Хлумов Владимир. Мастер дымных колец

   Упоминание о смерти действовало на старика однозначно.
   - А-а! Ждете, когда я подохну, гады, кровопийцы. Вы сами подохнете, не дождетесь, паразиты.
   Отец приподнялся. Назревал скандал. Нужно было развести враждующие стороны. Сергей наклонился к матери и шепнул на ухо:
   - Мама, ты уйди, я его успокою.
   - Что вы там шушукаетесь, иждивенцы? - не унимался отец.
   Мать резко встала и вышла, а Сергей перехватил в свои объятия отца, попытавшегося остановить ее. Это было не так-то просто сделать. Все свои сто пять килограммов отец обрушил на сына и они оба закачались, выбирая направление падения. Вдруг отец вспомнил о недопитой бутылке и потащил сына к столу.
   - Давай, сынок, выпьем, дорогой. Ты не обижайся на мать, ее тоже понять можно. - Отец разливал водку. - Ей тоже не сладко. Ну давай, давай, выпей с отцом.
   Они выпили и одинаково скорчили рожи.
   - Видишь, Сашка, сынок, мы тут гнием, подыхаем. Мы тут все провонялись в этом болоте. Ты не стесняйся тут с нами, мы тут на обочине исторического процесса, у нас тут ни будущего, ни прошлого, один настоящий вонючий момент. - Отец проглотил огурец, вытер пальцы подмышкой и, чуть наклонившись, шепотом спросил: - Правда, что ты засекреченный?
   Сергей мотнул головой.
   - Тсс-с-с, - отец оглянулся по сторонам. - Бомбу делаешь? Молчи, молчи, - отец вдруг испугался своего вопроса. - Знаю, делаешь. А какую же, интересно, бомбу?
   - Да зачем тебе бомба? - усмехнулся сын.
   - Смеешься над отцом, сукин сын, не хочешь разговаривать, а я ведь должен знать, для чего я тебя, подлеца, родил на свет божий. Я ж тебя, подлеца, воспитал, образование дал, а общаться ты со мной не хочешь, общаться ты пойдешь к своему разлюбезному звездоплюю, этому очкарику, велосипедисту своему разлюбезному, а с нами, портянками, разговаривать не будешь, мы же темные пролетарии.
   Сергей запротестовал, но отец не обращал на него внимания.
   - Ладно, не хочешь про бомбу, не рассказывай. Но вот ты, такой умный, образованный, объясни мне, старому дураку, отчего ваша наука развивается, а моя жизнь становится все глупее и глупее? А? Не знаешь? То-то. И твой ненаглядный Пирожин ни хрена не знает. - Отец осклабился, он специально перевирал фамилию Ильи Ильича. - Ну погоди, погоди обижаться, давай выпьем. У меня тут есть еще заначка.
   Сергей попытался отговорить отца, но тот все-таки пошел в чулан и достал оттуда початую бутылку портвейна.
   - Слушай, сынок, а у Пирожиных-то дочка подросла - загляденье!
   - Какая дочка? - удивился Сергей.
   - Ну как же, Сонька. Помнишь, бегала сопливая такая, ну а теперь, я скажу, очень-очень. Правда, к ней немец ходит, бухгалтер, тухлый мужик. Она тоже немного не в себе, библиотекарша, но вообще баба что надо. Сгниет она тут со своим отцом блаженным. Да ты не обижайся за него, я же наоборот, я же понимаю: кому водка жить помогает, а кому байки разные космические. Только не люблю я твоего Пирожкова, ведь ты знаешь, что он тут мне сказал, - отец принялся наливать Сергею, но тот отказался. Тогда отец, не разливая, тут же из горлышка выпил остаток. - Он сказал: ты, Афанасьич, так пьешь потому, что смерти не боишься.
   Сергей удивленно посмотрел на отца.
   - Так и говорит, собака. А я возражаю, как же я смерти не боюсь, если я о ней даже думать, и то не решаюсь. А он говорит, то-то и оно, что не решаешься. Вот и выходит, что боишься смерти ты не так. Как это не так, спрашиваю я его. А он, книжный червь, не отвечает, а наоборот, напирает: ведь ты, Афанасьич, думаешь, что после смерти уже ничего не будет. Конечно, пропасть, подтверждаю я, бездна.
   - Бездна? - будто не услышав, переспросил Сергей.
   - Ну да, она самая, говорю. Бездна. Ну, не загробная же жизнь и не страшный суд. С этим мы, слава богу, покончили, говорю я. А он говорит: вот ты, выходит, не боишься, что когда помрешь, тебя к ответу привлекут за твою прожитую жизнь, выходит, ты и смерти не боишься. Я, конечно, заподозрил, не имеет ли он каких-нибудь новых сведений на этот счет. И точно. Тут-то он выдал про заживление. Говорит, технически осуществимо в будущем. Слышь, Сашка, чего придумал? - Отец испытующе посмотрел на сына. - Неужто вправду такое уродство в будущем сделают? Что твоя наука говорит по этому поводу?
   - Серьезная наука этим не занимается, - успокоил Сергей отца.
   - Ну, слава богу. А то, понимаешь, обман трудящихся масс получается. Вначале обнадежили, мол, никакого бога нету, ну, мы и расслабились. А теперь получается, опять загробная жизнь вдали замаячила. Чего ж вы раньше тогда не предупредили? А? А теперь что я со своей паршивой биографией буду делать в вашем светлом будущем? Э, да ты врешь, собака, откуда ты можешь знать, что дальше в науке произойдет. Ты не думай, что я дурак. Вдруг и вправду оживят меня и какая-нибудь, едриемать, комиссия начнет меня проверять. Ну, что ты молчишь?
   Заметив, что отец стал уже поклевывать носом, Сергей решил не возбуждать его своими идеями, а дать спокойно заснуть. Он прекрасно помнил, что не встречая сопротивления, отец быстро впадает в сонное состояние, будто в нем живет какой-то бес сопротивления, который, если действует, так только вопреки, а если не получается найти преград, то спит. Это простое свойство Афанасьича делало его в принципе податливейшим существом, и Сергей всегда удивлялся, неужели мать не видит этого, неужели не замечает, что стоит только промолчать, согласиться и не ответить, как тут же прекратилась бы любая ссора. Так нет, вся их совместная жизнь была непрерывной тяжелой цепью раздоров и конфликтов с очень редкими передышками, похожими больше на затишье перед бурей, нежели на счастливые минутки, как их называл Афанасьич, когда подлизывался к жене.
   Теперь Афанасьич заснул среди посуды, а его сын пошел посмотреть, что делает мать. В окно он заметил, что мать вынесла ковровые дорожки на двор и отбивает их высохшей яблоневой веткой. Сергей вернулся и в спокойной обстановке принялся изучать следы далекого времени. Теперь он обнаружил сервант с треснувшим стеклом и совершенно пустыми полками. Именно его Афанасьич вчера опрокинул от отчаяния на пол. Мать любила хрустальную посуду и годами, по крохам, собирала выставку для серванта. По стенам висели две картины Александра. На одной был изображен довольно банальный романтический сюжет: голый человек, расправив тонкие руки, бежит навстречу восходящему солнцу. Картина была написана яркими расплавленными красками. Жирные мазки дополнительных цветов громоздились один на другой, и от этого весь мир, казалось, находился вблизи точки плавления. На другой картине, написанной сухим тонким слоем, тот же голый человек замерзал на заброшенном грязном дворе какого-то старого города. Александр когда-то задумал триптих и вроде бы написал и третью картину, но вначале никому ее не показывал, а потом, кажется, продал или потерял.
   - Ну что, уснул паразит, - сказала мать, заходя в комнату. - Видишь, и с сыном-то по-человечески не поговорил. - Мать изучающе посмотрела на сына. - Пойди погуляй, что ли. К Пригожиным сходи, он часто про тебя спрашивал, интересовался. Пойди, пойди, у нас тут скучно.
   Мать повернулась и ее узенькие плечи задрожали. Сергей подошел и неуклюже обнял мать.
   - Ничего, ничего. Иди погуляй, - сказала мать, чуть отстраняясь от сына и всем своим видом показывая, что у нее много дел и чтоб он ей тут не мешал.
   12
   Часа в четыре Соня в сопровождении Шнитке возвращалась из библиотеки домой. На ее обычно бледном лице играл легкий румянец - следствие морозного воздуха и оживленной дискуссии о смысле пьес Доктора. Они принципиально разошлись с Евгением в этом вопросе. Евгений утверждал, что Доктор вовсе не добрый, а наоборот, слишком жестокий писатель. Для кого он писал? - спрашивал Шнитке. Для так называемых сильных людей, а обычному человеку от этих пьес только удавиться. А почему? Потому что он неправильно изображал простую жизнь, точнее, он чертовски верно ее изображал, но не с теми героями.
   - Заметьте, Соня, - говорил Шнитке, - живут ни ради чего, и это очень верно, но все они, живя просто так, много рассуждают о том, как следовало бы жить, как следовало бы чего-нибудь эдакое сотворить - или мужикам волю дать, или народ образовывать, а то, не дай бог, возглавить какую-нибудь борьбу за счастье. Ну и, конечно, с такими деятельными мыслями они ничего абсолютно не делают и только незаметно проживают свою жизнь, и от этого мучаются, стреляются, ревнуют, изменяют и еще бог знает, чего только не совершают. Какая же мораль у него получается? Нужно, мол, не говорить, а действовать, не теряя ни минуты, а непременно, наоборот, их копить, убыстряя скорость добрых дел. А простая, так называемая пассивная жизнь признается низкой, серой, бездарной! Сонечка, да ведь так получается, что большинство людей зря живут! Но ведь это же глупость. В чем же у него ошибка получается? А в том, что он подставляет совсем не тех героев. Условия он выбирает правильные, а герои не те, вот и конфликт.
   Соня не понимала, почему герои неправильные, и Евгений, естественно, объяснял.
   - Ну, положим, сельская местность с так называемым скучным пейзажем, с коровой, с петухами, с однообразными опостылевшими лицами, с не очень интересной фельдшерской работой, с пьянством, невежеством, короче, с полным провинциальным набором. И вот в этот пейзаж он помещает людей особого склада, людей с выдуманными мечтами, людей с теоретическими идеями активного творения счастья. Естественно, происходит коллизия и полная драма. Отчего? А помести он сюда человека, тонко чувствующего окружающий мир, человека, понимающего малейшее движение природы - то ли это ветка покачнется не ветру, то ли кусочек грязи полетит с обода колеса телеги, то ли знакомый мужик почешет себе косматую бороду или просто закашляет - да ведь такому человеку, Сонечка, только и радоваться, только и жить. Конечно, это не каждый сможет понять, для этого надо знать, какая она вокруг огромная и мертвая, наша Вселенная, какая почетная вследствие этого ответственность лежит на каждом живом существе, от самого маленького муравья до человека. Ответственность огромная, потому что даже простейшее, обычнейшее действие, которое ежеминутно совершает любой живой организм, является уникальнейшим, - нигде, понимаете, Сонечка, совсем нигде неповторимым, - явлением материи.
   Соне очень понравились последние слова Евгения, но она решила так просто не сдаваться. Она спросила, каково же место в жизни людей активных, людей с талантом преобразования. Ведь и сам Доктор беспокойный был человек, статьи писал, пьесы ставил, куда-то звал людей. Евгений как-то занервничал и, заикаясь, сказал:
   - Это, Сонечка, их ошибка. Это у них от незнания мира, а вот п-познают мир и успокоятся.
   У калитки Соня пригласила Евгения в дом, но Евгений отказался и, прежде чем уйти, вдруг сказал:
   - Соня, а вы заметили, что в городе не осталось ни одной вороны?
   - Поэтому вы такой сегодня разговорчивый, - рассмеялась Соня и поцеловала на прощанье в щеку своего суженого.
   Потом она проводила его взглядом до конца улицы. Когда Шнитке исчез, во мраке послышалось грозное рычание. Соня узнала соседского пса и, оглянувшись, заметила на противоположной стороне улицы незнакомого мужчину, который тут же повернулся и быстро пошел прочь. Подчиняясь какому-то необъяснимому порыву, она пересекла улицу и начала разглядывать то место, где только что стоял мужчина. Снег был гладко вытоптан, будто здесь стояли несколько часов кряду. Подивившись больше своему исследовательскому порыву, чем странному явлению, она пошла домой.
   Ничего не подозревая, с легким сердцем, с какой-то веселой песенкой на устах Соня заглянула в кабинет к отцу и здесь обнаружила Илью Ильича, увлеченно беседовавшего с незнакомым человеком. Незнакомец непринужденно сидел на подлокотнике кресла, весело поглядывал маленькими смешливыми глазками на хозяина и играл сочным коричневым каштаном, то и дело подбрасывая его левой рукой. Илья Ильич ходил вокруг гостя, напряженно потирая руки и восклицая:
   - Чертовски забавно, чертовски забавно!..
   Незнакомец первым заметил Соню. Блестящий, кругляш пролетел между растопыренными пальцами, коротко щелкнул по деревянной ножке кресла и, слегка подпрыгивая на неровных боках, покатился ей под ноги. Каштан должен был вот-вот выкатиться из кабинета в коридор и, возможно, там, в темноте, у самого плинтуса провалиться в черную клиновидную щель, в неживое затхлое подполье, и лечь рядышком с помутневшим от времени стеклянным флакончиком, из которого двадцать лет назад отравилась Елена Андреевна. Но этого не произошло. Когда орех поравнялся с Соней, она ловко прижала его ножкой, чуть присев, подняла и протянула незнакомцу утерянную им игрушку. Все это получилось так быстро, что Илья Ильич даже не понял, почему его собеседник вдруг поднялся и, не обращая на него внимания, пошел из кабинета.
   - Соня! - наконец заметив дочь, воскликнул Илья Ильич. - Ты узнала? Ну-ну, поздоровайтесь, голубчики.
   - Здравствуйте, - сказала Соня, передавая каштан гостю.
   - Да ты не узнала, что ли? - воскликнул Илья Ильич, не обнаружив радости на лице дочери. - Это же Сережа, наш сосед, мой ученик, мой самый любимый ученик, то есть по кружку, конечно. Но, конечно, он теперь совсем другое, он теперь, Соня, Сергей Петрович.
   Сергей Петрович напряженно улыбнулся и спрятал в кармане вельветового пиджака каштан.
   - Сонечка, боже мой, сегодня у меня праздник, ах, какой праздник. Илья Ильич взял под руки молодых людей и повел в кабинет, рассаживая для разговора. - Сонечка, ведь он сила, - Сергей Петрович запротестовал, ведь таких людей, как он, раз, два и обчелся, в смысле понимания, ведь это ж, как говорится, самый передний край. Тут он мне такие вещи рассказал, что просто дух захватывает - последние новости науки! Представляешь, Соня, оказывается, существует кроме нашего такой же, почти как наш, но зеркальный мир... - Сергей Петрович опять запротестовал, а Илья Ильич, не давая сказать и слова, продолжал: - Конечно, еще не окончательно, но это уже научная гипотеза, требование высшей симметрии, а не фантастическая выдумка, как было еще двадцать лет назад. Понимаешь, зеркальный мир состоит из таких, как и мы, но зеркальных частиц, и с нами этот мир никак не взаимодействует. Например, там у них может быть такая же Земля и люди, ну, возможно, что-то у них по-другому, не совсем так, как у нас, но все равно жутко интересно. Забавно, а?! Чертовски забавно, я, честно говоря, не ожидал, что и для серьезной науки зеркальный мир пригодится, ей-богу, не ожидал, ты же знаешь, я ведь не романтик, - Илья Ильич вдруг задумался на минутку и тут же спросил: - Слушай, Сережа, ну а все-таки как-нибудь можно нам туда проникнуть? Ведь какое-нибудь взаимодействие должно быть.
   - Только гравитационное, - скучно ответил Ученик.
   - Ну а все-таки? - настаивал Учитель.
   - Здесь пока не о чем говорить, - Ученик почему-то улыбнулся дочке Учителя, но та не приняла его игры. Честно говоря, Соне хотелось побыстрее уйти к себе и там посидеть, помечтать о простых земных радостях, но она не хотела обижать отца, желавшего тут же похвастаться своим бывшем кружковцем, и осталась, пытаясь придать лицу любознательное выражение. Илья Ильич не заметил подвоха и продолжал беседу, попеременно вовлекая в нее то любимого ученика, то Соню. Поговорили о теории Великого объединения, о рентгеновском излучении далеких звезд, о сверхпроводимости, в общем, о текущем моменте в процессе познания окружающей неживой природы. Затем начали пить чай, а Илья Ильич, достав из ящика стола увесистую рукопись и выдергивая в произвольном порядке страницы, декламировал свой труд под смелым названием "Экологические аспекты колонизации видимой части Вселенной". Он очень разволновался - к сожалению, профессионалы, к которым он посылал рукопись, отнеслись к ней холодно, сославшись на несвоевременность поднятых в ней проблем, - а здесь, напротив, сидел настоящий профессионал, готовый обсуждать и слушать, хотя, возможно, из соображений, весьма далеких от науки. Вселенная, по словам Ильи Ильича, уже сейчас кишит многообразными разумными и неразумными существами. А что будет, когда к общему потоку присоединится развитое человечество со всевозможными оживленными предками? Ведь может произойти пагубное засорение межзвездных пространств!
   - Мы и так из-за пыли и газов не видим половину Галактики, восклицал Илья Ильич. - Эдак мы никогда не превратимся в совершенных существ.
   Совершенными существами Учитель называл некий биологический продукт эволюции существ несовершенных, суть людей обычных.
   Тем временем Ученик краем глаза изучал молодую девушку. В ней он еле-еле обнаружил тщательно затертые десятью годами неуклюжие черты соседской девчонки и еще какой-то, давно исчезнувший из памяти образ красивой спящей женщины. Да нет, не спящей, а скорее мертвой, вот так же самоуглубленной, ни на что не реагирующей особы. Впрочем Ученик успевал следить за отчаянным бегом мысли Учителя и даже вставлял время от времени какой-нибудь важный аргумент или полезное соображение. И все-таки Соня умирала на глазах. Ей было скучно, ей хотелось уйти. Ее не интересовал ни сам гость, ни его блистательные рассуждения, а когда Ученик с легкой иронией сказал: "А что Илья Ильич, неплохо нам было бы отправиться в межзвездную экспедицию", Соня даже разозлилась и, чтобы не видеть восторга отца, вышла на время из кабинета.
   Наконец гость начал посматривать на часы - почетный подарок одного ответственного товарища. Илья Ильич тут же прекратил разговоры и попросил Соню проводить гостя. Когда они очутились на том месте, где несколько часов назад Соня простилась с Евгением, он внезапно взял ее за руку.
   - Вы рассердились на меня, я вижу. Почему? - спросил Ученик.
   Соня промолчала. Тогда подсказал Ученик:
   - Вам показалось, что я издеваюсь над Ильей Ильичом, когда предложил полететь к звездам?
   - Это было нехорошо с вашей стороны. - Соня высвободила руку.
   - Да я обожаю Илью Ильича, - улыбнулся Ученик. - Я просто вдруг представил, как будто я высоко в небе и сверху смотрю на Северную Заставу. Темный угол земли среди бескрайних болот, маленькие домишки, убогие мечты, пьяные перебранки у чайной, и вдруг в одном из сотен домов, в небольшой комнатке сидит человек и мечтает о далеких звездах, о покорении пространств, о совершенных существах. Ведь он здесь единственный хранитель человеческого огня, один в пустыне разума.
   - Ладно, я не обижаюсь, - примирительно перебила Соня, показывая, что разговор окончен.
   Она уже повернулась, но Ученик сказал:
   - Слышите, пахнет печным с Хлебной улицы. Знаете, мы в детстве ходили воровать с завода ванильные пряники.
   - Мы тоже ходили, - Соня усмехнулась. Упоминание о Хлебной улице унесло ее куда-то прочь. Она отрешенно добавила: - На Хлебной улице хорошо.
   - Что? - удивился Ученик.
   - Ничего, ничего, - поправилась Соня и спросила: - Что у вас там вчера грохнуло?
   Ученик не сразу понял, о чем речь, а догадавшись, сконфузился.
   - Сервант.
   - Ну, раз сервант, так сервант. До свидания, - она поправила накинутый платок и ушла.
   Ученик снова посмотрел на часы и, хлопнув себя по бокам, будто опять вспомнив о каком-то неотложном деле, почти бегом сорвался с места. Нет, определенно, у него был задуманный план, план весьма оригинальный в местных условиях. В то время, как жители Северной Заставы доживали остатки воскресного дня и готовились ко сну, а некоторые давно уже спали, набираясь бодрости и терпения для понедельника, Сергей Петрович вышел на пологий берег речки Темной.
   К ночи с моря подул сырой северо-западный ветер. Низкие бесформенные тучи закрыли едва появившиеся звезды и началась оттепель. Но снег еще не растаял и в вечерних сумерках река казалась черной бездонной расселиной меж сереющими плоскими берегами. Вблизи, гулко хлюпая, проплыла скрюченная коряга, сорванная где-то в верховьях. Вопреки напору ветра она, гонимая течением, тяжело прорывалась на свободные морские просторы. Где-то у берега заскрипел утлый плотик, кое-как привязанный капроновым парашютным шнуром к замерзшему в грунте куску арматуры.
   Ученик поежился, поднял повыше воротник плаща и опять посмотрел на часы. Теперь он поднял глаза от едва заметной мерцающей красной дорожки к вершине мачты. Наступил, наверное, важный момент, потому что человек, стоявший на пустынном берегу, вдруг напрягся и прищурил, как от яркого света, глаза.
   Сначала вспыхнула верхушка мачты. Казалось, с ее вершины начало стекать лишнее электричество, производя в атмосфере зыбкое неверное свечение. Через несколько мгновений с острова донеслось дружное воронье карканье - разбуженные внезапным шумом птицы устроили там за рекой оживленную перепалку. Тлеющее голубое пламя, вначале напоминавшее пламя свечи, постепенно превратилось в вытянутый по вертикали прямоугольник, рассеченный темным крестом. Низкая туча, проплывавшая в этот момент над мачтой, осветилась искусственным светом. Ее пухлое брюхо едва-едва не задевало белый прямоугольник. Наступила странная судорожная минута, охватившая нелепую мачту, стаю ворон, речку Темную, всю спящую Северную Заставу единым, скрытым пока еще для многих смыслом. Это почувствовал даже человек, прятавшийся неподалеку в кустах, пораженный тем, как вовремя его подопечный вышел на берег. Еще более он поразился в следующую минуту, когда воронья стая вдруг прекратила беспорядочное кружение и ровным косым клином ринулась в светящееся прямоугольное пятно, будто оно было распахнутым в светлое пространство окном. Когда стихло воронье карканье, края прямоугольника стали корежиться, потом сомкнулись, превратившись снова в пламя свечи, которое с легким свистом втянулось обратно в острие мачты. Вместе с пламенем с неба исчезла толстая влажная туча, а с лица Ученика - та самая утренняя улыбка, с которой он обмерял городскую площадь.
   Откуда-то из темноты послышались голоса и топот. Вскоре на берегу появились трое захмелевших солдат. Громко переругиваясь, они прошли, никого не замечая, к самой воде. Послышалось деловое хлюпанье - небольшой самодельный плот уплывал на остров...
   13
   Имярек вспоминает тот радостный день, когда ему принесли радиоприемник. Новенький блестящий ящичек с непонятным прибалтийским названием весело потрескивал в Бошкиных руках. Имярек любил информацию о людях, быть может, он любил ее больше, чем самих людей. Информация всегда проще самого субъекта, тем более субъектов. Хороших слов немного, и поэтому их легко складывать и анализировать. Слова можно разделить на группы, классы, партии. Словом работать проще. Эх, как он чертовски выстреливал в человека - ренегат, оппортунист, гаденький либерал, интеллигентик... И глядишь - тот уже обмяк, скукожился, в общем, политически хирел. А рядом единомышленники, они заглядывают тебе в рот, оттопыривая свои круглые уши, но они стреляют уже не словами, они стреляют свинцом, как будто перед ними не люди-человеки, а словесные понятия. Может быть, поэтому и прислушивались к его речам. Значит, необходимо тщательно взвешивать каждое слово, каждую мысль, а для этого нужна информация, свежая, конкретная, объективная.
   - Вот, - сказал Бошка, протягивая пестрый шнур, - это шнур. Если подключить его к розетке, - Бошка подошел к стене и отодвинул картину, изображавшую Имярека, шагающего по дворцовой площади, - то можно, уважаемый, слушать столичное радио. Нет, нет, сейчас пока у них перерыв, упредил Бошка желание Имярека и, посмотрев на часы, прибавил: - Вот через полчасика начнут передавать, тогда и включишь. А ты, уважаемый, пока почитай инструкцию, - Бошка отдал Имяреку паспорт на радиоприемник и ушел.
   "...радиоприемник на пяти транзисторах, предназначен для приема в трех (слово "трех" было зачеркнуто зелеными чернилами, которыми пользовался Бошка, а над ним теми же зелеными чернилами было написано "двух", потом "двух" тоже зачеркнуто и исправлено на "одном") диапазонах длин волн: длинном, среднем и коротком" (слова "среднем" и "коротком" тоже были вычеркнуты).
   Транзистор. "Не помню, что значит". Имярек попытался вспомнить, но не смог. "Проклятая болезнь, ведь наверняка я знал это. Ведь помню, что значит радиоприемник. Радиоприемник - устройство для приема эфирных волн. Кажется, так. Изобретен в конце прошлого века". Имярек вытер запыленное под действием статического электричества пластмассовое окошечко и с замиранием сердца прочел: Берлин, Париж, Токио, Лондон, Нью-Йорк. Неужели это все было в самом деле, сказочные, фантастические названия - Дворец Инвалидов, Люксембургский сад, Тюильри. Вместо того, чтобы гулять и наслаждаться, пропитываться свежим воздухом столицы мира, он задыхался в пыльных подвалах библиотеки, отыскивая пути насаждения счастливой жизни. А нет, взобраться на Монмартр, посидеть на ступенях Сакре-Кер, да подумать, глядя на раскинувшийся внизу город, отчего, не имея сильнейшей в мире армии, не имея лучшей в мире тайной полиции, безо всяких указов и кровопролитий вдруг, сам собой, этот город покорил сердца людей и стал-таки столицей мира.
   Щелкнул выключатель и послышалось шипение эфира. Вот так же скворчало и плюхалось в его голове в те страшные первые дни его болезни. Может быть, тогда его голова превратилась в слишком чувствительный приемник для прослушивания неизвестного науке человеческого эфира? Имярек с сочувствием посмотрел на электронный ящик и принялся вертеть ручку настройки. После нескольких безуспешных попыток найти человеческий голос ему наконец повезло. Шипение и хрипы исчезли, появился женский голос. Казалось, диктор находится где-то рядом, так чисто и разборчиво вещало электрическое устройство.