Страница:
Разумеется, это совершенно не устраивало власть имущих. Им тут можно даже посочувствовать. С одной стороны, они должны были активно поощрять постановку новых фильмов о вожде революции. С другой же, с этими фильмами выходила вечная морока. Чуть-чуть зазевается редактура и бдительные начетчики из Института марксизма-ленинизма, как на экране пробьется не совсем "тот" Ильич. (Справедливости ради отмечу, что в этом институте трудились и серьезные, относительно прогрессивно мыслящие специалисты по ленинскому наследию, только не они делали погоду.)
Подлинным фанатиком ленинской темы в кино являлся Сергей Иосифович Юткевич. Званий и наград у него было много: Народный артист СССР, Герой Социалистического Труда, доктор искусствоведения... Живой классик кино, зачинавший вместе с М. Роммом кинолениниану. Тем не менее, как медленно и тяжело по коридорам высоких инстанций двигался к искомому финишу литературный сценарий, например, "Ленин в Париже" (авторы Е. Габрилович, тоже Герой Социалистического Труда, тоже живой классик, и сам Юткевич).
Сценарий не ахти и какой острый, радикальный, но содержавший в себе, особенно в первом варианте, явственную попытку показать Ленина и в истинно трудных ситуациях, и в сомнениях, печалях, увлечениях. Ни за что! Высокие инстанции, прежде всего, Институт марксизма - ленинизма, которому на отзыв обязательно посылались все сценарии по ленинской тематике, стали бетонной стеной.
Сердце больного не бережа, Юткевич стойко дрался за свое детище, и кое-что ценное и живое ему удалось отстоять. Но со многими вполне вздорными и догматичными указаниями, он вынужден был согласиться. И, кстати, на киностудии, в производстве, никакой приоритетности по сравнению, скажем, с политическими детективами, ленинский фильм не пользовался. Помнится, как Юткевич яростно "выбивал" средства на него. Ну а потом? Потом фильму дали Государственную премию СССР (1983 г.), чем Юткевич и Габрилович были уязвлены. Они считали, что их работа должна быть удостоена Ленинской премии. Я мог наблюдать их реакцию, так сказать, воочию. Мы с женой отдыхали тогда в Доме ветеранов Союза кинематографистов. Юткевич жил там практически постоянно, приехал туда и Габрилович. Услышав по радио информацию о присуждении Государственных премий СССР, я пошел поздравлять новых лауреатов. И нашел их обоих в минорном настроении. Они решительно отказались выпить рюмку вина или бокал шампанского за их награждение.
История с картиной Юткевича-Габриловича была все же относительно благополучной. Четырех серийный телевизионный фильм режиссера Л. Пчелкина "Штрихи к портрету В.И. Ленина, снятый по сценарию М. Шатрова в 1967-1969 гг., был тотчас запрещен и увидел экран лишь восемнадцать лет спустя. С точки зрения идеологического руководства, Ленин в этом фильме показывался не с "тем" окружением и вообще выглядел чересчур демократом и либералом.
А сколько мытарств претерпела, прежде чем добраться до театральных подмостков, известная пьеса Шатрова "Так победим!", другие историко-биографические произведения. Между тем, в них не заключалось ничего Ленина отрицающего, умаляющего. Напротив, он прославлялся, но не в канонах его официальной интерпретации, которую с полным основанием можно назвать интерпретацией чугунного утюга.
Конечно, были фильмы о Ленине, которые шли к экрану относительно спокойно, без особых идеологических истерик. Кому уж как повезет. Обращались к ленинской теме и ходкие ремесленники и приспособленцы, готовые делать что угодно и как угодно, лишь бы платили. Карьеристов всегда хватало. Только не стоит огульно причислять к ним каждого, кто ставил спектакли и фильмы о Ленине или играли его роль на театре и в кино. Конечно, здесь сказывалось и административное давление. Отказаться от предложения сыграть роль Ленина было трудно, а то и невозможно. Так или иначе, но в этой роли проявили себя крупные и уважаемые актеры: Б. Щукин, М. Штраус, М. Ульянов, Б. Смирнов, К. Лавров, Ю. Каюров, Р. Нахапетов, А. Калягин, О. Янковский и др. А также и Н. Губенко.
Работая над этой ролью, он, естественно, должен был основательно вникнуть и в высказывания, и в факты биографии самого Ленина, и в мемуарные источники, и в другие свидетельства эпохи. Точнее, разных эпох. Охват исторических событий в телесериале Лисаковича поистине грандиозный: от 70-х годов девятнадцатого века до 20-х годов двадцатого столетия. Осваивая эти материалы, Губенко пришел к следующему выводу: "Прошло пять лет в тесном контакте с образом Ленина, я убедился, что Ленин - величайший инакомыслящий"15.
"Инакомыслящий" - в сопоставлении с кем? Опять-таки все с теми же партийными функционерами сталинских и, особенно, после сталинских времен. Но ведь основные импульсы этим функционерами дал Ленин, и советская государственная машина сконструирована по его проекту. И как можно было, погружаясь в исторический материал, не заметить, что вождь партии и в теории, и на практике отстаивал антидемократические постулаты, был неумолимо жесток с инакомыслящими? Но представление о Ленине, высказанное в приведенном выше высказывании Губенко, характерно отнюдь не только для него одного. Как я уже отмечал, таким - инакомыслящим - хотели тогда видеть "подлинного Ильича" многие в среде творческой и научной интеллигенции. Подобными умонастроениями, хотя и в осторожной форме, - Лисакович не мог ни с кем резко конфликтовать, - пронизан изнутри, особенно в последних двух сериях, и телефильм "В.И. Ленин. Страницы жизни".
В мою задачу не входит детальный разбор этого объемного произведения, которое и в те годы смотрелось с трудом, если вообще смотрелось, а сегодня имеет лишь, так сказать, академический интерес. Остановлюсь лишь на некоторых структурно концептуальных моментах телесериала.
Он построен на широком использовании хроники и тщательно отобранных архивных материалах, подчас новых или малоизвестных. Изобразительный ряд сопровождается обстоятельным, если не сказать многословным, комментарием "от автора". Прием для документального кино обычный, традиционный, но из-за частого обращения к себе изрядно в те годы приевшийся зрителю.
Лисакович пригласил на фильм актеров, более-менее (скорее, менее) похожих на выводимых на экран исторических лиц, чем-то их напоминающих, родителей Володи Ульянова, Н.К. Крупскую, самого Ленина и т.д. Произнося соответствующие, в общем, документальные текстов, исполнители выступали от имени своих персонажей, как бы (почти по Брехту) представляя их публике. То есть актеры вроде бы и играли, и одновременно не играли, поскольку собственно игровой момент сводился к минимуму. Здесь можно было использовать строго ограниченный набор выразительных средств: голос, интонацию, паузы, отчасти - мимику, жест. Задача, профессионально трудная, что, вероятно, увлекало Губенко, досконально знакомого с театром представления. Надо сказать, что внешним данным он чуточку схож со своим героем.
Оставаясь в современном костюме, практически без грима, произнося зачастую сугубо книжный текст, предназначенный для чтения, а не для восприятия на слух, актер должен был убедить зрителя в том, что перед ним живой, подлинный Ленин. И вместе с тем - это он, Губенко, говорящий от имени вождя, имеющий к его высказываниям и размышлениям и собственное отношение. Тут-то пригодилась актеру его театральная выучка. Речь Губенко отличается тонкой нюансировкой звуковых красок при предельной скупости жестов и мимики. Актер усердно стремился к тому, чтобы как можно глубже вжиться в данный ему текст, сделать его органично "своим", проникнуться им всецело. Иногда и, пожалуй, нередко, это, при всем мастерстве и опыте Губенко, не вполне удавалось. Но здесь больше "виновата" непреодолимая тяжеловесность иных монологов, их перегруженность сложными понятиями и терминами.
И сам телесериал, и работа Губенко были высоко оценены в печати, что видно по статьям в журналах "Коммунист" и "Искусство кино", в газетах "Правда", "Советская культура" и др. Причем порою в положительных отзывах сходились такие разные критики, как В. Демин ("Искусство кино") и Н. Туманова в книге "Актерская кинолениниана".
Приведу отрывок из пространной статьи Демина, посвященной первым фильмам телесериала. В ней, что восхитило и Туманову, интересно написано об исполнении главной роли. "В уверенной, выношенной, но как бы импровизированной манере Н. Губенко находчиво и выразительно передается многогранность одаренной натуры - по молодости лет - неустановившейся... Основной для фильма принцип хронологических смещений и отдаленных, броских ассоциаций становится основным и для актера: он на протяжении одной фразы, даже одного слова, на полужесте способен от раздумчивой интонации пятидесятилетнего человек, вспоминающего о днях детства, преобразоваться в самого этого отрока и тут же с добродушной улыбкой, прибавившейся к прежним раздумьям, вернуться к садовой скамье в Горках...".
Вместе с тем Демин высказывает такой вот упрек Губенко: "Мне все же показалось, что краски кряжистой, земной силы, лукавой находчивости легче даются талантливому артисту, нежели ощущение духовного взлета, интеллектуальной мощи, фанатичной "завербованности" единой мыслью"16.
Н. Туманова, хотя и чуть смягчает данное замечание, в целом с ним солидаризируется17. В этом есть свой резон, хотя фанатизм и "интеллектуальная мощь" - явления все же разно порядковые, что наиболее отчетливо выявилось в годы Гражданской войны. Интеллектуал Ленин допустил и был нередко инициатором свирепых репрессий. В телефильме Лисаковича эта тема не присутствует, за что нельзя его упрекнуть, - иную позицию нельзя было занимать в то время. Закономерно, что фанатизм Ленина трактуется как его благая и непоколебимая убежденность в правоте своего дела. Такую убежденность, но без пережима и лозунгового пафоса, отчетливо передает Губенко на всем протяжении телесериала.
Что касается "интеллектуальной мощи", то о ней, формально, весь фильм Лисаковича. Но взята она преимущественно в политико-практических и социально-экономических параметрах. Тема же Ленин - философ, теоретик, затрагивается в телесериале лишь бегло, поверхностно. Что же тут можно требовать от актера? Роль есть роль. И получил бы Губенко роль героя с истинно духовным взлетом, он бы ее убедительно сыграл. Я в этом не сомневаюсь.
Но нам пора обратиться к картинам, поставленным кинорежиссером Н. Губенко.
***
8. Осенняя трава.
Через десять после появления "губенковского" номера "Советского экрана" в том же журнале публикуется обзор читательских писем о новом фильме Н. Губенко "И жизнь, и слезы, и любовь..." (1984 г.)
Автор обзора, Н. Велембовская, с горечью писала, что многие зрители не дали себе труда внимательно и сочувственно отнестись к этому произведению и даже подчас грубо отвергали его с порога. Цитировалось, в частности, письмо шестнадцатилетней Яны Танько из города Томска, которая разносила фильм в пух и прах. "Мы с подругой решили до конца выстоять (точнее, высидеть), хотя это было и нелегко... Ведь можно, наверное, было сделать это как-то интереснее. Полтора часа мы видим старые, какие-то обшарпанные стены, которые прямо давят на зрителя, создается тоскливое впечатление замкнутого пространства... А потом снова длинные и нудные разговоры про холодный суп и недожаренные котлеты"1.
Бабушка Яны, что весьма примечательно, высказалась о картине еще резче и безапелляционнее: "барахло". Отталкиваясь от других писем, выражавших свою поддержку новому губенковскому фильму, Велембовская разъясняла его нравственный смысл и социальную значимость. И делала это вполне убедительно.
В публикации подобного обзора не было ничего необычного. Профессиональные киножурналы регулярно помещали тогда полемические материалы по "трудным" фильмам. Необычным явилось то, что оказывался новая работа Николая Губенко. Надо признать, что она, в сущности, провалилась в прокате, собрав всего лишь 5,6 миллионов зрителей. Этому провалу способствовало и почти полное отсутствие рекламы на нее. Прокатчики - народ ушлый, и посмотрев картину, они тут же решили, что она не будет иметь успеха.
Прежде, на всех своих четырех фильмах, у режиссера никаких серьезных проблем с публикой не возникало. И уж, во всяком случае, вряд ли кто из нормальных зрителей считал их трудными, непонятными. Да и не были они таковыми по своей поэтике и направленности. Об этом уже отчасти шла речь выше, но, вероятно, есть смысл вернуться к данному вопросу, даже рискуя чуть повториться.
Экранный язык губенковского кинематограф был вполне современен по кинолексике, и не устарел по сей день. Этот язык многолик, многообразен. В фильмах Губенко, напомню, перекрещиваются влияния и импульсы, идущие от разных режиссеров. В то же время во всех его фильмах, как правило, не обнаружишь следов прямого воздействия, чужеродных цитат, как ныне принято в постмодернистском кино. Впрочем, Губенко самокритично говорил, что не полагает себя особым новатором в экранной форме, но отнюдь и не безразличен к ней.
Фильмы его полифоничны. Блистательный актер, он придавал приоритетное значение актерскому фактору, что отвечает лучшим традициям режиссерского школы С. Герасимова. Его любимый ученик со вниманием относится к слову, звучащему с экрана, не боится относительно длинных диалогов и монологов. Всегда тщательно заботится он о музыкальном решении фильмов, предпочитая классические, мелодичные формы. Любит, подобно Э. Рязанову, насыщать свои картины песнями, романсами, стихами. Не меньшую роль в картинах Губенко играет изобразительный ряд, фактура вещей, их документальная достоверность, ритмически-пластическая организация пространства. Напряженное, энергическое действие соседствует у него, не без влияния М. Хуциева и М. Антониони, с долгими паузами и проходами. Панорама, общие планы монтажно цельно переплетаются с планами крупными, кинопортретами, когда легко "читается" лицом актера, хорошо видны мимика, движение глаз.
Все эти и другие изобразительно-выразительные средства даются обычно в тесно спаянном комплексе, без резкого самодавления какого-то одного компонента. Самодавления, которое могло бы вызвать ненужное замедление, монотонность повествования и ослабить зрительский интерес к нему.
Губенко столь же прозаик, сколь и поэт экрана. В "Подранках" и, особенно, в фильме "Из жизни отдыхающих" ощущается подчас стремление к акцентированной метафоричности, иносказательности. Но она не превращается в криптограмму, в не разгадываемый поэтический троп, а вырастает на вполне земной почве, погруженная в достоверно-документальную среду и атмосферу действия.
Что же случилось с фильмом "И жизнь, и слезы, и любовь..."? Может быть, режиссер избрал в нем какие-то иные пути, и картина получилась чересчур усложненной, непонятной? Нет, никаких "чересчур" она не содержала, а драматургически структурирована даже более четко и внятно, чем предыдущие губенковские работы. Вот что писалось на этот счет в упомянутом выше обзоре: "в фильме Губенко вовсе нет тех стилистических усложнений, которые могли бы оттолкнуть неподготовленного зрителя, а, наоборот, в этом фильме всё предельно ясно: авторская задача, характеры персонажей, их абсолютная узнаваемость, точный диалог".
Так почему же уходят во время сеанса? По мнению одной из зрительниц, принявшей всецело фильм, " в этом-то весь ужас, - дело не просто в эстетической неподготовленности, дело в нравственной глухоте...".
Профессиональный критик так вот прямо сказать, вероятно, не смог бы. Либо внутренний, либо внешний редактор наложил бы свое вето. Нас десятилетиями приучали лишь восхищаться советским зрителем. И такой он весь добрый и отзывчивый. Правда, в те годы уже начали разворачиваться конкретно-социологические исследования зрительской аудитории. И все более и более становилось ясным, что она - весьма разная по вкусам и запросам. И отнюдь не во всём добрая и отзывчивая, понятливая. К основной проблематике ленты "И жизнь, и слезы, и любовь..." советские зрители, в подавляющей своей части, оказались именно нравственно глухими, безразличными, а иногда и агрессивными
в ее неприятии.
***
Действие фильма Н. Губенко целиком проходит в Доме престарелых. Или, что звучит более изящно, в Доме ветеранов. Его повседневный быт и атмосфера воссоздано режиссером и художником-декоратором Ю. Кладиенко с замечательной дотошностью и полнотой. Абсолютное большинство персонажей - пожилые люди, что просто в диковину для советского кино. Издавна оно, как и во многом, советская литература, за некоторыми исключениями, обходили, словно черт ладана, самую тему старости, её бытовых, этических и психологических проблем. Обходили и обходят эту тему в полноте ее значений и в западном кинематографе. Но нас интересуют родные берега...
По словам Л. Аннинского, "этот край жизни в нашем искусстве, по существу, не разработан, почти, можно считать, не тронут. Как, в общем, и другой край, начальный: детский. Я знаю, что читатель выложит мне список кинопортретов от Тимура и его команды до друга моего Кольки. А кто-нибудь наверняка помянет двух-трех "великих старцев", сыгранных Черкасовым. На что я отвечу: яркие образы есть, но дело в подходе. Наше искусство, ориентированное вслед за нашей философией на активную, динамичную, нормальную среднюю середину человеческой жизни, края этой жизни тоже видит из середины... Старый человек при общепринятом у нас подходе - "прошлый человек". Он интересен как участник событий, все еще сохраняющий силы, как деятель..."
Объясняя сложившуюся ситуацию, Аннинский замечает: "Я вовсе не нахожу себя лучше других или умнее эпохи: в конце концов, не потому плохо знает наше искусство края человеческой судьбы, что "не хочет" или "недоработало". Так сложилась история: история, полная войн и революций, социальных потрясений и глобальных перестроек. Такие перестройки - удел сильных. Искусство наше и привыкло ориентироваться.
Соглашаясь с высказанными здесь суждениями, хочу и несколько их уточнить, конкретизировать. Давно и часто отмечалось, что Гражданская война в нашей стране больнее всего ударила по детям, которые остались без родителей, без крова и куска хлеба. Гораздо меньше, однако, говорилось о том, что от этой братоубийственной войны страшно пострадали и старые люди, многих из которых она, походя, смахнула с лица земли. Ситуация не улучшилась и сегодня: у нас старые люди, пенсионеры зачастую не доживают достойно свой век, а выживают в нищете и забвении.
К двадцатым годам прошлого столетия в советском государстве оказались чисто физически размытыми, обескровленными края жизни: что "первый", что "третий" возраст. Однако, вспомним уроки истории, отношения к ним у победивших революционеров было весьма разным, если не диаметрально противоположным. На свой лад даже заботливым и заинтересованным к одним, и равнодушно холодным к другим. Особенно, если эти другие принадлежали к раздавленным классам и сословиям, к старой интеллигенции, которая представляла собой мозг и совесть нации. Упоенная своей мощью социалистическая власть жестко и намеренно подорвала в обществе традиционный авторитет старших и старости. Косная-де эта сила. Жалкие выходцы из прошлого мира, который до основания надо разрушить, в чем и изрядно преуспели.
Трибун революции, Владимир Маяковский громыхал в 1910 году:
А мы не Корнеля с каким-то Расиным,
отца,
предложи на старье меняться,
мы
и его
обольем керосином
и в улицы пусти - для иллюминации.
Бабушка с дедушкой,
Папа да мама.
Чинопочитанья проклятого тина.
До "керосина" дело, к счастью, не всегда доходило. Но в обществе последовательно насаждалась мысль, что "дети", изначально, по определению, выше, умнее "отцов". Пионеров и комсомольцев настоятельно призывали срочно перековывать своих отсталых родителей, о чем вполне серьезно, и под аплодисменты, говорил Н. Бухарин, выступая на XIII съезде РКП (б) докладом "О работе с молодежью".
Революционное ослепление! Во что позднее оно вылилось - хорошо известно. В 30-е годы доносчик на собственного отца Павлик Морозов объявляется эталонным пионером и оглушительно прославляется в стихах и прозе. Сергей Эйзенштейн задумал поставить о нем фильм "Бежин луг". Тоже ослепление, его психологический механизм даже трудно вообразить и понять.
Сталин, как и Гитлер, неустанно подчеркивал свою горячую любовь к детям и молодежи. Они, за исключением несчастных потомков "врагов народа" и юных нарушителей свирепых законов, признавались необходимой и ценной частью советского общества. Конечно, и к "первому возрасту", как и к любому другому, подходили прагматично, утилитарно. Вождь всех народов полагал, и так оно отчасти было на самом деле, что новое поколение сформируется без прежних "комплексов", без знания реальной истории правящей партии и страны, целиком, без сомнений и колебаний, ему лично преданным. Отсюда понятно, почему в сталинской деспотии, в условиях которой воспитывался Коля Губенко, родительский долг, любовь к детям, забота о сиротах, пусть и в оказененном виде, так или иначе, поощрялась государством, а семья директивно укреплялась.
Диктатор любил рассуждать о большом значении большевистской "старой гвардии", но в его лексиконе просто нет таких понятий, как милосердие и долг по отношению к пожилым людям, вне зависимости от того, приносят ли они трудовую пользу или уже не в состоянии ее приносить.
В таком "вне зависимости" вся соль дела. Ведь в почитании самодеятельной, самодостаточной старости нет особой нравственной заслуги. Эта старость и сама себя бережет. Её-то и склонно было прославлять советское искусство 50-80-х годов. Старый рабочий, старый колхозник, старый ученый, старый винодел, старый учитель, старый рыбак, старый охотник, старый, но еще и в силе, и во здравии, умелый работник не сходит со страниц наших книг и экрана.
Александр Твардовский заметил в своем дневнике от 17 февраля !957 года, что "наша литература любит стариков, обойтись без них не может... Они шире, живописнее, характернее, богаче языком и народной мудростью, словом, интереснее, чем молодые, передовые, ведущие, идейно выдержанные... Старики могут и власть побранить, и старое в чем-то добром помянуть, у них больше воспоминаний, они из более толстого слоя лет, традиций, поэзии".
Автор поэмы "Василий Теркин" имеет здесь в виду стариков с дореволюционной биографией. "У них в прошлом есть, кроме нужды, мук, безнадежности - судеб - еще и пасха, и рождество, и крещенье, и совместный выход на покос, и ярмарка, и красные горшки, и посиделки, и всякая чертовщина. А тут слой тонкий. И то, что было в юности у нынешних зрелых и пожилых людей, оно далеко не так полно очарования чего-то безусловного, ясного, доброго. Много такого, что неловко вспоминать и немножко в тягость, как носишь имя Первомай, Владилен и т. п. теперь, когда все это отошло"2.
Прошу прощения за длинную цитату. Но высказаны тут не тривиальные суждения. Они многое объясняет в той стойкой симпатии к старикам, к "дедам", которую питали М. Шолохов, М. Пришвин, К. Паустовский, А. Довженко... Но если брать нашу словесность и кинематограф в целом, то их пронизывал мелкомасштабный прагматизм, который теперь набрал новое дыхание.
Молодым у нас везде дорога,
Старикам у нас везде почет.
Насчет почета сказано, конечно, с изрядным лицемерием. Брежневское геронтологическое правление со всех трибун провозглашало прямо-таки культ ветеранов Отечественной войны. Но реально немногое делалось для улучшения их материального положения и общественного статуса. Да и искусство, уже об этом говорилось выше, славили, в основном, самодостаточную, "героическую" старость.
Сам-то Твардовский делает героем своей поэмы "Василий Теркин" сильного и зрелого человека. И у Шолохова пожилые люди не являются главными героями его произведений - объектом, говоря научным языком, всестороннего художественного исследования. Это характерно и для советской литературы, а, тем более, для кинематографа и телевидения.
Вернусь к письму девчушке из Томска, возмущавшейся, вместе со своей бабушкой и подругой, фильмом "И жизнь, и слезы, и любовь...". Не любят многие зрители ни у нас, ни за рубежом, видеть на экране старые, морщинистые лица, принадлежащие главным героям. Но не следует идти на поводу у этих читателей и зрителей. И Губенко можно сказать лишь "спасибо", что рискнул он поставить картину о стариках, и поднять сложные, этические и психологические, а также и бытовые проблемы, "третьего возраста". И нашлись зрители, которые это оценили по достоинству. Фильм их и взволновал, и растревожил, особенно женщин, старых и молодых, совсем юных. И его надо систематически показывать по телевидению.
"Мне в этом году, - читаем в письме, помещенном в газете "Известия", исполнится 60 лет. По классификации Всемирной организации здравоохранения кончается мой средний возраст. Дальше, как говорится, тишина, И вот появился фильм "И жизнь, и слезы, и любовь...". Он - прекрасен, он продлил мне, и, я уверена, многим другим жизнь".
Это признание - продлил жизнь - стоит дороже самых лестных эпитетов и оценок, высказываемых режиссеру критикой.
Подлинным фанатиком ленинской темы в кино являлся Сергей Иосифович Юткевич. Званий и наград у него было много: Народный артист СССР, Герой Социалистического Труда, доктор искусствоведения... Живой классик кино, зачинавший вместе с М. Роммом кинолениниану. Тем не менее, как медленно и тяжело по коридорам высоких инстанций двигался к искомому финишу литературный сценарий, например, "Ленин в Париже" (авторы Е. Габрилович, тоже Герой Социалистического Труда, тоже живой классик, и сам Юткевич).
Сценарий не ахти и какой острый, радикальный, но содержавший в себе, особенно в первом варианте, явственную попытку показать Ленина и в истинно трудных ситуациях, и в сомнениях, печалях, увлечениях. Ни за что! Высокие инстанции, прежде всего, Институт марксизма - ленинизма, которому на отзыв обязательно посылались все сценарии по ленинской тематике, стали бетонной стеной.
Сердце больного не бережа, Юткевич стойко дрался за свое детище, и кое-что ценное и живое ему удалось отстоять. Но со многими вполне вздорными и догматичными указаниями, он вынужден был согласиться. И, кстати, на киностудии, в производстве, никакой приоритетности по сравнению, скажем, с политическими детективами, ленинский фильм не пользовался. Помнится, как Юткевич яростно "выбивал" средства на него. Ну а потом? Потом фильму дали Государственную премию СССР (1983 г.), чем Юткевич и Габрилович были уязвлены. Они считали, что их работа должна быть удостоена Ленинской премии. Я мог наблюдать их реакцию, так сказать, воочию. Мы с женой отдыхали тогда в Доме ветеранов Союза кинематографистов. Юткевич жил там практически постоянно, приехал туда и Габрилович. Услышав по радио информацию о присуждении Государственных премий СССР, я пошел поздравлять новых лауреатов. И нашел их обоих в минорном настроении. Они решительно отказались выпить рюмку вина или бокал шампанского за их награждение.
История с картиной Юткевича-Габриловича была все же относительно благополучной. Четырех серийный телевизионный фильм режиссера Л. Пчелкина "Штрихи к портрету В.И. Ленина, снятый по сценарию М. Шатрова в 1967-1969 гг., был тотчас запрещен и увидел экран лишь восемнадцать лет спустя. С точки зрения идеологического руководства, Ленин в этом фильме показывался не с "тем" окружением и вообще выглядел чересчур демократом и либералом.
А сколько мытарств претерпела, прежде чем добраться до театральных подмостков, известная пьеса Шатрова "Так победим!", другие историко-биографические произведения. Между тем, в них не заключалось ничего Ленина отрицающего, умаляющего. Напротив, он прославлялся, но не в канонах его официальной интерпретации, которую с полным основанием можно назвать интерпретацией чугунного утюга.
Конечно, были фильмы о Ленине, которые шли к экрану относительно спокойно, без особых идеологических истерик. Кому уж как повезет. Обращались к ленинской теме и ходкие ремесленники и приспособленцы, готовые делать что угодно и как угодно, лишь бы платили. Карьеристов всегда хватало. Только не стоит огульно причислять к ним каждого, кто ставил спектакли и фильмы о Ленине или играли его роль на театре и в кино. Конечно, здесь сказывалось и административное давление. Отказаться от предложения сыграть роль Ленина было трудно, а то и невозможно. Так или иначе, но в этой роли проявили себя крупные и уважаемые актеры: Б. Щукин, М. Штраус, М. Ульянов, Б. Смирнов, К. Лавров, Ю. Каюров, Р. Нахапетов, А. Калягин, О. Янковский и др. А также и Н. Губенко.
Работая над этой ролью, он, естественно, должен был основательно вникнуть и в высказывания, и в факты биографии самого Ленина, и в мемуарные источники, и в другие свидетельства эпохи. Точнее, разных эпох. Охват исторических событий в телесериале Лисаковича поистине грандиозный: от 70-х годов девятнадцатого века до 20-х годов двадцатого столетия. Осваивая эти материалы, Губенко пришел к следующему выводу: "Прошло пять лет в тесном контакте с образом Ленина, я убедился, что Ленин - величайший инакомыслящий"15.
"Инакомыслящий" - в сопоставлении с кем? Опять-таки все с теми же партийными функционерами сталинских и, особенно, после сталинских времен. Но ведь основные импульсы этим функционерами дал Ленин, и советская государственная машина сконструирована по его проекту. И как можно было, погружаясь в исторический материал, не заметить, что вождь партии и в теории, и на практике отстаивал антидемократические постулаты, был неумолимо жесток с инакомыслящими? Но представление о Ленине, высказанное в приведенном выше высказывании Губенко, характерно отнюдь не только для него одного. Как я уже отмечал, таким - инакомыслящим - хотели тогда видеть "подлинного Ильича" многие в среде творческой и научной интеллигенции. Подобными умонастроениями, хотя и в осторожной форме, - Лисакович не мог ни с кем резко конфликтовать, - пронизан изнутри, особенно в последних двух сериях, и телефильм "В.И. Ленин. Страницы жизни".
В мою задачу не входит детальный разбор этого объемного произведения, которое и в те годы смотрелось с трудом, если вообще смотрелось, а сегодня имеет лишь, так сказать, академический интерес. Остановлюсь лишь на некоторых структурно концептуальных моментах телесериала.
Он построен на широком использовании хроники и тщательно отобранных архивных материалах, подчас новых или малоизвестных. Изобразительный ряд сопровождается обстоятельным, если не сказать многословным, комментарием "от автора". Прием для документального кино обычный, традиционный, но из-за частого обращения к себе изрядно в те годы приевшийся зрителю.
Лисакович пригласил на фильм актеров, более-менее (скорее, менее) похожих на выводимых на экран исторических лиц, чем-то их напоминающих, родителей Володи Ульянова, Н.К. Крупскую, самого Ленина и т.д. Произнося соответствующие, в общем, документальные текстов, исполнители выступали от имени своих персонажей, как бы (почти по Брехту) представляя их публике. То есть актеры вроде бы и играли, и одновременно не играли, поскольку собственно игровой момент сводился к минимуму. Здесь можно было использовать строго ограниченный набор выразительных средств: голос, интонацию, паузы, отчасти - мимику, жест. Задача, профессионально трудная, что, вероятно, увлекало Губенко, досконально знакомого с театром представления. Надо сказать, что внешним данным он чуточку схож со своим героем.
Оставаясь в современном костюме, практически без грима, произнося зачастую сугубо книжный текст, предназначенный для чтения, а не для восприятия на слух, актер должен был убедить зрителя в том, что перед ним живой, подлинный Ленин. И вместе с тем - это он, Губенко, говорящий от имени вождя, имеющий к его высказываниям и размышлениям и собственное отношение. Тут-то пригодилась актеру его театральная выучка. Речь Губенко отличается тонкой нюансировкой звуковых красок при предельной скупости жестов и мимики. Актер усердно стремился к тому, чтобы как можно глубже вжиться в данный ему текст, сделать его органично "своим", проникнуться им всецело. Иногда и, пожалуй, нередко, это, при всем мастерстве и опыте Губенко, не вполне удавалось. Но здесь больше "виновата" непреодолимая тяжеловесность иных монологов, их перегруженность сложными понятиями и терминами.
И сам телесериал, и работа Губенко были высоко оценены в печати, что видно по статьям в журналах "Коммунист" и "Искусство кино", в газетах "Правда", "Советская культура" и др. Причем порою в положительных отзывах сходились такие разные критики, как В. Демин ("Искусство кино") и Н. Туманова в книге "Актерская кинолениниана".
Приведу отрывок из пространной статьи Демина, посвященной первым фильмам телесериала. В ней, что восхитило и Туманову, интересно написано об исполнении главной роли. "В уверенной, выношенной, но как бы импровизированной манере Н. Губенко находчиво и выразительно передается многогранность одаренной натуры - по молодости лет - неустановившейся... Основной для фильма принцип хронологических смещений и отдаленных, броских ассоциаций становится основным и для актера: он на протяжении одной фразы, даже одного слова, на полужесте способен от раздумчивой интонации пятидесятилетнего человек, вспоминающего о днях детства, преобразоваться в самого этого отрока и тут же с добродушной улыбкой, прибавившейся к прежним раздумьям, вернуться к садовой скамье в Горках...".
Вместе с тем Демин высказывает такой вот упрек Губенко: "Мне все же показалось, что краски кряжистой, земной силы, лукавой находчивости легче даются талантливому артисту, нежели ощущение духовного взлета, интеллектуальной мощи, фанатичной "завербованности" единой мыслью"16.
Н. Туманова, хотя и чуть смягчает данное замечание, в целом с ним солидаризируется17. В этом есть свой резон, хотя фанатизм и "интеллектуальная мощь" - явления все же разно порядковые, что наиболее отчетливо выявилось в годы Гражданской войны. Интеллектуал Ленин допустил и был нередко инициатором свирепых репрессий. В телефильме Лисаковича эта тема не присутствует, за что нельзя его упрекнуть, - иную позицию нельзя было занимать в то время. Закономерно, что фанатизм Ленина трактуется как его благая и непоколебимая убежденность в правоте своего дела. Такую убежденность, но без пережима и лозунгового пафоса, отчетливо передает Губенко на всем протяжении телесериала.
Что касается "интеллектуальной мощи", то о ней, формально, весь фильм Лисаковича. Но взята она преимущественно в политико-практических и социально-экономических параметрах. Тема же Ленин - философ, теоретик, затрагивается в телесериале лишь бегло, поверхностно. Что же тут можно требовать от актера? Роль есть роль. И получил бы Губенко роль героя с истинно духовным взлетом, он бы ее убедительно сыграл. Я в этом не сомневаюсь.
Но нам пора обратиться к картинам, поставленным кинорежиссером Н. Губенко.
***
8. Осенняя трава.
Через десять после появления "губенковского" номера "Советского экрана" в том же журнале публикуется обзор читательских писем о новом фильме Н. Губенко "И жизнь, и слезы, и любовь..." (1984 г.)
Автор обзора, Н. Велембовская, с горечью писала, что многие зрители не дали себе труда внимательно и сочувственно отнестись к этому произведению и даже подчас грубо отвергали его с порога. Цитировалось, в частности, письмо шестнадцатилетней Яны Танько из города Томска, которая разносила фильм в пух и прах. "Мы с подругой решили до конца выстоять (точнее, высидеть), хотя это было и нелегко... Ведь можно, наверное, было сделать это как-то интереснее. Полтора часа мы видим старые, какие-то обшарпанные стены, которые прямо давят на зрителя, создается тоскливое впечатление замкнутого пространства... А потом снова длинные и нудные разговоры про холодный суп и недожаренные котлеты"1.
Бабушка Яны, что весьма примечательно, высказалась о картине еще резче и безапелляционнее: "барахло". Отталкиваясь от других писем, выражавших свою поддержку новому губенковскому фильму, Велембовская разъясняла его нравственный смысл и социальную значимость. И делала это вполне убедительно.
В публикации подобного обзора не было ничего необычного. Профессиональные киножурналы регулярно помещали тогда полемические материалы по "трудным" фильмам. Необычным явилось то, что оказывался новая работа Николая Губенко. Надо признать, что она, в сущности, провалилась в прокате, собрав всего лишь 5,6 миллионов зрителей. Этому провалу способствовало и почти полное отсутствие рекламы на нее. Прокатчики - народ ушлый, и посмотрев картину, они тут же решили, что она не будет иметь успеха.
Прежде, на всех своих четырех фильмах, у режиссера никаких серьезных проблем с публикой не возникало. И уж, во всяком случае, вряд ли кто из нормальных зрителей считал их трудными, непонятными. Да и не были они таковыми по своей поэтике и направленности. Об этом уже отчасти шла речь выше, но, вероятно, есть смысл вернуться к данному вопросу, даже рискуя чуть повториться.
Экранный язык губенковского кинематограф был вполне современен по кинолексике, и не устарел по сей день. Этот язык многолик, многообразен. В фильмах Губенко, напомню, перекрещиваются влияния и импульсы, идущие от разных режиссеров. В то же время во всех его фильмах, как правило, не обнаружишь следов прямого воздействия, чужеродных цитат, как ныне принято в постмодернистском кино. Впрочем, Губенко самокритично говорил, что не полагает себя особым новатором в экранной форме, но отнюдь и не безразличен к ней.
Фильмы его полифоничны. Блистательный актер, он придавал приоритетное значение актерскому фактору, что отвечает лучшим традициям режиссерского школы С. Герасимова. Его любимый ученик со вниманием относится к слову, звучащему с экрана, не боится относительно длинных диалогов и монологов. Всегда тщательно заботится он о музыкальном решении фильмов, предпочитая классические, мелодичные формы. Любит, подобно Э. Рязанову, насыщать свои картины песнями, романсами, стихами. Не меньшую роль в картинах Губенко играет изобразительный ряд, фактура вещей, их документальная достоверность, ритмически-пластическая организация пространства. Напряженное, энергическое действие соседствует у него, не без влияния М. Хуциева и М. Антониони, с долгими паузами и проходами. Панорама, общие планы монтажно цельно переплетаются с планами крупными, кинопортретами, когда легко "читается" лицом актера, хорошо видны мимика, движение глаз.
Все эти и другие изобразительно-выразительные средства даются обычно в тесно спаянном комплексе, без резкого самодавления какого-то одного компонента. Самодавления, которое могло бы вызвать ненужное замедление, монотонность повествования и ослабить зрительский интерес к нему.
Губенко столь же прозаик, сколь и поэт экрана. В "Подранках" и, особенно, в фильме "Из жизни отдыхающих" ощущается подчас стремление к акцентированной метафоричности, иносказательности. Но она не превращается в криптограмму, в не разгадываемый поэтический троп, а вырастает на вполне земной почве, погруженная в достоверно-документальную среду и атмосферу действия.
Что же случилось с фильмом "И жизнь, и слезы, и любовь..."? Может быть, режиссер избрал в нем какие-то иные пути, и картина получилась чересчур усложненной, непонятной? Нет, никаких "чересчур" она не содержала, а драматургически структурирована даже более четко и внятно, чем предыдущие губенковские работы. Вот что писалось на этот счет в упомянутом выше обзоре: "в фильме Губенко вовсе нет тех стилистических усложнений, которые могли бы оттолкнуть неподготовленного зрителя, а, наоборот, в этом фильме всё предельно ясно: авторская задача, характеры персонажей, их абсолютная узнаваемость, точный диалог".
Так почему же уходят во время сеанса? По мнению одной из зрительниц, принявшей всецело фильм, " в этом-то весь ужас, - дело не просто в эстетической неподготовленности, дело в нравственной глухоте...".
Профессиональный критик так вот прямо сказать, вероятно, не смог бы. Либо внутренний, либо внешний редактор наложил бы свое вето. Нас десятилетиями приучали лишь восхищаться советским зрителем. И такой он весь добрый и отзывчивый. Правда, в те годы уже начали разворачиваться конкретно-социологические исследования зрительской аудитории. И все более и более становилось ясным, что она - весьма разная по вкусам и запросам. И отнюдь не во всём добрая и отзывчивая, понятливая. К основной проблематике ленты "И жизнь, и слезы, и любовь..." советские зрители, в подавляющей своей части, оказались именно нравственно глухими, безразличными, а иногда и агрессивными
в ее неприятии.
***
Действие фильма Н. Губенко целиком проходит в Доме престарелых. Или, что звучит более изящно, в Доме ветеранов. Его повседневный быт и атмосфера воссоздано режиссером и художником-декоратором Ю. Кладиенко с замечательной дотошностью и полнотой. Абсолютное большинство персонажей - пожилые люди, что просто в диковину для советского кино. Издавна оно, как и во многом, советская литература, за некоторыми исключениями, обходили, словно черт ладана, самую тему старости, её бытовых, этических и психологических проблем. Обходили и обходят эту тему в полноте ее значений и в западном кинематографе. Но нас интересуют родные берега...
По словам Л. Аннинского, "этот край жизни в нашем искусстве, по существу, не разработан, почти, можно считать, не тронут. Как, в общем, и другой край, начальный: детский. Я знаю, что читатель выложит мне список кинопортретов от Тимура и его команды до друга моего Кольки. А кто-нибудь наверняка помянет двух-трех "великих старцев", сыгранных Черкасовым. На что я отвечу: яркие образы есть, но дело в подходе. Наше искусство, ориентированное вслед за нашей философией на активную, динамичную, нормальную среднюю середину человеческой жизни, края этой жизни тоже видит из середины... Старый человек при общепринятом у нас подходе - "прошлый человек". Он интересен как участник событий, все еще сохраняющий силы, как деятель..."
Объясняя сложившуюся ситуацию, Аннинский замечает: "Я вовсе не нахожу себя лучше других или умнее эпохи: в конце концов, не потому плохо знает наше искусство края человеческой судьбы, что "не хочет" или "недоработало". Так сложилась история: история, полная войн и революций, социальных потрясений и глобальных перестроек. Такие перестройки - удел сильных. Искусство наше и привыкло ориентироваться.
Соглашаясь с высказанными здесь суждениями, хочу и несколько их уточнить, конкретизировать. Давно и часто отмечалось, что Гражданская война в нашей стране больнее всего ударила по детям, которые остались без родителей, без крова и куска хлеба. Гораздо меньше, однако, говорилось о том, что от этой братоубийственной войны страшно пострадали и старые люди, многих из которых она, походя, смахнула с лица земли. Ситуация не улучшилась и сегодня: у нас старые люди, пенсионеры зачастую не доживают достойно свой век, а выживают в нищете и забвении.
К двадцатым годам прошлого столетия в советском государстве оказались чисто физически размытыми, обескровленными края жизни: что "первый", что "третий" возраст. Однако, вспомним уроки истории, отношения к ним у победивших революционеров было весьма разным, если не диаметрально противоположным. На свой лад даже заботливым и заинтересованным к одним, и равнодушно холодным к другим. Особенно, если эти другие принадлежали к раздавленным классам и сословиям, к старой интеллигенции, которая представляла собой мозг и совесть нации. Упоенная своей мощью социалистическая власть жестко и намеренно подорвала в обществе традиционный авторитет старших и старости. Косная-де эта сила. Жалкие выходцы из прошлого мира, который до основания надо разрушить, в чем и изрядно преуспели.
Трибун революции, Владимир Маяковский громыхал в 1910 году:
А мы не Корнеля с каким-то Расиным,
отца,
предложи на старье меняться,
мы
и его
обольем керосином
и в улицы пусти - для иллюминации.
Бабушка с дедушкой,
Папа да мама.
Чинопочитанья проклятого тина.
До "керосина" дело, к счастью, не всегда доходило. Но в обществе последовательно насаждалась мысль, что "дети", изначально, по определению, выше, умнее "отцов". Пионеров и комсомольцев настоятельно призывали срочно перековывать своих отсталых родителей, о чем вполне серьезно, и под аплодисменты, говорил Н. Бухарин, выступая на XIII съезде РКП (б) докладом "О работе с молодежью".
Революционное ослепление! Во что позднее оно вылилось - хорошо известно. В 30-е годы доносчик на собственного отца Павлик Морозов объявляется эталонным пионером и оглушительно прославляется в стихах и прозе. Сергей Эйзенштейн задумал поставить о нем фильм "Бежин луг". Тоже ослепление, его психологический механизм даже трудно вообразить и понять.
Сталин, как и Гитлер, неустанно подчеркивал свою горячую любовь к детям и молодежи. Они, за исключением несчастных потомков "врагов народа" и юных нарушителей свирепых законов, признавались необходимой и ценной частью советского общества. Конечно, и к "первому возрасту", как и к любому другому, подходили прагматично, утилитарно. Вождь всех народов полагал, и так оно отчасти было на самом деле, что новое поколение сформируется без прежних "комплексов", без знания реальной истории правящей партии и страны, целиком, без сомнений и колебаний, ему лично преданным. Отсюда понятно, почему в сталинской деспотии, в условиях которой воспитывался Коля Губенко, родительский долг, любовь к детям, забота о сиротах, пусть и в оказененном виде, так или иначе, поощрялась государством, а семья директивно укреплялась.
Диктатор любил рассуждать о большом значении большевистской "старой гвардии", но в его лексиконе просто нет таких понятий, как милосердие и долг по отношению к пожилым людям, вне зависимости от того, приносят ли они трудовую пользу или уже не в состоянии ее приносить.
В таком "вне зависимости" вся соль дела. Ведь в почитании самодеятельной, самодостаточной старости нет особой нравственной заслуги. Эта старость и сама себя бережет. Её-то и склонно было прославлять советское искусство 50-80-х годов. Старый рабочий, старый колхозник, старый ученый, старый винодел, старый учитель, старый рыбак, старый охотник, старый, но еще и в силе, и во здравии, умелый работник не сходит со страниц наших книг и экрана.
Александр Твардовский заметил в своем дневнике от 17 февраля !957 года, что "наша литература любит стариков, обойтись без них не может... Они шире, живописнее, характернее, богаче языком и народной мудростью, словом, интереснее, чем молодые, передовые, ведущие, идейно выдержанные... Старики могут и власть побранить, и старое в чем-то добром помянуть, у них больше воспоминаний, они из более толстого слоя лет, традиций, поэзии".
Автор поэмы "Василий Теркин" имеет здесь в виду стариков с дореволюционной биографией. "У них в прошлом есть, кроме нужды, мук, безнадежности - судеб - еще и пасха, и рождество, и крещенье, и совместный выход на покос, и ярмарка, и красные горшки, и посиделки, и всякая чертовщина. А тут слой тонкий. И то, что было в юности у нынешних зрелых и пожилых людей, оно далеко не так полно очарования чего-то безусловного, ясного, доброго. Много такого, что неловко вспоминать и немножко в тягость, как носишь имя Первомай, Владилен и т. п. теперь, когда все это отошло"2.
Прошу прощения за длинную цитату. Но высказаны тут не тривиальные суждения. Они многое объясняет в той стойкой симпатии к старикам, к "дедам", которую питали М. Шолохов, М. Пришвин, К. Паустовский, А. Довженко... Но если брать нашу словесность и кинематограф в целом, то их пронизывал мелкомасштабный прагматизм, который теперь набрал новое дыхание.
Молодым у нас везде дорога,
Старикам у нас везде почет.
Насчет почета сказано, конечно, с изрядным лицемерием. Брежневское геронтологическое правление со всех трибун провозглашало прямо-таки культ ветеранов Отечественной войны. Но реально немногое делалось для улучшения их материального положения и общественного статуса. Да и искусство, уже об этом говорилось выше, славили, в основном, самодостаточную, "героическую" старость.
Сам-то Твардовский делает героем своей поэмы "Василий Теркин" сильного и зрелого человека. И у Шолохова пожилые люди не являются главными героями его произведений - объектом, говоря научным языком, всестороннего художественного исследования. Это характерно и для советской литературы, а, тем более, для кинематографа и телевидения.
Вернусь к письму девчушке из Томска, возмущавшейся, вместе со своей бабушкой и подругой, фильмом "И жизнь, и слезы, и любовь...". Не любят многие зрители ни у нас, ни за рубежом, видеть на экране старые, морщинистые лица, принадлежащие главным героям. Но не следует идти на поводу у этих читателей и зрителей. И Губенко можно сказать лишь "спасибо", что рискнул он поставить картину о стариках, и поднять сложные, этические и психологические, а также и бытовые проблемы, "третьего возраста". И нашлись зрители, которые это оценили по достоинству. Фильм их и взволновал, и растревожил, особенно женщин, старых и молодых, совсем юных. И его надо систематически показывать по телевидению.
"Мне в этом году, - читаем в письме, помещенном в газете "Известия", исполнится 60 лет. По классификации Всемирной организации здравоохранения кончается мой средний возраст. Дальше, как говорится, тишина, И вот появился фильм "И жизнь, и слезы, и любовь...". Он - прекрасен, он продлил мне, и, я уверена, многим другим жизнь".
Это признание - продлил жизнь - стоит дороже самых лестных эпитетов и оценок, высказываемых режиссеру критикой.