Страница:
Профессор вылез на берег и торжественно нес яйцо, когда из трубы, кажется, по доброй воле, стали выпрыгивать гигантские птицы. Голенастые, с огромными клювами, с поднятыми хвостами, они имели уверенный бодрый вид, вращали глазами и прихлопывали зубастыми челюстями, отчего кругом пошла сухая деловитая дробь. Птицы были величиной со страуса.
Аполлинарий Павлович оглянулся через плечо и завопил:
— Орнитомимиды!.. Спасайтесь!
Впервые Аполлинарий Павлович ринулся от трубы. Ни поток, ни тиранозавр не испугали его так, как эти птицы. Прижимая яйцо, как продолговатый мяч регби, профессор прыжками несся вверх по холму.
— Орнитомимиды! — кричал он, как будто за ним гнались демоны.
Очевидно, птицы имели свойство преследовать все движущееся — мгновенно кинулись за ним.
— Спасайтесь! — кричал он нам, мы еще бежали с холма выручать его из болота: сцена с яйцом и птицами заняла полминуты. Мы мчались по инерции — нельзя было затормозить.
Птицы настигали профессора. Аполлинарий Павлович упал и скорчился, прижимая телом яйцо к земле, положив руки на затылок, в защитном жесте. Птицы потеряли движущуюся цель. Но мы продолжали бежать. Потеряв одну цель, хищники обрели несколько. В два прыжка подскочили к нам.
— Падайте! — заорал профессор.
Упали не все. Вадим Турчин и Валя Цаная кинулись назад, вверх по холму. Куда там! Передовой орнитомимид долбанул Вадима в спину, схватил за ковбойку зубами. Вадим обернулся и смазал пришельца кулаком между глаз. Рубаха затрещала, порвалась. Однако агрессор не разомкнул пасть. На «помощь Вадиму пришла Валя — трахнула орнитомимида рулоном чертежей. Бумаги разлетелись.
— Падайте!..
Вадим и Валя упали. Зубастый бандит выпустил рубаху, почувствовав, что она несъедобная.
Ветер подхватил чертежи, и они, планируя, полетели к подножью холма. Это опять была движущаяся цель. Подскакивая на полтора метра, птицы хватали листы, но, убеждаясь, что и они несъедобные, в ярости рвали бумагу, оглядываясь по сторонам. Холм вымер: все лежали лицами в землю.
Наконец внимание хищников привлекло движение на болоте, и они устремились туда.
— Когда все это кончится?.. — спросил пострадавший Вадим.
Никто ему не ответил. Но, по-видимому, судьба положила конец нашим приключениям. Будто в ответ на слова Вадима послышался свист, шлепок, словно кто-то с гигантского мастерка плеснул цементным раствором, — появился корабль-шар, запечатав туннель. Был он увешан водорослями, измазан грязью и тиной.
— Вот он! — воскликнул Аполлинарий Павлович. — Прибыл!
Мы опять побежали с холма, не обращая внимания на болото, где обжирался тиранозавр, долбили тушу зауропода агрессивные птицы.»Ура-а!» — кричали мы. Опыт удался, и еще как! Отрезвление придет позже, а сейчас мы ликовали, и, когда открылся люк и в проеме показался Стась, ему не дали выйти — вытащили из люка и стали бросать в воздух. При этом мы спрашивали: «Как там? Что там?..» Бросали до тех пор, пока Стась не расердился и не взмолился: «Больно!» Потом стали кидать в воздух Ярцева, Батищева. Потом — Аполлинария Павловича.
Наконец угомонились, усадили Стася и его помощников и стали слушать.
— Братцы мои, — рассказывал Стась, — что там творится! Даже не борьба за существование — грызня!..
— По порядку, — предложил Апполинарий Павлович.
— Дайте отдохнуть, — Стась покрутил головой. — В глазах рябит!
— Все-таки — по порядку, — настаивал Аполлинарий Павлович.
— Хорошо, по порядку. — Стась перестал крутить головой, продолжал: — Включили пуск — и мгновенно оказались в юрском периоде.
Аполлинарий Павлович победно глянул на нас:
«Юра!..»
— В центре болота, — продолжал Стась. — По берегам лес — из деревьев с бочкообразными и конусными стволами. Болото рассекалось протоками черной воды. В протоке мы и застряли. Вокруг копошилось зверье: черви, змеи, черепахи, панцирные звери, длинношеие динозавры, птицы с кожистыми крыльями, птицы без крыльев — не перечтешь. Все это ползало, прыгало, вздыхало, ревело, чавкало — кто-то что-то обязательно ел. Ни одной неподвижной или закрытой пасти мы там не видели: одни из зверей обдирали осоку с кочек — ели, другие вытаскивали что-то со дна болота — ели, третьи ели друг друга. Пир Асмодея!..
— Всеобщее обжорство, — уточнил Ярцев.
— Правильно, — согласился Аполлинарий Павлович. — Они и тут, — указал на болото, — жрут.
Рекс обгладывал зауропода — белели широкие, с неструганую доску, ребра; орнитомимиды рвали тушу с другой стороны; змей и червей в болоте поубавилось; анкилозавры кончали заросли камыша. Что будет, когда они сожрут все?..
— Да, — продолжал Стась. — Такое обжорство было и там… Но что-то случилось. Болото вспучилось, захлебнулось водой. Живность встревожилась, завертела мордами, заревела. Корабль вздрогнул. Землетрясение?.. Нет, наводнение.
Протоку захлестнуло нахлынувшей из леса водой. Корабль приподняло. В задние иллюминаторы мы увидели дыру. Ярцев увидел.
— Трубу, — сказал Ярцев. — Туннель…
— В трубу, — продолжал Стась, — ворвалась вода, понесла с собой все, что в ней находилось: осоку, червей, змей. Чем больше прибывало воды, тем выше поднимался шар, шире открывалась труба. В нее засасывало панцирных динозавров, черепах. Принесло откуда-то длинношеего зверя.
— Зауропода, — подсказал Аполлинарий Павлович.
— Засосало в трубу, — кивнул Стась. — Куда она вела, труба? К нам?.. Корабль не только передвинулся во времени — сделал туннель? Эпохи соединились?.. Что-то новое, непредвиденное. А что было неново в нашем эксперименте?.. Как же теперь назад? Будет второй туннель? Время можно протыкать дырами как голландский сыр? Что из этого выйдет? Втянуло в трубу зубастого ящера, потом зубастых птиц, отчаянно хлопавших крыльями. Мы не на шутку встревожились. Если эта компания появится в нашем времени, придется держать ответ… Мы хотели немедленно уходить назад, но в этот момент вода стала спадать. Шар начал опускаться, вода втягивала его в туннель — он входил в дыру как пробка. Вот и ответ на нашу заботу, подумалось нам, и когда шар опустился до прежнего уровня, закрыл собой вход в туннель, мы нажали на рычаг — назад.
Некоторое время все молчали. Потом Аполлинарий Павлович сказал:
— С благополучным прибытием.
Опять помолчали. В болоте продолжалась возня, оттуда тянуло сладковатым недобрым запахом.
— Из машины выходили? — спросил Аполлинарий Павлович участников экспедиции. — Как там пахнет?
— Не выходили, — ответил Стась. — Слушали через микрофоны.
— Смотрите, — обратил внимание Вадим, — один перевернулся вверх брюхом.
В камышах, в центре болота, полускрытое водой белело пятно.
— Вон в стороне — еще…
Два анкилозавра лежали в воде неподвижно, вверх животами.
— Объелись? — спросил кто-то, поднявшись на ноги, чтобы лучше видеть.
— Издохли, — сказал Вадим. — И птицы…
Две-три птицы, уткнувшись в падаль, перестали клевать.
— А этот жрет, — указала Валя на рекса.
Рекс продолжал есть, но уже, видимо, по привычке, без аппетита.
Еще два анкилозавра всплыли в воде.
— Издыхают!
— А запах!..
Из болота несло смрадом.
Отчего это? Болото умирало. Чужая жизнь разлагалась.
— Объясните же кто-нибудь!..
Никто не понимал, что происходит: столкновение времен? Поражение прошлого?..
Наверно, причин перебрали бы дюжину, не подойди к нам человек в болотных сапогах, с ружьем за плечами.
— Здравствуйте, — сказал он.
— Здравствуйте.
— Вы кто будете? — спросил человек. — Киносъемщики? А может быть, рыболовы?
— Не киносъемщики и не рыболовы, — ответил Стась. — А вы кто?
— Сторож.
— Что же вы охраняете?
— Ребятишек гоняю, — человек улыбнулся, отчего по щекам его, по вискам пошли морщинки-лучи, сделав лицо неожиданно простодушным. Ружье как-то сразу не пошло ему, да и сапоги, спустившиеся ниже колен, не придавали ему воинственности.
— Ребятишки тут, — продолжал он, — пескарей ходят ловить. А рыба ядовитая. Вот меня и поставили — гоняй.
— Рыба ядовитая?..
— Как же не быть ядовитой, если в болото химию льют — отходы.
В самом деле, теперь, когда растительность на болоте исчезла, там и тут на воде показались ржавые и чернильно-синие пятна.
— Добрая рыба вымерла, — продолжал сторож. — А мелкота кое-какая приспособилась. Только есть ее нельзя. Ребятишки, понятно, не понимают. Вот меня и поставили. Ружье дали — для, острастки, патронов нет…
Сторож опять улыбнулся, поиграв лучами-морщинками. Поглядел на болото:
— Да вот диковина приключилась, — указал на погибшую юрскую живность. — Может, это от химии? Утром не было, а сейчас — есть… Я на обеденный перерыв уходил, — добавил он, вроде бы извиняясь. — Может, это декорации? Вы тут кино снимаете?. Так ведь несет как… — понюхал он воздух, поморщился.
Юрская фауна разлагалась.
Стась решительно захлопнул люк корабля:
— Пошли!
— Вот и я говорю, — оживился сторож. — Лучше уйти отсюда.
Невозможно было дышать.
— От этой химии, — продолжал сторож, — что еще расплодиться может?..
Мы пошли по машинам, сторож — в обход болота. Герметически закрытый шар остался на берегу. Аполлинарий Павлович шагал позади, нес под мышкой продолговатое, как дыня, яйцо.
Разместились в машинах, тронулись навстречу неприятностям.
Нас прорабатывали за все.
За то, что опыт поставили скоропалительно.
За то, что не пригласили авторитетную комиссию.
За то, в частности, что не включили в свою группу палеонтологов, зоологов, экологов и этологов…
Насчет комиссии — как сказать. Если бы опыт не удался, что бы нам сказала комиссия? И смета наша не предусматривает оплату авторитетов. Палеонтологов, зоологов заменил в какой-то мере Аполлинарий Павлович. А вообще, кто знал, что Машину занесет на границу Юры и Мела? И что будет туннель?..
Оправдания наши не принимались. Пахло крутым взысканием.
— Кто главный изобретатель? — спрашивали у нас. — Кто подал мысль о Машине Времени?
Мы, конечно, не выдавали Стася. О том, что первым мысль о Машине подал Уэллс, в наше оправдание тоже не приняли.
— Произведен прорыв в пространстве-времени, — обвиняли нас. — Если каждый начнет делать прорывы — что из этого получится?
Станислав собрал нас после одного из таких разговоров и сказал:
— Меня могут стереть в порошок, братцы. Откажусь я от идеи и от Машины в пользу НИИ. НИИ не сотрут в порошок — НИИ удержится…
Мы подумали, согласились: нас все-таки тридцать два человека…
Машину законсервировали. И вправду: что если каждый начнет делать дыры в пространстве-времени. Тут надо подумать.
Рассказ о Машине, по сути, закончен. Мрачноватый рассказ, но в нем есть и светлая сторона.
Аполлинарий Павлович увез яйцо к себе на дачу. Соорудил инкубатор: насыпал в ящик песку, прикрыл крышкой, в которую вмонтировал восемь полуторастасвечовых электрических ламп. Положил в песок яйцо — неглубоко, чтобы оно могло прогреться. Скорлупа, рассуждал он, тот же скафандр: в воде яйцо было недолго, авось химия не повредила его. Каждый день Аполлинарий Павлович проверял температуру, влажность в инкубаторе, поглядывал, не появится ли какого чуда.
Чудо появилось — маленький заврик. Высунул голову из песка и смотрит.
— Здравствуй! — обрадовался Аполлинарий Павлович.
Положил детеныша в корзину с ватой, поставил в своей спальне, захлопнув предварительно форточку в окне — никаких сквозняков!.. Детеныш имел не меньше сорока сантиметров роста, массивную голову, крошечные, как спички, верхние лапки, а нижние — сильные, крепкие, с пальцами, похожими на птичьи когти. Когда детеныш вставал, он опирался на длинный упругий хвост.
— Рекс! Настоящий рекс!..
Назвал Аполлинарий Павлович заврика Гошей.
Кормил рублеными крутыми яйцами вперемешку с говяжьим фаршем.
Гоша рос на редкость смышленым, привязчивым.
С первой минуты, увидя Аполлинария Павловича и поняв, что Аполлинарий Павлович о нем заботится, Гоша посчитал его мамой и разрешил о себе заботиться впредь. Профессору это льстило, и, похлопывая заврика по спине, Аполлинарий Павлович говорил:
— Умница!
Когда Гоша научился ходить и прыгать, он устраивал с Аполлинарием Павловичем игры: прятался гденибудь в куст и внезапно появлялся перед профессором, разинув пасть и вереща от восторга. Или тянул профессора за штаны, как щенок, скалился при этом, подмигивая глазами и улыбаясь.
— Ну, ну, проказник!.. — говорил Аполлинарий Павлович — от улыбки Гоши ему бывало не по себе.
Гоша любил шумные игры: распугать голубей, загнать кошку на дерево. При этом он уморительно щелкал зубами и хвост у него извивался от возбуждения.
Когда Гоша не спал и не играл, он жил с Аполлинарием Павловичем душа в душу. Вместе они гуляли в послеобеденные часы, ездили в город на «Москвиче» за продуктами, даже смотрели телевизор.
Гоша — ребенок, но характер и сноровка у. него проявились довольно рано. На втором месяце существования он свернул голову петуху, через два дня после этого ободрал собаку — подавал радужные надежды…
— Боево-ой! — говорил друзьям Аполлинарий Павлович.
Кое-что начинало заботить профессора. В последнее время Гоша пристрастился к бараньему шашлыку: в завтрак, в обед и в ужин По восемь порций… Сырой шашлык явно предпочитал жареному.
— Да-а… — задумывался, глядя на него Аполлинарий Павлович.
Но все равно гордился своим воспитанником: другого такого заврика ни у кого не было.
Не знал, что очень скоро заврика не будет и у него.
Произошла история, которую можно было предвидеть.
Надо сказать, что Гоша рос буквально не по дням, а по часам. Скоро он уже не мог помещаться на сиденье автомобиля рядом с Аполлинарием Павловичем — мешала крыша. Пришлось выхлопотать открытый кабриолет. Но и в кабриолете день ото «дня становилось тесно. А аппетит! Полтуши теленка Гоша съедал запросто и, по всему было видно, не наедался. «Что же это будет?» — тревожился Аполлинарий Павлович. Вся его зарплата уходила на прокорм динозавра.
— Он и вас сожрет, — говорил Аполлинарию Павловичу директор зоопарка Егоров, инициативный бодрый старик, желавший заполучить завра себе, — то-то будет кассовый сбор!
Аполлинарий Павлович был против меркантильных соображений директора и на просьбы его не поддавался.
— Ладно, — добродушно посмеивался Егоров, — придет день…
День пришел. Вместе с телефонным звонком Аполлинария Павловича:
— Приезжайте и заберите!
— Кого забрать? — спросил директор зоопарка.
— Георгия.
— Позвольте… — Егоров думал: не ослышался ли?
— Никаких «позвольте»! — раздраженно ответил Аполлинарий Павлович. — Приезжайте и заберите!
— А как же?.. — Егоров хотел спросить о гордости Аполлинария Павловича, о здоровье Гоши, но Аполлинарий Павлович не хотел никаких разговоров.
— Приезжайте! — настаивал он. — Захватите с собой пожарных.
С тех пор завр Георгий пребывает в зоологическом парке, в вольере за решеткой с прутьями вершковой толщины и высотой в два с половиной метра. Голова Гоши и часть шеи, однако, выше решетки, и Егоров уже строит для него новый, более обширный загон. И вообще подумывает, как бы сплавить Георгия в другой зоопарк — например, в столичный. Очень накладно стоит прокормить завра. И дети боятся Георгия, плачут и отбиваются, когда любопытные отцы тянут их поглядеть на юрского монстра.
Аполлинарий Павлович тоже не подходит к Георгию — чтоб ему пусто было. Профессор не может забыть утра, предшествовавшего звонку в зоологический парк.
Как всегда, они с Гошей ездили за продуктами в город. И, как всегда, возвращались мирно и благодушно. Вдруг Гоша забеспокоился, забарабанил верхними лапами по животу, что у него означало срочное и неотложное дело. Аполлинарий Павлович остановил кабриолет, открыл дверцу. Гоша сполз на шоссе, перешел обочину и скрылся в придорожных кустах. Аполлинарий Павлович, как полагается в этих случаях, терпеливо ждал, пока Гоша справит свои дела и возвратится. Но Гоша не возвращался.
Аполлинарий Павлович подал сигнал, однако результат получился совсем неожиданный. Из кустов с блеянием и шумом хлынула отара овец. Они бежали в такой панике, что перескакивали друг через дружку, валились в кювет и орали как резаные.
— Гоша!.. — мелькнуло в голове Аполлинария Павловича.
Он выскочил из машины и бросился в кустарник по направлению, куда скрылся завр. Бежать пришлось недолго, но то, что увидел Аполлинарий Павлович, миновав заросли, вздыбило на его голове остатки волос. Гоша рвал отару, разбрасывал животных направо, налево, давил своей тяжестью как мышей. Ловким и в то же время яростным движением головы хватал овец за бок, за спину и, тряхнув в воздухе, как портянку, отбрасывал прочь. Полдюжины задранных овец лежали замертво, полдюжины других корчились с вырванными боками.
— Гоша! — закричал Аполлинарий Павлович. — Георгий!..
Гоша на крик не обратил внимания. Тыкал мордой в кусты, выдирал оттуда застрявших животных, тряс в воздухе и тут же, забыв об одной жертве, примеривался к другой.
Это было избиение, растерзание. И вовсе не ради еды, не ради запаса, как делает, например, медведь, — зверюга развлекался, скалил пасть, подрагивал хвостом, что у него выражало высшее удовольствие. Морда и лапы ящера были в крови.
— Гоша! — Аполлинарий Павлович подскочил к своему питомцу вплотную.
Тот разинул пасть, отвел голову назад и выбросил ее навстречу хозяину.
Куртка спасла профессора от зубов зверя, но мгновенье, когда Аполлинарий Павлович летел в воздухе, падение в кусты — ветки смягчили удар — будут помниться Аполлинарию Павловичу до смертного дня. Зато он почти не помнит, как выбрался из кустов, сел в машину и добрался до телефона.
Гошу нашла и усмирила пожарная команда. При этом потерпели от ящера одиннадцать человек. Все они попали в больницу, а Гоша со связанными ногами и челюстями — в клетку.
С тех пор дети и Аполлинарий Павлович не приходят в отдаленную часть зоопарка глядеть на доисторическое чудовище.
Приходят зоологи. Но ведь на то они и зоологи…
РОДИЛСЯ МАЛЬЧИК
Аполлинарий Павлович оглянулся через плечо и завопил:
— Орнитомимиды!.. Спасайтесь!
Впервые Аполлинарий Павлович ринулся от трубы. Ни поток, ни тиранозавр не испугали его так, как эти птицы. Прижимая яйцо, как продолговатый мяч регби, профессор прыжками несся вверх по холму.
— Орнитомимиды! — кричал он, как будто за ним гнались демоны.
Очевидно, птицы имели свойство преследовать все движущееся — мгновенно кинулись за ним.
— Спасайтесь! — кричал он нам, мы еще бежали с холма выручать его из болота: сцена с яйцом и птицами заняла полминуты. Мы мчались по инерции — нельзя было затормозить.
Птицы настигали профессора. Аполлинарий Павлович упал и скорчился, прижимая телом яйцо к земле, положив руки на затылок, в защитном жесте. Птицы потеряли движущуюся цель. Но мы продолжали бежать. Потеряв одну цель, хищники обрели несколько. В два прыжка подскочили к нам.
— Падайте! — заорал профессор.
Упали не все. Вадим Турчин и Валя Цаная кинулись назад, вверх по холму. Куда там! Передовой орнитомимид долбанул Вадима в спину, схватил за ковбойку зубами. Вадим обернулся и смазал пришельца кулаком между глаз. Рубаха затрещала, порвалась. Однако агрессор не разомкнул пасть. На «помощь Вадиму пришла Валя — трахнула орнитомимида рулоном чертежей. Бумаги разлетелись.
— Падайте!..
Вадим и Валя упали. Зубастый бандит выпустил рубаху, почувствовав, что она несъедобная.
Ветер подхватил чертежи, и они, планируя, полетели к подножью холма. Это опять была движущаяся цель. Подскакивая на полтора метра, птицы хватали листы, но, убеждаясь, что и они несъедобные, в ярости рвали бумагу, оглядываясь по сторонам. Холм вымер: все лежали лицами в землю.
Наконец внимание хищников привлекло движение на болоте, и они устремились туда.
— Когда все это кончится?.. — спросил пострадавший Вадим.
Никто ему не ответил. Но, по-видимому, судьба положила конец нашим приключениям. Будто в ответ на слова Вадима послышался свист, шлепок, словно кто-то с гигантского мастерка плеснул цементным раствором, — появился корабль-шар, запечатав туннель. Был он увешан водорослями, измазан грязью и тиной.
— Вот он! — воскликнул Аполлинарий Павлович. — Прибыл!
Мы опять побежали с холма, не обращая внимания на болото, где обжирался тиранозавр, долбили тушу зауропода агрессивные птицы.»Ура-а!» — кричали мы. Опыт удался, и еще как! Отрезвление придет позже, а сейчас мы ликовали, и, когда открылся люк и в проеме показался Стась, ему не дали выйти — вытащили из люка и стали бросать в воздух. При этом мы спрашивали: «Как там? Что там?..» Бросали до тех пор, пока Стась не расердился и не взмолился: «Больно!» Потом стали кидать в воздух Ярцева, Батищева. Потом — Аполлинария Павловича.
Наконец угомонились, усадили Стася и его помощников и стали слушать.
— Братцы мои, — рассказывал Стась, — что там творится! Даже не борьба за существование — грызня!..
— По порядку, — предложил Апполинарий Павлович.
— Дайте отдохнуть, — Стась покрутил головой. — В глазах рябит!
— Все-таки — по порядку, — настаивал Аполлинарий Павлович.
— Хорошо, по порядку. — Стась перестал крутить головой, продолжал: — Включили пуск — и мгновенно оказались в юрском периоде.
Аполлинарий Павлович победно глянул на нас:
«Юра!..»
— В центре болота, — продолжал Стась. — По берегам лес — из деревьев с бочкообразными и конусными стволами. Болото рассекалось протоками черной воды. В протоке мы и застряли. Вокруг копошилось зверье: черви, змеи, черепахи, панцирные звери, длинношеие динозавры, птицы с кожистыми крыльями, птицы без крыльев — не перечтешь. Все это ползало, прыгало, вздыхало, ревело, чавкало — кто-то что-то обязательно ел. Ни одной неподвижной или закрытой пасти мы там не видели: одни из зверей обдирали осоку с кочек — ели, другие вытаскивали что-то со дна болота — ели, третьи ели друг друга. Пир Асмодея!..
— Всеобщее обжорство, — уточнил Ярцев.
— Правильно, — согласился Аполлинарий Павлович. — Они и тут, — указал на болото, — жрут.
Рекс обгладывал зауропода — белели широкие, с неструганую доску, ребра; орнитомимиды рвали тушу с другой стороны; змей и червей в болоте поубавилось; анкилозавры кончали заросли камыша. Что будет, когда они сожрут все?..
— Да, — продолжал Стась. — Такое обжорство было и там… Но что-то случилось. Болото вспучилось, захлебнулось водой. Живность встревожилась, завертела мордами, заревела. Корабль вздрогнул. Землетрясение?.. Нет, наводнение.
Протоку захлестнуло нахлынувшей из леса водой. Корабль приподняло. В задние иллюминаторы мы увидели дыру. Ярцев увидел.
— Трубу, — сказал Ярцев. — Туннель…
— В трубу, — продолжал Стась, — ворвалась вода, понесла с собой все, что в ней находилось: осоку, червей, змей. Чем больше прибывало воды, тем выше поднимался шар, шире открывалась труба. В нее засасывало панцирных динозавров, черепах. Принесло откуда-то длинношеего зверя.
— Зауропода, — подсказал Аполлинарий Павлович.
— Засосало в трубу, — кивнул Стась. — Куда она вела, труба? К нам?.. Корабль не только передвинулся во времени — сделал туннель? Эпохи соединились?.. Что-то новое, непредвиденное. А что было неново в нашем эксперименте?.. Как же теперь назад? Будет второй туннель? Время можно протыкать дырами как голландский сыр? Что из этого выйдет? Втянуло в трубу зубастого ящера, потом зубастых птиц, отчаянно хлопавших крыльями. Мы не на шутку встревожились. Если эта компания появится в нашем времени, придется держать ответ… Мы хотели немедленно уходить назад, но в этот момент вода стала спадать. Шар начал опускаться, вода втягивала его в туннель — он входил в дыру как пробка. Вот и ответ на нашу заботу, подумалось нам, и когда шар опустился до прежнего уровня, закрыл собой вход в туннель, мы нажали на рычаг — назад.
Некоторое время все молчали. Потом Аполлинарий Павлович сказал:
— С благополучным прибытием.
Опять помолчали. В болоте продолжалась возня, оттуда тянуло сладковатым недобрым запахом.
— Из машины выходили? — спросил Аполлинарий Павлович участников экспедиции. — Как там пахнет?
— Не выходили, — ответил Стась. — Слушали через микрофоны.
— Смотрите, — обратил внимание Вадим, — один перевернулся вверх брюхом.
В камышах, в центре болота, полускрытое водой белело пятно.
— Вон в стороне — еще…
Два анкилозавра лежали в воде неподвижно, вверх животами.
— Объелись? — спросил кто-то, поднявшись на ноги, чтобы лучше видеть.
— Издохли, — сказал Вадим. — И птицы…
Две-три птицы, уткнувшись в падаль, перестали клевать.
— А этот жрет, — указала Валя на рекса.
Рекс продолжал есть, но уже, видимо, по привычке, без аппетита.
Еще два анкилозавра всплыли в воде.
— Издыхают!
— А запах!..
Из болота несло смрадом.
Отчего это? Болото умирало. Чужая жизнь разлагалась.
— Объясните же кто-нибудь!..
Никто не понимал, что происходит: столкновение времен? Поражение прошлого?..
Наверно, причин перебрали бы дюжину, не подойди к нам человек в болотных сапогах, с ружьем за плечами.
— Здравствуйте, — сказал он.
— Здравствуйте.
— Вы кто будете? — спросил человек. — Киносъемщики? А может быть, рыболовы?
— Не киносъемщики и не рыболовы, — ответил Стась. — А вы кто?
— Сторож.
— Что же вы охраняете?
— Ребятишек гоняю, — человек улыбнулся, отчего по щекам его, по вискам пошли морщинки-лучи, сделав лицо неожиданно простодушным. Ружье как-то сразу не пошло ему, да и сапоги, спустившиеся ниже колен, не придавали ему воинственности.
— Ребятишки тут, — продолжал он, — пескарей ходят ловить. А рыба ядовитая. Вот меня и поставили — гоняй.
— Рыба ядовитая?..
— Как же не быть ядовитой, если в болото химию льют — отходы.
В самом деле, теперь, когда растительность на болоте исчезла, там и тут на воде показались ржавые и чернильно-синие пятна.
— Добрая рыба вымерла, — продолжал сторож. — А мелкота кое-какая приспособилась. Только есть ее нельзя. Ребятишки, понятно, не понимают. Вот меня и поставили. Ружье дали — для, острастки, патронов нет…
Сторож опять улыбнулся, поиграв лучами-морщинками. Поглядел на болото:
— Да вот диковина приключилась, — указал на погибшую юрскую живность. — Может, это от химии? Утром не было, а сейчас — есть… Я на обеденный перерыв уходил, — добавил он, вроде бы извиняясь. — Может, это декорации? Вы тут кино снимаете?. Так ведь несет как… — понюхал он воздух, поморщился.
Юрская фауна разлагалась.
Стась решительно захлопнул люк корабля:
— Пошли!
— Вот и я говорю, — оживился сторож. — Лучше уйти отсюда.
Невозможно было дышать.
— От этой химии, — продолжал сторож, — что еще расплодиться может?..
Мы пошли по машинам, сторож — в обход болота. Герметически закрытый шар остался на берегу. Аполлинарий Павлович шагал позади, нес под мышкой продолговатое, как дыня, яйцо.
Разместились в машинах, тронулись навстречу неприятностям.
Нас прорабатывали за все.
За то, что опыт поставили скоропалительно.
За то, что не пригласили авторитетную комиссию.
За то, в частности, что не включили в свою группу палеонтологов, зоологов, экологов и этологов…
Насчет комиссии — как сказать. Если бы опыт не удался, что бы нам сказала комиссия? И смета наша не предусматривает оплату авторитетов. Палеонтологов, зоологов заменил в какой-то мере Аполлинарий Павлович. А вообще, кто знал, что Машину занесет на границу Юры и Мела? И что будет туннель?..
Оправдания наши не принимались. Пахло крутым взысканием.
— Кто главный изобретатель? — спрашивали у нас. — Кто подал мысль о Машине Времени?
Мы, конечно, не выдавали Стася. О том, что первым мысль о Машине подал Уэллс, в наше оправдание тоже не приняли.
— Произведен прорыв в пространстве-времени, — обвиняли нас. — Если каждый начнет делать прорывы — что из этого получится?
Станислав собрал нас после одного из таких разговоров и сказал:
— Меня могут стереть в порошок, братцы. Откажусь я от идеи и от Машины в пользу НИИ. НИИ не сотрут в порошок — НИИ удержится…
Мы подумали, согласились: нас все-таки тридцать два человека…
Машину законсервировали. И вправду: что если каждый начнет делать дыры в пространстве-времени. Тут надо подумать.
Рассказ о Машине, по сути, закончен. Мрачноватый рассказ, но в нем есть и светлая сторона.
Аполлинарий Павлович увез яйцо к себе на дачу. Соорудил инкубатор: насыпал в ящик песку, прикрыл крышкой, в которую вмонтировал восемь полуторастасвечовых электрических ламп. Положил в песок яйцо — неглубоко, чтобы оно могло прогреться. Скорлупа, рассуждал он, тот же скафандр: в воде яйцо было недолго, авось химия не повредила его. Каждый день Аполлинарий Павлович проверял температуру, влажность в инкубаторе, поглядывал, не появится ли какого чуда.
Чудо появилось — маленький заврик. Высунул голову из песка и смотрит.
— Здравствуй! — обрадовался Аполлинарий Павлович.
Положил детеныша в корзину с ватой, поставил в своей спальне, захлопнув предварительно форточку в окне — никаких сквозняков!.. Детеныш имел не меньше сорока сантиметров роста, массивную голову, крошечные, как спички, верхние лапки, а нижние — сильные, крепкие, с пальцами, похожими на птичьи когти. Когда детеныш вставал, он опирался на длинный упругий хвост.
— Рекс! Настоящий рекс!..
Назвал Аполлинарий Павлович заврика Гошей.
Кормил рублеными крутыми яйцами вперемешку с говяжьим фаршем.
Гоша рос на редкость смышленым, привязчивым.
С первой минуты, увидя Аполлинария Павловича и поняв, что Аполлинарий Павлович о нем заботится, Гоша посчитал его мамой и разрешил о себе заботиться впредь. Профессору это льстило, и, похлопывая заврика по спине, Аполлинарий Павлович говорил:
— Умница!
Когда Гоша научился ходить и прыгать, он устраивал с Аполлинарием Павловичем игры: прятался гденибудь в куст и внезапно появлялся перед профессором, разинув пасть и вереща от восторга. Или тянул профессора за штаны, как щенок, скалился при этом, подмигивая глазами и улыбаясь.
— Ну, ну, проказник!.. — говорил Аполлинарий Павлович — от улыбки Гоши ему бывало не по себе.
Гоша любил шумные игры: распугать голубей, загнать кошку на дерево. При этом он уморительно щелкал зубами и хвост у него извивался от возбуждения.
Когда Гоша не спал и не играл, он жил с Аполлинарием Павловичем душа в душу. Вместе они гуляли в послеобеденные часы, ездили в город на «Москвиче» за продуктами, даже смотрели телевизор.
Гоша — ребенок, но характер и сноровка у. него проявились довольно рано. На втором месяце существования он свернул голову петуху, через два дня после этого ободрал собаку — подавал радужные надежды…
— Боево-ой! — говорил друзьям Аполлинарий Павлович.
Кое-что начинало заботить профессора. В последнее время Гоша пристрастился к бараньему шашлыку: в завтрак, в обед и в ужин По восемь порций… Сырой шашлык явно предпочитал жареному.
— Да-а… — задумывался, глядя на него Аполлинарий Павлович.
Но все равно гордился своим воспитанником: другого такого заврика ни у кого не было.
Не знал, что очень скоро заврика не будет и у него.
Произошла история, которую можно было предвидеть.
Надо сказать, что Гоша рос буквально не по дням, а по часам. Скоро он уже не мог помещаться на сиденье автомобиля рядом с Аполлинарием Павловичем — мешала крыша. Пришлось выхлопотать открытый кабриолет. Но и в кабриолете день ото «дня становилось тесно. А аппетит! Полтуши теленка Гоша съедал запросто и, по всему было видно, не наедался. «Что же это будет?» — тревожился Аполлинарий Павлович. Вся его зарплата уходила на прокорм динозавра.
— Он и вас сожрет, — говорил Аполлинарию Павловичу директор зоопарка Егоров, инициативный бодрый старик, желавший заполучить завра себе, — то-то будет кассовый сбор!
Аполлинарий Павлович был против меркантильных соображений директора и на просьбы его не поддавался.
— Ладно, — добродушно посмеивался Егоров, — придет день…
День пришел. Вместе с телефонным звонком Аполлинария Павловича:
— Приезжайте и заберите!
— Кого забрать? — спросил директор зоопарка.
— Георгия.
— Позвольте… — Егоров думал: не ослышался ли?
— Никаких «позвольте»! — раздраженно ответил Аполлинарий Павлович. — Приезжайте и заберите!
— А как же?.. — Егоров хотел спросить о гордости Аполлинария Павловича, о здоровье Гоши, но Аполлинарий Павлович не хотел никаких разговоров.
— Приезжайте! — настаивал он. — Захватите с собой пожарных.
С тех пор завр Георгий пребывает в зоологическом парке, в вольере за решеткой с прутьями вершковой толщины и высотой в два с половиной метра. Голова Гоши и часть шеи, однако, выше решетки, и Егоров уже строит для него новый, более обширный загон. И вообще подумывает, как бы сплавить Георгия в другой зоопарк — например, в столичный. Очень накладно стоит прокормить завра. И дети боятся Георгия, плачут и отбиваются, когда любопытные отцы тянут их поглядеть на юрского монстра.
Аполлинарий Павлович тоже не подходит к Георгию — чтоб ему пусто было. Профессор не может забыть утра, предшествовавшего звонку в зоологический парк.
Как всегда, они с Гошей ездили за продуктами в город. И, как всегда, возвращались мирно и благодушно. Вдруг Гоша забеспокоился, забарабанил верхними лапами по животу, что у него означало срочное и неотложное дело. Аполлинарий Павлович остановил кабриолет, открыл дверцу. Гоша сполз на шоссе, перешел обочину и скрылся в придорожных кустах. Аполлинарий Павлович, как полагается в этих случаях, терпеливо ждал, пока Гоша справит свои дела и возвратится. Но Гоша не возвращался.
Аполлинарий Павлович подал сигнал, однако результат получился совсем неожиданный. Из кустов с блеянием и шумом хлынула отара овец. Они бежали в такой панике, что перескакивали друг через дружку, валились в кювет и орали как резаные.
— Гоша!.. — мелькнуло в голове Аполлинария Павловича.
Он выскочил из машины и бросился в кустарник по направлению, куда скрылся завр. Бежать пришлось недолго, но то, что увидел Аполлинарий Павлович, миновав заросли, вздыбило на его голове остатки волос. Гоша рвал отару, разбрасывал животных направо, налево, давил своей тяжестью как мышей. Ловким и в то же время яростным движением головы хватал овец за бок, за спину и, тряхнув в воздухе, как портянку, отбрасывал прочь. Полдюжины задранных овец лежали замертво, полдюжины других корчились с вырванными боками.
— Гоша! — закричал Аполлинарий Павлович. — Георгий!..
Гоша на крик не обратил внимания. Тыкал мордой в кусты, выдирал оттуда застрявших животных, тряс в воздухе и тут же, забыв об одной жертве, примеривался к другой.
Это было избиение, растерзание. И вовсе не ради еды, не ради запаса, как делает, например, медведь, — зверюга развлекался, скалил пасть, подрагивал хвостом, что у него выражало высшее удовольствие. Морда и лапы ящера были в крови.
— Гоша! — Аполлинарий Павлович подскочил к своему питомцу вплотную.
Тот разинул пасть, отвел голову назад и выбросил ее навстречу хозяину.
Куртка спасла профессора от зубов зверя, но мгновенье, когда Аполлинарий Павлович летел в воздухе, падение в кусты — ветки смягчили удар — будут помниться Аполлинарию Павловичу до смертного дня. Зато он почти не помнит, как выбрался из кустов, сел в машину и добрался до телефона.
Гошу нашла и усмирила пожарная команда. При этом потерпели от ящера одиннадцать человек. Все они попали в больницу, а Гоша со связанными ногами и челюстями — в клетку.
С тех пор дети и Аполлинарий Павлович не приходят в отдаленную часть зоопарка глядеть на доисторическое чудовище.
Приходят зоологи. Но ведь на то они и зоологи…
РОДИЛСЯ МАЛЬЧИК
— Мальчик! Елена Андреевна, родился мальчик!
Детский крик распорол тишину палаты. Елена Андреевна открыла глаза.
— Боже мой! — Сестра держала навесу сморщенное красное тельце, с поджатыми руками, ногами, сплюснутой головой и отчаянно кричащим раскрытым ртом. — Боже!..
В школе ее учили не выдавать своих чувств. Особенно если в детях было что-нибудь нестандартное. Сестра помнила это правило, но и в третий раз — пусть мысленно — она повторила: «Боже мой!»
Заметила расширенные глаза роженицы. Хотела убрать, унести ребенка. Но роженица сказала:
— Сестра!..
Ребенок кричал. Это было естественно — первый крик. Но сам крик не был естественным: от него дрожала ложка в стакане, колыхалась марля, брошенная на тумбочку.
— Сестра! — повторила Елена Андреевна.
Вошел врач, старик в круглых очках. Остановился у порога, прикрыв дверь. Ребенок кричал.
— Спеленайте его, — сказал он сестре.
— Да… — ответила та коротко.
Елена Андреевна приподнялась на локте.
— Вам нельзя, — сказал врач, укладывая ее в подушки.
— Сергей Петрович… — сказала Елена Андреевна, косясь на сестру, пеленавшую на столе ребенка.
— Что — Сергей Петрович? — спросил старик.
Ребенок кричал неустанно, пронзительно.
— Это у меня — третий… — Елена Андреевна хотела сказать, что ни один из прежних ребят так не кричал.
Сергей Петрович все заметил с порога. Не только крик. Успокаивая роженицу, он украдкой поглядывал на стол, где трудилась сестра. На то он был врач — и уже старик, — чтобы не показывать роженице своего удивления. Сестра тоже взяла себя в руки, перестала призывать бога. Но сестра ничего не могла поделать. Тугую крепкую марлю, которой она пеленала тельце, ребенок продирал ногами, локтями, как промокательную бумагу.
Ему дали имя — Гигант. Елена Андреевна дала, мать. Мальчик встал на ноги на пятый день, когда еще не был зарегистрирован в загсе. А когда пошли регистрировать — попеременно несли мальчишку то мать, то отец, — Елена Андреевна предложила мужу:
— Назовем сына — Гигант.
— Гига… — пробормотал тот, обдумывая, пойдет или нет.
— Гига, — согласилась Елена Андреевна.
— Сорванец не хуже пушкинского Гвидона, — сказал отец, поглядывая на сына сбоку.
Жена рассмеялась:
— У Пушкина очень хорошо сказано:
Вспомнил отец, Дмитрий Юрьевич:
На шестом месяце, однако, никто из них не смеялся.
— Мама и папа, — объявил Гигант, подросший за это время и носивший обувь тридцать второго размера, — мне нужен велосипед.
Ему купили велосипед. К вечеру машина была ра* вобрана по винтикам — уже изрядно потрепанная, Гига гонял ее целый день. Теперь, сидя над рамой, над колесами, гайками и педалями, Гига что-то раздумывал, менял колеса местами, пробовал подкачивать шины и наконец все с грохотом бросил:
— Плохо!
Проходивший мимо отец спросил:
— Что плохо?
— Плохая машина, — пояснил Гига.
Отец не без улыбки сказал:
— Изобрети новую.
— Изобрету, — буркнул Гига.
Каждый вечер у отца с сыном проходил час собеседования — больше Дмитрий Юрьевич уделить мальчишке не мог: страда, и ему, агроному совхоза, работы было невпроворот.
— Что такое дервиш, гиперпространство, бионика? Что значит эксцентриситет, где он бывает? — спрашивал Гига. — Кто такие сатрапы? Стомахион?
Отец разъяснял, растолковывал, нередко пасовал — Гига находил слова позаковыристей, — стягивал с полки энциклопедические словари, вместе с сыном они шарили по страницам, читали, а если не находили слова, ругали составителей.
Например, стомахион.
— Гигантская бабочка? — спрашивал сын.
— То — махаон.
— Сто бабочек?
— Нет.
Рылись в книгах, в журналах, пока отец не вспоминал что-то из далекого детства:
— Игра такая, древняя. Берется квадрат картона, разрезается на ряд треугольничков, потом из них складывают фигурки птиц и зверей.
— Стомахион? — спрашивал Гига.
— Стомахион… — Отец думал до боли в голове — как бы не соврать сыну.
— Ладно, запомним, — соглашался Гига.
Переходил к следующему:
— Каким бывает лал — красным или зеленым?
О том, что лал — драгоценный камень, отец знал. Каких бывает цветов — не знал. Слова в энциклопедий не было.
— Подумать только! — Гига ударял ладонью о стол,
Стол гудел, жильцы нижнего этажа поднимали к потолку головы.
Велосипед Гига усовершенствовал. Принес измятый листок, положил перед отцом:
— Вот.
На листке вкривь и вкось сделан чертеж диковинной велосипедной зубчатки, похожей на дыню.
— Эллиптическая зубчатка, — водил по чертежу пальцем Гига, — позволит быстрее проходить мертвые точки. Ну… когда нога движется параллельно поверхности земли, не дает движению стимула. Эллипс, по моим расчетам, позволит работать энергичнее на двенадцать-пятнадцать процентов.
Отец недоуменно смотрел на чертеж.
— Экономия силы и быстрота движения, — заверил его Гигант.
— Такого не бывает, — сказал отец, имея в виду эллиптическую зубчатку.
— Будет, — заверил сын.
— Не поедет!
— Поедет!
Гига пошел с чертежом в механическую мастерскую. Там его проект высмеяли, а самого выставили за дверь.
В девятимесячном возрасте Гига весил двадцать шесть килограммов, достигал роста десятилетнего мальчика. К этому времени он перечитал учебники за четыре класса и множество из отцовских журналов. Читал он довольно странно: перелистнет — глянет, перелистнет. При этом запоминал все: текст, рисунки, формат страницы, шрифт и знаки препинания все до единого.
Первого сентября отец повел его в школу — в пятый класс.
Директор, новый в поселке товарищ, только что принявший школу, глядя на высокого — вровень с отцом, — худого мальчишку и на метрику, в которой значилось, что Гиге от роду девять месяцев, спросил, постучав по метрике ногтем:
— Здесь что — ошибка?
Дмитрию Юрьевичу стоило немалого труда доказать, что Гиге десятый месяц, но вот он такой — особенный. Перечитал учебники, гору книг и журналов, решает задачи и вообще мальчишка развитый.
— Ему бы систематическое обучение, — попросил Дмитрий Юрьевич.
— Семью семь, сколько будет? — спросил у Гиганта директор.
— Сорок девять, — ответил Гига. — Только смотря — чего.
— Как — чего? — не понял директор.
— Сорок девять орехов, или гвоздей, или железнодорожных вагонов. Абстрактных чисел не признаю.
— Гм… — сказал директор.
— Всегда он такой, — пояснил отец. — Или знает много, или не признает ничего.
Директор опять побарабанил ногтем по метрике Гиги, сказал:
— Ладно, придешь. Посмотрим.
Проучился Гига в школе три дня. Пришел, бросил портфель с тетрадками, с книжками:
— Не пойду!
— Почему? — встревожилась мать.
— Дразнят. Говорят — длинный.
Пятиклассники ростом ему были по грудь.
Детский крик распорол тишину палаты. Елена Андреевна открыла глаза.
— Боже мой! — Сестра держала навесу сморщенное красное тельце, с поджатыми руками, ногами, сплюснутой головой и отчаянно кричащим раскрытым ртом. — Боже!..
В школе ее учили не выдавать своих чувств. Особенно если в детях было что-нибудь нестандартное. Сестра помнила это правило, но и в третий раз — пусть мысленно — она повторила: «Боже мой!»
Заметила расширенные глаза роженицы. Хотела убрать, унести ребенка. Но роженица сказала:
— Сестра!..
Ребенок кричал. Это было естественно — первый крик. Но сам крик не был естественным: от него дрожала ложка в стакане, колыхалась марля, брошенная на тумбочку.
— Сестра! — повторила Елена Андреевна.
Вошел врач, старик в круглых очках. Остановился у порога, прикрыв дверь. Ребенок кричал.
— Спеленайте его, — сказал он сестре.
— Да… — ответила та коротко.
Елена Андреевна приподнялась на локте.
— Вам нельзя, — сказал врач, укладывая ее в подушки.
— Сергей Петрович… — сказала Елена Андреевна, косясь на сестру, пеленавшую на столе ребенка.
— Что — Сергей Петрович? — спросил старик.
Ребенок кричал неустанно, пронзительно.
— Это у меня — третий… — Елена Андреевна хотела сказать, что ни один из прежних ребят так не кричал.
Сергей Петрович все заметил с порога. Не только крик. Успокаивая роженицу, он украдкой поглядывал на стол, где трудилась сестра. На то он был врач — и уже старик, — чтобы не показывать роженице своего удивления. Сестра тоже взяла себя в руки, перестала призывать бога. Но сестра ничего не могла поделать. Тугую крепкую марлю, которой она пеленала тельце, ребенок продирал ногами, локтями, как промокательную бумагу.
Ему дали имя — Гигант. Елена Андреевна дала, мать. Мальчик встал на ноги на пятый день, когда еще не был зарегистрирован в загсе. А когда пошли регистрировать — попеременно несли мальчишку то мать, то отец, — Елена Андреевна предложила мужу:
— Назовем сына — Гигант.
— Гига… — пробормотал тот, обдумывая, пойдет или нет.
— Гига, — согласилась Елена Андреевна.
— Сорванец не хуже пушкинского Гвидона, — сказал отец, поглядывая на сына сбоку.
Жена рассмеялась:
— У Пушкина очень хорошо сказано:
Елена Андреевна остановилась — забыла.
Сын на ножки поднялся,
В дно головкой уперся…
Вспомнил отец, Дмитрий Юрьевич:
Так и зарегистрировали родители Гигу: с шутками и с улыбкой.
Вышиб дно и вышел вон.
На шестом месяце, однако, никто из них не смеялся.
— Мама и папа, — объявил Гигант, подросший за это время и носивший обувь тридцать второго размера, — мне нужен велосипед.
Ему купили велосипед. К вечеру машина была ра* вобрана по винтикам — уже изрядно потрепанная, Гига гонял ее целый день. Теперь, сидя над рамой, над колесами, гайками и педалями, Гига что-то раздумывал, менял колеса местами, пробовал подкачивать шины и наконец все с грохотом бросил:
— Плохо!
Проходивший мимо отец спросил:
— Что плохо?
— Плохая машина, — пояснил Гига.
Отец не без улыбки сказал:
— Изобрети новую.
— Изобрету, — буркнул Гига.
Каждый вечер у отца с сыном проходил час собеседования — больше Дмитрий Юрьевич уделить мальчишке не мог: страда, и ему, агроному совхоза, работы было невпроворот.
— Что такое дервиш, гиперпространство, бионика? Что значит эксцентриситет, где он бывает? — спрашивал Гига. — Кто такие сатрапы? Стомахион?
Отец разъяснял, растолковывал, нередко пасовал — Гига находил слова позаковыристей, — стягивал с полки энциклопедические словари, вместе с сыном они шарили по страницам, читали, а если не находили слова, ругали составителей.
Например, стомахион.
— Гигантская бабочка? — спрашивал сын.
— То — махаон.
— Сто бабочек?
— Нет.
Рылись в книгах, в журналах, пока отец не вспоминал что-то из далекого детства:
— Игра такая, древняя. Берется квадрат картона, разрезается на ряд треугольничков, потом из них складывают фигурки птиц и зверей.
— Стомахион? — спрашивал Гига.
— Стомахион… — Отец думал до боли в голове — как бы не соврать сыну.
— Ладно, запомним, — соглашался Гига.
Переходил к следующему:
— Каким бывает лал — красным или зеленым?
О том, что лал — драгоценный камень, отец знал. Каких бывает цветов — не знал. Слова в энциклопедий не было.
— Подумать только! — Гига ударял ладонью о стол,
Стол гудел, жильцы нижнего этажа поднимали к потолку головы.
Велосипед Гига усовершенствовал. Принес измятый листок, положил перед отцом:
— Вот.
На листке вкривь и вкось сделан чертеж диковинной велосипедной зубчатки, похожей на дыню.
— Эллиптическая зубчатка, — водил по чертежу пальцем Гига, — позволит быстрее проходить мертвые точки. Ну… когда нога движется параллельно поверхности земли, не дает движению стимула. Эллипс, по моим расчетам, позволит работать энергичнее на двенадцать-пятнадцать процентов.
Отец недоуменно смотрел на чертеж.
— Экономия силы и быстрота движения, — заверил его Гигант.
— Такого не бывает, — сказал отец, имея в виду эллиптическую зубчатку.
— Будет, — заверил сын.
— Не поедет!
— Поедет!
Гига пошел с чертежом в механическую мастерскую. Там его проект высмеяли, а самого выставили за дверь.
В девятимесячном возрасте Гига весил двадцать шесть килограммов, достигал роста десятилетнего мальчика. К этому времени он перечитал учебники за четыре класса и множество из отцовских журналов. Читал он довольно странно: перелистнет — глянет, перелистнет. При этом запоминал все: текст, рисунки, формат страницы, шрифт и знаки препинания все до единого.
Первого сентября отец повел его в школу — в пятый класс.
Директор, новый в поселке товарищ, только что принявший школу, глядя на высокого — вровень с отцом, — худого мальчишку и на метрику, в которой значилось, что Гиге от роду девять месяцев, спросил, постучав по метрике ногтем:
— Здесь что — ошибка?
Дмитрию Юрьевичу стоило немалого труда доказать, что Гиге десятый месяц, но вот он такой — особенный. Перечитал учебники, гору книг и журналов, решает задачи и вообще мальчишка развитый.
— Ему бы систематическое обучение, — попросил Дмитрий Юрьевич.
— Семью семь, сколько будет? — спросил у Гиганта директор.
— Сорок девять, — ответил Гига. — Только смотря — чего.
— Как — чего? — не понял директор.
— Сорок девять орехов, или гвоздей, или железнодорожных вагонов. Абстрактных чисел не признаю.
— Гм… — сказал директор.
— Всегда он такой, — пояснил отец. — Или знает много, или не признает ничего.
Директор опять побарабанил ногтем по метрике Гиги, сказал:
— Ладно, придешь. Посмотрим.
Проучился Гига в школе три дня. Пришел, бросил портфель с тетрадками, с книжками:
— Не пойду!
— Почему? — встревожилась мать.
— Дразнят. Говорят — длинный.
Пятиклассники ростом ему были по грудь.