Гусейнов Рустам. Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)

   - Ладно, Бубенко, - махнул рукой Леонидов, - теоретически ты, я вижу, не слишком подкован. Лучше продекламируй нам что-нибудь из своего.
   - Могу, - легко согласился он.
   - Ты что теперь сочиняешь?
   - Гражданскую лирику.
   - Ну, давай.
   Бубенко отхлебнул водки, утерся салфеткой и, пошатнувшись слегка, поднялся со стула.
   - "Страна любимая моя", - объявил он.
   Многие за столом стали смотреть на него.
   - Страна любимая моя, - начал он читать, делая решительные паузы между словами,
   Поля и реки, и просторы,
   Ночные трели соловья
   И скрежет утренний моторов...
   Далее следовали несколько назывных и описательных предложений, с разных сторон характеризующих полюбившуюся поэту страну. Заканчивалось стихотворение возвратом к ключевой строчке:
   - Страна любимая моя
   Сверкает ярче всех кристаллин,
   К социализму ввысь поднял
   Ее родной товарищ Сталин.
   Бубенко сделал энергичный жест кулаком и уселся на место.
   - Браво! Отлично! - послышались с разных концов стола аплодисменты.
   - Здорово! Молодец, Семен, - потянулся через стол пожать ему руку Лаврентий Митрофанович.
   - Ну, что же, - заметил Алексей. - По крайней мере определенно можно сказать, чьим интересам это служит. А ты как думаешь, Верочка?
   - Ничьим интересам это не служит, - сказала она негромко, покачав головой; но все услышали ее.
   Стало тише и многие повернулись к ней. Харитон беспокойно заерзал на стуле и положил ладонь ей на руку. Она отодвинула руку.
   - То есть как это? - поинтересовался Леонидов.
   - Дурные стихи ничьим интересам не служат, - пояснила она, ни на кого не глядя. - Такого и слова в русском языке нету "кристаллина". Есть слово "кристалл", и сказать надо было: "ярче всех кристаллов". А вы, Семен, чтобы со Сталиным срифмовать, переврали. Извините. Но это ерунда, будто фальшивые стихи интересам трудящихся служить могут. Интересам трудящихся хорошие стихи служат - о чем бы ни писались.
   Бубенко покраснел, как помидор, и глуповато улыбался. Жена его, сидевшая рядом с Надей, вдруг всхлипнула и закрыла лицо руками.
   За столом сделалось неестественно тихо.
   - Ну, ну, ну, - с другого конца стола проговорил серьезного вида мужчина в штатском. -Зачем же вы так, Вера Андреевна? Не такие уж и плохие стихи. Может, конечно, не Маяковский, и "кристаллины", наверное, можно переделать. А, в общем, мне понравилось.
   Это был Матвеев - второй секретарь райкома, курирующий в Зольском районе заодно и культуру.
   - Да, да! - подхватило сразу несколько голосов. - Очень даже хорошие стихи.
   Застолье тревожно и осуждающе загудело. Вера Андреевна вздохнула и взялась за чашку с чаем.
   Кажется, очень немногие, и Паша в их числе, заметили в эту секунду взгляд, которым посмотрел на Веру Андреевну Степан Ибрагимович. Невозможно, почти неприлично - сколько в этом взгляде было неподдельного восхищения ею. Он длился, впрочем, ровно одну секунду.
   "Что бы это значило?" - успел подумать Паша.
   Но тут события приняли совсем другой оборот.
   Осуждающий гул за столом нарастал, но в какое-то мгновение вдруг пошел на убыль и вскоре затих. Поглядев вокруг, Паша обнаружил, что все за столом смотрят в одну сторону - по направлению к входной двери.
   Обернувшись туда вслед за всеми, Паша увидел, что дверь эта открыта, а на террасе, на полпути между дверью и главой стола, появилось новое лицо. Именно - незнакомая Паше пожилая женщина - седая, едва причесанная, с опухшим лицом и бегающими глазами. Самое удивительное было то, что женщина, которую, по-видимому, никто не знал, одета была в домашний байковый халат вишневого цвета - лоснящийся от старости и даже неаккуратно завязанный - так, что в разрезе виднелся лифчик.
   - Харитоша, - в наступившей тишине расслышал Паша негромкий голос Тиграняна напротив, - а это не твоя ли maman?
   Быстро взглянув на Харитона, Паша понял, что Григол не ошибся. Харитон был совершенно бледен, сидел не шевелясь, и во взгляде, которым, не отрываясь, следил он за старухой, застыли изумление и ужас.
   В следующую секунду он уже поднимался из-за стола.
   - Мама, - в тишине произнес он дрогнувшим голосом, но со второго слова сумел овладеть интонацией. - Ты как здесь оказалась? Ты что здесь делаешь?
   Женщина не ответила ему и даже не посмотрела. Беспокойным взглядом из-под набухших век, она перебегала от одного гостя к другому. Степан Ибрагимович, развернувшись вполоборота, внимательно наблюдал за ней. Было невозможно тихо.
   - Добрый вечер, - произнес, наконец, Степан Ибрагимович. Милости просим. Присаживайтесь, выпейте с нами чайку.
   Как и на Харитона, женщина не обратила на него никакого внимания. В своем поочередном осмотре гостей она дошла, впрочем, и до него, скользнула взглядом, ничем, по-видимому, не выделив среди прочих.
   Вдруг она запрокинула голову, протянула руку перед собой и заговорила.
   - Вижу, - сказала она. - Вижу, как снята третья печать. Вижу! Вижу коня вороного и всадника, имеющего меру.
   Она протянула вторую руку и теперь как бы указывала руками по обе стороны стола.
   - Вижу! - продолжила она, все более возвышая голос и, очевидно, взвинчивая сама себя. - Саранча выходит из дыма, чтобы мучить людей. На головах ее венцы золотые и лица ее, как лица человеческие.
   Стол потихоньку снова начинал гудеть. Харитон уже торопился к ней.
   - Вижу! - наконец, закричала она. - Вижу дракона красного с семью головами! Вижу зверя, выходящего из бездны! Горе вам, люди, о, горе великое! Ибо настал день гнева Господня!
   Харитон уже был рядом с ней.
   - Успокойся, - сказал он ей. - Пойдем.
   Он, по-видимому, знал, что нужно делать. Он взял ее за обе руки, легко опустил их и без особого усилия повел к выходу. Она все только пыталась оглянуться.
   - Горе! - повторяла она уже тише. - Горе!
   Но вдруг как будто впервые она заметила Харитона.
   - Сын мой! - извернувшись, вцепилась она в него руками. Ты должен отречься от зверя. Покайся, пока не поздно! Сведи начертание его с чела своего! Я видела город с жемчужными воротами. Близок час уже нового Иерусалима! Покайся, сын мой! повисла она на груди его уже в дверях.
   Вытолкнув ее за порог, Харитон обернулся - с лицом, которого никто не знал у него до сих пор.
   - Простите, - сказал он Степану Ибрагимовичу. - Я не представляю, как она попала сюда. Я провожу ее. До свидания.
   - Подождите, я с вами! - вдруг окликнула его Вера Андреевна и встала из-за стола. - Я помогу.
   Когда вставала она, ей вдруг бросился в глаза восьмиконечный православный крест на серебряном блюде под остывшими остатками поросенка.
   - До свидания, - попрощалась она со всеми уже на ходу, встретилась глазами со Степаном Ибрагимовичем. - До свидания, всего хорошего.
   Он кивнул ей одними веками.
   Харитон пропустил ее на крыльцо перед собой, и дверь за ними закрылась.
   - Ну и ну, - произнес кто-то.
   Еще секунду за столом висела тишина, потом случился переполох. Кто-то от души засмеялся. Кто-то неловким движением сбросил и разбил фужер. Все заговорили громко и разом.
   - Тут вам и Господь, тут вам и дракон, тут вам и саранча, - развел руками Василий Сильвестрович.
   - Шизофрения, - пояснил Григол. - Но как она прошла охрану?
   - А что же это за новый Иерусалим с жемчужными воротами? поинтересовалась Алевтина Ивановна. - Это наш-то, подмосковный?
   - Вот так так, - покачал головою Михал Михалыч. - За такой-то тост и выпить не грех... Эх, не повезло Харитону с мамашей.
   - Да и у невесты его понятия настораживающие, - добавил Матвеев.
   При этих словах Степан Ибрагимович метнул на Матвеева короткий взгляд, от которого у сидящего между ними капитана Мумрикова, давно и хорошо разбирающегося во взглядах начальника, невольно вытянулось лицо и выпрямилась осанка. Сам Матвеев взгляда этого не заметил. Степан Ибрагимович вдруг поднялся из-за стола, и все, конечно, сразу обернулись к нему.
   - Товарищи, - произнесен он и взял бокал. - Пусть этот маленькое происшествие не внесет разлада в наше застолье, но послужит напоминанием о том, как бережно должны мы относиться к своим к родителям - людям, воспитавшим нас. По-моему, Харитон в этом смысле является примером для всех нас. Я предлагаю выпить за родителей, а потом добавлю еще кое-что.
   - За родителей! Браво! За родителей! - послышались возгласы.
   Все встали со своих мест, выпили стоя и постепенно снова расселись. Степан Ибрагимович остался стоять.
   - Ну, а чтобы стало еще веселей за нашим столом, я хочу сообщить вам одну приятную новость... Думаю, еще немногие знают о том, что трудовыми коллективами нашего города сегодня единодушно выдвинут кандидат в депутаты Верховного Совета Российской Федерации по Зольскому избирательному округу. И этим кандидатом стала... - он выдержал паузу, чуть улыбаясь, оглядел притихших гостей, - только что покинувшая нас Вера Андреевна Горностаева. Зная скромность Веры Андреевны, я не сообщал вам этого при ней, а теперь хочу предложить вам тост за нее, и хочу, чтобы все мы поддержали нашего кандидата от единого блока коммунистов и беспартийных.
   - Вот это да! - воскликнул Леонидов. - Вот это да! Гип-гип-ура!
   - Ура! - раздались довольно дружные восклицания. Все снова потянулись чокаться друг с другом.
   Общее воодушевление в меньшей степени коснулось ближней к Степану Ибрагимовичу части стола, где сидело четверо членов бюро Зольского райкома ВКП(б). Матвеев попытался было встретится взглядом с Михал Михалычем, но это ему не удалось Михал Михалыч сосредоточенно пил свой бокал. Тогда Матвеев повернулся к Баеву.
   - Степан Ибрагимович, - позвал он его среди всеобщего звона бокалов. - Степан Ибрагимович, а вы разве не в курсе...
   - А, Матвеев, - улыбаясь, повернулся к нему Баев. - Хочешь со мною чокнуться, - как бы не расслышал он. - Ну, давай, давай.
   Чтобы дотянуться до подставленного Баевым бокала, Матвееву пришлось привстать. Чокаясь с ним, Степан Ибрагимович свободной рукой подал некий таинственный знак Мумрикову, и преданный заместитель понял его без слов. В следующую секунду он быстро и бесшумно отодвинул стул, с которого поднялся Матвеев.
   - Степан Ибрагимович, мы же вчера на бюро... - бормотал Матвеев, беспокойно бегая глазами, и стараясь придвинуться к уху Баева.
   Но Степан Ибрагимович не слушал его; чокнувшись, сел на место и прильнул к бокалу с вином.
   Матвееву пришлось отступить. Пригубив вино, он стал опускаться на место, и с грохотом даже большим, чем можно было ожидать, повалился на пол. Он ударился затылком о край стула и вылил вино на белую сорочку.
   Женщины по соседству вскрикнули, а Мумриков и Свист рассмеялись. У последнего, впрочем, смех получился не очень естественным.
   - Осторожнее нужно, Матвеев, - посоветовал Степан Ибрагимович.
   Горничная, улыбаясь, помогла подняться второму секретарю. До Матвеева, кажется, стало кое-что доходить. Сев на место, он ни на кого не взглянул, и ни сказал ни слова.
   Горничная же принялась тем временем за грязную посуду. На серебряное блюдо из-под жаркого она сложила остававшиеся тарелки, соусники и понесла прочь. Серебряное блюдо это с восьмиконечным крестом конфисковано было в одной из закрывшихся окрестных церквей - в селе Давыдково - полгода тому назад.
   Глава 11. СВЯЩЕННИК
   Вселенная отца Иннокентия разделялась по-вертикали на три духовные подпространства. Первое - условно светлое подпространство - было средоточие добра - Божественного Провидения вселенной. Второе - условно темное подпространство средоточие зла и сатанинских сил, действующих в ней. Разделяло их третье подпространство - по отцу Иннокентию, суть поле борьбы между первыми двумя, в котором оказалась и земная жизнь человечества. Отец Иннокентий рассуждал так.
   Само собою ясно, рассуждал отец Иннокентий, и о том не может быть спору - устройство всякого атома в мироздании твердит нам о наличии над собой Высшего Разума. Наличие же Высшего Разума означает безусловно наличие и высшего смысла. Смысла, который единственно способен мироздание это объяснить, оправдать и указать его конечную цель. Наличие же высшего смысла в свою очередь означает необходимость безотносительного единства вселенной. Дабы явить в себе высший смысл, вселенная должна быть едина.
   Так. Но ведь ребенку видно, насколько противоположные, враждебные друг другу силы сталкиваются в ней повсеместно и ежесекундно в беспощадной борьбе. Что следует из этого? Как совместить это с безусловной необходимостью единства?
   Следует из этого одно из двух.
   Либо, во-первых, можем предположить мы, что высший смысл, конечная суть мироздания, заключен в борьбе. Смысл борьбы в борьбе, смысл движения в движении. Предположение такое человеческому разуму противно и чуждо. Не случайно отнюдь является оно краеугольным камнем богоборческой религии большевиков. "Единство и борьба противоположностей" - основа чудовищной бессмыслицы так называемого диалектического материализма их. Если быть точным, впрочем, они и вопрос ставят иначе. Они спрашивают - почему существует вселенная? Вопроса "зачем" - вопроса о высшем смысле - в их искривленном сознании не существует вовсе.
   Но далее. Поелику это "во-первых" мы приемлеть не можем, остается нам "во-вторых". Во-вторых и в-последних, остается предположить нам, что высший смысл мироздания существует до сих пор как бы отделенно от него самого - как некая не занятая никем территория (третье подпространство), как некий конечный приз, за который и ведется непримиримая борьба между вселенскими стихиями - между светом и тьмою, между добром и злом (как то понятнее человеку). Кто окажется расчетливее, прозорливее, сильнее в этой борьбе - тот и получит "приз". Тот оправдает собою мир и укажет ему конечную цель; наполнит единым необоримым духом своим теперешнее и будущее бытие - уже навсегда.
   - Уже навсегда, - прошептал отец Иннокентий, придвинул к себе серебряную табакерку, щелкнул замком и принялся не торопясь набивать коротенькую прямую трубочку.
   Спальня, где сидел отец Иннокентий в высоком прямом деревянном кресле у стола, освещена была красноватым светом лампадки из-под образов. Бархатные багряные занавеси висели в ней на двери и на окнах.
   "Борьба, конечно, борьба, - думал отец Иннокентий. Борьба не на жизнь, а на смерть - есть содержание теперешнего бытия вселенского. И чем еще объяснима могла бы быть жизнь человеческая с ее бесконечными страданиями, бедами, красотою и низостью, подвигами и трусостью, нескончаемыми войнами и потрясениями - если не тем, что оказалась она в поле битвы могущественных и равносильных вселенских стихий? И как могли бы мы представить мудрый единовластный Дух, правящий нами, который допустил бы все это - убийства и муки, горе и слезы, страдания детей? Если трудно нам вообразить даже, чтобы самый обыкновенный человек, будучи всевластен, не избавил бы нашу жизнь от этого. Значит, всевластия нет, а есть борьба, и нужно человеку занять свое место в ней. За души людские идет борьба, и на святой Руси Сатана берет нынче верх. Поэтому тому, кто остался с Богом, нужно быть теперь не только праведным и мудрым; нужно быть еще сильным, нужно быть еще хитрым. Только так теперь можно еще бороться - силой духа и хитростью. Хитростью и силой духа. Не трудно быть с Господом, когда он во власти на Земле, когда все, что требуется от человека - быть чистым и творить добро. Труднее, труднее стократ, когда отступил Господь пред временем сатанинским, когда полонил враг тела и души племени твоего, когда, дабы искру Божию сохранить и пронести сквозь мрак, нужно кривить душой, нужно лгать, подличать, нужно, может быть, отречься от собственной бессмертной души."
   Защелкнув табакерку, отец Иннокентий взялся за спички. Огонек в руке его дрожал слегка, пока раскуривал он плотно набитую трубку. Раскурив, он затянулся глубоко, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.
   Бессонница мучила отца Иннокентия который уж год. Который уж год недели не проходило, чтобы не провел он хоть одну ночь, сидя в жестком кресле своем - так, как теперь. Он научился давно предчувствовать ее задолго до начала ночи. Еще и до ужина он знал обычно, что не ляжет сегодня; что сегодня бесполезно бороться с ней - с бессонницей. За час, за два до полуночи мысли в голове его становились быстры и беспокойны. Мысли обгоняли, перебивали друг друга, каждая была тревожна, каждая без исключения несла в себе боль.
   Впервые не смог он заснуть, впервые пришла она к нему бессонница, сразу после того, как запретили в церкви ночные бдения. Может быть, что просто совпало так. Первое время это было мучительно. Первое время он лежал в постели, ворочался с боку на бок, искал сон, молился. Потом он научился принимать ее бестрепетно. Он научился узнавать ее и уже не ложился в постель. И, Боже мой, сколько же передумано было, сколько пережито в эти длинные ночи. Теперь он благодарен был за них Провидению.
   Вчера исполнилось ровно четверть века, как бессменно во имя Господне служил отец Иннокентий иереем Преображенского храма в селе Вельяминово, в шести километрах к юго-востоку от Зольска. Четверть века, как жил он в этой просторной крепкой избе за церковной оградой. Огненное дыхание бури, четверть века эти бушующей над Россией, то обжигая, то отступая чуть-чуть, доносилось и сюда - в глухую полунищую деревню, проехать до уездного центра от которой по проселочной дороге было возможно только в погожие дни.
   Если случайным прохожим подходить к Вельяминову с любой из сторон света, метров за сто кажется уже неотвязно, что вступаешь в зону безвременную. Зону, где время остановилось сотни лет назад и сотни лет еще не сдвинется с места. Покосившиеся, никогда не крашенные избы, рухнувшие заборы, цветущий пруд; церковь с обветшалой колокольней; ни человека на улице, ни животного. Если не начинается служба, если не сбредаются с окрестных деревень, из Зольска, старушки, кажется, что не живо село, кажется, вымерли жители его или, может быть, спят днями напролет. Кажется, ничто не происходит здесь и не меняется никогда. Но хорошо знал отец Иннокентий, что все это только кажется.
   Ах, Господи! Их-то и жаль, быть может, более всего, за них-то и больно, быть может, всего сильнее - за эти вот глухие тихие села, ни сном, ни духом не ведавшие о разыгравшейся на Руси битве бесовских идей, ни единым помыслом не виноватые в этом, кормившие без разбора всех площадных крикунов, сотрясавших воздух в обеих столицах; и безжалостно, как пыль, сброшенные первыми под копыта поднятой на дыбы России.
   Редкий мужик за эти четверть века пережил в Вельяминово девятнадцатилетие. Через год после того, как прибыл отец Иннокентий к своему приходу - со скарбом в телеге, с молодой женой - ушла на германский фронт первая череда крестьян. И уходили затем уже беспрерывно - едва переставая лазить за огурцами по чужим огородам, едва начиная бриться - на мировую, потом на гражданскую. И почти никто не возвращался.
   Наступила передышка только в двадцать первом году. Были за ним семь относительно покойных лет. Стали забываться голод, конные бандиты, с фиговыми бумажками приезжавшие отбирать то хлеб, то скот. Стал забываться Сергей Кольев - пятидесятилетний мужик, к которому осенью девятнадцатого пришла сначала бумажка о смерти сына, затем продотряд по анонимному доносу, на зиму оставивший его со старухой женой, с невесткой, с годовалым внуком без горсти муки. Этот Кольев, говорили, тронулся умом. Под Рождество он вышел на площадь перед церковью, облил себя керосином, перекрестился на колокольню и поджег. Отец Иннокентий старой своей семинарской шинелью тушил в снегу его скорченный труп.
   Стало забываться смутное время. Вырос в селе десяток-другой молодых мужиков. И, конечно, семьи, в которых выросли они, жили получше. За это во главе с мужиками и пошли они в двадцать девятом в Сибирь - как кулаки и подкулачники. И ставшее тогда усадьбой совхоза имени Карла Маркса, снова скорчилось от голода Вельяминово.
   Но прошло еще семь лет, и худо-бедно снова налаживаться стала жизнь. Вырос новый десяток мужиков - уже других, чем прежде - без Бога в душе и с ленцой в теле; все ж мужиков. На какую бойню их теперь заберут?
   За окном этой ночью не на шутку разыгралось ненастье. Поднявшись из кресла, отец Иннокентий встал у окна. Ветер, подвывая в темноте, беспорядочно косил дождевые струи, хлестал их о стекло. Шла и в природе борьба. Как всякому, природа говорила отцу Иннокентию то, что он хотел от нее слышать.
   В двойных оконных рамах отражалось лицо отца Иннокентия. Лицо это было умно, красиво и строго. В могучей литой бороде соперничали черные и седые волны. Густые брови почти прямыми углами окаймляли огромные глаза. Он смотрел на него как бы со стороны.
   Господи! Как одиноко ему было в этом ночном ненастье; в захваченной безумием стране, во вражеском лагере, среди всеобщего торжества Сатаны. Боже мой! Боже мой! Зачем оставил меня?! Так, может быть, чувствовали себя апостолы в чужих языческих столицах. Так, может быть, прежде еще чувствовал себя Спаситель, неся свой крест среди беснующейся толпы. И даже не было сил встать на молитву.
   - Направь и укрепи меня, Господи, - прошептал отец Иннокентий, вглядываясь в темноту. - Направь и укрепи.
   В те далекие уже годы, когда начиналась служба его, был отец Иннокентий строгим, бескомпромиссным, деятельным пастырем. Близко к сердцу принимал все происходившее вокруг, был быстр на слова и поступки, никогда не отмалчивался и не оставался в стороне.
   Отец его - вдовый петербуржский пресвитер - считал для сына полезным начать службу в сельской церкви, для того чтобы узнать ему, чем живет простой народ в России. Предполагалось, что затем вернется он в Петербург - на место отца. Кто бы мог представить себе тогда, в тринадцатом, что будет в России "затем".
   Как и большинство молодого духовенства в то время, был отец Иннокентий противником синодально-консисторского устройства Церкви, считал его канонически порочным, ратовал за отделение ее от государственного аппарата, за избавление от чуждых ей бюрократических уз, за свободу и самоуправляемость приходской жизни. За это частенько бывал он в контрах с местным архиереем. Но и за это же летом семнадцатого избрали его от епархии членом Поместного Собора, и почти год с перерывами участвовал он в его заседаниях. Сейчас и представить - кажется сном, с какими людьми довелось ему общаться в то время, сколько духовных и сколько исторических событий было пережито тогда в Москве.
   Поначалу в размышлениях было немного обидно отцу Иннокентию, что такая эпохальная, надисторическая веха, как созыв Поместного Собора, о котором напрасно мечтало не одно церковное поколение, возможным стало только в силу политических событий - свержения царизма. Тем самым как бы и само освобождение Церкви от государства, восстановление ее канонического строя, получалось в зависимости от перемен в государстве же. Однако свидетелем и соучастником стольких подлинных духовных прорывов довелось ему быть на том Поместном Соборе, что вскоре и думать забыл он об этом. В иные тяжкие минуты там, в огромном храме Христа Спасителя, казалось ему, Дух Святой сходил на людей.
   Кровавая бойня, разразившаяся на улицах Москвы в конце октября, многое перевернула в глазах отца Иннокентия. Он ясно увидел тогда помимо прочего, что не просто смута это, не просто социальные беспорядки, но великая битва великих вселенских начал открывается на Руси. И как бы ответом гордым на большевистский шабаш явилось людьми и Богом избрание Патриарха Всероссийского.
   Трое кандидатов голосованием соборян было выдвинуто на Патриарший престол. Отец Иннокентий отдал голос за своего митрополита, с которым был знаком к тому времени, которого почитал безмерно - за Тихона. И 5-го ноября старого стиля после Божественной литургии на амвон переполненного храма вынесен был митрополитом Киевским Владимиром ковчежец с тремя жребиями. Слепой старец - схииеромонах Зосимовой пустыни Алексий помолившись, вынул один, передал его Владимиру.
   - Тихон, митрополит Московский - аксиос! - прозвучало в полной тишине под сводами храма.
   Со слезами в глазах - первыми за много лет слезами, и, наверное, уже последними - вместе со всеми ликуя, воскликнул отец Иннокентий:
   - Аксиос!
   Протодиакон Успенского Розов знаменитым на всю Россию басом своим возгласил многолетие Патриарху, и тогда казалось ему - вот оно свершилось долгожданное каноническое преображение Церкви. Кто устоит теперь перед могучим духом свободного Православия, получившего достойного вождя? Осталось только Божьим словом призвать народ русский к отпору невиданному доселе врагу, и рассеяны будут бесы, и сгинут во тьму, откуда пришли.
   Но оказалось, увы, все гораздо сложнее. Еще не многими на том Соборе оценена была по достоинству пришедшая к власти в Петрограде банда. Большинству оказалось трудно разглядеть, что за сила в действительности стоит за масками кровожадных клоунов - новых хозяев страны. Вместо того, чтобы проклясть ее, восстать на борьбу с ней, призвать к тому же весь мир православный, Собор пошел по пути легчайшему, объявил себя выше политики, как будто могло быть что-то выше политики в те дни на Руси.