Страница:
Да, да, теперь я знаю: в каждом отряде есть человек, который продал душу дьяволу, у нас — это Симон. Знаю также, что долг велит мне сообщить об этом конунгу, мы вместе должны все обсудить и решить, что делать, чтобы этот слуга дьявола не помешал нам. Но разве дьявол не предупредит его о моих намерениях? Может, лучше вообще ничего не говорить? Кому я должен хранить верность? Но кого я боюсь больше? Я замечаю, что у меня дрожат руки.
В свете костра Симон поворачивается ко мне, его улыбка полна злобы. И я понимаю, что он прочитал мои мысли.
И тогда в светлый круг от костра, шатаясь, вступает Рэйольв из Рэ.
Рэйольв из Рэ спасся из потока, но занемог. На другой день, когда мы двинулись дальше, его везли на лошади. Глаза у него блестели, руки были влажные, словно он не вытер их, выйдя на берег. Мы, как обычно, шли быстро. С утра светило солнце, но после полудня зарядил дождь, люди, одежда, лошади — все блестело от влаги. Мы шли через неприветливое селение. Нам не попался ни один человек, но время от времени мы чувствовали, что за нами наблюдают. Конунг подгонял нас. Наступил вечер, Рэйольв, с трудом дыша, лежал на шее лошади.
Ночь была не из легких. Вильяльм и его дружинники рассказали, что наткнулись на лучника, который из укрытия выстрелил в одного из них, но промахнулся. Они погнались за ним, поймали и повесели. Конунг не разрешил нам разводить костров. Для тех, кто стреляет из укрытия, мы оказались бы хорошей мишенью на фоне огня. Кормильцу было нечем кормить нас. В темноте стонал Рэйольв.
У меня мелькнула мысль, за которую мне стало стыдно: а нужен ли нам Рэйольв?… Не замедлит ли он наш поход по этой негостеприимной стране? Я знаю, что многие, а нас было больше сотни, думали сейчас: а нужен ли нам Рэйольв? Кое-кто, и я в том числе, — не уверен, но думаю, что не ошибаюсь, — были полны сочувствия к занемогшему человеку. Но все ли?… Не разбились ли мы в ту ночь на два лагеря? И на чьей стороне конунг?
Мы потеплее укутали Рэйольва и почти не спали. Всем стало легче, когда конунг, еще до рассвета, приказал двум дружинникам тихо поднять людей. Мы оседлали лошадей. Глаза у Рэйольва были мутные, он больше не узнавал нас и у него не было сил держаться в седле. Эрлингу сыну Олава из Рэ пришлось сесть на лошадь позади Рэйольва и поддерживать его.
В путь мы двинулись уже на рассвете. Всем было невесело.
Эрлинг сын Олава из Рэ обладал странной способностью. Он всех передразнивал. Идя, например, за Вильяльмом, он передразнивал не только его голос, но и движения, и походку, и выражение лица. Перед нами был как будто Вильяльм. Передразнивал он и конунга. Сверрира это забавляло. Передразнивать Симона было небезопасно. Это-то больше всего и искушало Эрлинга — он передразнивал Симона, даже когда тот не давал ему для этого никакого повода, подражал его скрипучему голосу, изображал необычное, сердитое выражение лица и его манеру грозить кулаком. Но Симона это не забавляло.
Раньше я не замечал особой дружбы между Эрлингом и Рэйольвом, хотя оба они были из Рэ. Теперь они стали как братья. Лошади было тяжело нести двоих. Эрлинг что-то все время шептал Рэйольву, поддерживал его голову, ночью ему удалось украсть где-то козьего молока, он макал в него шерстяную тряпку и заставлял Рэйольва сосать этот животворный напиток.
Но к концу дня больной ослабел еще больше. Мы как раз пришли в селение, где к нам отнеслись лучше, чем в других местах. Люди, не боясь, выходили из своих домов. Там конунг прибегнул к средству, которым пользовался лишь в самых крайних случаях: он достал из ларца, подаренного ему его сестрой фру Сесилией, несколько тяжелых монет. С их помощью мы вечером легко получили все, что нам нужно. Но Сверрир не разрешает нам ночевать в усадьбах. Он все-таки не совсем доверяет этим людям. Дождь все еще льет. Рэйольву ладят шалаш из хвойных веток и согревают шалаш внутри горячими углями. Рэйольва переодевают в теплое платье. Это помогает, но ненадолго. Он бредит в беспамятстве, говорит про всех плохо и ему кажется, что он опять сражается при Рэ. Иногда он зовет бабушку, которая когда-то, наверное, качала его на руках. Эрлинг сын Олава из Рэ объясняет, что мать Рэйольва убили, когда он только родился.
Эрлинг разжевывает для больного кусочек мяса и кормит его, чтобы вернуть ему силы. Но Рэйольва рвет. Мой добрый отец Эйнар Мудрый тоже пытается помочь — больному требуется целебный отвар, но нужных трав здесь нет. Эйнар Мудрый хочет пойти с серебром к добрым людям и купить у них нужные травы. В это время прибегает один из дружинников: в него кто-то стрелял! Стрела застряла в рукаве, и ее кончик оцарапал ему кожу.
Мы жмемся друг к другу, конунг запрещает людям покидать лагерь, костры погашены. Рэйольв мерзнет и кричит в беспамятстве. И опять из злой глубины всплывают слова дьявола, брошенные среди нас: А нужен ли он нам?…
Мы рано снимаемся с места. У нас один выход: идти дальше. Но мы разделились на два лагеря и трудно сказать, какой из них сильнее. А нужен ли он нам? Если мы оставим Рэйольва здесь, сколько человек откажутся следовать тогда за конунгом? И кто будет следующий, кого нам придется оставить?
Он лежит на шее лошади, позади него сидит Эрлинг сын Олава, в отчаянии он старается изобразить священника Симона, чтобы хоть немного развеселить больного. Но Рэйольв сейчас сражается при Рэ. За лошадью бежит Бальдр. За Бальдром идет мой добрый отец Эйнар Мудрый. За ним — я.
Среди бела дня конунг останавливается и говорит:
— Здесь мы разобьем лагерь.
Место открытое, мы выставляем дозорных, вражеским лучникам будет нелегко подкрасться к нам. Конунг собирает вокруг себя своих военоначальников.
— Нам всем нужен отдых, — говорит он. — Завтра утром мы пойдем дальше.
И мы понимаем: к завтрашнему утру Рэйольв должен поправиться, или он останется здесь. Разжигают большой костер, мой добрый отец Эйнар Мудрый руководит людьми. Жгут бересту, потом раскладывают овчинное одеяло и посыпают его горячей золой, оно чуть не горит. Потом Рэйольва раздевают до нага и заворачивают в эту овчину с горячей золой. Он кричит, но мой отец говорит, что жар золы должен очистить кровь от недуга. Козье молоко — ту каплю, что у нас еще осталась, — согревают горячими камешками, бросив их в сосуд с молоком. Отец зажимает Рэйольву ноздри, откидывает голову и вливает молоко ему в горло. Он держит голову Рэйольва, пока не иссякает последняя капля.
Костер пылает, приносят новую золу, Рэйольва быстро разворачивают и заворачивают снова, свежая зола обжигает ему кожу. Он беспорядочно машет руками. Узнает нас, кричит, что мы черти и хотим сжечь его заживо. Вокруг больного и костра стоит кучка людей, все молчат. Эрлинг сын Олава из Рэ сидит в отдалении и плетет корзину из ивовых прутьев.
Я немного помогаю ему, он мне нравится и я не знаю, чем мне заняться. Но на сердце у меня тревожно, я оставляю корзину, зову Бальдра и мы уходим. Мне нужно увидеть конунга. Сказать ему мне нечего. Сверрир сидит один под деревом — сын скорби, тяжел твой удел. Подходит Бернард и говорит конунгу:
— В таком случае я останусь с ним…
И больше ни слова, конунг кивает. Он знает, что любая строгость бессильна перед Бернардом.
— А теперь я пойду молиться, — говорит монах.
В темноте мы слышим его голос, он молится вслух. Нас охватывает странное, светлое нетерпение, вспыхивает надежда, крики Рэйольва, когда его разворачивают и снова заворачивают в горячую золу, врываются в молитву. Мы слышим, что Бернард начал истязать себя кнутом. Меня пугает, что благодаря истязанию можно обрести мужество. Я хорошо знаю Бернарда, теперь, годы спустя, я понимаю, что он верил, будто кнут способен выгнать из человека грех и заставить Всевышнего прислушаться к его молитвам. И он истязает себя. Значит, его снова мучает что-то, над чем он не властен: имени этому я не знаю. Многие назвали бы это страхом перед тем, что безжалостная рука дьявола окажется сильнее руки Бога. Бернард ходит вокруг людей, которые следят за костром и заворачивают в золу больного Рэйольва.
В хорошие часы голос Бернарда звучит приятно, теперь он почти кричит и кнут со свистом рассекает кожу на его обнаженной груди.
Мы сбились по нескольку человек, кто-то закрыл лицо руками, старые, многоопытные люди прячутся под еловые ветки, чтобы хоть на мгновение обрести покой. Одна из лошадей, испугавшись чего-то вскидывается на дыбы. А Бернард из прекрасной страны франков взывает к Богу и, шатаясь, ходит в темноте вокруг нас, а кнут все свистит и свистит над его обнаженным телом. Бальдр начинает выть.
Моросит дождь. В костер подкидывают бересту, чтобы он не погас, нужна новая зола, снова и снова зола, усталые люди не спят всю ночь, и все время слышится голос и видится бледное, страдающее лицо человека, который в темноте ходит и ходит вокруг костра.
Конунг исчез. И я знаю, что он — конунг над этими изгоями, бывший священник, так и не закончивший курса латинской школы уважаемого епископа Хрои в Киркьюбё на Фарареских [2] островах, — стоит сейчас где-то в темноте на коленях и молится, чтобы помочь Бернарду. О чем он молится? О силе? О способности ясно видеть и праведно судить? Или только молит Бога быть милосердным к Рэйольву и ко всем нам? Не знаю. Но знаю, сегодня ночью конунг опять чувствует себя священником, слугой Божьим, тем Сверриром, которого я знал и который был намного счастливее этого.
Наступает утро. Конунг держит свое слово: мы собираемся покинуть лагерь.
Но Рэйольву полегчало.
Настолько, что он сердится, когда Эрлинг сын Олава из Рэ приходит к нему с разжеванным мясом и говорит, что Рэйольв должен его съесть. Рэйольв ест мясо. Но ему стыдно, и он опускает глаза. Подходит конунг. Он говорит Рэйольву:
— Ты сильнее многих из моих людей!
Легкий румянец гордости заливает бледное лицо недужного. Мы быстро седлаем лошадей. За ночь Эрлинг сын Олава из Рэ сплел корзину, которую вешает на спину лошади. В ней Рэйольву будет удобнее сидеть, чем в седле. Вместе с Рэйольвом должен сидеть Бальдр. Бальдр — умный пес. Он будет греть Рэйольву ноги.
Нас ждет удачный день, в селениях, мимо которых мы проходим, нет лучников. Сверкает солнце, оно согревает и радует нас. Но мы почти не разговариваем друг с другом.
За лошадью с Рэйольвом идут Эрлинг сын Олава из Рэ и мой добрый отец Эйнар Мудрый.
Последним идет Бернард. Он не смотрит на нас.
Вот что я помню о событиях в Ярнбераланде:
Я лежал на спине в сером весеннем вереске и не мог встать. Несколько дней и ночей мы шли по глухим шведским лесам, я ослабел от голода, каждый шаг давался мне с трудом. Сквозь забытье до меня донесся лай Бальдра, и я посмотрел в ту сторону.
Один из дружинников тащил какое-то бревно, найденное, по-видимому, в соседней усадьбе. Мне показалось, что это изображение Спасителя, и я приподнялся, чтобы приветствовать Сына Божьего. Но услыхал голос своего отца:
— Тут живут язычники…
Измученный голодом, я не заметил разницы между языческим богом и Иисусом Христом, которому посвятил свою жизнь, когда епископ Хрои в Киркьюбё рукоположил меня в священники. Мне стало невыносимо стыдно, я снова опустился в вереск и почувствовал, как Бальдр лижет мне лицо, чтобы утешить меня.
Дружинники принесли еще несколько деревянных богов из тех, каким поклонялись жители Ярнбераланда. Они хотели сжечь этих идолов и предложили конунгу поймать несколько местных жителей и убить их. Конунг отказался:
— Мы возьмем только продовольствие, какое нам необходимо, и пойдем дальше.
Никто не возражал ему.
Из любопытства к нам подошел какой-то старик, должно быть, он был язычник и не верил в Сына Божьего и Деву Марию. Я встал и подошел к нему. Мне захотелось узнать поближе человека, которому вскоре предстояло сгореть в белом адском огне. Люди конунга один за другим подходили и рассматривали старика с чувством отвращения и страха. Он не понимал, что происходит, и, быть может, принимал все за выражение почтения к его возрасту и достоинству. Он приветствовал каждого, кто подходил к нему.
Кое-кто считал, что надо согнать всех местных жителей и крестить их, но конунг сказал, что на это у нас нет времени. Надо запастись продовольствием и идти дальше. Никто не возражал ему. Однако Бернард настоял, чтобы мы крестили хотя бы этого старика. Он сказал, что поход конунга через Ярнбераланд должен быть отмечен крещением хотя бы одного человека. Конунг с ним согласился. Как только старик был крещен и продовольствие собрано, мы снялись с места и пошли дальше. Один из дружинников рассказал нам историю, которую здесь услышал:
Много лет назад сюда пришел один священник и крестил здесь несколько бондов, но потом люди стали снова поклоняться своим старым богам. Один из крещенных священником был этот самый старик.
Я подумал:
А не смертный ли это грех крестить человека второй раз? Может, теперь Бернард и конунг будут гореть в белом адском огне, а этот старик, дважды крещенный и тем не менее хранивший у себя в усадьбе деревянного идола, будет сидеть у ног Спасителя? Кто мог мне ответить на этот вопрос? Я шел, погруженный в раздумья. Было пасмурно и туманно. Глухим лесам, казалось, не будет конца.
Но до сих пор мысль о том, что случилось в Ярнбераланде тревожит меня.
Вот что я помню о конунге и чуде:
Мы шли долго, еды у нас не было вовсе, в горах еще лежал снег, и те из нас, кто шел без башмаков, сдирали кору с берез, росших в долинах и распадках, и привязывали ее к ногам. От слабости мне по ночам чудилось, что луна начинает плясать по небу. Она плясала над горами так же, как Астрид плясала дома в Киркьюбё. Я никогда не видел, чтобы Астрид плясала нагая, но Сверрир-то должен был это видеть: Астрид была его любовницей и женой, он должен был это видеть. При мысли об этом у меня в душе шевелилась неприязнь к нему и когда кроваво-красная луна поднималась над горами, нагая и неумолимая в своей красоте, я видел, как Астрид, сбросив одежды, все до последней, нагая пляшет передо мной.
Мы спустились в долину и стали жевать там сосновые побеги. Никогда не забуду этот хруст — сотня или больше человек стояли на коленях в снегу или лежали плашмя и жевали сосновые побеги, а красная, нагая луна плясала над белыми горами.
Конунг подошел ко мне и сказал:
— Самое время, чтобы произошло чудо, правда, Аудун?
Вот что я помню о старой женщине и корове:
Высоко в горах нам попалась маленькая усадьба, мужчин в ней не было. На пороге дома стояла старая женщина, проходя мимо я осмелился взглянуть ей в лицо. Она смотрела на нас без ненависти, но в глазах у нее была глубокая скорбь, женщина была невозмутима, как деревянный идол, однако внутри у нее пылал огонь, от которого подрагивали уголки рта. Когда-то, наверное, она была красива. Она и сейчас еще была красива, в глазах ее блестела влага старости, на впалом животе были сложены большие руки, она молчала, исполненная достоинства.
Мы забрали ее корову. У нее была только одна корова.
Вот что я помню о первом человеке, которого мы потеряли:
В лесах водились лоси, и мы послали десять человек, чтобы они добыли мяса. Случайно я наткнулся на Кольфинна, в груди у него торчала стрела. Забросав его хвоей, я побежал к конунгу, он пришел, склонился над Кольфинном и выдернул стрелу. Это была наша стрела.
— Может, в него попали не нарочно, — сказал конунг.
— Конечно, не нарочно. Ведь застреливший Кольфинна не посмел заявить об этом убийстве.
Конунг сказал:
— Если мы скажем людям, что Кольфинна убил свой, все начнут подозревать друг друга.
— Можно сказать, что его задрал медведь, — предложил я. — И только убийца будет знать, что мы солгали.
— И будет нам благодарен, — подхватил конунг. — После этого мы сможем на него полагаться.
И он сделал то, о чем мне неприятно вспоминать до сих пор. Он несколько раз ударил труп топором.
Я привел двух дружинников, и они унесли труп Кольфинна. Когда люди собрались, конунг сказал, что мы нашли в лесу Кольфинна, его задрал медведь. Кольфинн был хороший человек, мы похороним его здесь, и Бернард отслужит по нем панихиду.
Больше я ничего не знаю о Кольфинне, берестенике, он тоже был из Рэ. Он был первый, кого мы потеряли.
Вот что я помню о конунге и чуде:
Нам предстояло перебраться через большое озеро, мы едва держались на ногах от усталости. Лошадей пришлось зарезать и бросить на берегу, взять их с собой мы не могли. Мы не ели уже два дня. Я думал: если бы это была не конина, если бы мы могли съесть всю эту гору мяса! Мы нарубили деревьев, связали несколько плотов и поплыли через озеро. Мы с конунгом плыли на одном плоту. Плот еле держал нас. Я стоял по щиколотку в воде и толкался шестом. По берегу кто-то бегал и кричал, это был парень, которого конунг пощадил, когда затоптал конем двух человек. Его звали Льот. Он кричал, чтобы мы взяли его с собой. Повернуть плот было невозможно, да он и не выдержал бы тяжести еще одного человека. Тогда конунг крикнул парню, чтобы он пустился вплавь. Тот так и сделал, но стал тонуть, конунг прыгнул в воду и втащил парня на плот. Он держал Льота за волосы. Когда Сверрир и сам забрался на плот, плот чуть не опрокинулся, я стоял уже по колено в воде. Конунг сидел на корточках и держал Льота за волосы, тот лежал на спине, так мы вместе с Льотом переправились через озеро.
На берегу лежали обессиленные люди, они были похожи на трупы, оставшиеся на поле сражения. Кое-кто отполз подальше в березняк, но ни у кого не было сил, чтобы собрать всех, развести огонь, срубить сосну и накормить людей хотя бы сосновыми побегами. Первый раз я видел, чтобы Сигурд из Сальтнеса так ослабел. Он лежал на брате и грел его своим телом, Йон забрался в вереск, словно хотел в нем спрятаться.
Должно быть, я впал в забытье, когда я очнулся, рядом пылал костер. У костра стоял конунг. Мой добрый отец Эйнар Мудрый наклонился над двумя людьми, лежавшими в вереске и тихо шептал:
— Чудо!… Случилось чудо!… Мимо прошел конунг Олав Святой!…
Я снова заснул, и снова проснулся, услыхав свист Бернардова кнута. Верхняя часть туловища у Бернарда была обнажена и вся в крови. Бернард кричал тем, кто лежал в вереске:
— Чудо!… Чудо!… Мимо прошел конунг Олав Святой!…
Люди стали передавать друг другу весть о чуде. Оказывается, плот с конунгом медленно тонул. Конунг стоял на коленях и держал Льота за волосы. Вдруг он поскользнулся и едва не упал в воду, и тогда все, кто был на плоту, утонули бы вместе с ним. И тут произошло чудо: конунг Олав Святой молча прошел по воде и вытолкнул плот на берег. И исчез. Как только конунг Сверрир ступил на берег, плот утонул. Конунг развел огонь, он нашел у Кормильца кресало. Сам Кормилец лежал в беспамятстве. Люди подползали к огню, силы возвращались к ним. Пришел Вильяльм и бросил нам охапку сосновых побегов, и все время, пока мы их жевали, мы слышали свист Бернардова кнута. Он ходил вокруг нас и кричал пронзительным голосом:
— Чудо!… Чудо!… Мимо прошел конунг Олав Святой!…
Сверрир, стоявший у костра, на фоне огня казался темным столпом.
На другой день мы пошли дальше.
Вот что я помню о святом хлебе:
Мы пришли в маленькую усадьбу, там жил бобыль, он хорошо принял нас. Угостил лосятиной и хлебом, которого мы не ели уже давно. Хозяин рассказал, что он охотник: каждую зиму он забивал застрявших в снегу лосей, отвозил мясо на санях в селение и получал за него зерно. Муку он смешивал с корой. Прошлой зимой он остался один, умерла его проклятая жена. Она была не такой хорошей и послушной женой, как ему хотелось бы. Он отвез покойницу в селение, но не знал, заказать ли по ней панихиду и заплатить священнику лосятиной или лучше обменять лосятину на зерно. В конце концов он отдал священнику половину лося. Хозяин признался, что вскоре затосковал по жене, особенно потому, что хлеб у него никогда не получался такой вкусный, как у нее.
Мы похвалили его хлеб, и конунг сам проследил, чтобы каждому досталось понемногу. Первый раз за долгое время мы оказались в доме. Одни сгрудились у очага, другие пошли в хлев и устроились там. Вечером хозяин сказал, что ему всегда хотелось убить человека, и спросил у конунга, нельзя ли ему пойти с нами.
— Я часто убивал лосей, застрявших в глубоком снегу, — сказал он. — Я съезжал по склону на лыжах и всаживал в лося копье. Но теперь мне хочется узнать, есть ли разница между убийством лося и человека. А это я могу узнать только, если пойду с твоим войском.
Конунг сказал, что с радостью принимает его. Хозяина звали Халльвард. Мы дали ему прозвище: Губитель Лосей.
Пришел Кормилец и попросил, чтобы Халльвард объяснил ему, почему его хлеб такой мягкий и вкусный. Халльвард сказал:
— Кору надо нарезать тонкими полосками и высушить их на солнце или в бане. Потом нужно ее раздробить, смолоть и долго мочить в кадке. Многие не вымачивают кору достаточно долго, и в этом их ошибка. Когда кора вымокнет, ее надо снова высушить и уже тогда смешать с мукой, если она есть. Ну, а потом останется развести тесто и испечь хлеб на горячем камне. Но не забудь смазать камень бараньим салом.
— Это хорошо делала моя хозяйка, — сказал Халльвард. — И если уж говорить правду, мне ее не хватает. — Он огляделся по сторонам. — Мне и хочется уйти отсюда и попробовать, смогу ли я убить человека, только потому, что ее больше тут нет.
Кормильцу потом пригодилось все, чему его научил Халльвард.
Вот, что я помню о молодой женщине и ее сыне:
Мы подошли к маленькой усадьбе, она горела. Людей мы не видели, только следы лошадей, и мы поняли, что здесь побывали грабители, — они подожгли усадьбу и скрылись. Неожиданно из огня, качаясь, вышла молодая женщина с новорожденным ребенком на руках. На дворе она упала, показала нам на ребенка и умерла.
Должно быть, она хотела, чтобы мы взяли ребенка с собой, мы так и сделали. Мы не знали, есть ли у ребенка имя, но стали называть его Спасенным, потому что спасли его. Это был мальчик, мы оставили его у местного священника и наказали ему как положено воспитать ребенка.
Священник получил от конунга серебряную монету и в благодарность благословил нас.
Вот что я помню о Сверрире, конунге Норвегии:
Священник благословил нас, и мы ушли. Сверрир на ходу напевал старинную шуточную песню, которую пели у нас дома в Киркьюбё. Я сказал ему:
— Я часто думаю о море, оно бывает такое спокойное и корабли легко плавают по нему, хотя оно и бесконечно. Мы не всегда помним о том, что море не разделяет, но соединяет людей, и мы забываем, что дорога домой короче, чем нам кажется.
— Да! — сказал он.
— Я знаю, ты хочешь привезти сюда Астрид и сыновей. Это правильно, Сверрир, и не думаю, что их ждет здесь опасность. Когда власть в этой стране будет принадлежать тебе, им ничто не будет здесь угрожать.
— Да! — сказал он.
Я сказал также, что, если он будет проявлять милосердие, когда возможно, это укрепит его славу доброго конунга и тогда никто не станет подстерегать его в темноте с топором за углом дома.
— Ты прав! — сказал он радостно и благодарно.
Даже радуясь, Сверрир всегда оставался серьезным: ему в удел досталось горе и потому он часто давал пощаду врагам.
Нынче ночью, йомфру Кристин, когда темнота тяжело опустилась на снег и где-то там однорукий Гаут и Сигурд ведут каждый свою борьбу, мои мысли возвращаются к тем дням и ночам, когда конунг Сверрир вел своих людей из Хамара в Нидарос. У конунга была одна цель: пройти незамеченным. Удача и неудача, жизнь и смерть зависели от того, сумеем ли мы неожиданно напасть и захватить этот город. Мы были выносливы и безжалостны, и темные дороги научили нас двигаться бесшумно. Среди нас было много умных людей. И самый умный был конунг.
Наконец мы пришли в Ямталанд. Норвежские конунги уже давно заявляли свои права на эту землю, но бонды там были упрямы и не желали платить дань конунгам, которых не считали своими. Проводник, шедший с нами из Хамара, предупредил нас, что скоро мы выйдем к большому озеру. Он так и называл его — Большое, там мы сможем раздобыть лодки и плыть целый день, чтобы дать отдых ногам. Мы поднялись на гребень холма, — день был ясный и земля изумительно красива, перед нами, насколько хватал глаз, тянулись леса и из редких усадеб в голубое небо поднимались дымки, словно тропинки, ведущие отсюда к Сыну Божьему, — но оттуда, сверху, мы увидели, что на берегах озера Большого какие-то воины жгут костры. Если мы и дальше пойдем той же дорогой, наши топоры скоро обагрятся кровью.
— Йомфру Кристин, помнишь я рассказывал тебе о горящей усадьбе и о женщине, выбежавшей из огня с ребенком на руках? Теперь мы поняли, кто поджег ее усадьбу. Это были люди Эрлинга Кривого.
— Господин Аудун, позволь спросить — ведь я всего только женщина и почти не видела схваток между мужами, но зато много слышала о них. Должно быть, ты в первый раз взялся за оружие, зная, что если не убьешь ты, убьют тебя? Что ты тогда чувствовал, господин Аудун?
В свете костра Симон поворачивается ко мне, его улыбка полна злобы. И я понимаю, что он прочитал мои мысли.
И тогда в светлый круг от костра, шатаясь, вступает Рэйольв из Рэ.
***
Рэйольв из Рэ спасся из потока, но занемог. На другой день, когда мы двинулись дальше, его везли на лошади. Глаза у него блестели, руки были влажные, словно он не вытер их, выйдя на берег. Мы, как обычно, шли быстро. С утра светило солнце, но после полудня зарядил дождь, люди, одежда, лошади — все блестело от влаги. Мы шли через неприветливое селение. Нам не попался ни один человек, но время от времени мы чувствовали, что за нами наблюдают. Конунг подгонял нас. Наступил вечер, Рэйольв, с трудом дыша, лежал на шее лошади.
Ночь была не из легких. Вильяльм и его дружинники рассказали, что наткнулись на лучника, который из укрытия выстрелил в одного из них, но промахнулся. Они погнались за ним, поймали и повесели. Конунг не разрешил нам разводить костров. Для тех, кто стреляет из укрытия, мы оказались бы хорошей мишенью на фоне огня. Кормильцу было нечем кормить нас. В темноте стонал Рэйольв.
У меня мелькнула мысль, за которую мне стало стыдно: а нужен ли нам Рэйольв?… Не замедлит ли он наш поход по этой негостеприимной стране? Я знаю, что многие, а нас было больше сотни, думали сейчас: а нужен ли нам Рэйольв? Кое-кто, и я в том числе, — не уверен, но думаю, что не ошибаюсь, — были полны сочувствия к занемогшему человеку. Но все ли?… Не разбились ли мы в ту ночь на два лагеря? И на чьей стороне конунг?
Мы потеплее укутали Рэйольва и почти не спали. Всем стало легче, когда конунг, еще до рассвета, приказал двум дружинникам тихо поднять людей. Мы оседлали лошадей. Глаза у Рэйольва были мутные, он больше не узнавал нас и у него не было сил держаться в седле. Эрлингу сыну Олава из Рэ пришлось сесть на лошадь позади Рэйольва и поддерживать его.
В путь мы двинулись уже на рассвете. Всем было невесело.
Эрлинг сын Олава из Рэ обладал странной способностью. Он всех передразнивал. Идя, например, за Вильяльмом, он передразнивал не только его голос, но и движения, и походку, и выражение лица. Перед нами был как будто Вильяльм. Передразнивал он и конунга. Сверрира это забавляло. Передразнивать Симона было небезопасно. Это-то больше всего и искушало Эрлинга — он передразнивал Симона, даже когда тот не давал ему для этого никакого повода, подражал его скрипучему голосу, изображал необычное, сердитое выражение лица и его манеру грозить кулаком. Но Симона это не забавляло.
Раньше я не замечал особой дружбы между Эрлингом и Рэйольвом, хотя оба они были из Рэ. Теперь они стали как братья. Лошади было тяжело нести двоих. Эрлинг что-то все время шептал Рэйольву, поддерживал его голову, ночью ему удалось украсть где-то козьего молока, он макал в него шерстяную тряпку и заставлял Рэйольва сосать этот животворный напиток.
Но к концу дня больной ослабел еще больше. Мы как раз пришли в селение, где к нам отнеслись лучше, чем в других местах. Люди, не боясь, выходили из своих домов. Там конунг прибегнул к средству, которым пользовался лишь в самых крайних случаях: он достал из ларца, подаренного ему его сестрой фру Сесилией, несколько тяжелых монет. С их помощью мы вечером легко получили все, что нам нужно. Но Сверрир не разрешает нам ночевать в усадьбах. Он все-таки не совсем доверяет этим людям. Дождь все еще льет. Рэйольву ладят шалаш из хвойных веток и согревают шалаш внутри горячими углями. Рэйольва переодевают в теплое платье. Это помогает, но ненадолго. Он бредит в беспамятстве, говорит про всех плохо и ему кажется, что он опять сражается при Рэ. Иногда он зовет бабушку, которая когда-то, наверное, качала его на руках. Эрлинг сын Олава из Рэ объясняет, что мать Рэйольва убили, когда он только родился.
Эрлинг разжевывает для больного кусочек мяса и кормит его, чтобы вернуть ему силы. Но Рэйольва рвет. Мой добрый отец Эйнар Мудрый тоже пытается помочь — больному требуется целебный отвар, но нужных трав здесь нет. Эйнар Мудрый хочет пойти с серебром к добрым людям и купить у них нужные травы. В это время прибегает один из дружинников: в него кто-то стрелял! Стрела застряла в рукаве, и ее кончик оцарапал ему кожу.
Мы жмемся друг к другу, конунг запрещает людям покидать лагерь, костры погашены. Рэйольв мерзнет и кричит в беспамятстве. И опять из злой глубины всплывают слова дьявола, брошенные среди нас: А нужен ли он нам?…
***
Мы рано снимаемся с места. У нас один выход: идти дальше. Но мы разделились на два лагеря и трудно сказать, какой из них сильнее. А нужен ли он нам? Если мы оставим Рэйольва здесь, сколько человек откажутся следовать тогда за конунгом? И кто будет следующий, кого нам придется оставить?
Он лежит на шее лошади, позади него сидит Эрлинг сын Олава, в отчаянии он старается изобразить священника Симона, чтобы хоть немного развеселить больного. Но Рэйольв сейчас сражается при Рэ. За лошадью бежит Бальдр. За Бальдром идет мой добрый отец Эйнар Мудрый. За ним — я.
Среди бела дня конунг останавливается и говорит:
— Здесь мы разобьем лагерь.
Место открытое, мы выставляем дозорных, вражеским лучникам будет нелегко подкрасться к нам. Конунг собирает вокруг себя своих военоначальников.
— Нам всем нужен отдых, — говорит он. — Завтра утром мы пойдем дальше.
И мы понимаем: к завтрашнему утру Рэйольв должен поправиться, или он останется здесь. Разжигают большой костер, мой добрый отец Эйнар Мудрый руководит людьми. Жгут бересту, потом раскладывают овчинное одеяло и посыпают его горячей золой, оно чуть не горит. Потом Рэйольва раздевают до нага и заворачивают в эту овчину с горячей золой. Он кричит, но мой отец говорит, что жар золы должен очистить кровь от недуга. Козье молоко — ту каплю, что у нас еще осталась, — согревают горячими камешками, бросив их в сосуд с молоком. Отец зажимает Рэйольву ноздри, откидывает голову и вливает молоко ему в горло. Он держит голову Рэйольва, пока не иссякает последняя капля.
Костер пылает, приносят новую золу, Рэйольва быстро разворачивают и заворачивают снова, свежая зола обжигает ему кожу. Он беспорядочно машет руками. Узнает нас, кричит, что мы черти и хотим сжечь его заживо. Вокруг больного и костра стоит кучка людей, все молчат. Эрлинг сын Олава из Рэ сидит в отдалении и плетет корзину из ивовых прутьев.
Я немного помогаю ему, он мне нравится и я не знаю, чем мне заняться. Но на сердце у меня тревожно, я оставляю корзину, зову Бальдра и мы уходим. Мне нужно увидеть конунга. Сказать ему мне нечего. Сверрир сидит один под деревом — сын скорби, тяжел твой удел. Подходит Бернард и говорит конунгу:
— В таком случае я останусь с ним…
И больше ни слова, конунг кивает. Он знает, что любая строгость бессильна перед Бернардом.
— А теперь я пойду молиться, — говорит монах.
В темноте мы слышим его голос, он молится вслух. Нас охватывает странное, светлое нетерпение, вспыхивает надежда, крики Рэйольва, когда его разворачивают и снова заворачивают в горячую золу, врываются в молитву. Мы слышим, что Бернард начал истязать себя кнутом. Меня пугает, что благодаря истязанию можно обрести мужество. Я хорошо знаю Бернарда, теперь, годы спустя, я понимаю, что он верил, будто кнут способен выгнать из человека грех и заставить Всевышнего прислушаться к его молитвам. И он истязает себя. Значит, его снова мучает что-то, над чем он не властен: имени этому я не знаю. Многие назвали бы это страхом перед тем, что безжалостная рука дьявола окажется сильнее руки Бога. Бернард ходит вокруг людей, которые следят за костром и заворачивают в золу больного Рэйольва.
В хорошие часы голос Бернарда звучит приятно, теперь он почти кричит и кнут со свистом рассекает кожу на его обнаженной груди.
Мы сбились по нескольку человек, кто-то закрыл лицо руками, старые, многоопытные люди прячутся под еловые ветки, чтобы хоть на мгновение обрести покой. Одна из лошадей, испугавшись чего-то вскидывается на дыбы. А Бернард из прекрасной страны франков взывает к Богу и, шатаясь, ходит в темноте вокруг нас, а кнут все свистит и свистит над его обнаженным телом. Бальдр начинает выть.
Моросит дождь. В костер подкидывают бересту, чтобы он не погас, нужна новая зола, снова и снова зола, усталые люди не спят всю ночь, и все время слышится голос и видится бледное, страдающее лицо человека, который в темноте ходит и ходит вокруг костра.
Конунг исчез. И я знаю, что он — конунг над этими изгоями, бывший священник, так и не закончивший курса латинской школы уважаемого епископа Хрои в Киркьюбё на Фарареских [2] островах, — стоит сейчас где-то в темноте на коленях и молится, чтобы помочь Бернарду. О чем он молится? О силе? О способности ясно видеть и праведно судить? Или только молит Бога быть милосердным к Рэйольву и ко всем нам? Не знаю. Но знаю, сегодня ночью конунг опять чувствует себя священником, слугой Божьим, тем Сверриром, которого я знал и который был намного счастливее этого.
Наступает утро. Конунг держит свое слово: мы собираемся покинуть лагерь.
Но Рэйольву полегчало.
Настолько, что он сердится, когда Эрлинг сын Олава из Рэ приходит к нему с разжеванным мясом и говорит, что Рэйольв должен его съесть. Рэйольв ест мясо. Но ему стыдно, и он опускает глаза. Подходит конунг. Он говорит Рэйольву:
— Ты сильнее многих из моих людей!
Легкий румянец гордости заливает бледное лицо недужного. Мы быстро седлаем лошадей. За ночь Эрлинг сын Олава из Рэ сплел корзину, которую вешает на спину лошади. В ней Рэйольву будет удобнее сидеть, чем в седле. Вместе с Рэйольвом должен сидеть Бальдр. Бальдр — умный пес. Он будет греть Рэйольву ноги.
Нас ждет удачный день, в селениях, мимо которых мы проходим, нет лучников. Сверкает солнце, оно согревает и радует нас. Но мы почти не разговариваем друг с другом.
За лошадью с Рэйольвом идут Эрлинг сын Олава из Рэ и мой добрый отец Эйнар Мудрый.
Последним идет Бернард. Он не смотрит на нас.
***
Вот что я помню о событиях в Ярнбераланде:
Я лежал на спине в сером весеннем вереске и не мог встать. Несколько дней и ночей мы шли по глухим шведским лесам, я ослабел от голода, каждый шаг давался мне с трудом. Сквозь забытье до меня донесся лай Бальдра, и я посмотрел в ту сторону.
Один из дружинников тащил какое-то бревно, найденное, по-видимому, в соседней усадьбе. Мне показалось, что это изображение Спасителя, и я приподнялся, чтобы приветствовать Сына Божьего. Но услыхал голос своего отца:
— Тут живут язычники…
Измученный голодом, я не заметил разницы между языческим богом и Иисусом Христом, которому посвятил свою жизнь, когда епископ Хрои в Киркьюбё рукоположил меня в священники. Мне стало невыносимо стыдно, я снова опустился в вереск и почувствовал, как Бальдр лижет мне лицо, чтобы утешить меня.
Дружинники принесли еще несколько деревянных богов из тех, каким поклонялись жители Ярнбераланда. Они хотели сжечь этих идолов и предложили конунгу поймать несколько местных жителей и убить их. Конунг отказался:
— Мы возьмем только продовольствие, какое нам необходимо, и пойдем дальше.
Никто не возражал ему.
Из любопытства к нам подошел какой-то старик, должно быть, он был язычник и не верил в Сына Божьего и Деву Марию. Я встал и подошел к нему. Мне захотелось узнать поближе человека, которому вскоре предстояло сгореть в белом адском огне. Люди конунга один за другим подходили и рассматривали старика с чувством отвращения и страха. Он не понимал, что происходит, и, быть может, принимал все за выражение почтения к его возрасту и достоинству. Он приветствовал каждого, кто подходил к нему.
Кое-кто считал, что надо согнать всех местных жителей и крестить их, но конунг сказал, что на это у нас нет времени. Надо запастись продовольствием и идти дальше. Никто не возражал ему. Однако Бернард настоял, чтобы мы крестили хотя бы этого старика. Он сказал, что поход конунга через Ярнбераланд должен быть отмечен крещением хотя бы одного человека. Конунг с ним согласился. Как только старик был крещен и продовольствие собрано, мы снялись с места и пошли дальше. Один из дружинников рассказал нам историю, которую здесь услышал:
Много лет назад сюда пришел один священник и крестил здесь несколько бондов, но потом люди стали снова поклоняться своим старым богам. Один из крещенных священником был этот самый старик.
Я подумал:
А не смертный ли это грех крестить человека второй раз? Может, теперь Бернард и конунг будут гореть в белом адском огне, а этот старик, дважды крещенный и тем не менее хранивший у себя в усадьбе деревянного идола, будет сидеть у ног Спасителя? Кто мог мне ответить на этот вопрос? Я шел, погруженный в раздумья. Было пасмурно и туманно. Глухим лесам, казалось, не будет конца.
Но до сих пор мысль о том, что случилось в Ярнбераланде тревожит меня.
***
Вот что я помню о конунге и чуде:
Мы шли долго, еды у нас не было вовсе, в горах еще лежал снег, и те из нас, кто шел без башмаков, сдирали кору с берез, росших в долинах и распадках, и привязывали ее к ногам. От слабости мне по ночам чудилось, что луна начинает плясать по небу. Она плясала над горами так же, как Астрид плясала дома в Киркьюбё. Я никогда не видел, чтобы Астрид плясала нагая, но Сверрир-то должен был это видеть: Астрид была его любовницей и женой, он должен был это видеть. При мысли об этом у меня в душе шевелилась неприязнь к нему и когда кроваво-красная луна поднималась над горами, нагая и неумолимая в своей красоте, я видел, как Астрид, сбросив одежды, все до последней, нагая пляшет передо мной.
Мы спустились в долину и стали жевать там сосновые побеги. Никогда не забуду этот хруст — сотня или больше человек стояли на коленях в снегу или лежали плашмя и жевали сосновые побеги, а красная, нагая луна плясала над белыми горами.
Конунг подошел ко мне и сказал:
— Самое время, чтобы произошло чудо, правда, Аудун?
***
Вот что я помню о старой женщине и корове:
Высоко в горах нам попалась маленькая усадьба, мужчин в ней не было. На пороге дома стояла старая женщина, проходя мимо я осмелился взглянуть ей в лицо. Она смотрела на нас без ненависти, но в глазах у нее была глубокая скорбь, женщина была невозмутима, как деревянный идол, однако внутри у нее пылал огонь, от которого подрагивали уголки рта. Когда-то, наверное, она была красива. Она и сейчас еще была красива, в глазах ее блестела влага старости, на впалом животе были сложены большие руки, она молчала, исполненная достоинства.
Мы забрали ее корову. У нее была только одна корова.
***
Вот что я помню о первом человеке, которого мы потеряли:
В лесах водились лоси, и мы послали десять человек, чтобы они добыли мяса. Случайно я наткнулся на Кольфинна, в груди у него торчала стрела. Забросав его хвоей, я побежал к конунгу, он пришел, склонился над Кольфинном и выдернул стрелу. Это была наша стрела.
— Может, в него попали не нарочно, — сказал конунг.
— Конечно, не нарочно. Ведь застреливший Кольфинна не посмел заявить об этом убийстве.
Конунг сказал:
— Если мы скажем людям, что Кольфинна убил свой, все начнут подозревать друг друга.
— Можно сказать, что его задрал медведь, — предложил я. — И только убийца будет знать, что мы солгали.
— И будет нам благодарен, — подхватил конунг. — После этого мы сможем на него полагаться.
И он сделал то, о чем мне неприятно вспоминать до сих пор. Он несколько раз ударил труп топором.
Я привел двух дружинников, и они унесли труп Кольфинна. Когда люди собрались, конунг сказал, что мы нашли в лесу Кольфинна, его задрал медведь. Кольфинн был хороший человек, мы похороним его здесь, и Бернард отслужит по нем панихиду.
Больше я ничего не знаю о Кольфинне, берестенике, он тоже был из Рэ. Он был первый, кого мы потеряли.
***
Вот что я помню о конунге и чуде:
Нам предстояло перебраться через большое озеро, мы едва держались на ногах от усталости. Лошадей пришлось зарезать и бросить на берегу, взять их с собой мы не могли. Мы не ели уже два дня. Я думал: если бы это была не конина, если бы мы могли съесть всю эту гору мяса! Мы нарубили деревьев, связали несколько плотов и поплыли через озеро. Мы с конунгом плыли на одном плоту. Плот еле держал нас. Я стоял по щиколотку в воде и толкался шестом. По берегу кто-то бегал и кричал, это был парень, которого конунг пощадил, когда затоптал конем двух человек. Его звали Льот. Он кричал, чтобы мы взяли его с собой. Повернуть плот было невозможно, да он и не выдержал бы тяжести еще одного человека. Тогда конунг крикнул парню, чтобы он пустился вплавь. Тот так и сделал, но стал тонуть, конунг прыгнул в воду и втащил парня на плот. Он держал Льота за волосы. Когда Сверрир и сам забрался на плот, плот чуть не опрокинулся, я стоял уже по колено в воде. Конунг сидел на корточках и держал Льота за волосы, тот лежал на спине, так мы вместе с Льотом переправились через озеро.
На берегу лежали обессиленные люди, они были похожи на трупы, оставшиеся на поле сражения. Кое-кто отполз подальше в березняк, но ни у кого не было сил, чтобы собрать всех, развести огонь, срубить сосну и накормить людей хотя бы сосновыми побегами. Первый раз я видел, чтобы Сигурд из Сальтнеса так ослабел. Он лежал на брате и грел его своим телом, Йон забрался в вереск, словно хотел в нем спрятаться.
Должно быть, я впал в забытье, когда я очнулся, рядом пылал костер. У костра стоял конунг. Мой добрый отец Эйнар Мудрый наклонился над двумя людьми, лежавшими в вереске и тихо шептал:
— Чудо!… Случилось чудо!… Мимо прошел конунг Олав Святой!…
Я снова заснул, и снова проснулся, услыхав свист Бернардова кнута. Верхняя часть туловища у Бернарда была обнажена и вся в крови. Бернард кричал тем, кто лежал в вереске:
— Чудо!… Чудо!… Мимо прошел конунг Олав Святой!…
Люди стали передавать друг другу весть о чуде. Оказывается, плот с конунгом медленно тонул. Конунг стоял на коленях и держал Льота за волосы. Вдруг он поскользнулся и едва не упал в воду, и тогда все, кто был на плоту, утонули бы вместе с ним. И тут произошло чудо: конунг Олав Святой молча прошел по воде и вытолкнул плот на берег. И исчез. Как только конунг Сверрир ступил на берег, плот утонул. Конунг развел огонь, он нашел у Кормильца кресало. Сам Кормилец лежал в беспамятстве. Люди подползали к огню, силы возвращались к ним. Пришел Вильяльм и бросил нам охапку сосновых побегов, и все время, пока мы их жевали, мы слышали свист Бернардова кнута. Он ходил вокруг нас и кричал пронзительным голосом:
— Чудо!… Чудо!… Мимо прошел конунг Олав Святой!…
Сверрир, стоявший у костра, на фоне огня казался темным столпом.
На другой день мы пошли дальше.
***
Вот что я помню о святом хлебе:
Мы пришли в маленькую усадьбу, там жил бобыль, он хорошо принял нас. Угостил лосятиной и хлебом, которого мы не ели уже давно. Хозяин рассказал, что он охотник: каждую зиму он забивал застрявших в снегу лосей, отвозил мясо на санях в селение и получал за него зерно. Муку он смешивал с корой. Прошлой зимой он остался один, умерла его проклятая жена. Она была не такой хорошей и послушной женой, как ему хотелось бы. Он отвез покойницу в селение, но не знал, заказать ли по ней панихиду и заплатить священнику лосятиной или лучше обменять лосятину на зерно. В конце концов он отдал священнику половину лося. Хозяин признался, что вскоре затосковал по жене, особенно потому, что хлеб у него никогда не получался такой вкусный, как у нее.
Мы похвалили его хлеб, и конунг сам проследил, чтобы каждому досталось понемногу. Первый раз за долгое время мы оказались в доме. Одни сгрудились у очага, другие пошли в хлев и устроились там. Вечером хозяин сказал, что ему всегда хотелось убить человека, и спросил у конунга, нельзя ли ему пойти с нами.
— Я часто убивал лосей, застрявших в глубоком снегу, — сказал он. — Я съезжал по склону на лыжах и всаживал в лося копье. Но теперь мне хочется узнать, есть ли разница между убийством лося и человека. А это я могу узнать только, если пойду с твоим войском.
Конунг сказал, что с радостью принимает его. Хозяина звали Халльвард. Мы дали ему прозвище: Губитель Лосей.
Пришел Кормилец и попросил, чтобы Халльвард объяснил ему, почему его хлеб такой мягкий и вкусный. Халльвард сказал:
— Кору надо нарезать тонкими полосками и высушить их на солнце или в бане. Потом нужно ее раздробить, смолоть и долго мочить в кадке. Многие не вымачивают кору достаточно долго, и в этом их ошибка. Когда кора вымокнет, ее надо снова высушить и уже тогда смешать с мукой, если она есть. Ну, а потом останется развести тесто и испечь хлеб на горячем камне. Но не забудь смазать камень бараньим салом.
— Это хорошо делала моя хозяйка, — сказал Халльвард. — И если уж говорить правду, мне ее не хватает. — Он огляделся по сторонам. — Мне и хочется уйти отсюда и попробовать, смогу ли я убить человека, только потому, что ее больше тут нет.
Кормильцу потом пригодилось все, чему его научил Халльвард.
***
Вот, что я помню о молодой женщине и ее сыне:
Мы подошли к маленькой усадьбе, она горела. Людей мы не видели, только следы лошадей, и мы поняли, что здесь побывали грабители, — они подожгли усадьбу и скрылись. Неожиданно из огня, качаясь, вышла молодая женщина с новорожденным ребенком на руках. На дворе она упала, показала нам на ребенка и умерла.
Должно быть, она хотела, чтобы мы взяли ребенка с собой, мы так и сделали. Мы не знали, есть ли у ребенка имя, но стали называть его Спасенным, потому что спасли его. Это был мальчик, мы оставили его у местного священника и наказали ему как положено воспитать ребенка.
Священник получил от конунга серебряную монету и в благодарность благословил нас.
***
Вот что я помню о Сверрире, конунге Норвегии:
Священник благословил нас, и мы ушли. Сверрир на ходу напевал старинную шуточную песню, которую пели у нас дома в Киркьюбё. Я сказал ему:
— Я часто думаю о море, оно бывает такое спокойное и корабли легко плавают по нему, хотя оно и бесконечно. Мы не всегда помним о том, что море не разделяет, но соединяет людей, и мы забываем, что дорога домой короче, чем нам кажется.
— Да! — сказал он.
— Я знаю, ты хочешь привезти сюда Астрид и сыновей. Это правильно, Сверрир, и не думаю, что их ждет здесь опасность. Когда власть в этой стране будет принадлежать тебе, им ничто не будет здесь угрожать.
— Да! — сказал он.
Я сказал также, что, если он будет проявлять милосердие, когда возможно, это укрепит его славу доброго конунга и тогда никто не станет подстерегать его в темноте с топором за углом дома.
— Ты прав! — сказал он радостно и благодарно.
Даже радуясь, Сверрир всегда оставался серьезным: ему в удел досталось горе и потому он часто давал пощаду врагам.
***
Нынче ночью, йомфру Кристин, когда темнота тяжело опустилась на снег и где-то там однорукий Гаут и Сигурд ведут каждый свою борьбу, мои мысли возвращаются к тем дням и ночам, когда конунг Сверрир вел своих людей из Хамара в Нидарос. У конунга была одна цель: пройти незамеченным. Удача и неудача, жизнь и смерть зависели от того, сумеем ли мы неожиданно напасть и захватить этот город. Мы были выносливы и безжалостны, и темные дороги научили нас двигаться бесшумно. Среди нас было много умных людей. И самый умный был конунг.
Наконец мы пришли в Ямталанд. Норвежские конунги уже давно заявляли свои права на эту землю, но бонды там были упрямы и не желали платить дань конунгам, которых не считали своими. Проводник, шедший с нами из Хамара, предупредил нас, что скоро мы выйдем к большому озеру. Он так и называл его — Большое, там мы сможем раздобыть лодки и плыть целый день, чтобы дать отдых ногам. Мы поднялись на гребень холма, — день был ясный и земля изумительно красива, перед нами, насколько хватал глаз, тянулись леса и из редких усадеб в голубое небо поднимались дымки, словно тропинки, ведущие отсюда к Сыну Божьему, — но оттуда, сверху, мы увидели, что на берегах озера Большого какие-то воины жгут костры. Если мы и дальше пойдем той же дорогой, наши топоры скоро обагрятся кровью.
— Йомфру Кристин, помнишь я рассказывал тебе о горящей усадьбе и о женщине, выбежавшей из огня с ребенком на руках? Теперь мы поняли, кто поджег ее усадьбу. Это были люди Эрлинга Кривого.
— Господин Аудун, позволь спросить — ведь я всего только женщина и почти не видела схваток между мужами, но зато много слышала о них. Должно быть, ты в первый раз взялся за оружие, зная, что если не убьешь ты, убьют тебя? Что ты тогда чувствовал, господин Аудун?