Страница:
Двое юношей ползком добрались до трона, чтобы прикоснуться губами к туфле Старца, и вышли вон. Безмолвие снова овладело залой, опять окутав ее покровом.
В тот же день, попозже, девушка-рабыня явилась доложить Жанне, что ее ожидает ее повелитель. Малютка мирно спал в колыбели под кисейным пологом. Мать нагнулась и поцеловала своего Фулька, статного красавца-мальчика шести с половиной лет, и последовала за посланной.
Старец очень нежно обнял ее, поцеловал в лоб и поднял с колен.
– Пойди сюда, сядь рядом со мной, моя прекрасная и благочестивая супруга, мать сынов моих! – промолвил он. – Я должен обо многом поговорить с тобой.
Когда оба уселись рядом на подушках окна, Синан обвил рукой ее стан и молвил:
– О, моя Золотая Роза! Для того, чтобы супружеская жизнь шла счастливо и мирно, лучше, если жена не слишком горячо будет любить своего мужа, но зато будет кротка, покорна всем его желаньям, проворна и приветлива. А муж должен любить ее и почитать то, что придает ей цену, – ее красу, ее смекалку, благословенный дар рожать детей, ее скромность. Для нее довольно и того, что она дозволит себя любить и, в свою очередь, будет исполнять свои обязанности по отношению к мужу. Любовь, эту потребность своей души, она перенесет на детей своих. Так-то достигается на Земле душевный мир, а с ним и счастье: ведь без первого никогда не может быть и второго. Ты, дитя мое, ведь живешь в душевном мире?
– Господин мой! – отвечала Жанна, и теперь уж не было у ее алых губок и следа прежних складок недовольства. – Да, я спокойна: я уверена в вашем чувстве, а вы сами говорите, что я его достойна. И я люблю детей своих.
– Жанна, ты счастлива?
Она вздохнула, но лишь слегка.
– Я должна бы чувствовать себя вполне счастливой, господин мой… Но и теперь я все еще думаю порой о короле Ричарде и за него молюсь.
– Я тебе верю, – вымолвил Старец. – Потому-то и хочется мне, чтобы ты повидалась с ним еще раз, что желаю тебе полного счастья.
Яркий румянец залил щеки Жанны, она с трудом переводила дух. Быстрым движением натянула она на себя покрывало, чтоб скрыть от него, как сильно вздымалась ее грудь. Должно быть, у матери Прозерпины так же точно проснулась вновь смятенная девственность, когда в своих странствиях она повстречала пастуха, который потребовал от нее взаимности.
Супруг смотрел на Жанну пытливо, но не сердито. Смущение ее все возрастало, а он предоставил ей молча побороть его. Наконец, оно стало утихать. Жанна взяла мужа за руку, заглянула пристально ему в лицо. Синан горячо ее любил: он ответил ей объятиями.
– Ну что же. Радость Радостей моих?
– Господин мой! – торопливо, чуть не шепотом ответила она. – Не давай мне видеть его, не требуй этого! У меня на это смелости не хватит. Это было бы даже несправедливо. Прошу не за себя, а за него. Ведь это – великан душой, какого не было на свете. Оттого-то он способен и на внезапную перемену: я знаю его отлично. При виде меня, когда я недоступна для него, он способен на отчаянный поступок – так раз уж было.
Жанна склонила голову, чтобы он на лице ее не прочел всего. Синан угрюмо улыбнулся, погладил ее руку и поиграл ею, то поднимая, то опуская.
– Нет, дитя мое, нет! – возразил он. – Теперь не будет тебе от этого никакой беды. Положим, беда уже сделана, но скоро все кончится. Из его собственных уст ты услышишь, что он не сделает тебе ничего дурного.
Жанна в удивлении взглянула на него, пораженная до того, что это отразилось у нее на лице.
– Ты, значит, знаешь о нем больше, нежели я, государь? – спросила она; и сердце ее быстро забилось.
– Думаю, что так, – отвечал Старец. – Верь слову моему, дорогое дитя, я i;e желаю ему зла. Напротив, – задумчиво прибавил он. – Я желаю ему меньше зла, чем он сам себе желает. Я всей душой желаю ему добра. А тебе, девочка моя, которую я полюбил глубоко, разумно – тебе, моя Золотая Роза, Луна Халифа, мой стройный стебелек, моя виноградная лоза, мой священный сосуд, источник безграничных наслаждений – тебе превыше всего желаю, после трудов твоих, успокоения, бодрости и душевного мира. Ну, и мне кажется, что я, наконец, добьюсь их для тебя. Поезжай же, если я тебя прошу, и возьми с собой твоего сына Фулька, чтобы отец мог на него взглянуть, благословить его и, если найдет нужным, по обычаям своей страны, обеспечить его. Когда же ты из уст его узнаешь то, что, я уверен, он сообщит тебе, вернись ко мне, моя Отрада, моя Радость, и отдохни у меня на груди!
Жанна вздохнула, зашевелила пальцами на коленях и прошептала:
– Если так надо непременно, господин мой…
– Ну да, понятно, непременно надо! – круто оборвал ее Старец.
Он отослал ее обратно в гарем, поцеловал в уста, и позвал к себе Коджу и Богадена, сына Фальми из Бальсоры. Этим двум восторженным ассассинам он дал самые тщательные указания, так что ошибиться было невозможно. Золотая Роза с подобающей свитой отправилась с ними до Марселя. Оттуда она должна была ехать в Пампелуну и остановиться при дворе короля наваррского, который, как и отец его, всегда любил арабов. Там она должна была жить, покуда не придет к ней один из ассассинов (оставшийся в живых) сказать, что они разыскали короля Ричарда и что он желает ее видеть. Тогда она поедет к нему в сопровождении визиря, главаря евнухов и Матери Цветов, а поступать будет как сама заблагорассудит.
Вскоре после того, как были отданы эти распоряжения, галера отошла от мраморной набережной Тортозы И благополучно поплыла по синим волнам. Жанна, ее сын Фульк Анжуйский и прочие вышеназванные лица Находились все в большом зеленом шатре па корме. Но Жанна и видом не видала, слыхом не слыхивала, что вместе с ней едут Коджа-ибн-Гассан, ибн Альнук и Богаден, сын Фальми из Бальсоры.
Глава XVI
Глава XVII
В тот же день, попозже, девушка-рабыня явилась доложить Жанне, что ее ожидает ее повелитель. Малютка мирно спал в колыбели под кисейным пологом. Мать нагнулась и поцеловала своего Фулька, статного красавца-мальчика шести с половиной лет, и последовала за посланной.
Старец очень нежно обнял ее, поцеловал в лоб и поднял с колен.
– Пойди сюда, сядь рядом со мной, моя прекрасная и благочестивая супруга, мать сынов моих! – промолвил он. – Я должен обо многом поговорить с тобой.
Когда оба уселись рядом на подушках окна, Синан обвил рукой ее стан и молвил:
– О, моя Золотая Роза! Для того, чтобы супружеская жизнь шла счастливо и мирно, лучше, если жена не слишком горячо будет любить своего мужа, но зато будет кротка, покорна всем его желаньям, проворна и приветлива. А муж должен любить ее и почитать то, что придает ей цену, – ее красу, ее смекалку, благословенный дар рожать детей, ее скромность. Для нее довольно и того, что она дозволит себя любить и, в свою очередь, будет исполнять свои обязанности по отношению к мужу. Любовь, эту потребность своей души, она перенесет на детей своих. Так-то достигается на Земле душевный мир, а с ним и счастье: ведь без первого никогда не может быть и второго. Ты, дитя мое, ведь живешь в душевном мире?
– Господин мой! – отвечала Жанна, и теперь уж не было у ее алых губок и следа прежних складок недовольства. – Да, я спокойна: я уверена в вашем чувстве, а вы сами говорите, что я его достойна. И я люблю детей своих.
– Жанна, ты счастлива?
Она вздохнула, но лишь слегка.
– Я должна бы чувствовать себя вполне счастливой, господин мой… Но и теперь я все еще думаю порой о короле Ричарде и за него молюсь.
– Я тебе верю, – вымолвил Старец. – Потому-то и хочется мне, чтобы ты повидалась с ним еще раз, что желаю тебе полного счастья.
Яркий румянец залил щеки Жанны, она с трудом переводила дух. Быстрым движением натянула она на себя покрывало, чтоб скрыть от него, как сильно вздымалась ее грудь. Должно быть, у матери Прозерпины так же точно проснулась вновь смятенная девственность, когда в своих странствиях она повстречала пастуха, который потребовал от нее взаимности.
Супруг смотрел на Жанну пытливо, но не сердито. Смущение ее все возрастало, а он предоставил ей молча побороть его. Наконец, оно стало утихать. Жанна взяла мужа за руку, заглянула пристально ему в лицо. Синан горячо ее любил: он ответил ей объятиями.
– Ну что же. Радость Радостей моих?
– Господин мой! – торопливо, чуть не шепотом ответила она. – Не давай мне видеть его, не требуй этого! У меня на это смелости не хватит. Это было бы даже несправедливо. Прошу не за себя, а за него. Ведь это – великан душой, какого не было на свете. Оттого-то он способен и на внезапную перемену: я знаю его отлично. При виде меня, когда я недоступна для него, он способен на отчаянный поступок – так раз уж было.
Жанна склонила голову, чтобы он на лице ее не прочел всего. Синан угрюмо улыбнулся, погладил ее руку и поиграл ею, то поднимая, то опуская.
– Нет, дитя мое, нет! – возразил он. – Теперь не будет тебе от этого никакой беды. Положим, беда уже сделана, но скоро все кончится. Из его собственных уст ты услышишь, что он не сделает тебе ничего дурного.
Жанна в удивлении взглянула на него, пораженная до того, что это отразилось у нее на лице.
– Ты, значит, знаешь о нем больше, нежели я, государь? – спросила она; и сердце ее быстро забилось.
– Думаю, что так, – отвечал Старец. – Верь слову моему, дорогое дитя, я i;e желаю ему зла. Напротив, – задумчиво прибавил он. – Я желаю ему меньше зла, чем он сам себе желает. Я всей душой желаю ему добра. А тебе, девочка моя, которую я полюбил глубоко, разумно – тебе, моя Золотая Роза, Луна Халифа, мой стройный стебелек, моя виноградная лоза, мой священный сосуд, источник безграничных наслаждений – тебе превыше всего желаю, после трудов твоих, успокоения, бодрости и душевного мира. Ну, и мне кажется, что я, наконец, добьюсь их для тебя. Поезжай же, если я тебя прошу, и возьми с собой твоего сына Фулька, чтобы отец мог на него взглянуть, благословить его и, если найдет нужным, по обычаям своей страны, обеспечить его. Когда же ты из уст его узнаешь то, что, я уверен, он сообщит тебе, вернись ко мне, моя Отрада, моя Радость, и отдохни у меня на груди!
Жанна вздохнула, зашевелила пальцами на коленях и прошептала:
– Если так надо непременно, господин мой…
– Ну да, понятно, непременно надо! – круто оборвал ее Старец.
Он отослал ее обратно в гарем, поцеловал в уста, и позвал к себе Коджу и Богадена, сына Фальми из Бальсоры. Этим двум восторженным ассассинам он дал самые тщательные указания, так что ошибиться было невозможно. Золотая Роза с подобающей свитой отправилась с ними до Марселя. Оттуда она должна была ехать в Пампелуну и остановиться при дворе короля наваррского, который, как и отец его, всегда любил арабов. Там она должна была жить, покуда не придет к ней один из ассассинов (оставшийся в живых) сказать, что они разыскали короля Ричарда и что он желает ее видеть. Тогда она поедет к нему в сопровождении визиря, главаря евнухов и Матери Цветов, а поступать будет как сама заблагорассудит.
Вскоре после того, как были отданы эти распоряжения, галера отошла от мраморной набережной Тортозы И благополучно поплыла по синим волнам. Жанна, ее сын Фульк Анжуйский и прочие вышеназванные лица Находились все в большом зеленом шатре па корме. Но Жанна и видом не видала, слыхом не слыхивала, что вместе с ней едут Коджа-ибн-Гассан, ибн Альнук и Богаден, сын Фальми из Бальсоры.
Глава XVI
ШАЛЮЗ
Когда король Ричард сказал, даже без подтвердительной клятвы, что повесит Адемара Лиможского и графа де Сен-Поля, все, слышавшие это, поверили его словам. Первый поверил аббат Мило. Говоря иносказательно, вы можете себе представить, как он воздевал руки к небу, когда писал:
«Повесить рыцарей, таких высоких саном и положением, было бы, конечно, позорным деянием для короля-христианина. Не потому, чтобы виновный не был достоин наказания, или наказуюший был недостаточно важное лицо – это Богу одному известно! Но верная политика должна указывать мудрые средства. И она учит. Ведь есть другие пути для покарания мятежника – палить все у него в замке, убивать его людей на стенах, наконец, пырнуть ножом, якобы приняв его за простого смертного. Но вешать его, право, значит внушить еще не повешанным, как и они должны поступать с его людьми. Есть ведь и другие способы убить собаку, кроме того, чтобы пичкать ее маслом до удушенья! То же должно сказать про лордов и других лиц, возмущавшихся против своих королей. В данном, особом, случае, король Ричард думал только о том, чтобы следовать по стопам своего великого отца. Он так напоминал его тогда! То, что он сделал под конец, было совершенно не похоже на все, что ни делал этот государь когда-либо, насколько мне приходилось слышать. И, вспоминая об этом, я проливаю слезы, кровавые слезы. В то время он имел именно такие намерения, находясь в самом разгаре своего Да».
Ричард сказал свое Да! на решение повесить Сен-Поля и лиможда к собрать такое войско, которое должно неизбежно раздавить Шалюз, будь он хоть в двадцать раз сильнее. Но на самозаклание Жанны на Ливане он сказал Нет! И с этой целью все собирал свою рать, чтобы повергнуть в трепет всех южных государей, которые допустили это. В челе войска, в середине и в тылу у Ричарда числилось до пятнадцати тысяч человек. Передовым отрядом предводительствовал де Бар; там были английские лучники и нормандские рыцари. В середине стал он сам, собрав под свое знамя все вооруженные силы Анжу, Пуату и Турени. Тыл взял на свою ответственность граф Лейчестер, наместник Ричарда в Аквитании. Как только гарнизон Шалюзы издали завидел целый лес копий на северных высотах, огромные машины, выступавшие высоко над горизонтом, длинную линию свиты, рыцарские значки и знамена, английского дракона, анжуйских леопардов и одинокого нормандского льва – самые разумные из защитников замка горой стали за необходимость намедленно сдаться.
– Да это целая империя идет на нас! – воскликнул Адемар Лиможский. – Ну, разве я не был прав, когда говорил, что знаю короля Ричарда?
– Награбленная империя воришки! – возразил Сен~ Поль. – Честность на нашей стороне. До последнего издыхания я стану сражаться за мою государыню, даму Беранжеру, славу двух государств!
– Чудесно сказано, – возразил Адемар. – Ну, а я сражаюсь не за эту прекрасную особу, а за золотой стол с золотыми куклами вокруг.
Так точно рассуждал и сам Ашар, владелец Шалю-за, с горьким раскаянием поглядывая на его ветхие стены.
Над ровной лужайкой, покрытой травой, округло возвышается зеленая, пышная грудь двух холмов. На каждом из них стоит башня, а между ними ютится церковь и село Шалюз в виде извилистой улицы. Стена и пруд замыкают эту деревушку и соединяют обе башни. Как и предвидел Ричард, самое легкое дело было – врезаться между холмами и разъединить, а затем и взять обе башни, каждую в отдельности. Адемар думал так же. И это не особенно его утешало, покуда в нем не зародилась мысль самому принять начальство над одной башней, а другую предоставить Сен-Полю. Таким образом, он мог действовать самостоятельно, то есть вовсе бездействовать в виду соединенных сил Англии и Анжу.
Сен-Поль, видите ли, шел на бой из-за жизни Ричарда, а Адемар – из-за золотого стола: большая разница! Адемар успешно произвел разобщение башен; но вделал вид, что собирается оказать врагу сопротивление: он расставил людей на стенах и распустил знамена.
Король Ричард тихонько делал свое дело, как и всегда, когда действительно стоял лицом к лицу с войной. Для него война не была ни игрушкой, ни возбуждающим средством, а чистым искусством: он никогда не разъярялся. Целую неделю он довольствовался тем, что изучал город со всех сторон; и ни одна телега припасов не могла попасть в Шалюз, ни один перебежчик не мог выйти из него. Затем, когда все было исполнено согласно его желанию, он двинул вперед свои машины, прикатил башни, задал работу землекопам – словом, повел осаду в надлежащем виде и против слабейших мест, Успех был превосходный. В сущности, осажденные даже не пытались защищаться. Обе башни-крепости на холмах были разъединены; Шалюз очутился в его власти.
Ричард предал гарнизон мечу, а деревню – огню. Виконт Адемар и его люди сдались. Ричард завладел кладом (оказалось, что Кесарь был без головы) и сдержал свое слово относительно его открывателей: он повесил виконта и владельца Шалюза в виду другой башни,
– Ах ты, негодяй бездушный! – бранился Сен-Поль сквозь зубы. – Меня-то тебе не вздернуть.
Но, оглянувшись на дюжину своих отощавших людей, он подумал, что если Ричард и не повесит его, то придется самому повеситься. Мало того: ему пришло в голову, что между его приспешниками найдется, пожалуй, один или два таких, которые готовы избавить его от такого труда. Впрочем, граф был человек себе на уме: он смеялся на предложение сдаться до тех пор, покуда у него еще оставалась хоть одна несъеденная лошадь, хоть один лучник, хоть одна стрела. Что же касается огня, то он считал, что этим его не проймешь. А между тем, почем знать? Со дня на день могли подойти подкрепления с юга. Не кинет же его королева, своего героя, на съедение псам! Неужели принц Джон не поспешит завладеть королевством? Неужели король Филипп не постарается покарать своего мятежного вассала?
Каждый день, без особой поспешности, но страшно беззаботно, король Ричард подъезжал к самой башне и встречался взорами с графом де Сен-Полем, наблюдавшим за ним с вершины замка своими дерзкими глазами. Ричард, как и всегда, был боец-весельчак.
– Сойди-ка вниз, Сен-Поль, да задай пляску вместе с лиможцем!
– Когда я сойду вниз, государь, – отвечал граф, – твоему войску будет не до пляски!
Ричард терпеливо выжидал и в то же время слишком подвергал опасности жизнь свою. Аббат Мило даже стал лысеть от тревоги за него, не смея, однако, ему перечить. У Гастона Беарнца хватило смелости, но обезумевший повелитель прогнал его от себя. Де Бар, любивший его, пожалуй, больше всех, никогда не оставлял его надолго одного и придумывал всяческие уловки, чтоб заманить его как-нибудь подальше от башенных стен. Но Ричард, чтоб удовлетворить свою прихоть, выбрал себе в товарищи такого же бесшабашного беса, как он сам, а именно – Меркаде. Этот смуглый гасконец был под стать ему по сложению, по удали и горячности. С ним Ричард совершал свой ежедневный обход, никогда не упуская случая обменяться зловещей шуточкой с Сен-Полем. Страшно, жутко было смотреть, как он, без шлема на голове и без капли рассудка в ней, гарцевал под рядом луков.
– О, Сен-Поль! – вырвалось у него однажды. – Если б ты только стоил моих трудов, я заставил бы тебя сойти вниз и удружил бы тебе точно так же, как брату твоему, Эду. Но нет! Положительно тебя придется повесить.
А Сен-Поль, весело ухмыляясь, говорил ему в ответ:
– Король, не бойся! Никогда не придется тебе меня вешать.
– Душой моей клянусь! – возразил Ричард. – Еще немножечко похорохорься так же смело, человечек, – и я освобожу тебя оттуда.
– Государь! Это было бы хуже всего, – сдержанно ответствовал Сен-Поль.
– Как так, мальчишка?
– Да ведь если б ты мне даровал свое прощенье, моя рыцарская честь потребовала бы, чтоб и я простил тебя. А этого я никогда не сделаю. Значит, я продолжал бы жить, но был бы осужден.
– Ну, будь что будет! – смеясь, проговорил Ричард и повернул прочь.
– Сен-Поль мог бы наповал его убить, но он не пожелал воспользоваться случаем.
– Смотри-ка, Герден! – воскликнул он. – Вон едет наш король без лат. Хочешь прицелиться ему в спину и разом все покончить?
– Богом клянусь, Евстахий, не хочу!
– Что так?
– Просто не смею! – отозвался Жиль. – Я боюсь его больше, когда он так поносит меня, чем когда смотрит прямо мне в лицо. Пусть он ведет свои войска на приступ: я размозжу ему голову. Но нападать на него безоружного я больше и пробовать не стану.
– Фу! – проворчал Сен-Поль. Но в душе он был того же мнения.
Но вот настал день, когда де Бар объезжал соседние холмы для разведок вместе со своими рыцарями. Были слухи, что с юга, из Прованса и Русильона, движется неприятель, и что принц Джон, про которого было известно, что он находится в Гаскони, соединился с братом королевы наваррской. Наверно не было еще ничего известно, но Ричард полагал, что Джона еще можно будет соблазнить выйти из этого союза.
День был безоблачный, ясный, холодный, с жесточайшим северо-восточным ветром, свистевшим по отлогостям. Сидя на коне, на холме, де Бар дохнул на голую руку, потом похлопал ею по боку, чтобы вызвать в ней кровообращение. Окидывая поляну острым взглядом охотника, он заметил, что король Ричард выехал из ряда своих войск на караковом коне, а с ним Меркаде и Гастон Беарнец в зеленом плаще. На Ричарде был красный кафтан, над его шляпой развевалось красное перо. Он был без щита, а судя по легкости его движений, когда он поворачивался в седле, чтобы оглянуться назад, положив одну руку на спину лошади, де Бар убедился, что на нем не было лат.
– Дурак из дураков! – буркнул он своему соседу, Саварику де Дре. – Вон гарцует себе наш король, словно едет на охоту с соколами.
– Погоди! – остановил его Саварик. – Куда это он мчится?
– Краснобайничать с Сен-Полем, черт возьми! Куда же больше ему ехать в эту пору?
– Никогда Сен-Поль не позволят себе никакой подлости, – заметил Саварик.
– Нет, нет, конечно! Но там ведь Герден.
– Да погоди же! – опять остановил его Саварик. – Смотри, смотри! Кто это показался там из тучи дыма?
Им превосходно было видно осажденную башню, почерневшую и словно горевшую на солнце. Внизу, у подножия ее, еще дымилось селение Шалюз, как беспорядочная куча кирпичей и обломков. Из-под клубов дыма вдруг показалась тощая фигура в белом; она то двигалась, крадучись, то бежала, спотыкаясь и прячась, где только можно было, за развалинами стен. Ближе и ближе подбегала она к башне, все спотыкаясь своими согнутыми коленками. Де Бар все с большей тревогой следил за незнакомцем.
– Это улепетывает какой-нибудь лагерный воришка…
– Смотри, смотри! – воскликнул Саварик. Белый человек вышел из-под башни и в эту минуту стоял на коленях в открытом поле. В тот же миг кто-то бросил с башни веревку. Не успела она коснуться земли, как коленопреклоненный прицелился из лука и пустил стрелу. В то же мгновение человек спустился по веревке, проворно побежал вперед и, прыгнув на белого человека, повалил его. Видно было, как в воздухе сверкнуло лезвие ножа.
– Страшная война! – заметил де Бар, чрезвычайно занятый происшедшим.
– Война и в небесах Взгляни на этих двух орлов! – перебил его Саварик.
В самом деле, в холодной лазури дрались две большие птицы. Как почерневшие хлопья снега, падали тихонько на землю их выдранные перья… Но вот один из орлов перекувыркнулся в воздухе и упал на землю.
Взглянув опять по направлению к башне, де Бар и его спутники увидали, что там все пришло в сильное движение. Люди метались, лошади толпились в кучу; всадника в красном одеянии поддерживал всадник в зеленом. Затем караковый конь без седока принялся оглядываться вокруг и заржал.
– О, Боже! Короля Ричарда застрелили! Едем, Саварик! Скорей надо спуститься!
– Нет, постой! – опять перебил его тот. – Надо нагнать этих убийц, я вижу второго негодяя тоже в белом!
Де Бар также успел заметить его.
– Коней пришпорить! Живо! – крякнул он своим рыцарям. – Вперед, за мной!
Он первый тронулся в путь; за ним весь его отряд легким облачком помчался по склону холма. А игра продолжалась; они видели ее, как на сцене.
На земле большим белым комком лежала одна из таинственных фигур, другая бежала к ней у стен, так же крадучись и сгибаясь, как первая. Третье действующее лицо, человек с башни, не слыхал приближения белого незнакомца и наклонился над тем, которого он только что убил, и, по-видимому, обшаривал его, чтоб забрать бумаги или деньги.
– Пришпоривайте, пришпоривайте! – крикнул де Бар.
С грохотом помчались его всадники туда. Но они не поспели.
Белый скороход бежал слишком скоро для того, кто убил его товарища. Положим, тот оглянулся вокруг, но белый насел на него прежде, чем он успел подняться. Произошла короткая стычка, оба покатились по земле. Зачем белый встал на ноги, поднял своего убитого товарища на плечи и поспешно скрылся в дыму Шалюза, Когда де Бар и его друзья очутились близ башни на расстоянии выстрела из лука, там оказался лишь один убитый, лежавший на том самом месте, где его настиг смертельный удар. Белые убийцы, живой и мертвый, оба исчезли в дыму. Король и весь его отряд тоже исчезли. Из башни вышел граф де Сен-Поль со своими людьми, безоружный, с непокрытой головой. Построившись в ряд, молча выжидали они, пока приблизится де Бар.
Тот подскакал галопом и воскликнул:
– Граф де Сен-Поль! Вы – мой пленник! Он остановил своих спутников движением руки.
– Сэр Гильом, – угрюмо обратился к нему Сен-Поль. – Король застрелен, но не мной! Я – изменник короля. Ведите же меня к нему, чтоб он не умер, прежде чем я успею взглянуть ему в глаза.
– А кто такой вон тот убитый? Он один из ваших? – спросил де Бар.
– Имя его Жиль де Герден. Это – нормандец и враг короля, но он погиб (если он уже мертв) в защиту короля. Он убил убийцу.
– Мне это очень хорошо известно, – возразил де Бар. – Я был свидетелем его славного подвига. Но надо изловить этих белых людей. Кто бы такие они могли быть?
– Ничего про них не знаю: они не из моих людей. Платье на них все белое, с головы до ног, а лица темные; бегают же они, как турки. Но какие дела могут здесь быть у турок?
– Надо их разыскать! – решил де Бар.
Он послал в погоню Саварика и половину своего отряда.
Между тем Жиля Гердена подняли и убедились, что его наповал прикончили две раны: одна в шею, у затылка, другая – под сердцем. Де Бар положил его тело поперек седла и повел пленников в свой лагерь.
Короля Ричарда отнесли Б его собственный шатер и уложили в постель. При нем остались только его врачи и аббат Мило, потерявший всякое мужество. Гастон Беарнец за дверью рыдал, как девчонка. Граф Лейчестер поехал за королевой, а Ив Тибето – за графом де Мортеном. Де Бар узнал, что врачи вынули стрелу, обыкновенную, генуэзсскую, но они опасались, что она отравлена.
Они прострелили королю Ричарду правое легкое.
«Повесить рыцарей, таких высоких саном и положением, было бы, конечно, позорным деянием для короля-христианина. Не потому, чтобы виновный не был достоин наказания, или наказуюший был недостаточно важное лицо – это Богу одному известно! Но верная политика должна указывать мудрые средства. И она учит. Ведь есть другие пути для покарания мятежника – палить все у него в замке, убивать его людей на стенах, наконец, пырнуть ножом, якобы приняв его за простого смертного. Но вешать его, право, значит внушить еще не повешанным, как и они должны поступать с его людьми. Есть ведь и другие способы убить собаку, кроме того, чтобы пичкать ее маслом до удушенья! То же должно сказать про лордов и других лиц, возмущавшихся против своих королей. В данном, особом, случае, король Ричард думал только о том, чтобы следовать по стопам своего великого отца. Он так напоминал его тогда! То, что он сделал под конец, было совершенно не похоже на все, что ни делал этот государь когда-либо, насколько мне приходилось слышать. И, вспоминая об этом, я проливаю слезы, кровавые слезы. В то время он имел именно такие намерения, находясь в самом разгаре своего Да».
Ричард сказал свое Да! на решение повесить Сен-Поля и лиможда к собрать такое войско, которое должно неизбежно раздавить Шалюз, будь он хоть в двадцать раз сильнее. Но на самозаклание Жанны на Ливане он сказал Нет! И с этой целью все собирал свою рать, чтобы повергнуть в трепет всех южных государей, которые допустили это. В челе войска, в середине и в тылу у Ричарда числилось до пятнадцати тысяч человек. Передовым отрядом предводительствовал де Бар; там были английские лучники и нормандские рыцари. В середине стал он сам, собрав под свое знамя все вооруженные силы Анжу, Пуату и Турени. Тыл взял на свою ответственность граф Лейчестер, наместник Ричарда в Аквитании. Как только гарнизон Шалюзы издали завидел целый лес копий на северных высотах, огромные машины, выступавшие высоко над горизонтом, длинную линию свиты, рыцарские значки и знамена, английского дракона, анжуйских леопардов и одинокого нормандского льва – самые разумные из защитников замка горой стали за необходимость намедленно сдаться.
– Да это целая империя идет на нас! – воскликнул Адемар Лиможский. – Ну, разве я не был прав, когда говорил, что знаю короля Ричарда?
– Награбленная империя воришки! – возразил Сен~ Поль. – Честность на нашей стороне. До последнего издыхания я стану сражаться за мою государыню, даму Беранжеру, славу двух государств!
– Чудесно сказано, – возразил Адемар. – Ну, а я сражаюсь не за эту прекрасную особу, а за золотой стол с золотыми куклами вокруг.
Так точно рассуждал и сам Ашар, владелец Шалю-за, с горьким раскаянием поглядывая на его ветхие стены.
Над ровной лужайкой, покрытой травой, округло возвышается зеленая, пышная грудь двух холмов. На каждом из них стоит башня, а между ними ютится церковь и село Шалюз в виде извилистой улицы. Стена и пруд замыкают эту деревушку и соединяют обе башни. Как и предвидел Ричард, самое легкое дело было – врезаться между холмами и разъединить, а затем и взять обе башни, каждую в отдельности. Адемар думал так же. И это не особенно его утешало, покуда в нем не зародилась мысль самому принять начальство над одной башней, а другую предоставить Сен-Полю. Таким образом, он мог действовать самостоятельно, то есть вовсе бездействовать в виду соединенных сил Англии и Анжу.
Сен-Поль, видите ли, шел на бой из-за жизни Ричарда, а Адемар – из-за золотого стола: большая разница! Адемар успешно произвел разобщение башен; но вделал вид, что собирается оказать врагу сопротивление: он расставил людей на стенах и распустил знамена.
Король Ричард тихонько делал свое дело, как и всегда, когда действительно стоял лицом к лицу с войной. Для него война не была ни игрушкой, ни возбуждающим средством, а чистым искусством: он никогда не разъярялся. Целую неделю он довольствовался тем, что изучал город со всех сторон; и ни одна телега припасов не могла попасть в Шалюз, ни один перебежчик не мог выйти из него. Затем, когда все было исполнено согласно его желанию, он двинул вперед свои машины, прикатил башни, задал работу землекопам – словом, повел осаду в надлежащем виде и против слабейших мест, Успех был превосходный. В сущности, осажденные даже не пытались защищаться. Обе башни-крепости на холмах были разъединены; Шалюз очутился в его власти.
Ричард предал гарнизон мечу, а деревню – огню. Виконт Адемар и его люди сдались. Ричард завладел кладом (оказалось, что Кесарь был без головы) и сдержал свое слово относительно его открывателей: он повесил виконта и владельца Шалюза в виду другой башни,
– Ах ты, негодяй бездушный! – бранился Сен-Поль сквозь зубы. – Меня-то тебе не вздернуть.
Но, оглянувшись на дюжину своих отощавших людей, он подумал, что если Ричард и не повесит его, то придется самому повеситься. Мало того: ему пришло в голову, что между его приспешниками найдется, пожалуй, один или два таких, которые готовы избавить его от такого труда. Впрочем, граф был человек себе на уме: он смеялся на предложение сдаться до тех пор, покуда у него еще оставалась хоть одна несъеденная лошадь, хоть один лучник, хоть одна стрела. Что же касается огня, то он считал, что этим его не проймешь. А между тем, почем знать? Со дня на день могли подойти подкрепления с юга. Не кинет же его королева, своего героя, на съедение псам! Неужели принц Джон не поспешит завладеть королевством? Неужели король Филипп не постарается покарать своего мятежного вассала?
Каждый день, без особой поспешности, но страшно беззаботно, король Ричард подъезжал к самой башне и встречался взорами с графом де Сен-Полем, наблюдавшим за ним с вершины замка своими дерзкими глазами. Ричард, как и всегда, был боец-весельчак.
– Сойди-ка вниз, Сен-Поль, да задай пляску вместе с лиможцем!
– Когда я сойду вниз, государь, – отвечал граф, – твоему войску будет не до пляски!
Ричард терпеливо выжидал и в то же время слишком подвергал опасности жизнь свою. Аббат Мило даже стал лысеть от тревоги за него, не смея, однако, ему перечить. У Гастона Беарнца хватило смелости, но обезумевший повелитель прогнал его от себя. Де Бар, любивший его, пожалуй, больше всех, никогда не оставлял его надолго одного и придумывал всяческие уловки, чтоб заманить его как-нибудь подальше от башенных стен. Но Ричард, чтоб удовлетворить свою прихоть, выбрал себе в товарищи такого же бесшабашного беса, как он сам, а именно – Меркаде. Этот смуглый гасконец был под стать ему по сложению, по удали и горячности. С ним Ричард совершал свой ежедневный обход, никогда не упуская случая обменяться зловещей шуточкой с Сен-Полем. Страшно, жутко было смотреть, как он, без шлема на голове и без капли рассудка в ней, гарцевал под рядом луков.
– О, Сен-Поль! – вырвалось у него однажды. – Если б ты только стоил моих трудов, я заставил бы тебя сойти вниз и удружил бы тебе точно так же, как брату твоему, Эду. Но нет! Положительно тебя придется повесить.
А Сен-Поль, весело ухмыляясь, говорил ему в ответ:
– Король, не бойся! Никогда не придется тебе меня вешать.
– Душой моей клянусь! – возразил Ричард. – Еще немножечко похорохорься так же смело, человечек, – и я освобожу тебя оттуда.
– Государь! Это было бы хуже всего, – сдержанно ответствовал Сен-Поль.
– Как так, мальчишка?
– Да ведь если б ты мне даровал свое прощенье, моя рыцарская честь потребовала бы, чтоб и я простил тебя. А этого я никогда не сделаю. Значит, я продолжал бы жить, но был бы осужден.
– Ну, будь что будет! – смеясь, проговорил Ричард и повернул прочь.
– Сен-Поль мог бы наповал его убить, но он не пожелал воспользоваться случаем.
– Смотри-ка, Герден! – воскликнул он. – Вон едет наш король без лат. Хочешь прицелиться ему в спину и разом все покончить?
– Богом клянусь, Евстахий, не хочу!
– Что так?
– Просто не смею! – отозвался Жиль. – Я боюсь его больше, когда он так поносит меня, чем когда смотрит прямо мне в лицо. Пусть он ведет свои войска на приступ: я размозжу ему голову. Но нападать на него безоружного я больше и пробовать не стану.
– Фу! – проворчал Сен-Поль. Но в душе он был того же мнения.
Но вот настал день, когда де Бар объезжал соседние холмы для разведок вместе со своими рыцарями. Были слухи, что с юга, из Прованса и Русильона, движется неприятель, и что принц Джон, про которого было известно, что он находится в Гаскони, соединился с братом королевы наваррской. Наверно не было еще ничего известно, но Ричард полагал, что Джона еще можно будет соблазнить выйти из этого союза.
День был безоблачный, ясный, холодный, с жесточайшим северо-восточным ветром, свистевшим по отлогостям. Сидя на коне, на холме, де Бар дохнул на голую руку, потом похлопал ею по боку, чтобы вызвать в ней кровообращение. Окидывая поляну острым взглядом охотника, он заметил, что король Ричард выехал из ряда своих войск на караковом коне, а с ним Меркаде и Гастон Беарнец в зеленом плаще. На Ричарде был красный кафтан, над его шляпой развевалось красное перо. Он был без щита, а судя по легкости его движений, когда он поворачивался в седле, чтобы оглянуться назад, положив одну руку на спину лошади, де Бар убедился, что на нем не было лат.
– Дурак из дураков! – буркнул он своему соседу, Саварику де Дре. – Вон гарцует себе наш король, словно едет на охоту с соколами.
– Погоди! – остановил его Саварик. – Куда это он мчится?
– Краснобайничать с Сен-Полем, черт возьми! Куда же больше ему ехать в эту пору?
– Никогда Сен-Поль не позволят себе никакой подлости, – заметил Саварик.
– Нет, нет, конечно! Но там ведь Герден.
– Да погоди же! – опять остановил его Саварик. – Смотри, смотри! Кто это показался там из тучи дыма?
Им превосходно было видно осажденную башню, почерневшую и словно горевшую на солнце. Внизу, у подножия ее, еще дымилось селение Шалюз, как беспорядочная куча кирпичей и обломков. Из-под клубов дыма вдруг показалась тощая фигура в белом; она то двигалась, крадучись, то бежала, спотыкаясь и прячась, где только можно было, за развалинами стен. Ближе и ближе подбегала она к башне, все спотыкаясь своими согнутыми коленками. Де Бар все с большей тревогой следил за незнакомцем.
– Это улепетывает какой-нибудь лагерный воришка…
– Смотри, смотри! – воскликнул Саварик. Белый человек вышел из-под башни и в эту минуту стоял на коленях в открытом поле. В тот же миг кто-то бросил с башни веревку. Не успела она коснуться земли, как коленопреклоненный прицелился из лука и пустил стрелу. В то же мгновение человек спустился по веревке, проворно побежал вперед и, прыгнув на белого человека, повалил его. Видно было, как в воздухе сверкнуло лезвие ножа.
– Страшная война! – заметил де Бар, чрезвычайно занятый происшедшим.
– Война и в небесах Взгляни на этих двух орлов! – перебил его Саварик.
В самом деле, в холодной лазури дрались две большие птицы. Как почерневшие хлопья снега, падали тихонько на землю их выдранные перья… Но вот один из орлов перекувыркнулся в воздухе и упал на землю.
Взглянув опять по направлению к башне, де Бар и его спутники увидали, что там все пришло в сильное движение. Люди метались, лошади толпились в кучу; всадника в красном одеянии поддерживал всадник в зеленом. Затем караковый конь без седока принялся оглядываться вокруг и заржал.
– О, Боже! Короля Ричарда застрелили! Едем, Саварик! Скорей надо спуститься!
– Нет, постой! – опять перебил его тот. – Надо нагнать этих убийц, я вижу второго негодяя тоже в белом!
Де Бар также успел заметить его.
– Коней пришпорить! Живо! – крякнул он своим рыцарям. – Вперед, за мной!
Он первый тронулся в путь; за ним весь его отряд легким облачком помчался по склону холма. А игра продолжалась; они видели ее, как на сцене.
На земле большим белым комком лежала одна из таинственных фигур, другая бежала к ней у стен, так же крадучись и сгибаясь, как первая. Третье действующее лицо, человек с башни, не слыхал приближения белого незнакомца и наклонился над тем, которого он только что убил, и, по-видимому, обшаривал его, чтоб забрать бумаги или деньги.
– Пришпоривайте, пришпоривайте! – крикнул де Бар.
С грохотом помчались его всадники туда. Но они не поспели.
Белый скороход бежал слишком скоро для того, кто убил его товарища. Положим, тот оглянулся вокруг, но белый насел на него прежде, чем он успел подняться. Произошла короткая стычка, оба покатились по земле. Зачем белый встал на ноги, поднял своего убитого товарища на плечи и поспешно скрылся в дыму Шалюза, Когда де Бар и его друзья очутились близ башни на расстоянии выстрела из лука, там оказался лишь один убитый, лежавший на том самом месте, где его настиг смертельный удар. Белые убийцы, живой и мертвый, оба исчезли в дыму. Король и весь его отряд тоже исчезли. Из башни вышел граф де Сен-Поль со своими людьми, безоружный, с непокрытой головой. Построившись в ряд, молча выжидали они, пока приблизится де Бар.
Тот подскакал галопом и воскликнул:
– Граф де Сен-Поль! Вы – мой пленник! Он остановил своих спутников движением руки.
– Сэр Гильом, – угрюмо обратился к нему Сен-Поль. – Король застрелен, но не мной! Я – изменник короля. Ведите же меня к нему, чтоб он не умер, прежде чем я успею взглянуть ему в глаза.
– А кто такой вон тот убитый? Он один из ваших? – спросил де Бар.
– Имя его Жиль де Герден. Это – нормандец и враг короля, но он погиб (если он уже мертв) в защиту короля. Он убил убийцу.
– Мне это очень хорошо известно, – возразил де Бар. – Я был свидетелем его славного подвига. Но надо изловить этих белых людей. Кто бы такие они могли быть?
– Ничего про них не знаю: они не из моих людей. Платье на них все белое, с головы до ног, а лица темные; бегают же они, как турки. Но какие дела могут здесь быть у турок?
– Надо их разыскать! – решил де Бар.
Он послал в погоню Саварика и половину своего отряда.
Между тем Жиля Гердена подняли и убедились, что его наповал прикончили две раны: одна в шею, у затылка, другая – под сердцем. Де Бар положил его тело поперек седла и повел пленников в свой лагерь.
Короля Ричарда отнесли Б его собственный шатер и уложили в постель. При нем остались только его врачи и аббат Мило, потерявший всякое мужество. Гастон Беарнец за дверью рыдал, как девчонка. Граф Лейчестер поехал за королевой, а Ив Тибето – за графом де Мортеном. Де Бар узнал, что врачи вынули стрелу, обыкновенную, генуэзсскую, но они опасались, что она отравлена.
Они прострелили королю Ричарду правое легкое.
Глава XVII
ОСТРАЯ БОЛЬ
В последние часы, которые ему еще оставалось провести на земле, явились к Ричарду, одна за другой, три женщины. Каждая из них сказала ему правду как умела.
Первою явилась Элоиза французская в серой одежде монахинь Фонтевро, с лицом, более мрачным, чем ее капюшон, с волосами, висевшими, как мокрая трава; но а ее впалых глазах горел таинственный огонь. Она сказала страже у дверей:
– Впустите меня: я – глас застарелого горя!
Перед ней раздвинулся занавес палатки. Она подошла, шаркая ногами, к постели, на которой было распростерто длинное тело. Король услышал шорох ее платья и повернулся в ее сторону своим изменившимся лицом, но тотчас же откинул голову назад, лицом к потемкам.
– Уберите ее прочь! – прошептал он.
Де Бар стоял между ним и женщиной.
Но Элоиза протянула руки вперед, как слепец.
– Я принесла душе оздоровление: я очищаю старые грехи. Отойдите же вы все! – сказала она. – Оставьте меня с ним одну, только с его духовником. То, что мне сказать необходимо, должно быть сказано, как оно было и содеяно, – тайно.
Ричард вздохнул.
– Пусть она останется. И Мило также! – промолвил он.
Остальные на цыпочках вышли вон. Элоиза подошла и преклонила колени у изголовья короля.
– Слушай же, Ричард! – сказала она. – Ведь твой последний час близок, как и мой. Дважды порывалась я тебе сказать, и дважды ты отверг мое признанье. Оба раза оно могло оказать тебе услугу, ну, так теперь я сослужу тебе службу. Слушай: ты не виновен в смерти своего отца, он не виновен в моем горе.
Король не поворачивал своей головы, но взглянул в сторону; Элоизе было видно сбоку, что глаз его блестит. Губы его зашевелились и снова слиплись. Тогда Мило поднес к ним губку с вином, и Ричард шепнул:
– Скажи мне, Элоиза: кто виноват перед тобой?
– Твой брат, Джон Мортен! Он негодяй! – промолвила она.
Вздох, как стенанье, вырвался у короля Ричарда, глубокий, трепетный, жалобный вздох:
– О, Элоиза, Элоиза! Кто из нас четверых не был негодяем?
Но Элоиза возразила:
– Что было, то прошло. Я тебе все сказала. Что будет, не могу тебе сказать: прошлое поглощает меня. А все-таки я еще раз скажу, что брат твой Джон – негодяй, скрытая зараза, вор!
– Помоги ему Бог! Суди его Бог! – опять вздохнул Ричард, – Я не могу и не хочу брать на себя ни того, ки другого!
Он снова застонал, но так беспомощно и безнадежно, как человек до того измученный, разбитый, что аббат Мило стал громко бормотать дрожащими губами. Элоиза подняла свое поникшее лицо и била себя в грудь, восклицая:
– О, Ричард! Отчего Богу не было угодно, чтобы я досталась тебе неоскверненной? Я тебя спасла бы от этой горькой кончины! Суди сам, до чего я тебя тогда любила, если так горячо люблю теперь?
Не открывая глаз, Ричард промолвил;
– Никто не мог долго меня любить, потому что никто не мог вполне положиться на меня, как я сам не полагался на себя.
Затем он беспокойно обратился к аббату:
– Уведи ее. Мило, я устал.
Элоиза опустилась перед ним на колени и поцеловала его сухой лоб.
– Прости, король Ричард! – сказала она. – Ты более всего был королем, когда больше всего нес на себе оковы; ты более всего был милостив, когда больше всего нуждался в милости. Я свое дело сделала. Мне остается молиться и готовиться к концу.
Беззвучной поступью вышла она, как и пришла. И ни одна живая душа больше не видала ее.
Следующей явилась королева Беранжера, под вечер. Она держалась чинно, как в цепях, весьма торжественно преклоняясь пред лицом смерти. Вся белая, как слоновая кость, она была в черном платье, в руках у нее было большое Распятие. У дверей она остановилась на одно мгновенье, а с ней и граф Лейчестер, сопровождавший ее.
– Горе меня одолевает, Лейчестер! – проговорила она и обратилась к привратникам: – Он еще жив? Узнает он меня? Он не спит? Не требует ли он меня со слезами?
– Мадам! Король уснул.
– Ну, так пойду молиться за него, – промолвила королева и вошла в шатер.
Чинно преклонила она колени и обеими руками подняла Распятие в уровень с лицом. Затем жалобно заговорила с Ним, понизив свой истомленный голос и словно призывая Христа оглянуться на ее страдания:
– О, Христос, Христос! Оглянись на меня, на дочь царя земного, жестоко распятую, как Ты Сам! Этот умирающий – мой супруг и король, который от меня, как и от Тебя, Господи, отрекся. Он собирался совсем отстранить меня, а я все-таки его люблю. Да, люблю его, Иисусе Христе, и я потрудилась ему на пользу вопреки моей чести, которую сама, как и он, ставила ни во что. Когда он был в заточении, я унижалась, чтобы только возвратить ему свободу. Когда он освободился, я все усилия употребляла для того, чтоб отстранить от него врагов, в то время как он сам отстранял меня. Я молилась за него, да и теперь молюсь, когда он, распростертый здесь, лежит, сраженный тайным ударом, и умирает, не заботясь даже спросить, жива ли я. О, Спаситель мира! Это ли еще не страданья?
Первою явилась Элоиза французская в серой одежде монахинь Фонтевро, с лицом, более мрачным, чем ее капюшон, с волосами, висевшими, как мокрая трава; но а ее впалых глазах горел таинственный огонь. Она сказала страже у дверей:
– Впустите меня: я – глас застарелого горя!
Перед ней раздвинулся занавес палатки. Она подошла, шаркая ногами, к постели, на которой было распростерто длинное тело. Король услышал шорох ее платья и повернулся в ее сторону своим изменившимся лицом, но тотчас же откинул голову назад, лицом к потемкам.
– Уберите ее прочь! – прошептал он.
Де Бар стоял между ним и женщиной.
Но Элоиза протянула руки вперед, как слепец.
– Я принесла душе оздоровление: я очищаю старые грехи. Отойдите же вы все! – сказала она. – Оставьте меня с ним одну, только с его духовником. То, что мне сказать необходимо, должно быть сказано, как оно было и содеяно, – тайно.
Ричард вздохнул.
– Пусть она останется. И Мило также! – промолвил он.
Остальные на цыпочках вышли вон. Элоиза подошла и преклонила колени у изголовья короля.
– Слушай же, Ричард! – сказала она. – Ведь твой последний час близок, как и мой. Дважды порывалась я тебе сказать, и дважды ты отверг мое признанье. Оба раза оно могло оказать тебе услугу, ну, так теперь я сослужу тебе службу. Слушай: ты не виновен в смерти своего отца, он не виновен в моем горе.
Король не поворачивал своей головы, но взглянул в сторону; Элоизе было видно сбоку, что глаз его блестит. Губы его зашевелились и снова слиплись. Тогда Мило поднес к ним губку с вином, и Ричард шепнул:
– Скажи мне, Элоиза: кто виноват перед тобой?
– Твой брат, Джон Мортен! Он негодяй! – промолвила она.
Вздох, как стенанье, вырвался у короля Ричарда, глубокий, трепетный, жалобный вздох:
– О, Элоиза, Элоиза! Кто из нас четверых не был негодяем?
Но Элоиза возразила:
– Что было, то прошло. Я тебе все сказала. Что будет, не могу тебе сказать: прошлое поглощает меня. А все-таки я еще раз скажу, что брат твой Джон – негодяй, скрытая зараза, вор!
– Помоги ему Бог! Суди его Бог! – опять вздохнул Ричард, – Я не могу и не хочу брать на себя ни того, ки другого!
Он снова застонал, но так беспомощно и безнадежно, как человек до того измученный, разбитый, что аббат Мило стал громко бормотать дрожащими губами. Элоиза подняла свое поникшее лицо и била себя в грудь, восклицая:
– О, Ричард! Отчего Богу не было угодно, чтобы я досталась тебе неоскверненной? Я тебя спасла бы от этой горькой кончины! Суди сам, до чего я тебя тогда любила, если так горячо люблю теперь?
Не открывая глаз, Ричард промолвил;
– Никто не мог долго меня любить, потому что никто не мог вполне положиться на меня, как я сам не полагался на себя.
Затем он беспокойно обратился к аббату:
– Уведи ее. Мило, я устал.
Элоиза опустилась перед ним на колени и поцеловала его сухой лоб.
– Прости, король Ричард! – сказала она. – Ты более всего был королем, когда больше всего нес на себе оковы; ты более всего был милостив, когда больше всего нуждался в милости. Я свое дело сделала. Мне остается молиться и готовиться к концу.
Беззвучной поступью вышла она, как и пришла. И ни одна живая душа больше не видала ее.
Следующей явилась королева Беранжера, под вечер. Она держалась чинно, как в цепях, весьма торжественно преклоняясь пред лицом смерти. Вся белая, как слоновая кость, она была в черном платье, в руках у нее было большое Распятие. У дверей она остановилась на одно мгновенье, а с ней и граф Лейчестер, сопровождавший ее.
– Горе меня одолевает, Лейчестер! – проговорила она и обратилась к привратникам: – Он еще жив? Узнает он меня? Он не спит? Не требует ли он меня со слезами?
– Мадам! Король уснул.
– Ну, так пойду молиться за него, – промолвила королева и вошла в шатер.
Чинно преклонила она колени и обеими руками подняла Распятие в уровень с лицом. Затем жалобно заговорила с Ним, понизив свой истомленный голос и словно призывая Христа оглянуться на ее страдания:
– О, Христос, Христос! Оглянись на меня, на дочь царя земного, жестоко распятую, как Ты Сам! Этот умирающий – мой супруг и король, который от меня, как и от Тебя, Господи, отрекся. Он собирался совсем отстранить меня, а я все-таки его люблю. Да, люблю его, Иисусе Христе, и я потрудилась ему на пользу вопреки моей чести, которую сама, как и он, ставила ни во что. Когда он был в заточении, я унижалась, чтобы только возвратить ему свободу. Когда он освободился, я все усилия употребляла для того, чтоб отстранить от него врагов, в то время как он сам отстранял меня. Я молилась за него, да и теперь молюсь, когда он, распростертый здесь, лежит, сраженный тайным ударом, и умирает, не заботясь даже спросить, жива ли я. О, Спаситель мира! Это ли еще не страданья?