Грешнов Михаил. Эхо (Сборник фантастических рассказов)

   Два раза ученый сменил стерженьки в автоматической ручке, складывал и ровнял исписанные листы. Утром он почувствовал слабость, но продолжал писать, пока не закончил работы и не завязал папку тесемками. Опять отказался от чаю и, чтобы развлечься, походил по комнате. Недолго однако, опять сел за стол, положил перед собой список работников лаборатории, несколько раз просмотрел его, подчеркнул одно из имен, повторив при этом вполголоса: «Конечно, конечно!..» Список с подчеркнутым именем тоже положил в папку, — для этого снова пришлось ее развязывать и завязывать. Кто-то позвонил ему, но Гордеев снял трубку и положил ее подальше от аппарата. Снова взялся за справочники по физиологии, химии.
   К обеду почувствовал себя плохо, в три часа пополудни Екатерина Игнатьевна вызвала «скорую помощь».
   — Второй инфаркт, — сказал врач. И уже в коридоре, куда, не отставая ни на шаг, проводила его Екатерина Игнатьевна, обронил на ее вопросы: — Третьего он не переживет.
   В больнице Максим Максимович лежал, вытянув руки поверх одеяла, тяжело дышал и почти не открывал глаз. Врачи после каждого обхода, беззвучно прикрывая в палату дверь, качали головами, и это свидетельствовало о том, что Гордееву плохо.
   На четвертый день, однако, пришло улучшение, и Максим Максимович попросил вызвать к нему Юреньева.
   — Нельзя, — пытались отговорить его врачи, но Гордеев настаивал:
   — Надо.
   Юреньева вызвали.
   — Поезжайте ко мне, голубчик, — сказал ему Гордеев, — возьмите в выдвижном ящике стола папку. Она там одна. Привезите.
   Юреньев привез папку, передал ученому в руки. Тот указал ему на табуретку рядом с кроватью, и, когда Юреньев сел, Максим Максимович сказал:
   — Простите меня за тот разговор в лаборатории. Я был грубоват с вами.
   — Максим Максимович!..
   — Вот, вот, — поддержал его Гордеев, — вы мне хотели что-то сказать.
   — Хотел, — ответил Юреньев.
   — Говорите сейчас.
   — Вам не тяжело будет слушать? — осторожно спросил Юреньев.
   — Мне уже ничто не тяжело, — ответил Гордеев.
   Разговор у них продолжался час сорок минут. И был таким же удивительным, как все, что случилось с Гордеевым за последнее время.
   — Я злоупотребил нитроцезином, — признался Юреньев. — Это безнравственно, понимаю, но все началось случайно: обронил несколько кристаллов в огонь… — «Так и должно было быть», — говорили глаза Гордеева, и Юреньев с неловкостью школьника отвел взгляд в сторону. Максим Максимович молчал, ждал продолжения. — Было это в тринадцатом опыте, — вернулся к рассказу Юреньев, — и сразу начались галлюцинации, я бы сказал — цветные и звуковыесны. То я видел себя мальчишкой, купающимся в реке с ватагой сверстников-сорванцов, мог бы назвать каждого по кличке или по имени, хотя, признаться, давно всех забыл. Видел себя танкистом в бою На Волоколамском шоссе. Но это был не я — мой отец. И в то же время отец был я. Видел Москву при Дмитрии Донском, строил Кремль, и Кремль был белый — из белого камня.
   — Это меня заинтересовало, — продолжал Юреньев. — Я повторил проделку с нитроцезином в двух последующих опытах. Галлюцинации повторились. Меня потянуло к нитроцезину. И это меня испугало: не становлюсь ли я наркоманом? Лиза обеспокоилась, плачет… Но когда я попробовал вдыхать нитроцезин дома, над газовой плитой, галлюцинации прекратились. При ближайшем опыте в нашем вытяжном шкафу они пришли вновь. В чем дело, подумал я. Провел опыт в соседней лаборатории, у Григорьева, — галлюцинации не появились.
   Гордеев был крайне заинтересован рассказом Юреньева, даже выражал нетерпение.
   — Возвратился к нашему шкафу, — продолжал Юреньев, — галлюцинации пришли вновь.
   — Да, — кивнул головой Гордеев.
   — И тогда я пришел к мысли, — сказал Юреньев, — что нитроцезин в опытах — не главное.
   — Совершенно правильно, — подтвердил Максим Максимович.
   Минуту он полежал с закрытыми глазами. Потом спросил:
   — Что же, по-вашему, главное?
   — Компоненты, которые сопутствуют нитроцезину.
   — Уточните.
   — Калий, хлор, — начал перечислять Юреньев. — Цезий…
   Гордеев кивал на каждое слово, и когда Юреньев остановился, сказал:
   — В определенных пропорциях.
   — Вопрос… — начал было Юреньев.
   — Именно — вопрос, — закончил его мысль Гордеев. — В каких пропорциях. И еще в том, что нитроцезин — лишь катализатор.
   На какое-то время они замолчали. Затем Гордеев взял папку, лежавшую в головах, рядом с подушкой, и сказал:
   — Константин Петрович, я ухожу. — Юреньев содрогнулся от этих слов. Гордеев заметил: — Не надо. Мы все не вечны. — Тут же добавил: — Вечны наши дела.
   На мгновенье в палате повисла тишина. Юреньеву казалось, что он слышит биение своего сердца и биение сердца Гордеева, которое отсчитывает последние удары. Так умирают великие, подумал Юреньев. Но ему не хотелось верить в кончину Максима Максимовича, в то, что через день, через два он уже не увидит Гордеева, не услышит его голоса. Это было страшно, и Юреньев ощутил внутренний холод. «Что делать? Что делать?.. — вертелось у него в голове. — Крикнуть врачам?»
   Но Гордеев еще не сказал всего.
   — В этой папке, — он продолжал держать папку в руках, — мое завещание. Я догадывался, — при этих словах Гордеев хотел улыбнуться, но улыбки не получилось, только кожа побелела вокруг его губ. — Догадывался… о ваших опытах. И о ваших снах. Потому что все это произошло со мной. И не могло не произойти с вами…
   Максим Максимович на секунду умолк, и было непонятно, намеренная эта пауза или от боли в сердце. Но Гордеев справился с собой, протянул папку Юреньеву:
   — Работы здесь много. Но она теоретически обоснована. Здесь перспективы, формулы. Вы молоды, вы доведете все до конца. Это надо обязательно сделать.
   Юреньев взял папку, сказал:
   — Спасибо.
   В дверь уже несколько раз пытались войти, но Гордеев жестом останавливал врачей и отправлял назад.
   Юреньев перекладывал папку из руки в руку и повторял:
   — Спасибо, Максим Максимович.
   Они говорили еще, еще, и теперь все время в их разговоре мелькали названия химических элементов и радикалов.
   Ушел Юреньев, когда Гордеев сам отослал его.
   — Успеха, — сказал он, и это было его последним словом.
   В ночь ему стало хуже. Кружилась голова, накатывали волны беспамятства. Врачи суетились над ним, ставили капельницу, вводили камфору, но Гордеев не открывал глаз. Он был в пещере, ходил по ней, садился к костру, ел мясо, зажаренное на углях. Рядом с ним сидели и ели мясо люди, которых он называл по именам — Аху, Клак. После еды он пошел в угол пещеры и лег на шкуру медведя — ики, — он знал название зверя. Почувствовал, как у него звенит и кружится в голове. На миг перед глазами прояснилось, он повернул голову, увидел вход в пещеру, клочок неба. Ему захотелось туда, в долину, на зеленый ковер, где пасутся могучие клыкастые хула. Захотелось увидеть солнце.
   Но пришел мрак.

НЕССИ

   — Знаете, чем это кончилось?
   На площадке маленькой пересадочной станции шла обычная жизнь: приходили пассажиры, брали билеты, динамик оповещал об очередных рейсах. Те, кому было рано, ждали, говорили об автобусах и поездках. Вокруг газона играли дети. Мы со случайным пассажиром тоже говорили об автобусах — наши опаздывали. Вдруг собеседник резко переменил разговор:
   — Хотите, расскажу все, как было?
   Рядом с ним на скамье лежал акваланг и плетеная проволочная корзина, сквозь ячеи которой можно было рассмотреть электрический фонарь, мотки капронового шнура, тушенку, хлеб. Что он хотел рассказать — дорожную историю, автобиографию? Мне надо было на Блэк-он-Форд — местечко в глубине Грампианских гор, — к профессору Берну, шекспироведу. Судя по переписке, у него что-то новое о Шекспире, и я воспользовался командировкой, чтобы навестить Берна и попутно взглянуть на Шотландию. Может быть, собеседник хочет рассказать о Шотландии?
   — Расскажу, — повторил он. — Хотя по этому поводу неохотно развязываешь язык. Не очень-то приятно, когда наперед знаешь, что тебя назовут лгуном.
   Потянулся за сигаретой, вынул ее из пачки, наполовину видневшейся из нагрудного кармана, и закурил.
   — История, скажу вам, — невероятная. Как все в этом круговороте, связанном с Несси.
   На секунду остановился, поглядел, какой эффект вызвало громкое имя. Я повернулся к нему лицом.
   — Интригует? — засмеялся он. — Вы из Швеции? Может, из ФРГ?
   — Русский, — сказал я. — Из Москвы.
   — Все равно, — стряхнул он пепел на землю, себе под ноги, — Несси знают во всех частях света.
   Я продолжал смотреть на него.
   — Джон Миллтон, — представился он. — Адъюнкт Абердинского университета, — слегка поклонился. — Но историю с Несси я не выдумал. Я пережил ее.
   — Если можно, — сказал я, — чуточку яснее.
   — Вы давно в Англли?
   — Две недели.
   — О макете Несси, который возили по городам, знаете?
   — Слышал, — вспомнил я что-то прочитанное в газете.
   — Да… — сказал Миллтон. — Сделали каучуковый бурдюк, приладили к нему лапы, голову с длинной шеей, взгромоздили на трейлер и возили по городам.
   На мгновенье смолк, пожевал губами вроде бы в нерешительности и добавил:
   — А Несси-то оказалось две.
   — Как… вы сказали? — спросил я.
   — Ну, не две — появилась вторая.
   — Позвольте…
   — Вторая Несси, — повторил Миллтон. — Живая.
   — Не может быть! — воскликнул я в искреннем убеждении.
   — Может! — заверил Миллтон.
   Если это не бред, мелькнуло у меня в голове, то очень плохая шутка.
   — Как хотите, — Миллтон угадал мою мысль. — То, что я рассказываю о Несси, — правда. И произошло это здесь, в Грампианах, — Миллтон кивнул в сторону гор.
   Я был обескуражен. Лихорадочно рылся в голове, отыскивая среди вопросов и восклицаний нужное.
   — Как же это случилось? — не нашел ничего другого.
   — Видите ли, — ответил Миллтон, — по призванию я натуралист. Изучаю фауну северных областей Королевства. Но всю свою сознательную жизнь я сосредоточил на поисках Несси. Нет ни одного озера в Шотландии, которого я не видел бы, не исследовал. Я верил. И я нашел ее, мою Несси!
   Сказано это было спокойно, категорично, ни одна морщинка не дрогнула на лице Миллтона. Но что сказано? «Мою Несси!..»
   При этом Миллтон не казался мне сумасшедшим. Крутой лоб, серо-голубые глаза, тонкие губы в улыбке. Ничего необычного не было в Миллтоне. Необычным был рассказ, который он продолжал.
   — В прошлом месяце я получил известие, что в окрестностях Хиллсборо, в тридцати километрах от Торренса, объявилась пара журавлей-альбиносов. Ни один зоолог не устоит, поверьте, чтобы не взглянуть на этих чудесных птиц. Через несколько дней я уже бродил по болотам Хиллсборо, заручившись комнатой у местного пастора: «Живите сколько хотите!»
   Хиллсборо оправдывает свое название — холм среди заболоченной местности. Дорога к местечку отвратительная, битая. А тут начались дожди. Но мне это безразлично, дожди, я увлекся поиском журавлей. Уходил с утра, возвращался вечером, словоохотливый пастор лопался от нетерпения поболтать со мной, но я валился в постель, продолжая думать о журавлях.
   Так, наверно, я пропустил бы самое значительное событие в своей жизни.
   Как-то после вечернего чая пастор с видом чрезвычайной заинтересованности развернул на столе газету — ему очень хотелось поговорить.
   — Что там? — спросил я: надо же быть вежливым, наконец.
   — Несси, — ответил пастор, — взгляните-ка!
   С фотографии, вскинув голову над толпой, но не приземляя взгляда, смотрела Несси. В поднятой голове, в изогнутой шее чувствовался порыв, динамика, кожа блестела под солнцем, ноздри раздуты — все было как настоящее, хотя тут же показан тягач и трейлер, на котором стоял макет. И еще привлекало, даже потрясало в гибкой шее, в поднятой голове какое-то ожидание, напряженность, как будто животное не смотрело на толпу, не видело ее, а вслушивалось в призыв или само всем своим напряженным телом звало кого-то.
   — Ну как? — восторженно спрашивал пастор.
   Но я всматривался в строки под фотографией, где сообщалось, что проездом по реке Слайд в Торренс доставлен макет легендарной Несси. Макет выставлен на центральной площади города на два дня — указывались числа июня, — после этого будет увезен в Южный Уэльс.
   Газета вчерашняя, как раз я был занят в Хиллсборо поиском журавлей, время ушло, завтра макет увезут из Торренса.
   — Как мне выехать в город? — вскочил я из-за стола.
   — В город?.. — Пастор недоуменно поглядывал на газету и на меня — ах, как ему хотелось обсудить новость.
   За окнами шел дождь, сгущались сумерки.
   — Никуда вы не уедете, — ответил пастор. — В деревне одна автомашина, которая не пройдет по дороге в такую слякоть.
   — А лошади?
   — Ни одной, — решительно ответил пастор.
   Но я уже был у вешалки, схватил дождевик и шляпу.
   Сходя с крыльца, я заметил на часах время — половина восьмого вечера. Ничего, успокаивал я себя, шесть часов хода, и я буду в Торренсе. К утру буду в Торренсе.
   Пришлось, конечно, попыхтеть, но во втором часу пополуночи я вошел в город.
   Все дороги ведут в Рим, а в наших городах — к центру. Я не сомневался, что выйду на площадь к Несси, увезти ее могут только утром.
   Сгустилась тьма, улицы были пусты, город вымер в предчувствии грозы и во сне. На западе один за другим мелькали сполохи, вот-вот гроза обрушится на дома, на деревья. Скоро ли площадь?
   Площадь открылась при вспышке молнии — тягач, автотрейлер, на площадке силуэт Несси. Нет, нет, — две Несси! Или у меня двоится в глазах? Или я ослеплен молнией? Но при следующей вспышке я различил: две Несси!.. Одна на трейлере, другая возле. И… — боже мой! — эта вторая Несси двигалась!.. Я остановился, протер от вспышки глаза — наваждение?.. С неба мигнуло вновь — несколько вспышек последовало одна за другой, и тут я рассмотрел Несси на трейлере со вскинутой шеей и другую Несси, которая терлась, как это делают лебеди в ласке, о шею первой. Это было скользящее нежное движение, прикосновение живой шеи к макету, были призыв и настойчивость к ответной ласке. Вспышки следовали одна за другой. Я видел, как шея Несси коснулась спины, бока неподвижной громады. Еще, еще, голова подалась к голове, будто заглядывала в глаза: ну, что же ты…
   Я стоял, окаменев, а животное терлось о макет, подталкивало — очнись!
   Последовало несколько мгновений темноты, а потом опять вспышка — и все та же игра животного с мертвой глыбой. Оба зверя были огромны. Молнии выхватывали их из тьмы, делали, кажется, еще большими. И я ощутил страх. Я был в двадцати ярдах, не дальше, от трейлера и от живой Несси, а она все призывно подталкивала макет, и это было страшно, это был обман, которого не понимала настоящая Несси. Мертвый макет она принимала за друга. Почему тот не отвечал?.. Наверно, животное толкнуло сильнее, потому что при следующей вспышке у макета отвалилась шея, а еще при следующей перед животным была груда хлама. Темнота скрыла, что произошло потом, но я услышал глухой вскрик животного, перешедший в стон боли, недоумения.
   Снова вспыхнуло небо, и я увидел, как животное отшатнулось от кучи обломков. В следующую секунду оно отшатнулось от трейлера и, как мне показалось, застыло в растерянности. Потом животное отстранилось от трейлера и побежало прочь. Меня тоже сорвало с места. «Несси!» — крикнул я и кинулся по улице вслед.
   — Несси!.. — В темноте слышал перед собою шлепанье лап по лужам, — впечатление такое, что вскачь неслась лошадь-тяжеловоз, — когда же молнии вспарывали небо, видел, как на бегу дергалась шея Несси, поворачивалась в стороны голова и как молнии отражались в глазах чудовища. Зачем я бежал? Я не отдавал себе в этом отчета. Бежал и кричал: «Несси!»
   Подходили и уходили автобусы. Негромкий голос бормотал из динамика о приходе машин и отбытии. Моего автобуса не было. Автобуса Миллтона тоже. На площадке, усыпанной желтым песком, бегал мальчик лет четырех-пяти, возил игрушечную машину. Я смотрел на рассказчика и думал, как прижать Миллтона к стенке. Убедительные жесты, искренний тон не убеждали меня. Фантазер, думал я, выдумщик. Ну, погоди! Одна мысль уже зацепилась в моем мозгу: «Доказательства». Потребую от Миллтона доказательств, как только мне надоест слушать.
   — Разве не глупо кричать, звать по имени? — продолжал Миллтон. — Несси неслась вприпрыжку, топоча лапами. Хвост рассекал лужи, так что вода выплескивалась на тротуары.
   — Несси!..
   Я не спрашивал себя, зачем преследую животное. Может быть, сознавал, что ничего подобного в мире нет и не будет. Я видел живую Несси, не хотел ее упустить. Бежал за ней, пока мы вместе не оказались за городом.
   Гроза стихла, наплывали туманы. Подвернулся проселок, мы шли друг за другом, пока не забрезжил рассвет.
   Несси завертела головой, зафыркала. Рядом оказалось озерцо, заросшее камышом. Несси повернула к нему, полезла с берега в гущину. Я направился вслед, но, запутавшись в стеблях, остановился. Поднялся во весь рост, пытаясь заглянуть в камыши. Заросли были высокими, я ничего не увидел. В камышах продолжался шорох, движение. Не сбежит ли Несси?
   Некоторое время я прислушивался к сопению, бульканью. Потом движение прекратилось. Достаточно рассвело, и я решил посмотреть, как устроилась Несси. Вода была мне по грудь, и, раздвигая камыши, я двинулся наугад. Ни тревоги, ни опасности я не чувствовал — ничего, кроме ила под ногами и холода. И любопытства. Наивно говорить об этом теперь, но любопытство толкало меня как мальчишку. Сколько я прошел — десять шагов, двадцать? Почти столкнулся — уперся грудью в голову Несси. Увидел глаза. Они были так близко, что я мог прикрыть их ладонями. Но я встал, чуть наклонившись к ним, и смотрел в зрачки. Они были огромные, черные — чернее ночи, и в них жила… трудно выразить словами, надо увидеть, какая усталость жила в этих глазах!
   Миллион веков, сонмы ушедших, исчезнувших жизней, катастрофы, ужас небытия смотрели из глаз животного, переливались мне в душу, заставив остановиться сердце. Мгновенье я не мог дышать, замер. Может, это было не мгновенье — век, но я, наверно, умер бы перед ужасом этих глаз, если бы в них не было другого — покорности. Животное лежало, зарывшись в ил, вытянув шею. Над водой поднимался горб морщинистой кожи, шея вытянута ко мне. И во всей позе — и в глазах тоже — была такая покорность и такое одиночество и тоска, что чувство страха мгновенно ушло, сменившись жалостью. Я стоял, глядел и, когда наконец осознал значимость встречи, пришел в себя — не посмел нарушить покоя животного. Сомкнул камыши и пошел назад, на берег.
   Лег на траву передохнуть, успокоиться. Огромность события не умещалась в мыслях и в чувствах. Вопросы всплывали один за другим, кололи и жгли, будто мне под череп запустили ежа. Откуда Несси? Как оказалась в городе? Как теперь быть, что из этого выйдет? Тише, успокаивал я себя, думай!
   Макет по Слайду привезли пароходом. Естественно, его не спрячешь в каюте и даже в трюме. Макет был на палубе, и. Несси увидела его. Из реки? Скорее всего, и поплыла за ним. Что ее толкало, инстинкт? Несси вышла на берег, очутилась на площади. Нуждаясь в ласке, стала сама ласкать макет, не понимая, что это игрушка. Пережила ужас, когда игрушка сломалась, кинулась прочь. Тут я увязался за ней, оба оказались за городом, подвернулось случайное озерко. Животное устало или, чувствуя жажду, потянулось к воде. А что дальше, что дальше? Сердце закатывалось у меня от этого вопроса. Сколько опасностей подстерегало животное в нашем мире. Как уберечь Несси, куда увести, спрятать? Разве спрячешь такую громадину?..
   Между тем проселок у озерка оживал. В Торренс потянулись телеги с овощами и пешеходы. Я глядел па них и не замечал. В голове вопросов не убавлялось.
   — Что поймал? — Кто-то обо мне подумал — рыбак.
   Я не ответил, но спросил в свою очередь:
   — Хлеб есть?
   — Есть. — Прохожий опустился на траву рядом.
   — А сигареты?
   Тот отсыпал из пачки дюжину сигарет. Все это молча — я боялся, что голоса потревожат Несси. К счастью, человек оказался неразговорчивым.
   — Бывай, — сказал он на прощанье.
   К обеду мне удалось уснуть.
   Разбудили меня странные звуки: кто-то невдалеке плевался. Слышалось шуршанье, чавканье и плевки. С минуту я слушал, не понимая, где я и что вокруг. Несси! — вскочил. Шлепнул плевок и еще плевок.
   Я соскользнул в воду, — по колена, по пояс, — раздвинул тростник. Несси срывала узкие жесткие листья, перетирала их — нижняя челюсть двигалась вправо, влево — и, высосав сок, выплевывала жвачку. Увидя меня, не прекратила занятия — потянулась за листьями. Пожевала и выплюнула.
   — А… — сказал я. Камыш не подходил ей к обеду. Минуту я стоял, раздумывая; как об этом не догадался раньше?
   — Пойдем! — сказал я решительно Несси.
   И Несси пошла. Сыграло ли тут роль внушение или мой решительный тон? Или Несси поняла, о чем я хотел сказать?
   Шли по дороге. Теперь я впереди. У меня был план: до Каледонского канала миль двадцать пять. Канал соединяет озера Лох-Лохи и Лох-Несс. Вот и определился наш путь. В какое другое место я мог увести Несси?
   Дорога обогнула озерко, открылся поселок. Надо было остановиться, подумать, как показаться на люди, — но было поздно. Не дальше как в двадцати шагах навстречу шли двое: низенький, толстый, с трубкой в зубах, и другой, повыше, с обвязанной теплым платком щекой.
   Сердце у меня обмерло: что-то будет?
   — Кого ведешь? — спросил меня толстый, с трубкой, когда мы подошли ближе.
   — Несси, — ответил я, пришлось приостановиться.
   — Ха!.. — сказал толстяк, губы его расплылись в улыбке.
   Второй, обвязанный, спросил:
   — Еще кто будет?
   — Как — кто? — не понял я.
   — Кинг-Конг, например, — ответил обвязанный.
   — Вы что, не верите? — спросил я. — Живая Несси!
   Толстяк вынул изо рта трубку и сказал:
   — Каучуковая…
   — Мозги у тебя каучуковые, — ответил я.
   — Мозги настоящие, — возразил толстяк. — А такие штучки мы уже видели.
   — Акулу, например, — подсказал обвязанный. — Глотает целые корабли.
   — Во-во, — подтвердил толстяк. — Осьминоги космические еще…
   Готов поклясться — мужчины не были пьяными. Но от их суждений я растерялся.
   — Живая Несси! Не видите?
   Толстяк сунул трубку в зубы и вместе с дымом выдохнул:
   — Не обманешь — не продашь.
   — Пойдем, — обернулся я к Несси.
   Прохожие молча смотрели нам вслед. Когда я оглянулся через минуту — продолжали свой прежний путь.
   «Однако»… — подумал я. Мне было радостно, что встреча прошла легко. Но меня и задевало — не поверили.
   Тут мы вступили в поселок. Несси надо было кормить, и я прикидывал, как это сделать. Вечер был будничный, люди работали на огородах; с противоположного конца улицы — поселок вдоль улицы просматривался весь — входило стадо овец.
   Миновав два-три дома, мы остановились у обширного огорода. Старик и двое парней убирали капусту.
   — Можно у вас купить капусты? — спросил я через изгородь.
   — А это кто? — спросил старик, показывая на Несси.
   — Она хочет есть, — ответил я.
   — Резиновая?
   — Живая!
   Старик, вслед за ним парни приблизились к изгороди.
   — Сколько потребуешь? — спросил один из парней, облокачиваясь на изгородь.
   — Не знаю, почем капуста.
   — Да нет, — возразил парень. — За представление.
   Меня принимали за балаганщика!..
   Старик между тем швырнул на дорогу вилок капусты. Несси выкинула голову на разом утончившейся шее — овощ хрустнул в ее зубах.
   — Я же говорил — резиновая, — сказал старик.
   Подошли соседи. Смотрели, как Несси хватает вилки, работает челюстями. Комментировали:
   — Кибернетика…
   — До чего ведь дошли. Как настоящая!
   — Настоящая и есть! — попытался я пробить стену недоверия.
   На меня даже не глянули.
   — Куда у нее девается? — спрашивали,
   Сами себе отвечали!
   — Соломорезка.
   — Сам сделал? — обратился ко мне старик. Одобрил: — Ловкач!..
   Другие возражали:
   — Провинция. То ли дело Кинг-Конг…
   «Грамотеи!.. — возмущался я про себя. — Насмотрелись по телевизорам на сверхобезьяну, механическую акулу…»
   — В общем, не плохо, — сбалансировали наконец мнение. — Откуда ты? — И меня, похоже, заметили.
   — В Торренс привезли на трейлере… — начал я.
   — Это мы видели, — возразили мне.
   — Вся Британия видела!
   Подошли овцы, потянулись к капусте. Несси защелкала зубами и зашипела.
   — Звуковой эффект… — заметил парень, швыряя очередной вилок.
   Кто-то повторил, как вначале!
   — Кибернетика…
   Плату за капусту с меня не взяли.
   — Хорош, хорош, — отвел деньги старик. — Спасибо за развлечение.
   Под собачий лай мы с Несси покинули поселок. Вообще, собаки надоедали нам больше всего. Да еще мальчишки.
   — Эй! — кричали. — Почему у твоего верблюда один горб?..