Страница:
— Как я, например.
— Что до тебя — я еще не совсем отчаялась, — сказала тетушка. — По отношению к бедному Вордсворту ты проявил достаточно благородства. Ты прав, что не дал ему моего адреса. Он был бы не совсем на месте здесь, в «Сент-Джеймс и Олбани». Жаль, что прошли времена рабства. Я могла бы сделать вид, что он у меня в услужении, и тогда его можно было бы поселить в «Сент-Джеймсе», по ту сторону садика. — Она улыбнулась своим воспоминаниям. — Все же я расскажу тебе про мсье Дамбреза. Я очень его любила, и если у нас не было ребенка, то только потому, что это была поздняя любовь. Я не принимала никаких предохранительных мер, абсолютно никаких.
— Это вы о нем думали, когда я вошел?
— Да. Шесть счастливейших месяцев моей жизни, и прожили мы их здесь, в «Олбани». Мы впервые встретились вечером в понедельник возле Фуке. Он пригласил меня выпить с ним чашечку кофе, а в четверг мы уже поселились в «Олбани» — все очень естественно, любящая пара, у нас сразу же установились прекрасные отношения со швейцаром и горничной. Меня ничуть не беспокоило, что мсье Дамбрез женат: я ведь начисто лишена чувства ревности и, кроме того, мне доставалась львиная доля его любви — так, во всяком случае, я тогда думала. Он рассказал мне, что у него есть загородный дом под Тулузой, где живет его жена с шестью детьми — она вполне счастлива и поглощена семейными хлопотами и потому не требует к себе внимания с его стороны. Он уходил от меня утром в субботу после завтрака и возвращался вечером в понедельник, как раз перед сном. Очевидно, для того чтобы доказать мне свою преданность, он был особенно любящим в эту ночь с понедельника на вторник, так что середина недели проходила спокойно. Это соответствовало моему темпераменту — я всегда предпочитала редкие вакханалии еженощной рутине. Я действительно любила мсье Дамбреза — быть может, без той нежности, какую я испытывала к Каррану, но зато беззаботно, чего никогда не бывало с мистером Висконти. Самая сильная любовь не значит самая беззаботная. Сколько мы хохотали с мсье Дамбрезом! Потом-то я, конечно, поняла, что ему было над чем посмеяться.
Почему меня так неотвязно преследовала мысль о мисс Кин во время тетушкиного рассказа?
— Вам никогда не доводилось бывать в Коффифонтейне? — спросил я ее.
— Нет, никогда. А что? Где он находится?
— На краю света…
— Весь ужас заключался в том, что мсье Дамбрез никуда далеко не уезжал. Ни в какую Тулузу. На самом деле он был парижанин. Истина, когда она раскрылась, заключалась в том, что его жена и, кстати, четверо детей (один был уже пристроен в почтовое ведомство) жили совсем рядом, на улице Миромесниль, в десяти минутах ходьбы, если обойти сзади «Сент-Джеймс» и выйти на улицу Сент-Оноре, и что у него была еще одна любовница в номерах на первом этаже, точно таких же, как наши (он был человек справедливый), но только в «Сент-Джеймсе». Уик-энд он проводил с семьей на улице Миромесниль, а вторник, среду, четверг и пятницу, когда я думала, он работает, — за садиком, в «Сент-Джеймсе», с девушкой, которую звали Луиза Дюпон. Надо отдать ему должное, это был своего рода подвиг для человека, которому было сильно за пятьдесят и который отказался от полной нагрузки (он был одним из директоров какой-то металлургической фирмы) по причине слабого здоровья.
— Он был старше, чем я сейчас? — спросил я, не осознав толком, что говорю.
— Конечно, старше. Той женщине он сказал все то же, что и мне. Она тоже знала о том, что у него в Тулузе жена, но ей, естественно, и в голову не приходило, что у него есть любовница, можно сказать, в том же отеле. Он был человек широкой фантазии и любил женщин критического возраста. Это было очень счастливое время. Иногда он напоминал мне немного твоего отца — периоды сонливости сменялись у него буйным взрывом энергии. Позже, когда все раскрылось, он говорил мне, что всегда думал обо мне как о своей ночной красавице. Он сказал, что я хороша при ярком электрическом освещении. А ту, другую, он называл дневной подружкой, хотя она была всего на год или на два моложе меня. Он был большой распутник и, мне думается, совсем не на месте в своей металлургической компании.
— Но как вы все обнаружили?
— Он слишком полагался на свою удачу. Все шло гладко целых шесть месяцев. Если мне надо было сделать покупки, я всегда шла на улицу Риволи, а на обратном пути, купив все, что нужно, я заходила выпить чашку чаю к «Смиту» [английские книжные магазины фирмы «У.Х.Смит», торгующие также канцелярскими товарами, грампластинками, видеокассетами, в которых обычно имеются маленькие кафе]. Луиза в это время, как правило, была занята. Она ходила за покупками утром, когда была занята я, так как мсье Дамбрез никогда не вставал раньше одиннадцати, а из отеля она выходила на улицу Сент-Оноре. Но однажды его будто бес попутал. Был уик-энд, он повел жену и двух младших детей в Лувр показать им Пуссена. После музея его семейство захотело чаю, и жена предложила зайти в «Риц». «Там очень шумно, — сказал он ей. — „Риц“ напоминает клетку, где вместо попугаев множество знатных чванливых старух. Я знаю одно кафе в саду, где почти всегда пусто». И как на грех, в тот день мы обе пришли туда — Луиза и я. До этого я никогда не пила чай в садике между «Сент-Джеймсом» и «Олбани», Луиза тоже, но как будто чья-то рука — я иногда думаю, хотя я и католичка, что это было предопределение, — привела нас обеих в тот день в садик. Кроме нас, там никого не было, а ты сам знаешь, как общительны француженки: вежливый кивок, «Bonjour, madame» [добрый день, мадам (франц.)], несколько слов о погоде, такой упоительной, — и буквально через минуту мы уже сидели за одним столиком, предлагая друг другу сахар и бутерброды, обе очень довольные тем, что можем поболтать после шести месяцев, проведенных в номере отеля исключительно в мужском обществе, точнее, в обществе одного мужчины.
Мы представились друг дружке, и обе заговорили о наших так называемых мужьях. Нам показалось, что это всего лишь совпадение, когда выяснилось, что оба работают в одной и той же металлургической фирме.
У мсье Дамбреза, как я вспоминаю, было одно великолепное качество — он всегда предпочитал говорить правду, когда было можно, и в этом отношении он был надежнее многих мужчин, которые часто лгут без всякого повода, из одного лишь тщеславия. «Интересно, знакомы ли они», — произнесла Луиза в ту самую минуту, когда в сад вошел мсье Дамбрез, а следом за ним весьма дородная супруга с двумя великовозрастными детьми; ребенок женского пола слегка косил и явно страдал сенной лихорадкой. Луиза крикнула: «Ахилл!», и даже сейчас, когда я вспоминаю выражение его лица после того, как он, обернувшись, увидел нас обеих, сидящих за одним столиком, я не могу удержаться от улыбки. — Тетушка приложила платочек к глазам. — И от слез тоже, — добавила она, — потому что это был конец идиллии. Мужчина не прощает, если оказывается в дурацком положении.
— По-моему, в данном случае прощать должны были вы.
— Нет, дорогой. Я была готова оставить все как было. Луиза тоже согласилась бы делить его. Что же касается мадам Дамбрез, я не уверена, что она поняла ситуацию. Его действительно звали Ахилл, и он представил нас ей как жен своих коллег, директоров металлургической фирмы. Но сам мсье Дамбрез так и не смог вновь обрести самоуважение. Теперь, когда он бывал вялым в середине недели, он понимал, что я догадываюсь о причине, и это его смущало. Его нельзя было назвать распутным человеком — просто ему хотелось иметь свою маленькую тайну. А тут он, бедняга, почувствовал, что его раздели донага и выставили на осмеяние.
— Тетя Августа, как вы могли выносить этого человека после того, как обнаружилось, что он столько месяцев вас обманывал?
Она поднялась и направилась ко мне, сжав маленькие кулачки. Я думал, она меня ударит.
— Молокосос! — сказала она, как будто я был школьником. — Мсье Дамбрез был настоящий мужчина. Тебе никогда в жизни таким не стать!
Неожиданно она улыбнулась и примирительно потрепала меня по щеке.
— Прости меня, Генри, это не твоя вина. Тебя ведь воспитывала Анжелика. Иногда у меня вдруг появляется ужасное чувство, будто на всем белом свете, кроме меня, не осталось людей, которые получают хоть какое-то удовольствие от жизни. Вот поэтому я и всплакнула, как раз когда ты пришел. Я сказала мсье Дамбрезу: «Ахилл, мне по-прежнему нравится с тобой, хоть я и знаю, где ты бываешь днем. Это ничего не меняет». Но для него-то разница была огромная — его лишили тайны. Именно в ней заключалась вся соль, и поэтому он нас обеих покинул для того, чтобы где-нибудь найти новую тайну. Не любовь, нет. Именно тайну. "Во всем Париже не найти другого такого отеля, как «Сент-Джеймс и Олбани», и это было самое грустное из всего, что он когда-либо мне сказал. Я спросила его, не может ли он снять два номера на разных этажах в отеле «Риц», на что он ответил: «Лифтер будет знать. И тогда это не будет настоящей тайной».
Я слушал ее с изумлением и некоторой тревогой. Я вдруг осознал, какая опасность меня подстерегает. У меня было чувство, будто меня, независимо от моей воли, кто-то заставляет следовать за тетушкой в ее рыцарских странствиях, как Санчо Панса за Дон Кихотом, но только в ее подвигах слово «рыцарство» подменялось словом «удовольствие».
— Для чего вы едете в Стамбул, тетя Августа? — спросил я.
— Там будет видно.
Странная мысль неожиданно пришла мне в голову.
— Уж не ищете ли вы мсье Дамбреза?
— Нет, что ты, Генри. Ахилла, скорее всего, уже нет в живых, как и Каррана, — ему теперь было бы под девяносто. А мистер Висконти, бедный мой глупый мистер Висконти, ему тоже уже теперь по меньшей мере восемьдесят пять, это возраст, когда особенно нужно женское участие. Ходили слухи, что он после войны вернулся в Венецию и что его утопили в Большом Канале после драки с гондольером из-за женщины, но мне что-то не верится. Не тот он был человек, чтоб драться из-за женщины. В каких только передрягах он не побывал — и всегда выходил сухим из воды. Какую же долгую я прожила жизнь — прямо как дядя Джо.
Ею снова овладело меланхолическое настроение, и впервые мне пришло в голову, что, быть может, одних георгинов недостаточно, чтобы заполнить досуг человека, ушедшего от дел.
— Я рад, что нашел вас, тетя Августа, — сказал я, поддавшись внезапному порыву.
Она ответила мне поговоркой, в которой была доля вульгарности, совершенно для нее не характерной.
— Есть еще порох в пороховницах, — сказала она и улыбнулась так задорно, бесшабашно и молодо, что я перестал удивляться ревности Вордсворта.
11
— Что до тебя — я еще не совсем отчаялась, — сказала тетушка. — По отношению к бедному Вордсворту ты проявил достаточно благородства. Ты прав, что не дал ему моего адреса. Он был бы не совсем на месте здесь, в «Сент-Джеймс и Олбани». Жаль, что прошли времена рабства. Я могла бы сделать вид, что он у меня в услужении, и тогда его можно было бы поселить в «Сент-Джеймсе», по ту сторону садика. — Она улыбнулась своим воспоминаниям. — Все же я расскажу тебе про мсье Дамбреза. Я очень его любила, и если у нас не было ребенка, то только потому, что это была поздняя любовь. Я не принимала никаких предохранительных мер, абсолютно никаких.
— Это вы о нем думали, когда я вошел?
— Да. Шесть счастливейших месяцев моей жизни, и прожили мы их здесь, в «Олбани». Мы впервые встретились вечером в понедельник возле Фуке. Он пригласил меня выпить с ним чашечку кофе, а в четверг мы уже поселились в «Олбани» — все очень естественно, любящая пара, у нас сразу же установились прекрасные отношения со швейцаром и горничной. Меня ничуть не беспокоило, что мсье Дамбрез женат: я ведь начисто лишена чувства ревности и, кроме того, мне доставалась львиная доля его любви — так, во всяком случае, я тогда думала. Он рассказал мне, что у него есть загородный дом под Тулузой, где живет его жена с шестью детьми — она вполне счастлива и поглощена семейными хлопотами и потому не требует к себе внимания с его стороны. Он уходил от меня утром в субботу после завтрака и возвращался вечером в понедельник, как раз перед сном. Очевидно, для того чтобы доказать мне свою преданность, он был особенно любящим в эту ночь с понедельника на вторник, так что середина недели проходила спокойно. Это соответствовало моему темпераменту — я всегда предпочитала редкие вакханалии еженощной рутине. Я действительно любила мсье Дамбреза — быть может, без той нежности, какую я испытывала к Каррану, но зато беззаботно, чего никогда не бывало с мистером Висконти. Самая сильная любовь не значит самая беззаботная. Сколько мы хохотали с мсье Дамбрезом! Потом-то я, конечно, поняла, что ему было над чем посмеяться.
Почему меня так неотвязно преследовала мысль о мисс Кин во время тетушкиного рассказа?
— Вам никогда не доводилось бывать в Коффифонтейне? — спросил я ее.
— Нет, никогда. А что? Где он находится?
— На краю света…
— Весь ужас заключался в том, что мсье Дамбрез никуда далеко не уезжал. Ни в какую Тулузу. На самом деле он был парижанин. Истина, когда она раскрылась, заключалась в том, что его жена и, кстати, четверо детей (один был уже пристроен в почтовое ведомство) жили совсем рядом, на улице Миромесниль, в десяти минутах ходьбы, если обойти сзади «Сент-Джеймс» и выйти на улицу Сент-Оноре, и что у него была еще одна любовница в номерах на первом этаже, точно таких же, как наши (он был человек справедливый), но только в «Сент-Джеймсе». Уик-энд он проводил с семьей на улице Миромесниль, а вторник, среду, четверг и пятницу, когда я думала, он работает, — за садиком, в «Сент-Джеймсе», с девушкой, которую звали Луиза Дюпон. Надо отдать ему должное, это был своего рода подвиг для человека, которому было сильно за пятьдесят и который отказался от полной нагрузки (он был одним из директоров какой-то металлургической фирмы) по причине слабого здоровья.
— Он был старше, чем я сейчас? — спросил я, не осознав толком, что говорю.
— Конечно, старше. Той женщине он сказал все то же, что и мне. Она тоже знала о том, что у него в Тулузе жена, но ей, естественно, и в голову не приходило, что у него есть любовница, можно сказать, в том же отеле. Он был человек широкой фантазии и любил женщин критического возраста. Это было очень счастливое время. Иногда он напоминал мне немного твоего отца — периоды сонливости сменялись у него буйным взрывом энергии. Позже, когда все раскрылось, он говорил мне, что всегда думал обо мне как о своей ночной красавице. Он сказал, что я хороша при ярком электрическом освещении. А ту, другую, он называл дневной подружкой, хотя она была всего на год или на два моложе меня. Он был большой распутник и, мне думается, совсем не на месте в своей металлургической компании.
— Но как вы все обнаружили?
— Он слишком полагался на свою удачу. Все шло гладко целых шесть месяцев. Если мне надо было сделать покупки, я всегда шла на улицу Риволи, а на обратном пути, купив все, что нужно, я заходила выпить чашку чаю к «Смиту» [английские книжные магазины фирмы «У.Х.Смит», торгующие также канцелярскими товарами, грампластинками, видеокассетами, в которых обычно имеются маленькие кафе]. Луиза в это время, как правило, была занята. Она ходила за покупками утром, когда была занята я, так как мсье Дамбрез никогда не вставал раньше одиннадцати, а из отеля она выходила на улицу Сент-Оноре. Но однажды его будто бес попутал. Был уик-энд, он повел жену и двух младших детей в Лувр показать им Пуссена. После музея его семейство захотело чаю, и жена предложила зайти в «Риц». «Там очень шумно, — сказал он ей. — „Риц“ напоминает клетку, где вместо попугаев множество знатных чванливых старух. Я знаю одно кафе в саду, где почти всегда пусто». И как на грех, в тот день мы обе пришли туда — Луиза и я. До этого я никогда не пила чай в садике между «Сент-Джеймсом» и «Олбани», Луиза тоже, но как будто чья-то рука — я иногда думаю, хотя я и католичка, что это было предопределение, — привела нас обеих в тот день в садик. Кроме нас, там никого не было, а ты сам знаешь, как общительны француженки: вежливый кивок, «Bonjour, madame» [добрый день, мадам (франц.)], несколько слов о погоде, такой упоительной, — и буквально через минуту мы уже сидели за одним столиком, предлагая друг другу сахар и бутерброды, обе очень довольные тем, что можем поболтать после шести месяцев, проведенных в номере отеля исключительно в мужском обществе, точнее, в обществе одного мужчины.
Мы представились друг дружке, и обе заговорили о наших так называемых мужьях. Нам показалось, что это всего лишь совпадение, когда выяснилось, что оба работают в одной и той же металлургической фирме.
У мсье Дамбреза, как я вспоминаю, было одно великолепное качество — он всегда предпочитал говорить правду, когда было можно, и в этом отношении он был надежнее многих мужчин, которые часто лгут без всякого повода, из одного лишь тщеславия. «Интересно, знакомы ли они», — произнесла Луиза в ту самую минуту, когда в сад вошел мсье Дамбрез, а следом за ним весьма дородная супруга с двумя великовозрастными детьми; ребенок женского пола слегка косил и явно страдал сенной лихорадкой. Луиза крикнула: «Ахилл!», и даже сейчас, когда я вспоминаю выражение его лица после того, как он, обернувшись, увидел нас обеих, сидящих за одним столиком, я не могу удержаться от улыбки. — Тетушка приложила платочек к глазам. — И от слез тоже, — добавила она, — потому что это был конец идиллии. Мужчина не прощает, если оказывается в дурацком положении.
— По-моему, в данном случае прощать должны были вы.
— Нет, дорогой. Я была готова оставить все как было. Луиза тоже согласилась бы делить его. Что же касается мадам Дамбрез, я не уверена, что она поняла ситуацию. Его действительно звали Ахилл, и он представил нас ей как жен своих коллег, директоров металлургической фирмы. Но сам мсье Дамбрез так и не смог вновь обрести самоуважение. Теперь, когда он бывал вялым в середине недели, он понимал, что я догадываюсь о причине, и это его смущало. Его нельзя было назвать распутным человеком — просто ему хотелось иметь свою маленькую тайну. А тут он, бедняга, почувствовал, что его раздели донага и выставили на осмеяние.
— Тетя Августа, как вы могли выносить этого человека после того, как обнаружилось, что он столько месяцев вас обманывал?
Она поднялась и направилась ко мне, сжав маленькие кулачки. Я думал, она меня ударит.
— Молокосос! — сказала она, как будто я был школьником. — Мсье Дамбрез был настоящий мужчина. Тебе никогда в жизни таким не стать!
Неожиданно она улыбнулась и примирительно потрепала меня по щеке.
— Прости меня, Генри, это не твоя вина. Тебя ведь воспитывала Анжелика. Иногда у меня вдруг появляется ужасное чувство, будто на всем белом свете, кроме меня, не осталось людей, которые получают хоть какое-то удовольствие от жизни. Вот поэтому я и всплакнула, как раз когда ты пришел. Я сказала мсье Дамбрезу: «Ахилл, мне по-прежнему нравится с тобой, хоть я и знаю, где ты бываешь днем. Это ничего не меняет». Но для него-то разница была огромная — его лишили тайны. Именно в ней заключалась вся соль, и поэтому он нас обеих покинул для того, чтобы где-нибудь найти новую тайну. Не любовь, нет. Именно тайну. "Во всем Париже не найти другого такого отеля, как «Сент-Джеймс и Олбани», и это было самое грустное из всего, что он когда-либо мне сказал. Я спросила его, не может ли он снять два номера на разных этажах в отеле «Риц», на что он ответил: «Лифтер будет знать. И тогда это не будет настоящей тайной».
Я слушал ее с изумлением и некоторой тревогой. Я вдруг осознал, какая опасность меня подстерегает. У меня было чувство, будто меня, независимо от моей воли, кто-то заставляет следовать за тетушкой в ее рыцарских странствиях, как Санчо Панса за Дон Кихотом, но только в ее подвигах слово «рыцарство» подменялось словом «удовольствие».
— Для чего вы едете в Стамбул, тетя Августа? — спросил я.
— Там будет видно.
Странная мысль неожиданно пришла мне в голову.
— Уж не ищете ли вы мсье Дамбреза?
— Нет, что ты, Генри. Ахилла, скорее всего, уже нет в живых, как и Каррана, — ему теперь было бы под девяносто. А мистер Висконти, бедный мой глупый мистер Висконти, ему тоже уже теперь по меньшей мере восемьдесят пять, это возраст, когда особенно нужно женское участие. Ходили слухи, что он после войны вернулся в Венецию и что его утопили в Большом Канале после драки с гондольером из-за женщины, но мне что-то не верится. Не тот он был человек, чтоб драться из-за женщины. В каких только передрягах он не побывал — и всегда выходил сухим из воды. Какую же долгую я прожила жизнь — прямо как дядя Джо.
Ею снова овладело меланхолическое настроение, и впервые мне пришло в голову, что, быть может, одних георгинов недостаточно, чтобы заполнить досуг человека, ушедшего от дел.
— Я рад, что нашел вас, тетя Августа, — сказал я, поддавшись внезапному порыву.
Она ответила мне поговоркой, в которой была доля вульгарности, совершенно для нее не характерной.
— Есть еще порох в пороховницах, — сказала она и улыбнулась так задорно, бесшабашно и молодо, что я перестал удивляться ревности Вордсворта.
11
Восточный экспресс отходил с Лионского вокзала после полуночи. Мы с тетушкой провели утомительный день — сначала мы ездили в Версаль, который, как это ни удивительно, тетушка видела впервые (дворец ей показался довольно безвкусным).
— Я никуда за пределы города не выезжала, пока существовал мсье Дамбрез, — сказала она. — А до этого, в мой более ранний парижский период, я была слишком занята.
Меня все больше занимала биография тетушки, и мне хотелось выстроить разные отрезки ее жизни в определенной хронологической последовательности.
— А этот более ранний период был до или после того, как вы поступили на сцену? — спросил я.
Мы стояли на террасе дворца и глядели на озеро, а я думал о том, насколько Хэмптон-Корт [дворец на берегу Темзы, памятник английской дворцовой архитектуры эпохи Возрождения; пять жен Генриха VIII жили поочередно в этом дворце] прелестней и непритязательней Версаля. Но и сам король Генрих VIII был более скромным в своих привычках, чем Людовик XIV. Англичанину легче отождествить себя с почтенным семьянином, чем с роскошным любовником мадам де Монтеспан. Я вспомнил старую мюзикхолльную песенку:
Никто никогда не решился бы написать песенку для мюзик-холла про короля-солнце.
— На сцену, ты говоришь? — переспросила тетушка рассеянно.
— Да. В Италии.
Она явно делала усилия, пытаясь вспомнить, и я впервые заметил, что ей уже очень много лет.
— Подожди, подожди, да, теперь я вспомнила. Ты имеешь в виду гастрольную труппу? Это уже было после Парижа. В Париже меня и открыл мистер Висконти.
— Он был театральный директор?
— Нет, он просто был большим любителем того, что ты так упорно называешь подмостки. Мы встретились с ним как-то под вечер на улице Прованс, и он сказал, что у меня большой талант, и уговорил оставить труппу, в которой я работала. Мы вместе отправились в Милан, где и началась моя настоящая профессиональная карьера. Все складывалось очень удачно — останься я во Франции, я не могла бы помочь твоему дяде Джо, а он, после ссоры с твоим отцом, оставил мне большую часть денег. Бедный старик, я так и вижу, как он все ползет и ползет по коридору по направлению к уборной. Давай вернемся в Париж и сходим в музей Гревен [музей восковых фигур]. Мне надо развеяться.
Она явно развеялась при виде восковых фигур. Я вспомнил Брайтон и то, как она говорила мне, что это и есть ее представление о славе — быть выставленной у мадам Тюссо в одном из своих собственных нарядов, и я искренне верю, что она скорее выбрала бы Комнату ужасов [зал в музее восковых фигур мадам Тюссо, где выставлены фигуры величайших преступников], чем примирилась с тем, что ее образ останется вовсе незапечатленным. Идея довольно странная — тетушка была лишена преступной складки, хотя действия ее иногда, строго говоря, были не совсем законными. Мне кажется, детское присловье «чья потеря, моя находка» было одной из ее заповедей.
Я предпочел бы пойти в Лувр, поглядеть Венеру Милосскую и крылатую Нике, но тетушка встала на дыбы.
— Все эти голые женщины, у которых не хватает каких-то частей тела, — просто патология, — заявила она. — Я когда-то знала девушку, которую, так же как их, разрубили на куски где-то между Северным и Морским вокзалами. Она познакомилась там, где я работала, с человеком, который занимался продажей женского белья — так, во всяком случае, он ей сказал, — у него всегда при себе был чемоданчик, набитый бюстгальтерами самых невероятных фасонов. Он уговорил ее примерить некоторые из них. Один ей показался особенно забавным — чашечки в виде двух сцепленных черных рук. Он пригласил ее поехать с ним в Англию, она расторгла контракт с нашим патроном и исчезла. Это было cause celebre [нашумевшее дело (франц.)]. В газетах его называли «Злодей с железной дороги», и, после того как он покаялся и причастился, он поднялся на гильотину в ореоле святости. Как сказал на суде его защитник, он был воспитан иезуитами и у него было преувеличенное представление о служении идее девственности, поэтому он убивал всех девушек, которые, как бедная Анна-Мари Калло, вели распутный образ жизни. Бюстгальтеры служили ему как бы лакмусовой бумажкой. Та, что выбрала легкомысленный бюстгальтер, была обречена, как эти несчастные мужчины в «Венецианском купце». Он, безусловно, не был обыкновенным преступником, и одной молодой женщине, которая молилась за упокой души его в часовне на улице Бак, явилась Дева Мария и сказала: «Да станут праведными неправедные пути», и женщина восприняла эти слова как весть о его спасении. С другой стороны, известный доминиканский проповедник увидел в этом неодобрительную реплику, касающуюся его иезуитского воспитания. Так или иначе, но начался в буквальном смысле культ «добродетельного убийцы», как его называли. Ты как хочешь, можешь идти любоваться своей Венерой, а я поеду смотреть восковые фигуры. Нашему хозяину пришлось опознавать тело, и он говорил, что остался только торс — это навсегда отбило у меня охоту глядеть на мраморные статуи.
Вечером мы пообедали «У Максима» [парижский ресторан], в малом зале, где тетушка надеялась избежать встречи с туристами. Но одна туристка туда все же затесалась — на ней была мужская рубашка с галстуком и пиджак, и говорила она басом. Голос ее гудел, заглушая не только ее спутницу, щупленькую блондиночку неопределенного возраста, но и весь зал. Как многие англичане за границей, она, по-видимому, не замечала сидящих вокруг иностранцев и разговаривала так громко, словно, кроме нее и ее спутницы, в ресторане никого не было. Низкий голос как будто чревовещал, и когда я услыхал его, то сначала решил, что он принадлежит старому джентльмену с ленточкой Почетного легиона: он сидел за столиком напротив и видно было, что он с детства приучен не менее тридцати двух раз прожевывать каждый кусок мяса. «Четвероногие, детка, мне всегда напоминают столы. Настолько они устойчивей и разумней двуногих: они могут спать стоя». Все, кто понимал по-английски, повернули головы и посмотрели на старика. Он резко глотнул воздух, когда обнаружил себя в центре всеобщего внимания. «Можно даже поставить приборы на мужскую спину и пообедать, если спина достаточно широкая», — гудел голос, а щупленькая блондинка захихикала. «Да ну тебя, Эдит!» — воскликнула она, выдав таким образом оратора. Я не уверен, что англичанка понимала, что она делает, — она, скорее всего, была чревовещательницей, не осознавая этого, и, поскольку ее окружали лишь невежественные иностранцы — а может, слегка опьянев от непривычного для нее вина, — она перестала себя контролировать.
У нее был хорошо поставленный интеллигентный профессорский голос. Я ясно представил себе, как она читает лекцию по английской литературе в одном из старых университетов, и впервые за вечер я отвлекся от тети Августы. «Дарвин — не тот, другой Дарвин — написал стихи о любви растений [Дарвин, Эразм (1731-1802) — английский поэт, врач по образованию; в поэмах излагал свои естественнонаучные взгляды]. Я могу легко вообразить, что можно написать стихи о любви столов. Идея странная, но, подумай, дорогая, как прелестно — столы, блаженно приникшие друг к другу».
— Почему на тебя все смотрят? — спросила тетушка.
Я почувствовал себя неловко, к тому же женщина неожиданно замолчала и принялась за carre d'agneau [мясо молодого барашка (франц.)]. Все дело в том, что у меня есть привычка бессознательно шевелить губами, когда я думаю, и всем присутствующим, кроме моих ближайших соседей, видимо, показалось, что я автор этого двусмысленного монолога.
— Понятия не имею, — сказал я.
— Ты, наверное, ведешь себя как-то странно, Генри.
— Ничего странного, я размышляю.
Как бы мне хотелось избавиться от этой привычки. Она, очевидно, появилась, когда я работал кассиром и считал про себя пачки банкнотов. Эта привычка однажды сыграла со мной предательскую шутку и поставила в неловкое положение перед женщиной. Звали ее миссис Бленнерхассет — она была совершенно глухая и читала по губам. Это была очень красивая женщина, жена мэра Саутвуда, и ко мне в кабинет она пришла для того, чтобы получить консультацию насчет вкладов. И пока я листал папку с ее бумагами, я, очевидно, с невольным чувством восхищения думал о том, какая она красивая. В своих мыслях человек всегда свободнее, чем в речах, и, когда я поднял глаза, я увидел, что она покраснела. Она торопливо закончила разговор и ушла. Позже, к моему удивлению, она пришла снова. Она внесла какие-то мелкие изменения в решение, к которому мы пришли относительно ее облигаций военного займа, а потом спросила:
— Вы и вправду так думаете, как вы мне сказали?
Я полагал, что разговор идет о совете, который я дал ей в отношении государственного сберегательного сертификата.
— Ну конечно, — сказал я. — Это мое искреннее мнение.
— Спасибо, — ответила она. — Вы только не считайте, что я обиделась. Ни одна женщина не обиделась бы на вас за ваши слова, выраженные в такой поэтичной форме, но мой долг сказать вам, мистер Пуллинг, что я по-настоящему люблю моего мужа.
Самое грустное заключалось в том, что она, будучи глухой, не делала различий между произнесенными словами и движениями губ, передающих невысказанные мысли. С того дня она была неизменно со мной любезна, но никогда больше не заходила ко мне в кабинет.
В тот вечер на Лионском вокзале я посадил тетушку в купе и сказал проводнику, чтобы он принес petit dejeuner [ранний завтрак (франц.)] в восемь утра. Сам я остался ждать на платформе лондонский поезд с Северного вокзала. Он опаздывал на пять минут, и Восточный экспресс должен был его дожидаться.
Когда поезд медленно входил в вокзал, затопив паром платформу, я увидел шагающего сквозь дым Вордсворта. Он сразу же узнал меня.
— Привет, парень! — заорал он.
Он поднабрался американских манер во время войны, когда во Фритаунской гавани стояли конвойные суда, идущие на Ближний Восток.
Без всякой охоты я двинулся ему навстречу.
— Что вы здесь делаете? — спросил я.
Я никогда не любил неожиданностей, будь то событие или встреча, но в обществе тетушки я начал постепенно к ним привыкать.
— Мистер Пуллен, мистер Пуллен, вы честный человек, мистер Пуллен, — сказал Вордсворт.
Подойдя ближе, он схватил и потряс мне руку.
— Вордсворт вечно ваш друг, мистер Пуллен. — Он говорил так, будто мы с ним знакомы с незапамятных времен и я его старый должник. — Вы не облапошиваете Вордсворт, мистер Пуллен? — Он диким взглядом обшарил поезд. — Где этот девочка?
— Моя тетя, если вы ее имеете в виду, крепко спит в своем купе.
— Тогда, пожалуйста, идите к ней быстро-быстро, скажите Вордсворт сюда пришел.
— Я не собираюсь будить ее. Она старая дама, впереди у нее долгое путешествие. Если вам нужны деньги, возьмите у меня.
Я протянул ему пятьдесят франков.
— Дашбаш не надо, — заявил он. Размашистым жестом он отклонил мою руку, а другой ловко подхватил банкноту. — Надо мой маленький детка.
Мне показался оскорбительным такой тон по отношению к моей тетушке, и я, не ответив, направился к ступенькам вагона, но Вордсворт удержал меня за руку. Силы у него было хоть отбавляй.
— Ты делаешь прыг-прыг с мой детка, — обвинил он меня.
— Вы с ума сошли, Вордсворт. Она ведь мне тетя. Сестра матери.
— Никакой собачий кутерьма?
— Никакой, — ответил я; мне было отвратительно это его выражение. — Даже если бы она не была моей тетей, вы разве не понимаете, что она стара?
— Для прыг-прыг нету стара, — сказал он. — Вы ей говорите, чтобы она приходил обратно Париж. Вордсворт долго-долго ее ждет. Вы говорите нежный слова. Говорите она мой детка сейчас тоже. Вордсворт плохо спит, когда детка нет.
Проводник просил меня подняться в вагон, поезд должен был вот-вот тронуться, и Вордсворт неохотно отпустил меня. Я стоял на верхней ступеньке, пока поезд, несколько раз дернувшись, медленно выходил из Лионского вокзала, Вордсворт шел рядом по платформе в клубах дыма. Он плакал, и я вспомнил о самоубийце, который в пальто, застегнутом на все пуговицы, так же шел навстречу волнам. Глядя на одно из окон нашего вагона, он вдруг запел:
Поезд набирал скорость и, дернувшись с усилием в последний раз, оставил Вордсворта позади.
Я протиснулся через толпу пассажиров в коридоре и подошел к тетушкиному купе под номером семьдесят два. Постель была застелена, и на ней сидела незнакомая девушка в мини-юбке, а тетушка, наполовину высунувшись из окна, махала кому-то и посылала воздушные поцелуи. Мы с девушкой неловко переглянулись, не решаясь заговорить и прервать церемонию прощания. Девушка была совсем молоденькой, не старше восемнадцати; лицо ее под слоем тщательно продуманного грима было иссиня-бледным, темные глаза подведены, длинные каштановые волосы с рыжеватым отливом были рассыпаны по плечам. Штрихами карандаша она дорисовала ресницы над верхними и нижними веками, отчего ее собственные ресницы казались накладными и торчали неестественно, как на стереоскопическом снимке. На блузке у нее недоставало двух верхних пуговичек, будто они отскочили, не выдержав давления щенячьей плоти, а глаза, чуть навыкате, как у китайского мопса, были все равно прелестны. Выражение ее глаз человек моего поколения назвал бы сексапильным, хотя нередко причина этого могла быть более прозаическая — близорукость или даже запор. Улыбка ее — когда она поняла, что я не посторонний, ворвавшийся неожиданно в тетушкино купе, и улыбнулась — показалась мне удивительно робкой для девушки со столь броской внешностью: как будто кто-то нарочно так ярко ее вырядил и раскрасил, с тем чтобы выставить как приманку. Козленок, которого привязали к дереву, чтобы выманить из джунглей тигра.
Тетушка отвернулась от окна: лицо ее было перепачкано сажей и залито слезами.
— Дружочек мой дорогой, — пробормотала она. — Хоть поглядела на него в последний раз. В моем возрасте всего можно ждать.
— Я думал, эта глава закончена, — сказал я неодобрительно и добавил специально для девушки: — Тетя Августа.
— Наверняка знать никому не дано, — ответила тетушка, а затем, указывая на девушку, сказала: — Это номер семьдесят первый.
— Семьдесят первый?
— Соседнее купе. Как вас зовут, детка?
— Тули, — сказала девушка.
Это могло быть и ласкательное имя, и прозвище, что точно — трудно сказать.
— Тули тоже едет в Стамбул, да, дорогая?
— En passant [проездом (франц.)], — сказала девушка с американским акцентом.
— Она едет в Катманду, — пояснила тетушка.
— Это, если не ошибаюсь, в Непале.
— Кажется, так и есть, — ответила девушка. — Что-то в этом роде.
— Мы тут с ней говорили о том, что… Простите, дорогая, повторите, как ваше имя?
— Я никуда за пределы города не выезжала, пока существовал мсье Дамбрез, — сказала она. — А до этого, в мой более ранний парижский период, я была слишком занята.
Меня все больше занимала биография тетушки, и мне хотелось выстроить разные отрезки ее жизни в определенной хронологической последовательности.
— А этот более ранний период был до или после того, как вы поступили на сцену? — спросил я.
Мы стояли на террасе дворца и глядели на озеро, а я думал о том, насколько Хэмптон-Корт [дворец на берегу Темзы, памятник английской дворцовой архитектуры эпохи Возрождения; пять жен Генриха VIII жили поочередно в этом дворце] прелестней и непритязательней Версаля. Но и сам король Генрих VIII был более скромным в своих привычках, чем Людовик XIV. Англичанину легче отождествить себя с почтенным семьянином, чем с роскошным любовником мадам де Монтеспан. Я вспомнил старую мюзикхолльную песенку:
На веселой вдове я женился, ей-ей:
Семерых до меня схоронила мужей!
Звался Генрихом каждый предшественник мой -
И выходит, я Генрих Восьмой!
Никто никогда не решился бы написать песенку для мюзик-холла про короля-солнце.
— На сцену, ты говоришь? — переспросила тетушка рассеянно.
— Да. В Италии.
Она явно делала усилия, пытаясь вспомнить, и я впервые заметил, что ей уже очень много лет.
— Подожди, подожди, да, теперь я вспомнила. Ты имеешь в виду гастрольную труппу? Это уже было после Парижа. В Париже меня и открыл мистер Висконти.
— Он был театральный директор?
— Нет, он просто был большим любителем того, что ты так упорно называешь подмостки. Мы встретились с ним как-то под вечер на улице Прованс, и он сказал, что у меня большой талант, и уговорил оставить труппу, в которой я работала. Мы вместе отправились в Милан, где и началась моя настоящая профессиональная карьера. Все складывалось очень удачно — останься я во Франции, я не могла бы помочь твоему дяде Джо, а он, после ссоры с твоим отцом, оставил мне большую часть денег. Бедный старик, я так и вижу, как он все ползет и ползет по коридору по направлению к уборной. Давай вернемся в Париж и сходим в музей Гревен [музей восковых фигур]. Мне надо развеяться.
Она явно развеялась при виде восковых фигур. Я вспомнил Брайтон и то, как она говорила мне, что это и есть ее представление о славе — быть выставленной у мадам Тюссо в одном из своих собственных нарядов, и я искренне верю, что она скорее выбрала бы Комнату ужасов [зал в музее восковых фигур мадам Тюссо, где выставлены фигуры величайших преступников], чем примирилась с тем, что ее образ останется вовсе незапечатленным. Идея довольно странная — тетушка была лишена преступной складки, хотя действия ее иногда, строго говоря, были не совсем законными. Мне кажется, детское присловье «чья потеря, моя находка» было одной из ее заповедей.
Я предпочел бы пойти в Лувр, поглядеть Венеру Милосскую и крылатую Нике, но тетушка встала на дыбы.
— Все эти голые женщины, у которых не хватает каких-то частей тела, — просто патология, — заявила она. — Я когда-то знала девушку, которую, так же как их, разрубили на куски где-то между Северным и Морским вокзалами. Она познакомилась там, где я работала, с человеком, который занимался продажей женского белья — так, во всяком случае, он ей сказал, — у него всегда при себе был чемоданчик, набитый бюстгальтерами самых невероятных фасонов. Он уговорил ее примерить некоторые из них. Один ей показался особенно забавным — чашечки в виде двух сцепленных черных рук. Он пригласил ее поехать с ним в Англию, она расторгла контракт с нашим патроном и исчезла. Это было cause celebre [нашумевшее дело (франц.)]. В газетах его называли «Злодей с железной дороги», и, после того как он покаялся и причастился, он поднялся на гильотину в ореоле святости. Как сказал на суде его защитник, он был воспитан иезуитами и у него было преувеличенное представление о служении идее девственности, поэтому он убивал всех девушек, которые, как бедная Анна-Мари Калло, вели распутный образ жизни. Бюстгальтеры служили ему как бы лакмусовой бумажкой. Та, что выбрала легкомысленный бюстгальтер, была обречена, как эти несчастные мужчины в «Венецианском купце». Он, безусловно, не был обыкновенным преступником, и одной молодой женщине, которая молилась за упокой души его в часовне на улице Бак, явилась Дева Мария и сказала: «Да станут праведными неправедные пути», и женщина восприняла эти слова как весть о его спасении. С другой стороны, известный доминиканский проповедник увидел в этом неодобрительную реплику, касающуюся его иезуитского воспитания. Так или иначе, но начался в буквальном смысле культ «добродетельного убийцы», как его называли. Ты как хочешь, можешь идти любоваться своей Венерой, а я поеду смотреть восковые фигуры. Нашему хозяину пришлось опознавать тело, и он говорил, что остался только торс — это навсегда отбило у меня охоту глядеть на мраморные статуи.
Вечером мы пообедали «У Максима» [парижский ресторан], в малом зале, где тетушка надеялась избежать встречи с туристами. Но одна туристка туда все же затесалась — на ней была мужская рубашка с галстуком и пиджак, и говорила она басом. Голос ее гудел, заглушая не только ее спутницу, щупленькую блондиночку неопределенного возраста, но и весь зал. Как многие англичане за границей, она, по-видимому, не замечала сидящих вокруг иностранцев и разговаривала так громко, словно, кроме нее и ее спутницы, в ресторане никого не было. Низкий голос как будто чревовещал, и когда я услыхал его, то сначала решил, что он принадлежит старому джентльмену с ленточкой Почетного легиона: он сидел за столиком напротив и видно было, что он с детства приучен не менее тридцати двух раз прожевывать каждый кусок мяса. «Четвероногие, детка, мне всегда напоминают столы. Настолько они устойчивей и разумней двуногих: они могут спать стоя». Все, кто понимал по-английски, повернули головы и посмотрели на старика. Он резко глотнул воздух, когда обнаружил себя в центре всеобщего внимания. «Можно даже поставить приборы на мужскую спину и пообедать, если спина достаточно широкая», — гудел голос, а щупленькая блондинка захихикала. «Да ну тебя, Эдит!» — воскликнула она, выдав таким образом оратора. Я не уверен, что англичанка понимала, что она делает, — она, скорее всего, была чревовещательницей, не осознавая этого, и, поскольку ее окружали лишь невежественные иностранцы — а может, слегка опьянев от непривычного для нее вина, — она перестала себя контролировать.
У нее был хорошо поставленный интеллигентный профессорский голос. Я ясно представил себе, как она читает лекцию по английской литературе в одном из старых университетов, и впервые за вечер я отвлекся от тети Августы. «Дарвин — не тот, другой Дарвин — написал стихи о любви растений [Дарвин, Эразм (1731-1802) — английский поэт, врач по образованию; в поэмах излагал свои естественнонаучные взгляды]. Я могу легко вообразить, что можно написать стихи о любви столов. Идея странная, но, подумай, дорогая, как прелестно — столы, блаженно приникшие друг к другу».
— Почему на тебя все смотрят? — спросила тетушка.
Я почувствовал себя неловко, к тому же женщина неожиданно замолчала и принялась за carre d'agneau [мясо молодого барашка (франц.)]. Все дело в том, что у меня есть привычка бессознательно шевелить губами, когда я думаю, и всем присутствующим, кроме моих ближайших соседей, видимо, показалось, что я автор этого двусмысленного монолога.
— Понятия не имею, — сказал я.
— Ты, наверное, ведешь себя как-то странно, Генри.
— Ничего странного, я размышляю.
Как бы мне хотелось избавиться от этой привычки. Она, очевидно, появилась, когда я работал кассиром и считал про себя пачки банкнотов. Эта привычка однажды сыграла со мной предательскую шутку и поставила в неловкое положение перед женщиной. Звали ее миссис Бленнерхассет — она была совершенно глухая и читала по губам. Это была очень красивая женщина, жена мэра Саутвуда, и ко мне в кабинет она пришла для того, чтобы получить консультацию насчет вкладов. И пока я листал папку с ее бумагами, я, очевидно, с невольным чувством восхищения думал о том, какая она красивая. В своих мыслях человек всегда свободнее, чем в речах, и, когда я поднял глаза, я увидел, что она покраснела. Она торопливо закончила разговор и ушла. Позже, к моему удивлению, она пришла снова. Она внесла какие-то мелкие изменения в решение, к которому мы пришли относительно ее облигаций военного займа, а потом спросила:
— Вы и вправду так думаете, как вы мне сказали?
Я полагал, что разговор идет о совете, который я дал ей в отношении государственного сберегательного сертификата.
— Ну конечно, — сказал я. — Это мое искреннее мнение.
— Спасибо, — ответила она. — Вы только не считайте, что я обиделась. Ни одна женщина не обиделась бы на вас за ваши слова, выраженные в такой поэтичной форме, но мой долг сказать вам, мистер Пуллинг, что я по-настоящему люблю моего мужа.
Самое грустное заключалось в том, что она, будучи глухой, не делала различий между произнесенными словами и движениями губ, передающих невысказанные мысли. С того дня она была неизменно со мной любезна, но никогда больше не заходила ко мне в кабинет.
В тот вечер на Лионском вокзале я посадил тетушку в купе и сказал проводнику, чтобы он принес petit dejeuner [ранний завтрак (франц.)] в восемь утра. Сам я остался ждать на платформе лондонский поезд с Северного вокзала. Он опаздывал на пять минут, и Восточный экспресс должен был его дожидаться.
Когда поезд медленно входил в вокзал, затопив паром платформу, я увидел шагающего сквозь дым Вордсворта. Он сразу же узнал меня.
— Привет, парень! — заорал он.
Он поднабрался американских манер во время войны, когда во Фритаунской гавани стояли конвойные суда, идущие на Ближний Восток.
Без всякой охоты я двинулся ему навстречу.
— Что вы здесь делаете? — спросил я.
Я никогда не любил неожиданностей, будь то событие или встреча, но в обществе тетушки я начал постепенно к ним привыкать.
— Мистер Пуллен, мистер Пуллен, вы честный человек, мистер Пуллен, — сказал Вордсворт.
Подойдя ближе, он схватил и потряс мне руку.
— Вордсворт вечно ваш друг, мистер Пуллен. — Он говорил так, будто мы с ним знакомы с незапамятных времен и я его старый должник. — Вы не облапошиваете Вордсворт, мистер Пуллен? — Он диким взглядом обшарил поезд. — Где этот девочка?
— Моя тетя, если вы ее имеете в виду, крепко спит в своем купе.
— Тогда, пожалуйста, идите к ней быстро-быстро, скажите Вордсворт сюда пришел.
— Я не собираюсь будить ее. Она старая дама, впереди у нее долгое путешествие. Если вам нужны деньги, возьмите у меня.
Я протянул ему пятьдесят франков.
— Дашбаш не надо, — заявил он. Размашистым жестом он отклонил мою руку, а другой ловко подхватил банкноту. — Надо мой маленький детка.
Мне показался оскорбительным такой тон по отношению к моей тетушке, и я, не ответив, направился к ступенькам вагона, но Вордсворт удержал меня за руку. Силы у него было хоть отбавляй.
— Ты делаешь прыг-прыг с мой детка, — обвинил он меня.
— Вы с ума сошли, Вордсворт. Она ведь мне тетя. Сестра матери.
— Никакой собачий кутерьма?
— Никакой, — ответил я; мне было отвратительно это его выражение. — Даже если бы она не была моей тетей, вы разве не понимаете, что она стара?
— Для прыг-прыг нету стара, — сказал он. — Вы ей говорите, чтобы она приходил обратно Париж. Вордсворт долго-долго ее ждет. Вы говорите нежный слова. Говорите она мой детка сейчас тоже. Вордсворт плохо спит, когда детка нет.
Проводник просил меня подняться в вагон, поезд должен был вот-вот тронуться, и Вордсворт неохотно отпустил меня. Я стоял на верхней ступеньке, пока поезд, несколько раз дернувшись, медленно выходил из Лионского вокзала, Вордсворт шел рядом по платформе в клубах дыма. Он плакал, и я вспомнил о самоубийце, который в пальто, застегнутом на все пуговицы, так же шел навстречу волнам. Глядя на одно из окон нашего вагона, он вдруг запел:
Спи сладко, детка,
Смотри минутка -
Потом засыпай.
Поезд набирал скорость и, дернувшись с усилием в последний раз, оставил Вордсворта позади.
Я протиснулся через толпу пассажиров в коридоре и подошел к тетушкиному купе под номером семьдесят два. Постель была застелена, и на ней сидела незнакомая девушка в мини-юбке, а тетушка, наполовину высунувшись из окна, махала кому-то и посылала воздушные поцелуи. Мы с девушкой неловко переглянулись, не решаясь заговорить и прервать церемонию прощания. Девушка была совсем молоденькой, не старше восемнадцати; лицо ее под слоем тщательно продуманного грима было иссиня-бледным, темные глаза подведены, длинные каштановые волосы с рыжеватым отливом были рассыпаны по плечам. Штрихами карандаша она дорисовала ресницы над верхними и нижними веками, отчего ее собственные ресницы казались накладными и торчали неестественно, как на стереоскопическом снимке. На блузке у нее недоставало двух верхних пуговичек, будто они отскочили, не выдержав давления щенячьей плоти, а глаза, чуть навыкате, как у китайского мопса, были все равно прелестны. Выражение ее глаз человек моего поколения назвал бы сексапильным, хотя нередко причина этого могла быть более прозаическая — близорукость или даже запор. Улыбка ее — когда она поняла, что я не посторонний, ворвавшийся неожиданно в тетушкино купе, и улыбнулась — показалась мне удивительно робкой для девушки со столь броской внешностью: как будто кто-то нарочно так ярко ее вырядил и раскрасил, с тем чтобы выставить как приманку. Козленок, которого привязали к дереву, чтобы выманить из джунглей тигра.
Тетушка отвернулась от окна: лицо ее было перепачкано сажей и залито слезами.
— Дружочек мой дорогой, — пробормотала она. — Хоть поглядела на него в последний раз. В моем возрасте всего можно ждать.
— Я думал, эта глава закончена, — сказал я неодобрительно и добавил специально для девушки: — Тетя Августа.
— Наверняка знать никому не дано, — ответила тетушка, а затем, указывая на девушку, сказала: — Это номер семьдесят первый.
— Семьдесят первый?
— Соседнее купе. Как вас зовут, детка?
— Тули, — сказала девушка.
Это могло быть и ласкательное имя, и прозвище, что точно — трудно сказать.
— Тули тоже едет в Стамбул, да, дорогая?
— En passant [проездом (франц.)], — сказала девушка с американским акцентом.
— Она едет в Катманду, — пояснила тетушка.
— Это, если не ошибаюсь, в Непале.
— Кажется, так и есть, — ответила девушка. — Что-то в этом роде.
— Мы тут с ней говорили о том, что… Простите, дорогая, повторите, как ваше имя?