Страница:
– Мы подумаем, Бертран, – произнес он наконец. – Да, мы все обдумаем на наш лад. Бог с тобой, Бертран. Пожалуйста, пойди и освежись! С этими словами он отпустил Бертрана. Оставшись один, король зашагал, нахмурившись, лишь изредка похлопывая себе по зубам гребеночкой. Он знал, что Бертран недаром явился в Пампелуну. Ему необходимо было доискаться, на чей счет он врет и на каком камушке правды (если таковой был) зиждется вся его сплетня. Ненавидит ли поэт отца или сына? Не служит ли он принцу Джону? Но пока оставим все это в покое. А эта история с Элоизой? Санхо думал, что, выдумана она или нет, но только не сам Бертран ее сочинил. Как бы то ни было, король Филипп будет вести войну с королем Генрихом, а не с его сыном: ведь, коли понадобится лес, дерево рубят у корня, а не по ветвям. Насколько он мог поверить Бертрану, граф Пуату находится в своих владениях, а король Генрих с ратью – в своих. Война между графом Пуату и королем Филиппом – первая нелепость, а мир между графом и королем Генрихом – вторая. Дон Санхо верил (ведь он верил в Бога), что король Генрих на краю гроба. Но больше всего он видел, что если позорная история верна, то явится на сцену принц-жених. На всех сих основаниях, Санхо порешил послать частное письмо к своей родственнице, королеве Элеоноре английской. Он так и сделал, но написал ей совсем в другом духе, чем воображал себе Бертран. Вот его письмо:
"Мадам (Сестра и Тетка)! Сегодняшний день принес мне частным образом известие, которое отчасти печалит меня вместе с вами, отчасти же и радует, как мудрого врача, который, прослышав про одного излюбленника смерти, знает, что у него обретаются и ум и средства для его исцеления. Мадам! Положа руку на сердце, могу вас удостоверить, что кровь моя кипит по важным и страшным причинам, которые привели к распре между вашим высокопоставленным повелителем и дражайшим супругом во Христе Иисусе, а моим господином, королем Генрихом английским (спаси его Бог!), и его августейшим соседом, королем Франции. Но, мадам (сестра и тетка), мне, тем не менее, отрадно сообщить Вам, что состояние вашего высокорожденного сына внушает мне не меньшую тревогу. Как, мадам! Ужели такой горячий и необузданный юноша лишится своего многообещающего брачного ложа? Ужели, лицом подобный Парису, своей судьбой он уподобится Менелаю? Нежные совершенства царя Давида (праотца трубадуров) – и позор мужа Вирсавии [48]! Вы видите, красноречие пожирает меня. Да, мадам (сестра и тетка), горящий уголь ярости вашего сына коснулся моих уст – и я, наконец, заговорил СВОИМ языком. Я вопрошаю сам себя, о мадам моя! Почему девственницы всего христианства не восстанут и не предложат обвить их непорочный стан его благородными руками? Сестра и тетка! Есть, по крайней мере у нас, в Наварре, одна такая девица, которая восстанет. Я предлагаю вам дочь мою Беранжеру, прозванную трубадурами Студеное Сердце (по причинам ее целомудренного одиночества), дабы она растаяла под солнцем вашего сыпа. Сверх того я предлагаю мои обширные владения Ольокастро, Цинговилас, Монте-Негро и Сьерру Альбу до самой Агреды, а также в приданое шестьдесят тысяч марок византийского золота, имеющих быть отсчитанными тремя епископами – двое по вашему назначению, а третий по выбору нашего владыки и духочного отца папы. Сверх того, мадам (сестра и тетка), я предлагаю Вам в дар преданность как брата и племянника, правую руку согласия и поцелуй мира. Ежедневно молю Бога, дабы Он сохранил ваше высочество. – – При дворе нашем в Пампелуне и т. д. Припечатано частной печатью самого короля: Sanchius Navarrensium Rex, Sapiens, Pater Patriae, Pius, Catholicus".
Покончив с этим делом и приняв меры к надежной отправке письма, король послал за девицей, о которой шла речь, и, обняв ее одной рукой, прижал ее к своим коленам.
– Дитя мое! – проговорил он. – Тебе предстоит идти под венец с величайшим из государей нынешнего света. Он – образец для всего рыцарства, зеркало мужской красоты, наследник великого престола. Что ты на это скажешь?
Девушка опустила глаза, и только слабая тень румянца выступила у нее на щеках.
– Государь, я в руках твоих! – промолвила она, а дон Санхо крепко ее обнял.
– Нет, ты в объятиях моих, дорогое дитя мое! – уверял он дочь. – Твоим повелителем будет король английский, герцог Нормандский и Аквитанский, граф Анжуйский, граф Мэна и Пуату, владелец еще какого-то там острова в западном море, не помню, как он называется, Вдобавок, Ричарду было предсказание (арабы мастера на это), что он будет управлять такой обширной монархией, какой не видывал и Александр Македонский, какая не снилась и могучему Карлу, Хорошо, дитя мое, приятно?
– О, какой великий властелин! – заметила Беранжера. – И будет великим королем. Надеюсь послужить ему верой и правдой.
– Клянусь святым Яковом, послужишь! – вскричал счастливый Санхо. – Ступай, дитя, читай свои молитвы. Наконец-то будет у тебя о чем молиться!
Беранжера была любимое единственное дитя, оставшееся в живых. То было дробное созданье, слишком увешанное нарядами, чтобы двигаться свободно, холодное, как лед, набожное, как девица-заключенница. Черты ее лица были мелки и правильны, как у царевны сказок. Ум у нее был узкий, душа слабая для перенесения житейских треволнений, которых, казалось, она не могла никогда знать. Иной раз, в своем парадном одеянии, вся увешанная драгоценными камнями, с короной на голове, в прическе, в кольцах, она казалась прямо-таки неподвижной богиней-куколкой над алтарем под стеклянным колпаком. В таком виде она была красивее всего, особенно когда стояла с неподвижно устремленным взглядом, с застывшей улыбкой, сияя над придворным штатом, как недоступная яркая звезда на ясном ночном небе, подающая людям надежду на безмятежность в небесах. Такою-то видел ее Бертран де Бори, когда его горячее грешное сердце как-то присмирело, и он мог взглянуть на земное создание без желания запятнать его. Частью любя, частью в насмешку, он тогда и назвал ее Студеное Сердце. Несколько позднее (помните?) он дал Жанне прозвище Прелестный Вид. В те времена он по всей Европе раздавал прозвища.
Такой, или почти такой, увидел он ее и теперь, в ту минуту, когда она шла от отца, немного зарумянившаяся, но в общем она самая, великая мадамочка, Беранжера Наваррская.
– Солнце осияло мое Студеное Сердечко, – проговорил Бертран.
Она протянула ему свою ручку для поцелуя.
– Сердце, да не ваше, Бертран, – заметила она. – Я – избранница короля.
– Короля?! Какого?
– Будущего короля, господина моего Ричарда Пуату.
Трубадур щелкнул языком и проглотил пилюлю как только мог лучше… Чем хуже, тем лучше! Он увидел, что с ним сыграли такого дурака, какого он не мог бы никогда и представить себе. Знай он, что делал в то время Ричард с Жанной Сен-Поль, вы можете быть уверены, что из него прыснул бы яд. Но в ту пору он еще ничего не знал об этом; что же касается другой истории, даже он не осмелился заговорить про нее.
– Великий государь! Горячий государь! Смелый государь! – урывками восклицал он. Больше ничего ведь и нельзя было сказать тут.
– Да, он, полагаю, такой государь, который имеет право требовать, чтобы его любили, – заметила Беранжера, внушительно взглянув на него.
– О-го-го! Имеет, конечно! – вскричал Бертран. – Могу уверить вашу милость, в этом он не новичок. Он от многих требовал любви, и многие требовали того же от него. Прикажете их перечесть?
– Прошу вас не трудиться, – промолвила она, выпрямляясь.
Бертран только в ужимке излил свою ярость. Но ему все-таки хотелось кое-что прибавить.
– Вот что только скажу вам, принцесса! Я дал ему прозвище Да-Нет. Смотрите ж, берегитесь! Он всегда двояк: то голова пылает, а сердце холодно, то сердце в пламени, а голова как лед. Он будет стоять и за Бога и за врага Господня; будет стремиться к небесам и вожжаться с адом. С яростью поднимется он высоко, со смехом упадет. Ого! Он будет за вас и против вас; он будет спешить и медлить; он будет свататься за вас и отвергать вас, будет петь мадригалы и, ах, вдруг закаркает, как ворон. В нем нет никакого постоянства, ни прочной любви, ни ненависти, нет глубины и мало веры.
Беранжера встала.
– Бертран, вы раздражаете себя и меня также, – сказала она. – Таких речей между государем и его другом не должно бы быть.
– Разве я не друг ваш? – с горечью спросил он.
– Вы не можете быть другом царственной особы, – спокойно возразила Беранжера.
– О, Господи! Вот так правда! – пробормотал он. И этого размышления хватило ему на всю дорогу от Наварры. Как вам уже известно, он направился в Пуатье, где Ричард пировал с Жанной. Когда он, злополучный лжец, узнал истину, она открылась ему слишком поздно для того, чтобы он мог воспользоваться ею для своих целей. Он узнал, что дон Санхо даже и тут опередил его: наваррец во всех подробностях проведал и про оскорбление в Жизоре, и про свадьбу в Пуатье и весьма верно оценил каждое их этих совершившихся событий.
Скрежеща зубами, принялся Бертран служить человеку, которого ненавидел; скрежеща зубами, принимал он поцелуи Ричарда на состязании и излияния его милостей. Только тогда, когда из Наварры были приведены в подарок жеребцы, начал он провидеть, что затевает дон Санхо. А всякая встреча Ричарда с этим дальновидным мудрецом была бы погибелью для Бертрана. Поэтому, как только Ричард воцарился, Бертран рассудил, что ему пора убираться.
"На этом я и покончу свой рассказ о Бертране де Борне, – говорит аббат Мило но этому предмету.
Немало натворил он в своей жизни зла; чтобы сделать несчастными трех королей – молодого короля Генриха, старого короля Генриха и нового короля Англии Ричарда. Если он, после этого, не был поистине тернием в анжуйском доме, то чьим еще тернием мог он быть? Несколько времени спустя, он умер, одинокий и несчастный, дожив до того, что все его замыслы рухнули: он сознавал, что предмет его ненависти процветал еще больше от его козней, а предмет его любви чувствовал себя лучше без него. Он был отвергнут всеми. Его присные были в крестовом походе, его враг – на престоле. Поднялось новое поколение, которое пожимало плечами па его старость; а остальные все еще считали его невоспитанным юношей. Это был великий поэт, большой мошенник и пошлый дурак. Вот и все про него: довольно".
Глава XVI
"Мадам (Сестра и Тетка)! Сегодняшний день принес мне частным образом известие, которое отчасти печалит меня вместе с вами, отчасти же и радует, как мудрого врача, который, прослышав про одного излюбленника смерти, знает, что у него обретаются и ум и средства для его исцеления. Мадам! Положа руку на сердце, могу вас удостоверить, что кровь моя кипит по важным и страшным причинам, которые привели к распре между вашим высокопоставленным повелителем и дражайшим супругом во Христе Иисусе, а моим господином, королем Генрихом английским (спаси его Бог!), и его августейшим соседом, королем Франции. Но, мадам (сестра и тетка), мне, тем не менее, отрадно сообщить Вам, что состояние вашего высокорожденного сына внушает мне не меньшую тревогу. Как, мадам! Ужели такой горячий и необузданный юноша лишится своего многообещающего брачного ложа? Ужели, лицом подобный Парису, своей судьбой он уподобится Менелаю? Нежные совершенства царя Давида (праотца трубадуров) – и позор мужа Вирсавии [48]! Вы видите, красноречие пожирает меня. Да, мадам (сестра и тетка), горящий уголь ярости вашего сына коснулся моих уст – и я, наконец, заговорил СВОИМ языком. Я вопрошаю сам себя, о мадам моя! Почему девственницы всего христианства не восстанут и не предложат обвить их непорочный стан его благородными руками? Сестра и тетка! Есть, по крайней мере у нас, в Наварре, одна такая девица, которая восстанет. Я предлагаю вам дочь мою Беранжеру, прозванную трубадурами Студеное Сердце (по причинам ее целомудренного одиночества), дабы она растаяла под солнцем вашего сыпа. Сверх того я предлагаю мои обширные владения Ольокастро, Цинговилас, Монте-Негро и Сьерру Альбу до самой Агреды, а также в приданое шестьдесят тысяч марок византийского золота, имеющих быть отсчитанными тремя епископами – двое по вашему назначению, а третий по выбору нашего владыки и духочного отца папы. Сверх того, мадам (сестра и тетка), я предлагаю Вам в дар преданность как брата и племянника, правую руку согласия и поцелуй мира. Ежедневно молю Бога, дабы Он сохранил ваше высочество. – – При дворе нашем в Пампелуне и т. д. Припечатано частной печатью самого короля: Sanchius Navarrensium Rex, Sapiens, Pater Patriae, Pius, Catholicus".
Покончив с этим делом и приняв меры к надежной отправке письма, король послал за девицей, о которой шла речь, и, обняв ее одной рукой, прижал ее к своим коленам.
– Дитя мое! – проговорил он. – Тебе предстоит идти под венец с величайшим из государей нынешнего света. Он – образец для всего рыцарства, зеркало мужской красоты, наследник великого престола. Что ты на это скажешь?
Девушка опустила глаза, и только слабая тень румянца выступила у нее на щеках.
– Государь, я в руках твоих! – промолвила она, а дон Санхо крепко ее обнял.
– Нет, ты в объятиях моих, дорогое дитя мое! – уверял он дочь. – Твоим повелителем будет король английский, герцог Нормандский и Аквитанский, граф Анжуйский, граф Мэна и Пуату, владелец еще какого-то там острова в западном море, не помню, как он называется, Вдобавок, Ричарду было предсказание (арабы мастера на это), что он будет управлять такой обширной монархией, какой не видывал и Александр Македонский, какая не снилась и могучему Карлу, Хорошо, дитя мое, приятно?
– О, какой великий властелин! – заметила Беранжера. – И будет великим королем. Надеюсь послужить ему верой и правдой.
– Клянусь святым Яковом, послужишь! – вскричал счастливый Санхо. – Ступай, дитя, читай свои молитвы. Наконец-то будет у тебя о чем молиться!
Беранжера была любимое единственное дитя, оставшееся в живых. То было дробное созданье, слишком увешанное нарядами, чтобы двигаться свободно, холодное, как лед, набожное, как девица-заключенница. Черты ее лица были мелки и правильны, как у царевны сказок. Ум у нее был узкий, душа слабая для перенесения житейских треволнений, которых, казалось, она не могла никогда знать. Иной раз, в своем парадном одеянии, вся увешанная драгоценными камнями, с короной на голове, в прическе, в кольцах, она казалась прямо-таки неподвижной богиней-куколкой над алтарем под стеклянным колпаком. В таком виде она была красивее всего, особенно когда стояла с неподвижно устремленным взглядом, с застывшей улыбкой, сияя над придворным штатом, как недоступная яркая звезда на ясном ночном небе, подающая людям надежду на безмятежность в небесах. Такою-то видел ее Бертран де Бори, когда его горячее грешное сердце как-то присмирело, и он мог взглянуть на земное создание без желания запятнать его. Частью любя, частью в насмешку, он тогда и назвал ее Студеное Сердце. Несколько позднее (помните?) он дал Жанне прозвище Прелестный Вид. В те времена он по всей Европе раздавал прозвища.
Такой, или почти такой, увидел он ее и теперь, в ту минуту, когда она шла от отца, немного зарумянившаяся, но в общем она самая, великая мадамочка, Беранжера Наваррская.
– Солнце осияло мое Студеное Сердечко, – проговорил Бертран.
Она протянула ему свою ручку для поцелуя.
– Сердце, да не ваше, Бертран, – заметила она. – Я – избранница короля.
– Короля?! Какого?
– Будущего короля, господина моего Ричарда Пуату.
Трубадур щелкнул языком и проглотил пилюлю как только мог лучше… Чем хуже, тем лучше! Он увидел, что с ним сыграли такого дурака, какого он не мог бы никогда и представить себе. Знай он, что делал в то время Ричард с Жанной Сен-Поль, вы можете быть уверены, что из него прыснул бы яд. Но в ту пору он еще ничего не знал об этом; что же касается другой истории, даже он не осмелился заговорить про нее.
– Великий государь! Горячий государь! Смелый государь! – урывками восклицал он. Больше ничего ведь и нельзя было сказать тут.
– Да, он, полагаю, такой государь, который имеет право требовать, чтобы его любили, – заметила Беранжера, внушительно взглянув на него.
– О-го-го! Имеет, конечно! – вскричал Бертран. – Могу уверить вашу милость, в этом он не новичок. Он от многих требовал любви, и многие требовали того же от него. Прикажете их перечесть?
– Прошу вас не трудиться, – промолвила она, выпрямляясь.
Бертран только в ужимке излил свою ярость. Но ему все-таки хотелось кое-что прибавить.
– Вот что только скажу вам, принцесса! Я дал ему прозвище Да-Нет. Смотрите ж, берегитесь! Он всегда двояк: то голова пылает, а сердце холодно, то сердце в пламени, а голова как лед. Он будет стоять и за Бога и за врага Господня; будет стремиться к небесам и вожжаться с адом. С яростью поднимется он высоко, со смехом упадет. Ого! Он будет за вас и против вас; он будет спешить и медлить; он будет свататься за вас и отвергать вас, будет петь мадригалы и, ах, вдруг закаркает, как ворон. В нем нет никакого постоянства, ни прочной любви, ни ненависти, нет глубины и мало веры.
Беранжера встала.
– Бертран, вы раздражаете себя и меня также, – сказала она. – Таких речей между государем и его другом не должно бы быть.
– Разве я не друг ваш? – с горечью спросил он.
– Вы не можете быть другом царственной особы, – спокойно возразила Беранжера.
– О, Господи! Вот так правда! – пробормотал он. И этого размышления хватило ему на всю дорогу от Наварры. Как вам уже известно, он направился в Пуатье, где Ричард пировал с Жанной. Когда он, злополучный лжец, узнал истину, она открылась ему слишком поздно для того, чтобы он мог воспользоваться ею для своих целей. Он узнал, что дон Санхо даже и тут опередил его: наваррец во всех подробностях проведал и про оскорбление в Жизоре, и про свадьбу в Пуатье и весьма верно оценил каждое их этих совершившихся событий.
Скрежеща зубами, принялся Бертран служить человеку, которого ненавидел; скрежеща зубами, принимал он поцелуи Ричарда на состязании и излияния его милостей. Только тогда, когда из Наварры были приведены в подарок жеребцы, начал он провидеть, что затевает дон Санхо. А всякая встреча Ричарда с этим дальновидным мудрецом была бы погибелью для Бертрана. Поэтому, как только Ричард воцарился, Бертран рассудил, что ему пора убираться.
"На этом я и покончу свой рассказ о Бертране де Борне, – говорит аббат Мило но этому предмету.
Немало натворил он в своей жизни зла; чтобы сделать несчастными трех королей – молодого короля Генриха, старого короля Генриха и нового короля Англии Ричарда. Если он, после этого, не был поистине тернием в анжуйском доме, то чьим еще тернием мог он быть? Несколько времени спустя, он умер, одинокий и несчастный, дожив до того, что все его замыслы рухнули: он сознавал, что предмет его ненависти процветал еще больше от его козней, а предмет его любви чувствовал себя лучше без него. Он был отвергнут всеми. Его присные были в крестовом походе, его враг – на престоле. Поднялось новое поколение, которое пожимало плечами па его старость; а остальные все еще считали его невоспитанным юношей. Это был великий поэт, большой мошенник и пошлый дурак. Вот и все про него: довольно".
Глава XVI
РАЗГОВОР В АНГЛИИ ПРО КРАСАВИЦУ ЖАННУ
В разгаре августа, читаем мы, король Ричард, отправился в свои герцогские и королевские владения. Он ехал верхом впереди, один, красуясь весь в красном и в золоте. Графиня Жанна следовала в носилках. Братья Ричарда, родной и сводный, его епископ, его канцлер и его друзья – все ехали тоже с ним, каждый соответственно своему сану. Они держали путь на Алансон, Лизье и Пон Эвек в Руан и там нашли королеву-мать Элеонору Аквитанскую, эту неугасимую душу. Одним из первых дел Ричарда было выпустить ее из крепости, в которую лет десять или более тому назад заточил ее старик-король.
На королеве-матери не было заметно следов тюремного заточения, когда она вышла навстречу сыну и устремила пытливый взгляд на возлюбленную короля. То была женщина смуглая, тяжеловесная, с низким лбом, со следами редкой красоты; пальцы у нее были словно когти у хищной птицы, а рот – как западня. Нетрудно было заметить, что в каменную матрицу, где был отлит Ричард, попало несколько осколков кремня и от нее. Движения у нее были медленные, рассчитанные, но ум проворный. Она была женщина в высшей степени страстная; но она не расточала своей страсти, а выжимала ее понемногу, чтобы не вскрылись ее крупные замыслы. Она могла пылать до того, что казалась накаленной; но и в любви и в ненависти она действовала помаленьку. Чем быстрее она схватывала взором, тем медленнее способна была усвоить себе виденное; но, вместе с тем, как и сын ее, Ричард, она была способна к крутым поворотам. Так она сначала полюбила, а потом возненавидела короля Генриха. Так ей предстояло сначала дать пинка Жанне, а потом прильнуть к ней.
В Руане королева Элеонора приложила все старания, чтобы втоптать в грязь молодую женщину невыносимым взглядом своих плоских глаз. Жанна вздрогнул", осенила себя крестным знамением, покачнулась и чуть не упала, когда увидела королеву-мать на ступеньках храма, окруженную всей знатью Нормандии и Англии: подле нее стояли три архиепископа, Уильям Маршал, Уильям Лоншан, графы, бароны, рыцари, глашатаи и трубачи. По ее примеру, вся эта слава церкви и государства преклонила колени перед Ричардом Анжуйским, он же сам опустился перед матерью на колени и поцеловал ей руку, а затем встал и протянул свою руку другим для поцелуя. Потом он, Ричард, нареченный и связанный священными узами супруг Жанны, знакомый ей ближе, чем кому-либо на свете, прошел один, без нее, при грохоте труб, под гулкие своды храма. Ее король поступал с нею так точно, как она просила; но пристальный взгляд королевы-матери был сухим пояснением текста. Ей легче было бы перенести свою заброшенность; если б не взгляд этих узких глаз, которые упорно следили за ней и сверкали. Одна из ее дам, Магдалина Куси, обвила ее стан рукой. Графиня Жанна выпрямилась, закинула выше голову и прошла вперед, уже более не шатаясь на ногах. Если б она видела, как аббат Мило, что Жиль Гердеи метал на нее из-за угла жгучие взоры, ей пришлось бы плоло, но ока ничего этого не вядела.
Ричарда венчали герцогской короной Нормандии, и все бароны этого герцогства пришли, сдан за другим, поклониться ему. Первым подошел архиепископ Руанский, в родстве с которым был этот самый Жиль де Герден; но про себя Жиль знал, что не может быть и речи о подданстве этому вору и разбойнику, а не герцогу. Жиль видел Жанну и, наглядевшись на нее до того, что начал опасаться, как бы не хлынула у него кровь из глаз, вышел вон и пошел бродить по улицам, чтобы освежить себе голову. Всеми святыми в руанском календаре (а их было много) он поклялся, что подведет итог этому счету. Пусть его разорвут лошадьми на части, а он убьет-таки человека, укравшего у него жену, убившего его отца и брата, – будь он герцог, король, сам западный император! Тем временем во храме Божием этот самый златокудрый герцог, восседая высоко на троне, в своих руках пожимал руки нормандцев, а в одной из лож на хорах Жанна горячо молилась за него, сложив руки на груди.
Жиля видели еще раз в Гафлере, когда король садился на корабль, чтоб отплыть в Англию. На голове у Гердена был надет капюшон, но Мило узнал его по его маленьким пристальным глазкам и по черной полоске над ними.
Когда надувшиеся расписные паруса повернули по ветру прочь от берега, и английский флаг с драконом указывал водный путь на север, сквозь туманы, Мило заметил, что Жиль стоял на молу, несколько поодаль от своих друзей, и следил глазами за галерой, которая уносила Жанну далеко от него.
Если для Мило нормандец был то же, что имбирь во рту, то нельзя предположить, чтобы англичане пришлись ему более по вкусу. Он называет их «тушеными в туманах» и говорит, что они жрут много и гордятся этим, как и всем, что ни делают. По счастью, ему приходилось мало иметь с ними дела, хотя, может быть, лишь немного меньше, чем самому его господину. Он довольствуется голыми данными. Он наскоро рассказывает, как высадился король в Соутгэмптоне и сел на коня; как он проехал по лесу в Винчестер; как его встретил там епископ; как он прослушал обедню в соборе и затем отбыл в Гильдфорд; а затем как опять по лесам и долам все прибыли в Вестминстер, «в красивый храм, воздвигнутый на лугу у широкого ручья». Но как только прибыли все в Лондон, рассказ начинает идти более сосредоточенно. Ясно, что Жанне угрожала опасность. По-видимому, король Ричард поместил ее «в каком-то здании для монахинь, по ту сторону реки, в местности под названием Лемхайт».
Это была правда: Жанне угрожала опасность, как видел Ричард, хорошо знавший свою мать. Но в ту пору он еще не знал, к чему она была близка. Королева-мать носила при себе письмо короля Наваррского, дона Санхо Премудрого: для нее политика Европы была открытой книгой. Одна священная война следовала за другой, один король за другим; но всякий король зависел не столько от святости или войны, сколько от того, каким путем шел он. Брачный союз с Наваррским королевством мог продвинуть анжуйские владения по ту сторону гор; священная война могла перебросить их еще за пределы моря. Кто этот «желтокудрый король Запада», о котором пророчествовали мудрецы Востока, – кто, как не ее возлюбленный сын? Ужели же Богу ляжет на дороге эта… Королева не задумалась употребить надлежащее слово, но я затрудняюсь.
Если королева-мать боялась кого-либо в мире, так это беса, внедрившегося в поколение, которому она была матерью: он уже подставлял ей ножку в лице отца; он подстерегал ее и в лице сыновей: бес вспыльчивости – в молодом Генрихе, бес грубости – в Джеффри Бретонском, бес злопамятства – в Джоне. Мне кажется, больше всего она боялась пробудить его в Ричарде: ведь изо всех сыновей он был самый хладнокровный. До сих пор с ними со всеми она могла тягаться: ведь все эти бесы сидели в ее повелителе. Но перед Ричардом, перед его замкнутостью, самостоятельностью, перед его твердым холодным сердцем она робела. Она боялась его, а между тем, он привлекал ее, она поддавалась искушению бороться с ним, хотя бы тщетно, из любви к искусству, и, в данном случае, она дерзнула. Она охотно убила бы самое милку, но сперва обратилась с вызовом к королю.
Когда она призналась, что получила письмо от дона Санхо, никто лучше самого Ричарда не знал, что это могло оказаться выгодным делом; а между тем, он не хотел ничего сказать.
– Мадам! – промолвил он. – Это – письмо пустое, если не дерзкое. Дон Санхо отлично знает, что я уже женат.
– О, государь! О, Ричард! – возразила королева-мать. – Он, значит, более осведомлен, чем я.
– Не думаю, мадам; ведь я в ту же минуту уведомлял вас.
Королева проглотила молча это замечание, затем сказала:
– А эта твоя супруга, Ричард, ведь еще не герцогиня Нормандская; и я сомневаюсь, вряд ли когда она будет королевой.
Лицо Ричарда осунулось: в эту минуту он как будто вдруг постарел.
– И это опять-таки правда, мадам.
– Но, – начала было королева. Ричард взглянул на нее, – и она не продолжала.
После того она говорила с архиепископом Кентрнберийским, с Маршалом, с Лоншаном Элийским и со своим сыном Джоном. Все эти достойные люди тянули в разные стороны, и каждый старался завладеть ею. На своем конце Джон все еще надеялся повесить собственного брата.
– Дорогая мадам! – проговорил он. – Ричард, если б и хотел, не мог бы жениться на принцессе Навар-рекой. Он раз уже был помолвлен – и изменил своему слову; другой раз он видел, что его возлюбленная помолвлена с другим – и нарушил ее обет. Теперь он повенчан или только говорит, что повенчан. Допустим, что вы добьетесь, чтобы он нарушил свой брак: неужели вы дадите ему сами жену, которую он опять-таки обманет? Нет на свете животного, менее верного своему слову, чем Ричард.
– Твои слова – лучшее доказательство, что есть! – запальчиво возразила королева-мать. – Нехорошо ты говоришь, сын мой.
– А он делает нехорошие дела, клянусь святыми Дарами! – воскликнул Джон.
Тут вмешался Уильям Маршал.
– Мадам! Мне приходилось часто видеть графиню Анжуйскую, – заметил этот честный джентльмен. – Позвольте мне сказать вашей милости, что это – особа весьма возвышенного духа.
Он и не то еще сказал бы королеве, если б только она допустила. Но она закричала на него:
– Графиня Анжуйская?! Кто это осмеливается возводить ее в такой высокий сан?
– Мадам, это – мой господин, король. Королева вскипела негодованием.
– Она благородного происхождения, – вступился архиепископ. – Она из рода де Сен-Полей, и, сколько я понимаю, у нее ясный ум.
– Мало того' – воскликнул Маршал. – У нее чистое сердце.
– Если бы в ней не было ничего чистого, у меня нашлось бы кое-что, чтобы достаточно побелить ее! – промолвила королева-мать.
Лоншан, который ничего не говорил, только язвительно улыбнулся.
И вот, в один прекрасный день, королева села на свою барку, переехала через реку и стала лицом к лицу с женщиной, которая лежала поперек дороги между Англией и Наваррой.
Сидевшая со своими дамами за рукоделием, Жанна была не так напугана, как они. Словно нимфы девственной охотницы Дианы, прижались они к ней; и это показало королеве-матери, как высока и статна была юная графиня. Ока слегка покраснела и стала дышать немного чаще, но, во время своего почтительного поклона, успела овладеть собой: она остановилась перед королевой с тем странным выражением удивления и недовольства в лице, за которое мужчины дали ей прозвище Хмурой Красотки. Так поняла и королева-мать.
– Со мной не извольте надувать губки, сударыня! – промолвила она. – Вышлите вон ваших женщин. Я до вас имею дело.
– Мы, значит, будем действовать наедине, мадам? – спросила Жанна. – Пусть мои дамы, в таком случае, пойдут и постараются устроить ваших поудобнее в таком неудобном помещении. Мне очень жаль, что у меня нет лучшего.
Королева-мать кивнула своим приближенным, чтоб они вышли из комнаты. Она и Жанна остались одни.
– Что это такое происходит, сударыня, между вами и моим сыном? – спросила королева. – Шуточки и поцелуи надо уж оставить у подножия трона– Чтоб этого больше не было! Неужели вы смеете, неужели ваши взоры столь дерзновенны, что вы поднимаете их на королевский венец?
У Жанны была пропасть природного ума, который вспыхнул бы полымем от такого рода разговора; но у нее было также довольно насмешливости.
– Увы, мадам! – возразила она с намеком на подергивание плечами. – Если уж я ношу шапочку графов анжуйских, значит, зкаю мерку своей головы.
Королева-мать схватила ее за руку.
– Вы, голубушка моя, сами прекрасно знаете, – сказала она, – что вы – вовсе не графиня по праву моего сына, а лишь то, чем может быть женщина вашей породы. Вы должны знать, что я иду напролом в тех случаях, когда дело касается государства. Мне уже случалось пускать кровь таким телкам, как вы, до того, что они становились белей телятины и холодней трупа. И повторю то же, если представится нужда.
Жанна не дрогнула; она не отрывала глаз от побелевшей руки.
– О, мадам! – воскликнула она. – Мне-то вы никогда не пустите кровь, я в этом вполне уверена. Увы! Как было бы хорошо, если б вы могли это сделать, не нанося обиды.
– Вот еще! Кого это пришлось бы мне обидеть? – спросила королева. – Уж не вашу ли милость?
– Нет, кой-кого повыше, – отозвалась Жанна.
– Вы думаете, это было бы обидой королю?
– Конечно, мадам, он был бы оскорблен; но и вы также, – ответила Жанна.
Королева-мать еще сильнее сжала ее руку.
– Меня оскорбить нелегко, – промолвила она и улыбнулась довольно холодно.
И Жанна улыбнулась, но терпеливо, даже не пытаясь высвободить свою руку.
– Кровь моя была бы для вас оскорблением. Вы не посмеете ее пролить!
– Жизнь и смерть! – воскликнула королева. – Есть ли хоть кто-нибудь на свете, кто мог бы остановить меня теперь, кроме короля?
– Мадам! Есть слово, сказанное против вас: есть дух пророчества, – возразила Жанна.
Ее мучительница вдруг увидела, что у нее зеленые глаза и твердый взгляд. Это ее остановило.
– Кто сказал? Кто пророчествует? Жанна рассказала.
– Прокаженный в безлюдной пустыне. Он мне сказал: ^Опасайся графской шапочки и графского ложа, ибо, как верно то, что ты побываешь в той и в другом, так же верно будешь ты женой мертвеца и его убийцы".
Королева-мать, женщина весьма религиозная, приняла эти слова осторожно. Она выпустила руку Жанны, посмотрела пристально на нее и вокруг нее, взглянула вверх, вниз и проговорила:
– Ну, расскажи мне об этом подробно, голубушка!
– О, мадам! – воскликнула Жанна. – С удовольствием вам расскажу все. Тем ужаснее показались мне слова прокаженного, что я подумала; вот человек, действительно наказанный Богом; он близок к смерти, уж верно свыкся с ее тайнами! Такой человек не может ни лгать нарочно, ни говорить зря; ведь ему осталось мало времени замаливать свои грехи. Поэтому я и просила господина моего Ричарда, чтоб он не венчался со мной в Пуатье, умоляла его во имя великой любви ко мне. Но он не послушался: он сказал, что ему, как честному человеку, не пристало, отняв меня у моего нареченного супруга, нанести мне еще бесчестье. Он венчался со мной и таким образом оправдал оба предсказания прокаженного. Тогда я увидела ясно, что мне грозит беда: и не могли меня утешить убеждения монахинь, будто, хоть я и была на графском ложе, но не лежала, а стояла на коленях в графской шапочке, и что, стало быть, условия пророчества не вполне осуществились. Я думала тогда, да и теперь так думаю, что это вздор; впрочем, это – мои личные мысли. В сущности, я не была ни в том, ни в другой в том смысле, как это говорил прокаженный, потому что не считаю этот брак настоящим. Если я ему не супруга, пусть меня Бог простит: я совершила великий грех. Но только я не графиня Анжуйская, и в этом я обличаю пророчество. С другой стороны, если меня отстранит мой король, чтобы вступить в лучший брак, меня снова потребует к себе человек, с которым я была помолвлена раньше: и снова предстанет опасность, что приговор свершится. Ведь видите, мадам! Прокаженный сказал: «Женой мертвеца и его убийцы». А это уж верно, что Жиль де Герден, и никто другой, будет убийцей короля. Увы, мне, увы, мадам! В какие тиски попала я, никому и никогда не желавшая зла! Дни и ночи обдумывала я, как следует мне лучше поступить с тех пор, как, по моей же просьбе, король меня оставил. И вот что я решила. Я должна всегда быть при короле, но не быть его милкой: ведь как только он меня отошлет прочь, Жиль де Герден, наверно, снова завладеет мною.
На королеве-матери не было заметно следов тюремного заточения, когда она вышла навстречу сыну и устремила пытливый взгляд на возлюбленную короля. То была женщина смуглая, тяжеловесная, с низким лбом, со следами редкой красоты; пальцы у нее были словно когти у хищной птицы, а рот – как западня. Нетрудно было заметить, что в каменную матрицу, где был отлит Ричард, попало несколько осколков кремня и от нее. Движения у нее были медленные, рассчитанные, но ум проворный. Она была женщина в высшей степени страстная; но она не расточала своей страсти, а выжимала ее понемногу, чтобы не вскрылись ее крупные замыслы. Она могла пылать до того, что казалась накаленной; но и в любви и в ненависти она действовала помаленьку. Чем быстрее она схватывала взором, тем медленнее способна была усвоить себе виденное; но, вместе с тем, как и сын ее, Ричард, она была способна к крутым поворотам. Так она сначала полюбила, а потом возненавидела короля Генриха. Так ей предстояло сначала дать пинка Жанне, а потом прильнуть к ней.
В Руане королева Элеонора приложила все старания, чтобы втоптать в грязь молодую женщину невыносимым взглядом своих плоских глаз. Жанна вздрогнул", осенила себя крестным знамением, покачнулась и чуть не упала, когда увидела королеву-мать на ступеньках храма, окруженную всей знатью Нормандии и Англии: подле нее стояли три архиепископа, Уильям Маршал, Уильям Лоншан, графы, бароны, рыцари, глашатаи и трубачи. По ее примеру, вся эта слава церкви и государства преклонила колени перед Ричардом Анжуйским, он же сам опустился перед матерью на колени и поцеловал ей руку, а затем встал и протянул свою руку другим для поцелуя. Потом он, Ричард, нареченный и связанный священными узами супруг Жанны, знакомый ей ближе, чем кому-либо на свете, прошел один, без нее, при грохоте труб, под гулкие своды храма. Ее король поступал с нею так точно, как она просила; но пристальный взгляд королевы-матери был сухим пояснением текста. Ей легче было бы перенести свою заброшенность; если б не взгляд этих узких глаз, которые упорно следили за ней и сверкали. Одна из ее дам, Магдалина Куси, обвила ее стан рукой. Графиня Жанна выпрямилась, закинула выше голову и прошла вперед, уже более не шатаясь на ногах. Если б она видела, как аббат Мило, что Жиль Гердеи метал на нее из-за угла жгучие взоры, ей пришлось бы плоло, но ока ничего этого не вядела.
Ричарда венчали герцогской короной Нормандии, и все бароны этого герцогства пришли, сдан за другим, поклониться ему. Первым подошел архиепископ Руанский, в родстве с которым был этот самый Жиль де Герден; но про себя Жиль знал, что не может быть и речи о подданстве этому вору и разбойнику, а не герцогу. Жиль видел Жанну и, наглядевшись на нее до того, что начал опасаться, как бы не хлынула у него кровь из глаз, вышел вон и пошел бродить по улицам, чтобы освежить себе голову. Всеми святыми в руанском календаре (а их было много) он поклялся, что подведет итог этому счету. Пусть его разорвут лошадьми на части, а он убьет-таки человека, укравшего у него жену, убившего его отца и брата, – будь он герцог, король, сам западный император! Тем временем во храме Божием этот самый златокудрый герцог, восседая высоко на троне, в своих руках пожимал руки нормандцев, а в одной из лож на хорах Жанна горячо молилась за него, сложив руки на груди.
Жиля видели еще раз в Гафлере, когда король садился на корабль, чтоб отплыть в Англию. На голове у Гердена был надет капюшон, но Мило узнал его по его маленьким пристальным глазкам и по черной полоске над ними.
Когда надувшиеся расписные паруса повернули по ветру прочь от берега, и английский флаг с драконом указывал водный путь на север, сквозь туманы, Мило заметил, что Жиль стоял на молу, несколько поодаль от своих друзей, и следил глазами за галерой, которая уносила Жанну далеко от него.
Если для Мило нормандец был то же, что имбирь во рту, то нельзя предположить, чтобы англичане пришлись ему более по вкусу. Он называет их «тушеными в туманах» и говорит, что они жрут много и гордятся этим, как и всем, что ни делают. По счастью, ему приходилось мало иметь с ними дела, хотя, может быть, лишь немного меньше, чем самому его господину. Он довольствуется голыми данными. Он наскоро рассказывает, как высадился король в Соутгэмптоне и сел на коня; как он проехал по лесу в Винчестер; как его встретил там епископ; как он прослушал обедню в соборе и затем отбыл в Гильдфорд; а затем как опять по лесам и долам все прибыли в Вестминстер, «в красивый храм, воздвигнутый на лугу у широкого ручья». Но как только прибыли все в Лондон, рассказ начинает идти более сосредоточенно. Ясно, что Жанне угрожала опасность. По-видимому, король Ричард поместил ее «в каком-то здании для монахинь, по ту сторону реки, в местности под названием Лемхайт».
Это была правда: Жанне угрожала опасность, как видел Ричард, хорошо знавший свою мать. Но в ту пору он еще не знал, к чему она была близка. Королева-мать носила при себе письмо короля Наваррского, дона Санхо Премудрого: для нее политика Европы была открытой книгой. Одна священная война следовала за другой, один король за другим; но всякий король зависел не столько от святости или войны, сколько от того, каким путем шел он. Брачный союз с Наваррским королевством мог продвинуть анжуйские владения по ту сторону гор; священная война могла перебросить их еще за пределы моря. Кто этот «желтокудрый король Запада», о котором пророчествовали мудрецы Востока, – кто, как не ее возлюбленный сын? Ужели же Богу ляжет на дороге эта… Королева не задумалась употребить надлежащее слово, но я затрудняюсь.
Если королева-мать боялась кого-либо в мире, так это беса, внедрившегося в поколение, которому она была матерью: он уже подставлял ей ножку в лице отца; он подстерегал ее и в лице сыновей: бес вспыльчивости – в молодом Генрихе, бес грубости – в Джеффри Бретонском, бес злопамятства – в Джоне. Мне кажется, больше всего она боялась пробудить его в Ричарде: ведь изо всех сыновей он был самый хладнокровный. До сих пор с ними со всеми она могла тягаться: ведь все эти бесы сидели в ее повелителе. Но перед Ричардом, перед его замкнутостью, самостоятельностью, перед его твердым холодным сердцем она робела. Она боялась его, а между тем, он привлекал ее, она поддавалась искушению бороться с ним, хотя бы тщетно, из любви к искусству, и, в данном случае, она дерзнула. Она охотно убила бы самое милку, но сперва обратилась с вызовом к королю.
Когда она призналась, что получила письмо от дона Санхо, никто лучше самого Ричарда не знал, что это могло оказаться выгодным делом; а между тем, он не хотел ничего сказать.
– Мадам! – промолвил он. – Это – письмо пустое, если не дерзкое. Дон Санхо отлично знает, что я уже женат.
– О, государь! О, Ричард! – возразила королева-мать. – Он, значит, более осведомлен, чем я.
– Не думаю, мадам; ведь я в ту же минуту уведомлял вас.
Королева проглотила молча это замечание, затем сказала:
– А эта твоя супруга, Ричард, ведь еще не герцогиня Нормандская; и я сомневаюсь, вряд ли когда она будет королевой.
Лицо Ричарда осунулось: в эту минуту он как будто вдруг постарел.
– И это опять-таки правда, мадам.
– Но, – начала было королева. Ричард взглянул на нее, – и она не продолжала.
После того она говорила с архиепископом Кентрнберийским, с Маршалом, с Лоншаном Элийским и со своим сыном Джоном. Все эти достойные люди тянули в разные стороны, и каждый старался завладеть ею. На своем конце Джон все еще надеялся повесить собственного брата.
– Дорогая мадам! – проговорил он. – Ричард, если б и хотел, не мог бы жениться на принцессе Навар-рекой. Он раз уже был помолвлен – и изменил своему слову; другой раз он видел, что его возлюбленная помолвлена с другим – и нарушил ее обет. Теперь он повенчан или только говорит, что повенчан. Допустим, что вы добьетесь, чтобы он нарушил свой брак: неужели вы дадите ему сами жену, которую он опять-таки обманет? Нет на свете животного, менее верного своему слову, чем Ричард.
– Твои слова – лучшее доказательство, что есть! – запальчиво возразила королева-мать. – Нехорошо ты говоришь, сын мой.
– А он делает нехорошие дела, клянусь святыми Дарами! – воскликнул Джон.
Тут вмешался Уильям Маршал.
– Мадам! Мне приходилось часто видеть графиню Анжуйскую, – заметил этот честный джентльмен. – Позвольте мне сказать вашей милости, что это – особа весьма возвышенного духа.
Он и не то еще сказал бы королеве, если б только она допустила. Но она закричала на него:
– Графиня Анжуйская?! Кто это осмеливается возводить ее в такой высокий сан?
– Мадам, это – мой господин, король. Королева вскипела негодованием.
– Она благородного происхождения, – вступился архиепископ. – Она из рода де Сен-Полей, и, сколько я понимаю, у нее ясный ум.
– Мало того' – воскликнул Маршал. – У нее чистое сердце.
– Если бы в ней не было ничего чистого, у меня нашлось бы кое-что, чтобы достаточно побелить ее! – промолвила королева-мать.
Лоншан, который ничего не говорил, только язвительно улыбнулся.
И вот, в один прекрасный день, королева села на свою барку, переехала через реку и стала лицом к лицу с женщиной, которая лежала поперек дороги между Англией и Наваррой.
Сидевшая со своими дамами за рукоделием, Жанна была не так напугана, как они. Словно нимфы девственной охотницы Дианы, прижались они к ней; и это показало королеве-матери, как высока и статна была юная графиня. Ока слегка покраснела и стала дышать немного чаще, но, во время своего почтительного поклона, успела овладеть собой: она остановилась перед королевой с тем странным выражением удивления и недовольства в лице, за которое мужчины дали ей прозвище Хмурой Красотки. Так поняла и королева-мать.
– Со мной не извольте надувать губки, сударыня! – промолвила она. – Вышлите вон ваших женщин. Я до вас имею дело.
– Мы, значит, будем действовать наедине, мадам? – спросила Жанна. – Пусть мои дамы, в таком случае, пойдут и постараются устроить ваших поудобнее в таком неудобном помещении. Мне очень жаль, что у меня нет лучшего.
Королева-мать кивнула своим приближенным, чтоб они вышли из комнаты. Она и Жанна остались одни.
– Что это такое происходит, сударыня, между вами и моим сыном? – спросила королева. – Шуточки и поцелуи надо уж оставить у подножия трона– Чтоб этого больше не было! Неужели вы смеете, неужели ваши взоры столь дерзновенны, что вы поднимаете их на королевский венец?
У Жанны была пропасть природного ума, который вспыхнул бы полымем от такого рода разговора; но у нее было также довольно насмешливости.
– Увы, мадам! – возразила она с намеком на подергивание плечами. – Если уж я ношу шапочку графов анжуйских, значит, зкаю мерку своей головы.
Королева-мать схватила ее за руку.
– Вы, голубушка моя, сами прекрасно знаете, – сказала она, – что вы – вовсе не графиня по праву моего сына, а лишь то, чем может быть женщина вашей породы. Вы должны знать, что я иду напролом в тех случаях, когда дело касается государства. Мне уже случалось пускать кровь таким телкам, как вы, до того, что они становились белей телятины и холодней трупа. И повторю то же, если представится нужда.
Жанна не дрогнула; она не отрывала глаз от побелевшей руки.
– О, мадам! – воскликнула она. – Мне-то вы никогда не пустите кровь, я в этом вполне уверена. Увы! Как было бы хорошо, если б вы могли это сделать, не нанося обиды.
– Вот еще! Кого это пришлось бы мне обидеть? – спросила королева. – Уж не вашу ли милость?
– Нет, кой-кого повыше, – отозвалась Жанна.
– Вы думаете, это было бы обидой королю?
– Конечно, мадам, он был бы оскорблен; но и вы также, – ответила Жанна.
Королева-мать еще сильнее сжала ее руку.
– Меня оскорбить нелегко, – промолвила она и улыбнулась довольно холодно.
И Жанна улыбнулась, но терпеливо, даже не пытаясь высвободить свою руку.
– Кровь моя была бы для вас оскорблением. Вы не посмеете ее пролить!
– Жизнь и смерть! – воскликнула королева. – Есть ли хоть кто-нибудь на свете, кто мог бы остановить меня теперь, кроме короля?
– Мадам! Есть слово, сказанное против вас: есть дух пророчества, – возразила Жанна.
Ее мучительница вдруг увидела, что у нее зеленые глаза и твердый взгляд. Это ее остановило.
– Кто сказал? Кто пророчествует? Жанна рассказала.
– Прокаженный в безлюдной пустыне. Он мне сказал: ^Опасайся графской шапочки и графского ложа, ибо, как верно то, что ты побываешь в той и в другом, так же верно будешь ты женой мертвеца и его убийцы".
Королева-мать, женщина весьма религиозная, приняла эти слова осторожно. Она выпустила руку Жанны, посмотрела пристально на нее и вокруг нее, взглянула вверх, вниз и проговорила:
– Ну, расскажи мне об этом подробно, голубушка!
– О, мадам! – воскликнула Жанна. – С удовольствием вам расскажу все. Тем ужаснее показались мне слова прокаженного, что я подумала; вот человек, действительно наказанный Богом; он близок к смерти, уж верно свыкся с ее тайнами! Такой человек не может ни лгать нарочно, ни говорить зря; ведь ему осталось мало времени замаливать свои грехи. Поэтому я и просила господина моего Ричарда, чтоб он не венчался со мной в Пуатье, умоляла его во имя великой любви ко мне. Но он не послушался: он сказал, что ему, как честному человеку, не пристало, отняв меня у моего нареченного супруга, нанести мне еще бесчестье. Он венчался со мной и таким образом оправдал оба предсказания прокаженного. Тогда я увидела ясно, что мне грозит беда: и не могли меня утешить убеждения монахинь, будто, хоть я и была на графском ложе, но не лежала, а стояла на коленях в графской шапочке, и что, стало быть, условия пророчества не вполне осуществились. Я думала тогда, да и теперь так думаю, что это вздор; впрочем, это – мои личные мысли. В сущности, я не была ни в том, ни в другой в том смысле, как это говорил прокаженный, потому что не считаю этот брак настоящим. Если я ему не супруга, пусть меня Бог простит: я совершила великий грех. Но только я не графиня Анжуйская, и в этом я обличаю пророчество. С другой стороны, если меня отстранит мой король, чтобы вступить в лучший брак, меня снова потребует к себе человек, с которым я была помолвлена раньше: и снова предстанет опасность, что приговор свершится. Ведь видите, мадам! Прокаженный сказал: «Женой мертвеца и его убийцы». А это уж верно, что Жиль де Герден, и никто другой, будет убийцей короля. Увы, мне, увы, мадам! В какие тиски попала я, никому и никогда не желавшая зла! Дни и ночи обдумывала я, как следует мне лучше поступить с тех пор, как, по моей же просьбе, король меня оставил. И вот что я решила. Я должна всегда быть при короле, но не быть его милкой: ведь как только он меня отошлет прочь, Жиль де Герден, наверно, снова завладеет мною.