Гусейнов Рустам. Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)

   - Семен, - не оборачиваясь, негромко позвал офицер.
   И возле кровати появился большелицый человек в бескозырке.
   - Очухался что ли, - в упор уставился он на Пашу. - Ну и ну. Видать, в сорочке родился ты, малой. Еще б полчасика проваляться тебе там, и никто не узнал бы, где могилка твоя. Что смотришь-то? Ты не на меня смотри, на них вот смотри, на Ивана Сергеича. Молиться тебе теперь всю жизнь на них - не намолиться. Высмотрели тебя, а ведь почитай уж с головой замело. Как это, малой, угораздило-то тебя?
   - Ладно, ладно, - сказал офицер. - Рано его еще допрашивать. Поди-ка лучше, поесть ему что-нибудь придумай. Как зовут тебя?
   - Паша.
   - Ты куда шел-то, Паша?
   - В Вислогузы.
   - Ну, вот, - пожал плечами большелицый. - Я же говорю - в сорочке. В этих самых Вислогузах ты, брат Паша, сутки уже без памяти и валяешься... Глядите, Иван Сергеевич, засыпает он, кажись, опять. Успеет еще наесться-то, пусть уж спит лучше, пока спится - оно на пользу.
   Жаркий цветной туман, родившийся из полумрака комнаты, в самом деле уже окутывал Пашу. Слова большелицего звучали издалека, роняли смысл, улетали в пространство. Паша сумел понять только, что все закончилось хорошо, он больше не один, о нем заботятся. Глаза его сами собой закрылись. И в ту же секунду комната закружилась вокруг него, перевернулась, ухнула в бездну. Больше никогда не видел он ни Ивана Сергеевича, ни большелицего. Еще на несколько часов сон забрал его из этой жизни.
   Это был пожилой высокорослый мужчина с проседью в бороде и в начавшей уже отрастать шевелюре. Лицо его казалось несколько сонным, опухшим, лоб изборожден был множеством разнокалиберных морщин. Однако прямой и спокойный взгляд серых глаз, строгий разлет бровей, правильной формы нос выдавали в нем старорежимную породу. На носу держалось узенькое стальное пенсне. В целом, несмотря на внушительную осанку, вид у Ивана Сергеевича был довольно помятый: некогда приличный черный костюм совсем обвис на нем, и выглядел он в общем почти стариком на фоне молодого розовощекого охранника.
   Конечно, он сильно изменился за эти двадцать лет и, наверное, особенно за последние месяцы, проведенные в тюрьме. Но даже если бы Паша не знал, что его зовут Иваном Сергеевичем, он ни минуты не усомнился бы в том, что это именно он.
   Голова у Паши наотрез отказалась анализировать и понимать ситуацию. Через минуту предстояло ему произнести обвинительную речь, но он не знал уже, что ему говорить. Он только ясно чувствовал - требовать для Гвоздева расстрела, что был он обязан сделать, он не может.
   - Встать, суд идет! - хрипло объявил охранник, оставшийся возле двери.
   На секунду, пока он стоял, в голову Паше пришла даже странная мысль - притворно упасть в обморок. Но вовремя сообразил он, что это не будет выглядеть реальным; в актерские способности свои он не верил.
   - Прошу садиться, - сказал Дзарисов. - Слушается дело по обвинению Гвоздева Ивана Сергеевича, 1882-го года рождения...
   Конечно, Гвоздев не мог узнать его. Неизвестно вообще, помнит ли он о том мальчишке, которого нашел в заснеженной придонской степи двадцать лет назад. Кстати, он ведь не мог не заметить - в деле нигде ни строчкой не упоминалось о том, что Гвоздев служил у Деникина.
   - Прошу вас, - кивнул ему Дзарисов, закончив вступление.
   Паша поднялся, помолчал немного, взял в руки обвинительное заключение. Нет, не может быть, чтобы все это происходило с ним.
   - Из материалов следствия видно, - начал он немного тише, чем нужно, - что обвиняемый гражданин Гвоздев по заданию западных спецслужб составлял умышленно подогнанный под фальшивый образ конспект из оторванных от контекста цитат вождя ВКП(б) т. Ленина, который в дальнейшем тайными каналами готовился переправить на запад...
   Губы его механически читали состряпанное Спасским обвинительное заключение, а сам он был где-то далеко отсюда, или, может быть, не был нигде.
   Через пару минут Дзарисов, наконец, взглянул на него с чуть заметным удивлением. До сих пор при нем Паша не позволял себе такой халтуры - дословно зачитывать заключение. К тому же и читал-то он крайне вяло.
   "Не подготовился", - подумал Дзарисов и посмотрел на бритого корреспондента. Тот воспринимал все как должное - вовсю строчил химическим карандашом - записывал.
   Где-то на половине текста голос у Паши неожиданно сорвался на полуслове. Он прокашлялся, затем открыл стоявший на столе графин с водой, налил в стакан.
   И пока он пил, глаза его читали на раскрытой перед ним странице дела одно предложение:
   "Переступишь черту - пропадешь, и в этой жизни не вернешься уже на дорогу."
   Он прочитал это раз, другой, третий. Он разглядел, наконец, что предложение это было из рассказа Гвоздева. И то, что оказалось оно перед ним теперь, то, что как бы помимо него глаза прочитали его, то, что так непостижимо обращено оно, казалось, к нему самому, потрясло его.
   Стакан с водой дрожал у Пашиного рта. Он продолжал тянуть паузу - как бы не смог прокашляться, налил себе еще воды, тщательно закупорил графин, еще пошелестел бумагами. Все уже смотрели на него. Дольше молчать было невозможно. Наконец, он заговорил.
   - Таковы выводы обвинительного заключения, - сказал он, так и бросив чтение его на полуслове. - Однако внимательное изучение материалов дела показывает нам, что выводы эти не являются достаточно обоснованными...
   После этой фразы заседатели спецколлегии дружно переглянулись.
   - Прежде всего, материалами дела не раскрыты и не указаны связи гражданина Гвоздева, пользуясь которыми, он мог бы переправить свои конспекты на запад для последующей публикации. Кроме того, в соответствии со статьей 58-6 УК РСФСР, конспекты, составленные обвиняемым, не могут считаться охраняемой государственной тайной, так как сведения, содержащиеся в них, не входят в особый перечень, утвержденный СНК Союза ССР, и не являются экономическими. Версия о шпионской деятельности гражданина Гвоздева таким образом представляется неубедительной.
   Теперь уже и сам Гвоздев с интересом смотрел на Пашу.
   - В соответствии с постановлением пленума Верховного Суда РСФСР от 16 декабря 1930 г., указавшим на абсолютную недопустимость расширительного применения статьи 58-10, данные конспекты не могут также считаться содержащими прямые признаки контрреволюционной агитации. В связи с вышесказанным, я бы просил специальную коллегию освободить гражданина Гвоздева Ивана Сергеевича из-под стражи в зале суда, ввиду отсутствия в его действиях состава преступления.
   Он сел на место. В зале заседаний на некоторое время повисла мертвая тишина.
   И судьи, и Гвоздев, и корреспондент, и охранник - все молча смотрели на Пашу. Он же, казалось, снова углубился в изучение каких-то бумаг.
   Первым очнулся Дзарисов.
   - Суд удаляется на совещание, - объявил он.
   Заседатели поднялись из кресел и гуськом направились в совещательную комнату.
   - Товарищ Кузькин, - перегнувшись через первый ряд скамеек, почему-то шепотом обратился к нему корреспондент. - Я что-то не совсем понял. Так, выходит, подсудимый не был завербован империалистической разведкой?
   Паша даже не повернул к нему головы. Беспокойно моргая белесыми глазками, тот вынужден был опуститься на место.
   - Напрасно это вы, - произнес вдруг Гвоздев. - Толку все равно не будет.
   - Молчать! - прикрикнул на него охранник.
   Спецколлегия совещалась недолго. Через пару минут все трое вернулись за судейский стол.
   - Заседание откладывается, - коротко и мрачно объявил Дзарисов.
   Глава 27. ДВОЕ
   Паша пришел к ней этим вечером в половину одиннадцатого с необычно раздутым портфелем в руке. Лицо его, когда он вошел, показалось ей не просто усталым, а каким-то опустошенным даже, какого не знала она у него. И смотрел он все куда-то мимо нее.
   За два дня, которые не виделись они, соскучилась она по нему до боли, так, как никогда до сих пор. Мысленно оба эти дня разговаривала она с ним каждый час - что-то старалась объяснить ему - то ласково, то горячо, в чем-то убеждала и успокаивала его, спорила и улыбалась ему. Потом забывала обо всем и дважды плакала, оттого что все не приходил он. Минутами ей становилось страшно. Что же будет дальше делать она со своим чувством?
   После того, как не пришел он к ней вчера, она весь день ждала его в библиотеке. Сердце ее вздрагивало всякий раз, как слышала она шаги на лестнице. Но всякий раз это был не он, и рабочий день показался ей необычайно долог. К концу его почему-то решила она, что уж вот теперь, по дороге с работы, зайдет он к ней непременно. Последние полчаса не могла она и читать - сидела, глядя в окно, ждала его. Но он не пришел.
   В сотый раз припоминая в деталях последний разговор их той ночью, вернувшись домой, ругала она себя за то, что вынудила его к этой мучительной исповеди. Зачем, зачем так поторопилась она с этими расспросами? Зачем полезла в душу к нему? Разве имела она на это право? Разве были они достаточно близки для этого? Даже с родным человеком следовало бы говорить об этом деликатнее. Должно быть, он станет теперь стыдиться ее, может быть, даже бояться, из-за того что наговорил ей столько.
   Аркадий Исаевич звал ее к себе пить чай вместе с Шуриком, но она отказалась. Сидя у себя за столом с опущенной на руки головой, она вскоре убедила себя, что больше он не придет к ней, станет избегать. Она готова уже была опять заплакать, когда раздался вдруг звонок в дверь. Одинарный звонок - к ней.
   Увидев его на пороге, она едва смогла поздороваться с ним от волнения. Но лицо его испугало ее. Пройдя к ней в комнату, он молча сел на стул и даже не смотрел на нее. И она уже не могла припомнить, что думала сказать ему при встрече. Да оказалось вдруг, что как будто и неуместно.
   - Хотите чаю? - спросила она его, чтобы хоть что-то спросить.
   - Не нужно, спасибо.
   - У вас уставший вид, - сказала она, присев за стол напротив него.
   - Да, наверное, - кивнул он. - Какие-то сумасшедшие дни, он наморщил лоб, припоминая что-то. - Что-то я должен был вам сказать. А, ну конечно - нужно же вас поздравить - вас выбрали депутатом. То есть, выдвинули пока что - ну, это, впрочем, одно и то же.
   Она покачала головой.
   - Это недоразумение, Паша. Я вовсе не хочу никуда выбираться.
   Он не удивился ничуть, кивнул.
   - Да, я так и думал. Хотя, пожалуй, непросто будет это объяснить, - он опять задумался. - Что-то я хотел еще у вас спросить. Вот, когда шел... Ах, да! Что теперь с этим мальчиком?
   - С Шуриком? Он здесь. Его взял к себе Аркадий Исаевич.
   - Что значит взял?
   - Ну, они будут жить вместе.
   - Вот как. Ну, что же. Наверное, это хорошо. Сколько ему сейчас? Одиннадцать лет... Знаете, я вспомнил сегодня - когда мне было одиннадцать лет...
   "Что-то уж очень скачут у него мысли," - подумала Вера Андреевна.
   -...Это значит, незадолго до того, как я встретился с Павлом Кузьмичом - ну, я вам рассказывал - у меня был очень странный период в жизни. Вернее сказать - в голове. Однажды я вдруг начал воображать себе, будто рядом со мной есть кто-то невидимый - все время, каждую минуту, где бы я ни был. При том, что для этого не было никакого повода - просто такая фантазия, игра, но я жил с ней довольно долго - может быть, несколько месяцев или год. Я много разговаривал с ним, и в общем мы даже дружили.
   - Кто же это был?
   - Да никто в общем. Я не знаю.
   - Но как же вы обращались к нему?
   - Обращался? По-моему, никак не обращался. Хотя... Если для себя; то есть, если бы была нужда как-нибудь определить его, я бы, наверное, назвал его - Бог. Просто я бы не придумал другого слова тогда. Но, конечно, это был другой Бог, чем тот, которому мама учила меня молиться. Он был попроще, гораздо ближе ко мне, и знал о нем только я один. Вернее было бы назвать его - ангел-хранитель, да? Я рассказывал ему о своих переживаниях, просил о разном, иногда хитрил - с ним можно было хитрить. Но он был довольно капризен, и его приходилось ублажать иногда самыми странными способами. Например, он говорил мне, чтобы я четверть часа просидел на стуле, не шевелясь. Или пятьдесят раз прошелся бы вокруг комнаты - тогда он сделает то, о чем я просил его. И я сидел, или ходил. Если же он обманывал, я ссорился с ним, говорил, что больше вообще в него не верю. Так мы жили вместе довольно долго; потом это прошло. Странно, да?
   Паша вдруг поднялся со стула и встал у окна.
   - Вы знаете, Вера, что самое странное, - произнес он, глядя за стекло, во двор. - Я вообще-то не хотел говорить об этом, но вам скажу. Представьте, прошлой ночью я снова разговаривал с ним - через двадцать с лишнем лет. Да. Я почти не спал сегодня, а когда задремал ненадолго, мне снилось детство, какие-то куски из разных лет, обрывки детских чувств, все мешалось. Я разговаривал во сне, а, проснувшись, понял, что разговариваю с ним. И как бы я вышел из сна вместе с этим разговором, и продолжал говорить с ним еще. Я снова просил его помочь мне, а он как будто тоже подрос за эти годы - вовсе уже не капризничал, не ставил никаких дурацких условий, хотя, кажется, кое-что требовал от меня. Такие дела.
   - У вас неприятности, Паша? Что-то случилось?
   - Неприятности? Можно, наверное, и так сказать, - он обернулся от окна. - Я ведь ушел от Нади.
   Вера Андреевна растерялась.
   - Почему?
   - Есть много причин. Сразу не объяснить.
   - А Игорь? Как же ваш сын?
   - Игорь, - сказал он, покачал головой. - Да, Игорь, Игорь. Понимаете, Игорю надо ходить в школу, а со мной... Я не знаю. С Надей ему, наверное, будет лучше.
   - И вам не жаль?
   - Мне жаль. Разумеется, мне жаль, как же иначе. Но ему нужно учиться. И, наверное, больше нужна мать. Так ведь? Впрочем, - он досадливо махнул рукой. - Кто его знает в действительности, что именно нужно. Я имею в виду... Он уже довольно взрослый. А я в последнее время вообще не очень верю, будто человека можно как-то воспитать. Понимаете, можно изменять привычки, какие-то внешние проявления, можно раздувать или гасить какие-то свойства, черты характера, можно влиять благотворно или наоборот, но по сути, внутри... Мне кажется, в чем-то главном человек все равно останется тем, что он есть, тем, каким он родился. И с этим ничего не поделать. По крайней мере - другому человеку. Да и вообще, если посмотреть шире... Я сегодня вспомнил хорошую фразу - не помню, кто именно сказал: делай, что должен, и будь, что будет. Я вот почему-то сегодня понял, что это именно так и нужно. Ничего не нужно загадывать, ничего рассчитывать - что выйдет из этого, что будет, если так. Все будет все равно так, как должно быть, и нужно просто не кривить душой, и только.
   Он прошел по комнате вкруг стола, потер рукою лоб. Казалось, он все не мог сосредоточится на чем-то важном.
   - Еще я сегодня ясно почувствовал одну вещь, - продолжил он. - Это то, что все мы - со всеми нашими мыслями, чувствами, поступками - только составляющие какого-то большого общего плана - судьбы, истории или чего там еще. Каким-то образом так устроено, что мы как будто совершенно свободны - создавать или разрушать, быть честными или подличать, любить или предавать; никто не ведет нас за руку, но когда уже что-то совершилось, вдруг оказывается, что иначе и быть не могло, вдруг становится ясно, что все именно так и должно было быть, было предначертано. Это невозможно объяснить, но я это почему-то ясно чувствую теперь. Да... Что-то я все не о том сегодня говорю. Все это, наверное, не главное. Главное, я вот что хотел вам сказать - я уезжаю из Зольска. Я зашел попрощаться.
   - Куда? - спросила она чуть слышно.
   - Точно не знаю еще. Вернее, я думал... Словом, куда-нибудь подальше из этого города. Куда-нибудь очень далеко, - он вдруг зажмурился и приложил ладони к вискам. - Я больше не могу, Вера, - прошептал он. - Больше не могу.
   - Что с вами, Паша? - испугалась она.
   Он помолчал недолго, огляделся как-то странно вокруг, потом подошел к портфелю, поднял его, расстегнул замок, достал какие-то бумаги и снова присел.
   - Вот, - сказал он, - смотрите. Я ведь говорил вам той ночью. Это баевские списки. Знаете, что это такое? Тридцать девять человек. Одиннадцать расстрелов. Я должен был до завтра подписать их.
   Он тоскливо посмотрел ей в глаза через стол, потом взялся за бумаги другой рукой и разорвал их пополам, еще пополам, еще. Обрывки высыпал прямо на стол.
   - Вот так, - кивнул он сам себе. - Это правда - вы меня тогда упрекнули - я действительно не могу ничего изменить. Завтра они отпечатают их заново. Я не могу остановить этот кошмар, но я могу - и я понял вдруг, что должен - сделать хотя бы одно - бросить все и уйти как можно дальше, не участвовать в нем, отойти в сторону. Может оказаться, впрочем, что и этого не могу, но обязан хотя бы попробовать. Ведь вот в чем дело, Вера, мы сами сейчас отдаем свою совесть, свою свободу только за то, чтобы жить среди людей, пользоваться жалкими, в сущности, благами этого мира. Но разве не слишком дорогая эта цена? Разве вообще это нужно - если эти люди, этот мир сошли с ума?
   Он вздохнул, помолчал немного.
   - Если бы еще вот так порвать все, что было в эти два месяца. Знаете, - продолжил он, несколько оживившись вдруг. Один очень хороший человек сказал мне сегодня, что верит, будто все в нашей жизни окажется однажды поправимым. В том смысле, что когда Христос придет на Землю, он даст нам возможность исправить все, что мы сделали не так. Понимаете? Не искупить, а исправить. И знаете, я подумал, что вот такую веру я, пожалуй, мог бы принять. Пожалуй, в это только мне и осталось еще верить. Я вот сейчас попробовал себе представить - ну, то есть в доступном для человека образе вообразить - как же это так могло бы оказаться, чтобы все поправимо. Может быть, так, что все мы вдруг разом проснемся. И увидим, что все это был сон. Это у Фета есть такое: "...только сон, только сон мимолетный." Вам, Вера, никогда не приходилось во сне убивать человека?
   Она чуть качнула головой.
   - А мне, бывало, снилось. И еще с какой-то уголовной закваской - похоже как у Раскольникова. И очень отчетливо, знаете, со всякими там оттенками чувств. Убьешь, а потом долго прячешься, ужасно боишься, что поймают, стыдишься самого себя. А когда вот-вот уже схватят, просыпаешься в холодном поту, думаешь с облегчением: слава Богу, это только сон, убийства не было. И удивишься еще: как же это я во сне настолько мог лишиться разума, чтобы убить? Вот, мне кажется, на это и должно быть похоже. Что только сон. И все мы спим. И все проснемся однажды. Вы, кстати, когда-нибудь слышали, что индейцы судили людей за преступления, совершенные во сне? Потому что считали сон путешествием души. И с этим я вполне согласен. И даже обязательно хочу, чтобы судили. Я свой "квадрильон квадрильонов" пройду с радостью. Но только, чтобы все это был сон, и мог бы я удивиться. Вы понимаете?
   Взгляд его бегал вокруг, но в какую-то секунду вдруг встретился прямо с ее взглядом, и что-то он, должно быть, прочитал в нем. Он замер на мгновение, потом быстро встал, подошел к ней, взял ее руку.
   - Вера, - сказал он. - Знаете, тогда, под дождем, когда я нес вас на руках, вдруг оказалось в какую-то минуту, что все неважно, кроме того, что вы со мной, а я должен заботиться о вас. Неважно, что было, неважно, что будет. Я смотрел на вас тогда и понимал... Понимал, что мог бы любить вас. То есть, причем же тут "мог бы"? - поморщился он. - Я люблю вас. Конечно, я давно люблю вас. Я так всегда боялся вас потерять.
   Она сидела, не шевелясь. Она не думала, что когда-нибудь это все же случится.
   "Он правду тогда сказал, что это странный город," подумала она вдруг.
   - Я знаю, что это глупо, - кивнул он тут же сам себе. - Я знаю, что вам меня не за что любить - совершенно. Я просто хотел, чтобы вы знали.
   - Мне кажется, любят не за что-то, - прошептала она. Любят скорее вопреки.
   Он минуту смотрел на нее удивленно сверху вниз. Потом вдруг, не отпуская руки ее, опустился и встал перед ней на колени, стал тихонько целовать ее пальцы, ладонь.
   - Вера, - сказал он, - Вера. Давайте уедем отсюда вместе. Я все изменю. Все, все будет не так, как здесь. Я клянусь вам.
   Но вдруг он как будто очнулся, отпустил ее руку, поднялся, и взгляд его оказался мутен. Он обошел вкруг стола и встал у окна.
   - Какая подлость, - покачал он головой. - Какая подлость пытаться втянуть вас теперь в свою жизнь. Чтобы запачкать вас этой грязью, чтобы вытирать о вас кровавые руки. Простите меня, Вера, никогда, никогда этого не будет. Я забылся на секунду это подло.
   Она закрыла лицо ладонями.
   - Вы все не то говорите, - прошептала она, потом как-будто взяла себя в руки, вздохнула. - Куда вы едете? - спросила она опять.
   - Я хочу вернуться к себе на хутор - туда, где я родился. Там никто не жил уже двадцать лет, но, мне кажется, там можно жить. Вещи оттуда все забрали в первый же год, а дом до сих пор стоит. Он никому не нужен. От колхоза он слишком далеко. И от дороги тоже. Я знаю тамошнего председателя, и он меня тоже знает. Я думаю, договорюсь с ним, и он поможет поначалу. Оформит меня как-нибудь - буду ему, скажем, яблоки сдавать. Там у нас яблонь было много. Не знаю, впрочем, как теперь. Знаете, я сегодня читал рассказ про одного человека, который ушел от людей. Хотя это в другое время было. Его написал один историк по фамилии Гвоздев...
   - Иван Сергеевич? - спросила она.
   - Да, - удивился Паша. - Откуда вы его знаете?
   - Он был приятель Аркадия Исаевича. А что с ним теперь?
   - Сегодня был суд. Я должен был требовать для него расстрела. Но я потребовал освободить его. И заседание отложили. Конечно, вряд ли это чем-то ему поможет. Но я не мог по-другому. Вы знаете, как странно - оказалось, что я его уже встречал однажды в жизни - и как раз там, возле своего хутора во время войны.
   - Но у вас ведь, наверное, могут быть неприятности после этого.
   Он чуть улыбнулся.
   - Неприятность, Вера, может быть только одна - Баев меня самого посадит, если найдет. Но я постараюсь ему не даться. Дома меня уже не будет сегодня.
   - Где же вы собираетесь ночевать?
   - Где-нибудь на улице. Теперь тепло.
   Они помолчали немного. Паша растерянно как-то смотрел на обрывки бумаг, разбросанные по столу.
   - Почему вы ушли от Нади? - вдруг опять спросила Вера Андреевна.
   Он подумал несколько времени, пожал плечами.
   - Просто я не люблю ее. Наверное, в этом дело.
   - Вы только теперь это поняли?
   - Нет. Не знаю. Когда-то казалось, что это не так. Потом у нас быстро появился ребенок. А с ребенком все остальное уходит на второй план. По крайней мере - до поры. Но дело в том, что если любишь, можно простить гораздо больше. А она теперь сделала кое-что такое, что я не смогу ей простить.
   - Она изменила вам?
   - Да нет, что вы, - Паша усмехнулся. - Почему вам это в голову пришло? Это-то я, наверное, смог бы простить. Я бы не хотел вам всего рассказывать. К тому же... едва ли я имею право судить ее. Но жить с ней, во всяком случае, я больше не могу.
   - Это все ваши вещи? - спросила вдруг Вера Андреевна, кивнув на его портфель.
   - Да, все необходимые.
   Она помолчала немного.
   - Оставайтесь здесь, - предложила она.
   Он посмотрел на нее удивленно.
   - Вы можете лечь на полу. Матрас я вам дам. Подушка, правда, только одна и одеяла нет. Но есть покрывало, теперь действительно уже тепло.
   Он долго смотрел на нее.
   - Спасибо, - сказал он, наконец. - Спасибо.
   На кухне читал газету Иван Семенович. Ей не хотелось, чтобы он увидел Пашу. Она дала ему раздеться одному в комнате, потом вернулась и разделась сама. Нагота стесняла ее, хотя она видела, что Паша отвернулся. Торопливее, чем обычно, она набросила на себя ночную сорочку и нырнула под одеяло.
   Потом они долго лежали молча, разделенные столом, но все-таки были рядом. Вместе со слышным ей отчетливо Пашиным дыханием и едва уловимым запахом незнакомого мужского одеколона, что-то постороннее словно заполняло комнату, чуть волновало ее, мешало заснуть. Она слышала, как бьется сердце ее, и боялась, что Паша о чем-нибудь спросит - ей казалось, трудно будет ответить ему естественным голосом. Но он лежал молча, только иногда вздыхал негромко и поворачивался с боку на бок.
   Может, она и заснула бы. Постепенно она успокаивалась, одна за другой уходили мысли об этом дне. Полная луна появилась в окне, и уже мелькнули перед закрытыми глазами ее неуловимые образы иной жизни.
   Но вдруг за открытой форточкой послышался, приближаясь, рокот мотора - сначала не так слышно, потом вдруг очень громко, совсем рядом скрипнули тормоза. Во двор их въехала машина и остановилась возле подъезда - почти перед самым окном. Открыв глаза, она увидела поверх стола Пашину голову и плечи. Он стоял на коленях на своем матрасе и вытягивал шею, чтобы выглянуть в окно.
   - Кто это? - спросила она, приподнявшись на локте.
   Он только мотнул головой и приложил палец к губам.
   Тем временем хлопнули дверцы автомобиля, скрипнула дверь подъезда, шаги послышались на лестнице, прошли наверх.
   - Это за мной, - чуть слышно и совершенно спокойно произнес Паша, потянулся рукой к брюкам, висевшим на стуле; сев на матрасе, быстро надел их, встал и голый по пояс шагнул к простенку у окна, глядя на улицу и прячась от луны.
   Она забыла обо всем, откинула одеяло, спрыгнула с постели и через секунду стояла возле него. Он обнял ее одной рукой за плечо и чуть отвел от окна. В ужасе прижав ладони к лицу, она смотрела на черную машину всего в нескольких метрах от них, тускло поблескивающую в лунных лучах. Одинокий человек в форме стоял, прислонясь к машине спиной, курил папиросу и зачем-то шарил глазами по окнам дома.