сказал про нее отцу:
- Молочная река там - в кисельных берегах, не иначе!
И отец возрадовался про себя - образному строю мысли младшего. (И этот пошел в него.) И, может, с той поры - размечтался!
Суровая во нравах деревня и та не слишком осуждала Алену - хотя судачила без конца. Бабы от невозможности сравняться с ней, а мужики - да у кого голос подымется? Впрочем... Что это - судаченье? Как лузганье семечек: знай, лузга слетает с губ.
Даже Арина - ведавшая всеми девками по должности и весьма строгая к ним - старалась не слишком загружать Алену черной работой. Раз уж дан девке такой талант!
В общем, к вечеру следующего дня там же в бане Арина парила теперь ее. То есть девка, конечно, натиралась сама, а Арина только веником лупила да наблюдала пристрастно.
- Полегше бы вы, Арина Родионовна! - иногда взмаливалась девка.
Она стояла перед ней, как статуя, такие видела Арина в Москве, когда водила своих недорослей гулять в сад... И удивлялась, как это делают каменных людей - и так похоже!..
- Потерпишь!.. К барину как-никак!
- Ой, что вы! А к какому? (Если честно, думала про Александра. Этот приехал недавно - и был еще незнаком с ней. Его темная с рыжинкой волосня на щеках и настойчивый темный взгляд завлекли ее.)
- К старшему!
- Ого! А что барыня скажут?..
- Молчи, дура!
- Уж и не скажи ничего! - засмеялась Алена игриво. Старший барин - так старший, ей-то что?.. И вяло изогнулась боком. Красивая, стерва!
Всякий раз, намывая так Алену - или какую другую из девок, потребных господам, - Арина пыталась вспомнить себя такою. И не могла. Не было в ней чего-то, наверно... Не было. И байна была та же - деревянный сруб, и темные камни те же - горячие... и скамьи склизкие. И только она сама была другой. Чего-то Бог не дал. Как-то барин Александр-душа спросил ее: "По страсти ли ты вышла замуж?" Она и ответь: "А как же? По страсти, родимый... по страсти! Прикащик и староста обещались до полусмерти прибить!.."
И он почему-то долго смеялся. Чего смешного?..
Она видела себя девчонкой, потом замужней бабой - недолгое замужество, муж помер в горячке... стояла босая посреди избы и в зеркале, которое отец ее притащил с развалин какой-то сгоревшей усадьбы - обломок зеркала, поеденный сыростью и тленом... видела себя теперь в том зеркале: худая!... ни девка, ни баба... лица не различишь, мосластые ноги и грудь - словно скошенная к животу... Отошла в сторону и что-то там пригубила из шкалика, который с некоторых пор всегда держала в бане, в уголке, на случай.
- Промеж мой! промеж! - сказала Алене почти злобно.
- Ой! и чего это все - промеж да промеж! Что там, свиньи ходили, что ли?.. - причитала Алена, но намывалась исправно.
- Нашлась, тоже мне! - проворчала Арина почти про себя. Но девка услышала.
- Чегой-то вы ругаетесь, Арина Родионовна, - запела протяжно...
Арине стало жарче - от выпитого. Два розовых шара покачивались перед ней - обтянутые, как на барабане, почти детской кожей, без морщинки, без пупырышка даже.
Откуда ты взяла это все? Бог дал! Бог щедрый - если хочет! - И уж без всякой злобы - даже ласково - шлепнула девку по мокрому заду.
- Ладно, кончай тереть - все богатство сотрешь!..
Богатство сие и предстало вечером Сергею Львовичу - в той же бане, где-то часа два спустя, когда пар уже сошел: дверь Арина после подержала открытой - чтоб не душно.
Алену он и не сразу заметил - сидела в углу, сложив руки на коленях.
- Ой, здравствуйте, барин! - сказала смиренно, точно не ожидала увидеть его здесь - случайно забрел.
- Алена, Аленушка! - произнес он слабым голосом. Сам напуганный-перепуганный насмерть, аж пот прошиб. - Ну, поди сюда!
- Ой, что вы! - но сразу и подошла.
- Сядь здесь... - Сергей Львович неловко притянул ее, уже не слыша очередного "Ой, что вы!". Притянул к себе девку и неловко поцеловал. Отвык.
Губы Алены пахли пережаренными семечками, прелыми травинками, сгрызанными на ходу, и безбожной молодостью.
- Ой, укусите! - сказала Алена, целуясь легко и привычно.
Он стал неумело разбирать плат на ее груди и стягивать с нее блузку.
- Да сама я, сама! - шептала Алена. Она умела сбрасывать блузку рывком - а юбку... так, наверное, вообще никто не умел. Перекрещивала ноги - сводя большие пальцы под подолом и, зацепляя его пальцами, тянула юбку книзу, пока та не слетала сама собой. Эрмитажный Рубенс возник пред влажным взглядом барина. Он уткнулся в ее груди, как младенец... пытаясь языком разделить их надвое...
- Щекотно! - сказала Алена и потянулась рукой к его брюкам.
- Минутку! - Он попытался помочь ей - и боялся, боялся... "Я желал бы быть сучочком, / Чтобы тысячам девочкам..." Все-таки прав Александр. Ужасное это ударение у Державина! Девочкам! (Он никогда не знает меры, Державин!) Река в кисельных берегах! Его нисколько не смущало, что в эту реку входил его младший сын, еще многие. Он молод, молод!.. Он повалил ее на скамью - еще не высохшую, и деревянный храм любви сомкнулся над ним.
- Божество! - шептал он. - Божество!.. - и так жадно, самозабвенно шептал, что она позабыла на миг свое вечное: "Ой, что вы!" - ей так никто не говорил! Сучок и задоринка! "Никогда б я не сгибался, / Вечно б ими любовался..."
Согнулся! Сволочь!.. Паруса отпарусили - будто не стало ветра.
- Ништяк, ништяк, - шептала Алена. - Не боись! Слишком прытки! Торопыжка вы у нас, торопыжка!.. - и пыталась поправить дело. Он как-никак был барин. - Сейчас, - суетилась она. - Сейчас!.. - знала свою силу. С ней такого не бывало... Мертвого с одра подымет, мертвого! А вот Сергей Львовича...
- Ладно, ступай! - сказал он и махнул рукой, как приговоренный.
- Это я виновата, я... Я еще не доспела... - Она пыталась пригнуть его голову к себе, прижать, успокоить. Но он отстранился. - Ну, какой вы, барин, право! Со всеми бывает!.. - Поцеловала, как маленького. - Зато в другой раз!.. - бормотала без стеснения. Он как бы не слышал. - У меня и с сынком вашим Львом Сергеичем как-то не вышло! А уж он - какой молодой!
- Иди, иди! - торопил он, отвернувшись. Хотелось плакать.
- В другой раз!.. - успокаивала она, натягивая юбку и блузку. - В другой раз!..
Добрая девка! Чего-чего, а доброты ей хватало! Она потом шла и шла, опустив очи долу и чувствуя себя виноватой. Осенние травинки - не иссохшие еще совсем, только мокрые - стелились перед ней на ходу.
"Я виновата, - думала она, - я виновата! Что скажет Арина?" (Ее она, как все девки, боялась больше всего.)
Сергей Львович меж тем сидел почти голый, не чувствуя, как остывает скамья... Жизнь прошла. Небо деревенской бани, набранное из косых досок, медленно опускалось ему на голову. Он вспомнил жену - утром, в папильотках. Алену он не вспоминал. Не было Алены. Он накинул на плечи шлафрок, в котором пришел сюда. Мокро, холодно... Камни, верно, уже совсем остыли. Никого не видеть! Ни жену, ни сыновей!.. Уныло оглядел себя. Один!
Ночью, в постели, он заплакал, и жена утешала его, как могла. Она что-то знала или догадалась... или не догадалась, но знала. Чутье женское?
- Зачем вы так? Ты? - шептала она, переходя с "вы" на "ты" и обратно. - Мы прожили с тобой хорошую жизнь! Не совсем плохую жизнь! - ...и прижимала его голову к груди, и целовала его в голову, и принималась всхлипывать вместе - или в такт ему. Все равно - у нее не могло быть лучшего мужа! Он так и уснул в слезах - в ее объятиях (3).
Утром от слез не осталось и следа - но поднялся он странный. Будто понял что-то такое для себя... Ходил из комнаты в комнату, останавливался у одного столика, у другого, у старого бюро Ганнибалов (все было не по нему!) - и принимался постукивать пальцем. Выстукивать. Один и тот же ритм. За завтраком почти не ел - и тоже постукивал по столу так, что Надежда Осиповна даже спросила:
- Что с вами?
Он не ответил. Он глядел на Александра. Искоса - но все равно было заметно. Был взволнован последнее время. Врачи скажут - все дело в волнении! В волнение же его ввел Александр своими делишками - там, на юге. Что грозило всей семье. Увы, я отвечаю не только за себя!.. О себе я не думаю... Разве дело во мне?.. Зашлют куда-нибудь всей семьей - и што-с?.. Бедный Лев, бедная Ольга!
А на следующий день - или через день - пришло письмо от Липранди...
Схолия
1) Некоторые исследователи считают эту строку прямой реминисценцией из басни Крылова: "Осел был самых честных правил..." Иные утверждают, что эта связь случайна.
Поездка Онегина к умирающему дяде, несмотря на длинное биографическое отступление о герое между началом и завершением ее (в Первой главе), приводит к тому, что первым фактически эпизодом романной фабулы является смерть, что редко отмечается пушкинистами. Меж тем это едва ли не ключ к роману. Вспомним, что другой герой - Ленский, "своим пенатам возвращенный", - так же сперва приходит на кладбище. Вспомним и двукратное описание могилы Ленского - в двух поздних главах "Онегина" - Шестой и Седьмой.
2) Лет шестьдесят спустя - чуть больше - эти стихи Державина будут включены в оперу на сюжет Пушкина.
3) Заметим вообще, какую роль в "Онегине" - этом романе о любви, о молодости и о молодых людях - играет тема старших, старшего поколения и неудачи их жизни. Отсюда стремление молодых - вырваться из этой неудачи. На том и строится романный сюжет. Письмо Татьяны - как крик о помощи и молитва о любви. Татьяна не хочет для себя судьбы ни мамы, ни няни. Каждое поколение начинает жизнь с того, что надеется прожить ее иначе, чем старшие.
"Моя тема - смерть!" - сказал Анджей Вайда.
Пушкин мог бы сказать о себе: "Моя тема - Жизнь в границах Любви и Смерти..."
Липранди[1] писал ему:
Дорогой Александр!
Чаю, вы не позабыли меня в вашем далеке - надеюсь, оно прекрасно,- и что встреча с родными после столь долгой разлуки вознаградила вас за некоторые страдания, какие вам причинили здесь. Юг очарователен, вам известно, но быстро приедается, как все сладкое, тем более что осень надвинулась незаметно, пляжи пустеют, милых фигурок на них становится все меньше и их часто закрывают от наших взоров - то тоскливый дождь, то унылые зонты. Зато балов становится все больше, однако, вам известно, я до них не охотник. Вы просили меня быть здесь вашими глазами и ушами - и я, кажется, понял, в каком смысле, - однако боюсь не справиться со столь почетной и таинственной задачей. Возможно, мой нюх полицейской ищейки, который вы отмечали во мне в странном сочетании с моим либерализмом - наблюдение, кое, признаюсь, льстило мне, - начинает мне изменять. Я ничего не вижу того, что вас занимает и о чем мог бы поведать с уверенностию. Семейство, чья жизнь как-то беспокоила вас, по-моему, в полном порядке. Месье, как всегда деятелен, хотя никто не знает, чего более в его деятельности - смысла или интриг; мадам обворожительна, в свете бывает нечасто, ее постоянно видят с ее кузеном, который, кажется, и ваш друг. Печать нежной меланхолии в ее лице, как обычно, небесного свойства. Девочка здорова и прекрасна. как все дети. Что еще? На этот счет только Вигель Филипп Филиппович, наш общий знакомый, несколько беспокоит меня своими смутными намеками. (Помнится, вы говорили, что он интересен лишь в первой части разговора: пока не переходит к теме мужеложества, у него этот переход как бы естествен, а нам, людям обычных страстей, порой трудно понять.) Вам ведома его классическая фраза: "Как ужасны эти смешанные браки!" - когда речь идет о связи гетерической, восходящей к Афродите-Пандемос. На днях он произнес ее в виду особы, о которой речь - причем месье, супруг данной особы, был где-то далеко, а мадам была в обществе своего кузена Раевского. Я был удивлен, пытался потребовать объясниться - но это было все одно, что вызвать на откровенность сфинкса. Вы знаете, как почтенный Вигель умеет почти одновременно и возводить очи горе и опускать их долу - и не отвечать на прямые вопросы. (Странное свойство!) Надеюсь, фраза сия не несла в себе ничего особенного, кроме разве самого желания Ф.Ф. казаться владетелем тайны. Впрочем, он, кажется, сам собирается писать к Вам. Он мне об этом говорил. Недавно был в Кишиневе, там все вас помнят и разговоры о вас скрашивают любую беседу.
Пишите и ко мне - ежли Вам не скучно!
С сердечным уважением - Ваш И.Липранди[2].
[1] Л и п р а н д и И в а н П е т р о в и ч - приятель Пушкина по Кишиневу, потом Одессе (где служил чиновником особых поручений при Воронцове). В ту пору - пылкий либералист.
[2] Письмо не сохранилось. "Обширная переписка Пушкина с Липранди до нас не дошла". (Л.А. Черейский. Пушкин и его окружение. Л., "Наука". 1976.
- По-моему, Александр, вы вчера получили письмо! - сказал Сергей Львович за завтраком. (Нужно бы сперва отереть губы салфеткой - на нижней явно след яичного желтка. С испачканной губой все могло прозвучать не так весомо.)
- Да, - сказал Александр, не ожидая подвоха. - Из Одессы, от приятеля!.. - Тон был беспечный. На самом деле он все время думал о письме. Ее все время видят с ее кузеном... Печать нежной меланхолии...
- Я бы желал ознакомиться с ним, - сказал отец почти торжественно.
- То есть как? - спросил Александр растерянно.
- Как отец и наставник! - отозвался Сергей Львович. Александр поежился.
- Ничего не понимаю! - Он вырос в Лицее, где никто не стал бы читать чужие письма. Да и дома ничего подобного не водилось. Его письма - это были его письма!
- Я хотел бы знать, какие дела творятся... или задумываются... под кровлей моего дома! - продолжил отец еще торжественней. (Тверже, тверже!.. Надо сломить. Это упрямство, эту таинственность... да и вообще - пора явить всем, кто в доме хозяин!)
- Papa! Да это ж частное письмо! - вступилась наивная Оленька.
- Мадемуазель Пушкина! - обратил свой взор отец.- Вы хорошо сделаете, ежли постигнете науку помолчать вовремя. Думаю, ваш будущий супруг будет признателен мне за этот совет!..
- Ничего не понимаю, - повторил Александр. (...И этот Вигель. Что он хотел этим сказать? "Смешанные браки"!)
- ...Мы все живем жизнью частной... но потом, потом... она почему-то оказывается общественной! - продолжал напирать отец.
- Берегитесь! - вмешался Лев. - Когда я уеду в Петербург - я засыплю вас письмами! Я собираюсь начать свой епистолярий!..
- Да, - сказала Ольга. - А Зизи Вульф мечтает завести с кем-нибудь переписку. Бедная! Она завидует старшим сестрам, которые получают письма поклонников.
Брат с сестрой, как могли, выручали его.
- Конечно! Вы не понимаете, милостивый государь! Вы не понимаете! А я-с? Я должен? У меня на руках семья, дети... путь коих только еще начался... и что-с? Вы вляпываетесь в какие-то политические дела, не думая о том, что...
- Я не вляпывался! И ни в какие дела! - вставил Александр, мрачнея все боле.
- У меня сейчас начнется мигрень, ей-богу! - сказала Надежда Осиповна, впрочем, не слишком уверенно. Ее смущал твердый тон мужа.
- Не начнется! - возвестил Сергей Львович. - Не начнется! Все-с! Больше в этом доме не будет никаких мигреней!
- Как так - не будет? - спросила Надежда Осиповна уже негромко и смущенно. Вчера еще он плакал в ее объятиях. До чего переменчивый человек!
- Что теперь - все письма будем читать? Вслух? За столом? - спросил Лев шутовским тоном. - Я как раз на днях получил письмо от приятеля. Уморительно смешно! Из Гродненского полка, что стоит на Новгородчине... ну, вы знаете! Сказать, кто у них заправляет полком? Дама! Полковничиха. Офицеры смеются меж собой: "Полк в беде! Наш полковник сидит на биде!"
- Фи, как неприлично! - возмутилась мать.
- Молчать! - крикнул отец.
- Ах, да!.. Тут дамы. Простите! Но я ж - про Гродненский гусарский...
- Нет никакого Гродненского гусарского! - вспылил отец. - Ничего нет!..
- Как так нет? - попытался вставить Лев, но все напрасно.
- В православной стране составляется - что бы вы думали? - заговор афеистов! И кто играет в нем, так сказать, чуть не главную роль? Извольте видеть. Мой сын. Пушкин, Александр Сергеевич! Без него не обошлось!
Сергей Львович пережимал. Он возвышался над наглым сыном. Он брал реванш, торжествовал, упивался своим торжеством.
- Я не составлял никакого заговора. Паче - афеистов! - сказал сын все же в растерянности.
- ... И это в то время, когда государь вынужден воспретить даже масонские ложи, к коим когда-то и сам питал симпатии.
- При чем тут ложи? Вы, между прочим, напомню - тоже, по-моему, были масоном!
- Был! И что ж?.. Многие были. И возмущались даже - считали этот запрет чем-то кощунственным. Насилием над личностью. Но после убедились, что в том была государственная необходимость.
- Что? - переспросил Александр.
- Государственная необходимость! - повторил отец. - Вам, конечно, это не понятно!
- Жаль, я не успел побывать масоном! - сказал Лев - он все еще надеялся утишить скандал.
- Если мое мнение значит что-нибудь, - молвила Надежда Осиповна. - я просила бы прекратить все это! Всех!... - чуть смягчила она. - Прекратить!
- Я боюсь не за себя! Ты подумал, что станется - со мной, с матерью, если тебя сошлют в рудники? (О себе-то Сергей Львович думал как раз в первую очередь... что, если и ему придется ехать в Сибирь? С семьей? Какой обоз надо везти! А сборы! А решения - что брать, что оставлять? В какой-нибудь Березов...) Нет! - Сергей Львович повернулся к старшему. - Ты объясни мне! Почему повсюду, где опасно или как-то нечисто, или... где можно вляпаться... ты оказываешься тут как тут? Почему? Сперва порочные стихи... потом...
- Я не писал, учтите, никаких порочных стихов!
- Еще бы! Тебя отправляют на юг... на юг - заметь! - что вовсе не так плохо, за тебя хлопочут почтенные люди, мысля, что ты образумишься... что слабые надежды, которые ты возбудил в обществе своими юношескими опытами...
Александр улыбнулся.
- Считайте, что не было! И никаких надежд! Все надежды на меня были напрасны!
Он резко отодвинул стул.
- Вы нынче раздражены, papa! Объяснимся после!..
И вышел...
Он прошел к себе в комнату - и прежде всего собрал письма. Последние. Чтоб не оставлять их здесь, в доме; немного, всего несколько, спрятал на груди... Потом переоделся для выхода, накинул плащ. Минут через пятнадцать он был уже в седле и мчался в Тригорское...
XII
- Я обеспокоена вами! - сказала Прасковья Александровна даже как-то неприязненно - почти не взглянув, когда он вошел. - Что там у вас стряслось?..
О том, как именно слухи перекатываются из Михайловского в Тригорское и обратно, можно было только догадываться. Пошел один дворовый по мелкому делу в имение к соседу - и слух тут как тут. Но здесь прошло слишком мало времени, и... Хозяйка была одна за столом - девчонки при появлении Александра тотчас рассыпались по комнатам наводить красоту, ибо он застал их врасплох, в конце завтрака и все были по-домашнему... Алексис Вульф хотел было утащить его к себе, но мать сказала:
- Дай ему отдышаться, - и Алексей не настаивал.
За столом какое-то время побыла еще младшая девочка - Софи, втайне, по-детски влюбленная в Александра, потом незаметно выскользнула из комнаты.
Он ходил и напевал. Песня сыскалась легко. Шуточная из Державина, он придал ей мотивчик из какой-то легкомысленной итальянской оперы - эти мотивы без счета вертелись у него в голове, и песня звучала почти одически.
"Если б милые девицы / Так могли б летать, как птицы / И садились на сучках... (2) - распевал он про себя, а иногда вслух. - Я желал бы быть сучочком..." - и ощущал себя и впрямь счастливым сучком. Без сучка, без задоринки... Сучок и задоринка. Каждому сучку - своя задоринка... Он улыбался про себя. Сыновья пошли в него - страстью к каламбурам. И правда... Не в темных же Ганнибалов было им пойти - этой склонностью к поэзии? А Пушкины... брат Базиль - известный поэт, "Опасный сосед", поэмка - кто не знает? да и он сам... если вновь приняться за дело... Ох-ти! "Никогда б я не сгибался, / Вечно б ими любовался.../ Был счастливей всех сучков!" - все-таки гениальный поэт Державин, не то что нынешние! (И неправ Александр, который как-то сказал, что гений его думал по-татарски. Нет-с, милостисдарь, нет-с!.. Это наше русское! Коренное!) Поторапливайся, Сергей Львович, поторапливайся - жизнь проходит, почти прошла. "Никогда б я не сгибался..."
И тут является Она - которая и далее еще, наверное, будет мелькать на этих страницах. Мастерица любви. Афродита Михайловская, рожденная из ржавой пены, усыпанной прошлогодними листьями у берега озера Маленец.
В общем, через несколько дней, вечером, когда Арина старательно намывала его в "байне" (как она говорила, ибо была из Суйды, все суйдинские говорят: "байна"), а он сам беззастенчиво подставлял ей то один бок, то другой - красные веточки сосудов горели на толстых, почти женских бедрах, и, отхлестанный веником не слишком, в меру - сильно он не любил (Арина знала), хотя... всем и каждому мог поведать, что главное на земле для русского человека - это парная с веничком, но скорей терпел эту банную ласку, чем желал ее... вот в такой момент он сказал Арине, как само собой разумеющееся:
- Алену приведи!
- Ишь! Алену! - удивилась Арина, помолчав для порядку. - А что барыня скажут?.. - и чуть сильней шлепнула его веником.
- Ничего не скажет! - не без страха в душе ответил Сергей Львович.
- А не стар? Для Алены-то? - спросила Арина после паузы - и, кажется, мельком оглядела его. (В бане она говорила всем "ты". Хучь барин, хучь кто... всеодно - голый!)
- Молчи, дура! - сказал Сергей Львович беззлобно, но в поучение.
- И то правда! - согласилась Арина. - Хозяина потри!.. - и подала ему мочалку.
- Так приведешь?.. - спросил он, намыливая...
- Поворотись! - И, забрав мочалку, стала намыливать ему спину и зад. Завтра! - решила она наконец. - Завтра...
- Почему - не сегодня?..
- Торопишься больно! Прыткий. Завтра - значит, завтра! Поздно уже... (пояснила с неохотой). - Он поражался всегда этому властному тону дворовых. И как они умели брать верх над барами. А уж Арина - та совсем... Да, куда без нее?
У Алены, той самой, о которой речь, на курносом, в меру крупном носу всегда, и в зимнюю пору даже, средь мелких детских веснушек светились капельки пота (жарко ей было, что ли? или жар шел от нее?). Когда она купалась в Сороти или в Маленце - все деревенские мальцы, любого возрасту, кто не был занят на сенокосе или скотом, сбегались в кусты округ и, толкая друг дружку, разглядывали ее во все глаза. Купалась она, конечно, голой, а когда выходила и замечала мальчишек, лениво прогоняла: "Кыш!" - без интересу вовсе - ушли соглядатаи? не ушли? Была в ней гордость собой, а может, особая лень подлинной красоты, которая знает, что неча стесняться. Она склоняла крупную голову на грудь, выжимая волосы, и темная каштановая струя падала на одну грудь, словно затем, чтоб другая ярче заблистала на солнце.
Лев, Левушка, перепробовавший чуть не всех дворовых девок - лет с пятнадцати, как-то сказал про нее отцу:
- Молочная река там - в кисельных берегах, не иначе!
И отец возрадовался про себя - образному строю мысли младшего. (И этот пошел в него.) И, может, с той поры - размечтался!
Суровая во нравах деревня и та не слишком осуждала Алену - хотя судачила без конца. Бабы от невозможности сравняться с ней, а мужики - да у кого голос подымется? Впрочем... Что это - судаченье? Как лузганье семечек: знай, лузга слетает с губ.
Даже Арина - ведавшая всеми девками по должности и весьма строгая к ним - старалась не слишком загружать Алену черной работой. Раз уж дан девке такой талант!
В общем, к вечеру следующего дня там же в бане Арина парила теперь ее. То есть девка, конечно, натиралась сама, а Арина только веником лупила да наблюдала пристрастно.
- Полегше бы вы, Арина Родионовна! - иногда взмаливалась девка.
Она стояла перед ней, как статуя, такие видела Арина в Москве, когда водила своих недорослей гулять в сад... И удивлялась, как это делают каменных людей - и так похоже!..
- Потерпишь!.. К барину как-никак!
- Ой, что вы! А к какому? (Если честно, думала про Александра. Этот приехал недавно - и был еще незнаком с ней. Его темная с рыжинкой волосня на щеках и настойчивый темный взгляд завлекли ее.)
- К старшему!
- Ого! А что барыня скажут?..
- Молчи, дура!
- Уж и не скажи ничего! - засмеялась Алена игриво. Старший барин - так старший, ей-то что?.. И вяло изогнулась боком. Красивая, стерва!
Всякий раз, намывая так Алену - или какую другую из девок, потребных господам, - Арина пыталась вспомнить себя такою. И не могла. Не было в ней чего-то, наверно... Не было. И байна была та же - деревянный сруб, и темные камни те же - горячие... и скамьи склизкие. И только она сама была другой. Чего-то Бог не дал. Как-то барин Александр-душа спросил ее: "По страсти ли ты вышла замуж?" Она и ответь: "А как же? По страсти, родимый... по страсти! Прикащик и староста обещались до полусмерти прибить!.."
И он почему-то долго смеялся. Чего смешного?..
Она видела себя девчонкой, потом замужней бабой - недолгое замужество, муж помер в горячке... стояла босая посреди избы и в зеркале, которое отец ее притащил с развалин какой-то сгоревшей усадьбы - обломок зеркала, поеденный сыростью и тленом... видела себя теперь в том зеркале: худая!... ни девка, ни баба... лица не различишь, мосластые ноги и грудь - словно скошенная к животу... Отошла в сторону и что-то там пригубила из шкалика, который с некоторых пор всегда держала в бане, в уголке, на случай.
- Промеж мой! промеж! - сказала Алене почти злобно.
- Ой! и чего это все - промеж да промеж! Что там, свиньи ходили, что ли?.. - причитала Алена, но намывалась исправно.
- Нашлась, тоже мне! - проворчала Арина почти про себя. Но девка услышала.
- Чегой-то вы ругаетесь, Арина Родионовна, - запела протяжно...
Арине стало жарче - от выпитого. Два розовых шара покачивались перед ней - обтянутые, как на барабане, почти детской кожей, без морщинки, без пупырышка даже.
Откуда ты взяла это все? Бог дал! Бог щедрый - если хочет! - И уж без всякой злобы - даже ласково - шлепнула девку по мокрому заду.
- Ладно, кончай тереть - все богатство сотрешь!..
Богатство сие и предстало вечером Сергею Львовичу - в той же бане, где-то часа два спустя, когда пар уже сошел: дверь Арина после подержала открытой - чтоб не душно.
Алену он и не сразу заметил - сидела в углу, сложив руки на коленях.
- Ой, здравствуйте, барин! - сказала смиренно, точно не ожидала увидеть его здесь - случайно забрел.
- Алена, Аленушка! - произнес он слабым голосом. Сам напуганный-перепуганный насмерть, аж пот прошиб. - Ну, поди сюда!
- Ой, что вы! - но сразу и подошла.
- Сядь здесь... - Сергей Львович неловко притянул ее, уже не слыша очередного "Ой, что вы!". Притянул к себе девку и неловко поцеловал. Отвык.
Губы Алены пахли пережаренными семечками, прелыми травинками, сгрызанными на ходу, и безбожной молодостью.
- Ой, укусите! - сказала Алена, целуясь легко и привычно.
Он стал неумело разбирать плат на ее груди и стягивать с нее блузку.
- Да сама я, сама! - шептала Алена. Она умела сбрасывать блузку рывком - а юбку... так, наверное, вообще никто не умел. Перекрещивала ноги - сводя большие пальцы под подолом и, зацепляя его пальцами, тянула юбку книзу, пока та не слетала сама собой. Эрмитажный Рубенс возник пред влажным взглядом барина. Он уткнулся в ее груди, как младенец... пытаясь языком разделить их надвое...
- Щекотно! - сказала Алена и потянулась рукой к его брюкам.
- Минутку! - Он попытался помочь ей - и боялся, боялся... "Я желал бы быть сучочком, / Чтобы тысячам девочкам..." Все-таки прав Александр. Ужасное это ударение у Державина! Девочкам! (Он никогда не знает меры, Державин!) Река в кисельных берегах! Его нисколько не смущало, что в эту реку входил его младший сын, еще многие. Он молод, молод!.. Он повалил ее на скамью - еще не высохшую, и деревянный храм любви сомкнулся над ним.
- Божество! - шептал он. - Божество!.. - и так жадно, самозабвенно шептал, что она позабыла на миг свое вечное: "Ой, что вы!" - ей так никто не говорил! Сучок и задоринка! "Никогда б я не сгибался, / Вечно б ими любовался..."
Согнулся! Сволочь!.. Паруса отпарусили - будто не стало ветра.
- Ништяк, ништяк, - шептала Алена. - Не боись! Слишком прытки! Торопыжка вы у нас, торопыжка!.. - и пыталась поправить дело. Он как-никак был барин. - Сейчас, - суетилась она. - Сейчас!.. - знала свою силу. С ней такого не бывало... Мертвого с одра подымет, мертвого! А вот Сергей Львовича...
- Ладно, ступай! - сказал он и махнул рукой, как приговоренный.
- Это я виновата, я... Я еще не доспела... - Она пыталась пригнуть его голову к себе, прижать, успокоить. Но он отстранился. - Ну, какой вы, барин, право! Со всеми бывает!.. - Поцеловала, как маленького. - Зато в другой раз!.. - бормотала без стеснения. Он как бы не слышал. - У меня и с сынком вашим Львом Сергеичем как-то не вышло! А уж он - какой молодой!
- Иди, иди! - торопил он, отвернувшись. Хотелось плакать.
- В другой раз!.. - успокаивала она, натягивая юбку и блузку. - В другой раз!..
Добрая девка! Чего-чего, а доброты ей хватало! Она потом шла и шла, опустив очи долу и чувствуя себя виноватой. Осенние травинки - не иссохшие еще совсем, только мокрые - стелились перед ней на ходу.
"Я виновата, - думала она, - я виновата! Что скажет Арина?" (Ее она, как все девки, боялась больше всего.)
Сергей Львович меж тем сидел почти голый, не чувствуя, как остывает скамья... Жизнь прошла. Небо деревенской бани, набранное из косых досок, медленно опускалось ему на голову. Он вспомнил жену - утром, в папильотках. Алену он не вспоминал. Не было Алены. Он накинул на плечи шлафрок, в котором пришел сюда. Мокро, холодно... Камни, верно, уже совсем остыли. Никого не видеть! Ни жену, ни сыновей!.. Уныло оглядел себя. Один!
Ночью, в постели, он заплакал, и жена утешала его, как могла. Она что-то знала или догадалась... или не догадалась, но знала. Чутье женское?
- Зачем вы так? Ты? - шептала она, переходя с "вы" на "ты" и обратно. - Мы прожили с тобой хорошую жизнь! Не совсем плохую жизнь! - ...и прижимала его голову к груди, и целовала его в голову, и принималась всхлипывать вместе - или в такт ему. Все равно - у нее не могло быть лучшего мужа! Он так и уснул в слезах - в ее объятиях (3).
Утром от слез не осталось и следа - но поднялся он странный. Будто понял что-то такое для себя... Ходил из комнаты в комнату, останавливался у одного столика, у другого, у старого бюро Ганнибалов (все было не по нему!) - и принимался постукивать пальцем. Выстукивать. Один и тот же ритм. За завтраком почти не ел - и тоже постукивал по столу так, что Надежда Осиповна даже спросила:
- Что с вами?
Он не ответил. Он глядел на Александра. Искоса - но все равно было заметно. Был взволнован последнее время. Врачи скажут - все дело в волнении! В волнение же его ввел Александр своими делишками - там, на юге. Что грозило всей семье. Увы, я отвечаю не только за себя!.. О себе я не думаю... Разве дело во мне?.. Зашлют куда-нибудь всей семьей - и што-с?.. Бедный Лев, бедная Ольга!
А на следующий день - или через день - пришло письмо от Липранди...
Схолия
1) Некоторые исследователи считают эту строку прямой реминисценцией из басни Крылова: "Осел был самых честных правил..." Иные утверждают, что эта связь случайна.
Поездка Онегина к умирающему дяде, несмотря на длинное биографическое отступление о герое между началом и завершением ее (в Первой главе), приводит к тому, что первым фактически эпизодом романной фабулы является смерть, что редко отмечается пушкинистами. Меж тем это едва ли не ключ к роману. Вспомним, что другой герой - Ленский, "своим пенатам возвращенный", - так же сперва приходит на кладбище. Вспомним и двукратное описание могилы Ленского - в двух поздних главах "Онегина" - Шестой и Седьмой.
2) Лет шестьдесят спустя - чуть больше - эти стихи Державина будут включены в оперу на сюжет Пушкина.
3) Заметим вообще, какую роль в "Онегине" - этом романе о любви, о молодости и о молодых людях - играет тема старших, старшего поколения и неудачи их жизни. Отсюда стремление молодых - вырваться из этой неудачи. На том и строится романный сюжет. Письмо Татьяны - как крик о помощи и молитва о любви. Татьяна не хочет для себя судьбы ни мамы, ни няни. Каждое поколение начинает жизнь с того, что надеется прожить ее иначе, чем старшие.
"Моя тема - смерть!" - сказал Анджей Вайда.
Пушкин мог бы сказать о себе: "Моя тема - Жизнь в границах Любви и Смерти..."
Липранди[1] писал ему:
Дорогой Александр!
Чаю, вы не позабыли меня в вашем далеке - надеюсь, оно прекрасно,- и что встреча с родными после столь долгой разлуки вознаградила вас за некоторые страдания, какие вам причинили здесь. Юг очарователен, вам известно, но быстро приедается, как все сладкое, тем более что осень надвинулась незаметно, пляжи пустеют, милых фигурок на них становится все меньше и их часто закрывают от наших взоров - то тоскливый дождь, то унылые зонты. Зато балов становится все больше, однако, вам известно, я до них не охотник. Вы просили меня быть здесь вашими глазами и ушами - и я, кажется, понял, в каком смысле, - однако боюсь не справиться со столь почетной и таинственной задачей. Возможно, мой нюх полицейской ищейки, который вы отмечали во мне в странном сочетании с моим либерализмом - наблюдение, кое, признаюсь, льстило мне, - начинает мне изменять. Я ничего не вижу того, что вас занимает и о чем мог бы поведать с уверенностию. Семейство, чья жизнь как-то беспокоила вас, по-моему, в полном порядке. Месье, как всегда деятелен, хотя никто не знает, чего более в его деятельности - смысла или интриг; мадам обворожительна, в свете бывает нечасто, ее постоянно видят с ее кузеном, который, кажется, и ваш друг. Печать нежной меланхолии в ее лице, как обычно, небесного свойства. Девочка здорова и прекрасна. как все дети. Что еще? На этот счет только Вигель Филипп Филиппович, наш общий знакомый, несколько беспокоит меня своими смутными намеками. (Помнится, вы говорили, что он интересен лишь в первой части разговора: пока не переходит к теме мужеложества, у него этот переход как бы естествен, а нам, людям обычных страстей, порой трудно понять.) Вам ведома его классическая фраза: "Как ужасны эти смешанные браки!" - когда речь идет о связи гетерической, восходящей к Афродите-Пандемос. На днях он произнес ее в виду особы, о которой речь - причем месье, супруг данной особы, был где-то далеко, а мадам была в обществе своего кузена Раевского. Я был удивлен, пытался потребовать объясниться - но это было все одно, что вызвать на откровенность сфинкса. Вы знаете, как почтенный Вигель умеет почти одновременно и возводить очи горе и опускать их долу - и не отвечать на прямые вопросы. (Странное свойство!) Надеюсь, фраза сия не несла в себе ничего особенного, кроме разве самого желания Ф.Ф. казаться владетелем тайны. Впрочем, он, кажется, сам собирается писать к Вам. Он мне об этом говорил. Недавно был в Кишиневе, там все вас помнят и разговоры о вас скрашивают любую беседу.
Пишите и ко мне - ежли Вам не скучно!
С сердечным уважением - Ваш И.Липранди[2].
[1] Л и п р а н д и И в а н П е т р о в и ч - приятель Пушкина по Кишиневу, потом Одессе (где служил чиновником особых поручений при Воронцове). В ту пору - пылкий либералист.
[2] Письмо не сохранилось. "Обширная переписка Пушкина с Липранди до нас не дошла". (Л.А. Черейский. Пушкин и его окружение. Л., "Наука". 1976.
- По-моему, Александр, вы вчера получили письмо! - сказал Сергей Львович за завтраком. (Нужно бы сперва отереть губы салфеткой - на нижней явно след яичного желтка. С испачканной губой все могло прозвучать не так весомо.)
- Да, - сказал Александр, не ожидая подвоха. - Из Одессы, от приятеля!.. - Тон был беспечный. На самом деле он все время думал о письме. Ее все время видят с ее кузеном... Печать нежной меланхолии...
- Я бы желал ознакомиться с ним, - сказал отец почти торжественно.
- То есть как? - спросил Александр растерянно.
- Как отец и наставник! - отозвался Сергей Львович. Александр поежился.
- Ничего не понимаю! - Он вырос в Лицее, где никто не стал бы читать чужие письма. Да и дома ничего подобного не водилось. Его письма - это были его письма!
- Я хотел бы знать, какие дела творятся... или задумываются... под кровлей моего дома! - продолжил отец еще торжественней. (Тверже, тверже!.. Надо сломить. Это упрямство, эту таинственность... да и вообще - пора явить всем, кто в доме хозяин!)
- Papa! Да это ж частное письмо! - вступилась наивная Оленька.
- Мадемуазель Пушкина! - обратил свой взор отец.- Вы хорошо сделаете, ежли постигнете науку помолчать вовремя. Думаю, ваш будущий супруг будет признателен мне за этот совет!..
- Ничего не понимаю, - повторил Александр. (...И этот Вигель. Что он хотел этим сказать? "Смешанные браки"!)
- ...Мы все живем жизнью частной... но потом, потом... она почему-то оказывается общественной! - продолжал напирать отец.
- Берегитесь! - вмешался Лев. - Когда я уеду в Петербург - я засыплю вас письмами! Я собираюсь начать свой епистолярий!..
- Да, - сказала Ольга. - А Зизи Вульф мечтает завести с кем-нибудь переписку. Бедная! Она завидует старшим сестрам, которые получают письма поклонников.
Брат с сестрой, как могли, выручали его.
- Конечно! Вы не понимаете, милостивый государь! Вы не понимаете! А я-с? Я должен? У меня на руках семья, дети... путь коих только еще начался... и что-с? Вы вляпываетесь в какие-то политические дела, не думая о том, что...
- Я не вляпывался! И ни в какие дела! - вставил Александр, мрачнея все боле.
- У меня сейчас начнется мигрень, ей-богу! - сказала Надежда Осиповна, впрочем, не слишком уверенно. Ее смущал твердый тон мужа.
- Не начнется! - возвестил Сергей Львович. - Не начнется! Все-с! Больше в этом доме не будет никаких мигреней!
- Как так - не будет? - спросила Надежда Осиповна уже негромко и смущенно. Вчера еще он плакал в ее объятиях. До чего переменчивый человек!
- Что теперь - все письма будем читать? Вслух? За столом? - спросил Лев шутовским тоном. - Я как раз на днях получил письмо от приятеля. Уморительно смешно! Из Гродненского полка, что стоит на Новгородчине... ну, вы знаете! Сказать, кто у них заправляет полком? Дама! Полковничиха. Офицеры смеются меж собой: "Полк в беде! Наш полковник сидит на биде!"
- Фи, как неприлично! - возмутилась мать.
- Молчать! - крикнул отец.
- Ах, да!.. Тут дамы. Простите! Но я ж - про Гродненский гусарский...
- Нет никакого Гродненского гусарского! - вспылил отец. - Ничего нет!..
- Как так нет? - попытался вставить Лев, но все напрасно.
- В православной стране составляется - что бы вы думали? - заговор афеистов! И кто играет в нем, так сказать, чуть не главную роль? Извольте видеть. Мой сын. Пушкин, Александр Сергеевич! Без него не обошлось!
Сергей Львович пережимал. Он возвышался над наглым сыном. Он брал реванш, торжествовал, упивался своим торжеством.
- Я не составлял никакого заговора. Паче - афеистов! - сказал сын все же в растерянности.
- ... И это в то время, когда государь вынужден воспретить даже масонские ложи, к коим когда-то и сам питал симпатии.
- При чем тут ложи? Вы, между прочим, напомню - тоже, по-моему, были масоном!
- Был! И что ж?.. Многие были. И возмущались даже - считали этот запрет чем-то кощунственным. Насилием над личностью. Но после убедились, что в том была государственная необходимость.
- Что? - переспросил Александр.
- Государственная необходимость! - повторил отец. - Вам, конечно, это не понятно!
- Жаль, я не успел побывать масоном! - сказал Лев - он все еще надеялся утишить скандал.
- Если мое мнение значит что-нибудь, - молвила Надежда Осиповна. - я просила бы прекратить все это! Всех!... - чуть смягчила она. - Прекратить!
- Я боюсь не за себя! Ты подумал, что станется - со мной, с матерью, если тебя сошлют в рудники? (О себе-то Сергей Львович думал как раз в первую очередь... что, если и ему придется ехать в Сибирь? С семьей? Какой обоз надо везти! А сборы! А решения - что брать, что оставлять? В какой-нибудь Березов...) Нет! - Сергей Львович повернулся к старшему. - Ты объясни мне! Почему повсюду, где опасно или как-то нечисто, или... где можно вляпаться... ты оказываешься тут как тут? Почему? Сперва порочные стихи... потом...
- Я не писал, учтите, никаких порочных стихов!
- Еще бы! Тебя отправляют на юг... на юг - заметь! - что вовсе не так плохо, за тебя хлопочут почтенные люди, мысля, что ты образумишься... что слабые надежды, которые ты возбудил в обществе своими юношескими опытами...
Александр улыбнулся.
- Считайте, что не было! И никаких надежд! Все надежды на меня были напрасны!
Он резко отодвинул стул.
- Вы нынче раздражены, papa! Объяснимся после!..
И вышел...
Он прошел к себе в комнату - и прежде всего собрал письма. Последние. Чтоб не оставлять их здесь, в доме; немного, всего несколько, спрятал на груди... Потом переоделся для выхода, накинул плащ. Минут через пятнадцать он был уже в седле и мчался в Тригорское...
XII
- Я обеспокоена вами! - сказала Прасковья Александровна даже как-то неприязненно - почти не взглянув, когда он вошел. - Что там у вас стряслось?..
О том, как именно слухи перекатываются из Михайловского в Тригорское и обратно, можно было только догадываться. Пошел один дворовый по мелкому делу в имение к соседу - и слух тут как тут. Но здесь прошло слишком мало времени, и... Хозяйка была одна за столом - девчонки при появлении Александра тотчас рассыпались по комнатам наводить красоту, ибо он застал их врасплох, в конце завтрака и все были по-домашнему... Алексис Вульф хотел было утащить его к себе, но мать сказала:
- Дай ему отдышаться, - и Алексей не настаивал.
За столом какое-то время побыла еще младшая девочка - Софи, втайне, по-детски влюбленная в Александра, потом незаметно выскользнула из комнаты.