Страница:
– Ну, Гюнтер! Нам лучше бы скорей в путь-дорогу! – заметил он.
– Государь, я готов! – ответил Гюнтер, очевидно неготовый, вставая и дотягиваясь.
– Ну, веди меня! – приказал Ричард.
– Нет, я следую за вами, государь!
– Говорю тебе, белый ты пес, веди меня! – проговорил король и на одно мгновенье показал зубы. Астрияк повиновался. Один из немногих слуг Ричарда, некий нормандец по имени Мартен Во в виде собственной безопасности избрал простейший способ: отстал от других. Гюнтер был чересчур взволнован, чтоб замечать такие пустяки. В то время, как он со своим отрядом огибал лес с одного конца. Мартен огибал его с другого. Он был довольно глуп, но все же не настолько, чтобы дать засадить себя в тюрьму, если мог этого избежать. Волею Божией моряк, он чувствовал стремление к своей стихии и волей Божией попал в нее несколько дней спустя. Но о нем будет еще речь впереди.
Эрцгерцог Луитпольд был у себя в своем добром городе Граце, когда ему доставили известие о поимке короля, а затем – и самого пленника.
– Du lieber Gott (Боже милостивый)! – крикнул он. – Ach, mein Gunther!
Он наградил своего вассала поцелуем. Его глазки засверкали кровью, как Марс, когда он сверкает. Но все-таки эрцгерцог был рыцарем: он взял протянутую руку короля и, помявшись немного, поцеловал ее.
– Что, государь? – вырвались торжествующие звуки из его широкого горла. – Теперь мы с вами, кажется, на более равной ноге?
– Согласен с вами, Луитпольд, – сказал король. Затем, пока эрцгерцог муслил себе губы, Ричард прибавил:
– Но, надеюсь, вы не вздумаете простереть свое преимущество до того, чтобы держать речь ко мне. Австрияк с трудом проглотил эту пилюлю.
– Государь! – сказал эрцгерцог. – Слишком много речей потребовалось бы для того, чтобы смыть все обиды, которые нанесены мне вашими руками: никакие речи на всех собраниях в мире не могли бы извинить убийство моего второго кузена, графа Сен-Поля, и первого кузена, маркиза Монферрата.
– Это правда, – возразил Ричард. – Но ни одна из этих речей не вернула бы их к жизни.
– О, государь, государь! Душой моей клянусь, я вас считаю виновным в смерти маркиза Монферрата.
– Я так и думал! – отозвался король. – И ваше обвинение ничего не прибавляет к моим мнениям, скорее наоборот.
– Значит, вы это допускаете, король Ричард? – спросил эрцгерцог.
Удивление придавало ему особенно глупый вид: его раскрывшийся рот, его ощетинившиеся волосы напоминали орла, запутавшегося в кустах.
– Я далек от того, чтоб это отрицать, – сказал Ричард. – Никогда не опровергаю я никаких обвинений, но и сам никогда никого не обвиняю, пока не приготовлюсь доказать это. Но теперь – другое дело.
– Я должен держать вас в строгой охране, государь, – проговорил эрцгерцог. – Я должен сообщить обо всем моему повелителю, римскому императору.
– Вы в своем праве, Луитпольд, – промолвил король Ричард.
День закончился тем, что короля английского заточили в высокую башню, футов шестьдесят над городской стеной.
Теперь посмотрим, что поделывал наш Мартен Во, который все вынюхивал море. Вскоре он сделал лучше: он смотрел на него с вершины высокой горы. Оно сверкало вдали в тумане, и ничего ему больше не оставалось делать, как спуститься вниз по речному руслу, которое благополучно привело его в Триест. Оттуда ему удалось переправиться в Венецию, где кабачки были слишком хороши и слишком многочисленны для него. Он болтал про свои злоключения, про свои лопнувшие сапоги, про австрийское пиво, про сгюего увлекающегося господина, про свой собственный замечательный ум и способность ко всякой верной службе.
А Венеция прежде, как и теперь, была colluvies gentium – стоком народов. Долговязые одинокие арабы шагали по узким улицам или неподвижно дремали у стен набережной. Город был полон бродячих крестоносцев, страшно помятых молодцов, христиан-отступников, мусульман-отступников, покладистых евреев, богомольцев, собирателей святынь во святых местах. Как чума, как зараза, распространилась история Мартена и, к несчастию, далеко не к выгоде Ричарда, невозмутимо пребывавшего в своей башне. Когда иссякли для него все источники благостыни в Венеции, Мартен Во отплыл в Анкону. Там тоже ему оказывали всяческое внимание: он повстречал своего земляка, нормандского рыцаря Жиля де Гердена.
Едва заслышал Жиль, что Ричард заточен в темницу, а Жанны нет подле него, он страшно вспыхнул. Не надо удивляться, что он ничего не знал про дела в Акре: он не был в Акре с французскими войсками, а ходил богомольцем в Иерусалим и оттуда, вместе с Люзиньяном, попал на остров Кипр. Вот он теперь ухватил Мартена за глотку и тряс его, пока глаза у несчастного не выкатились, словно агатовые шары.
– Ну, болван, говори сейчас: где мадам Жанна? Не то я покончу то, что начал! – сказал он грозно.
Но Мартен ничего больше не мог ему сказать: он был мертв. После такого дела, даже в Анконе, приходилось бежать; и Жиль был готов убраться оттуда. Страсть к Жанне, которая никогда не покидала его надолго, разыгралась с такой силой, что ему захотелось непременно разыскать, увидеть ее, прикоснуться к ней или умереть. Единственной помехой был король: так надо его отыскать, куда бы ни забился он! Случилось, очевидно, одно из двух: или Ричарду она уж надоела, или он ее лишился по каким-нибудь превратностям пути. Могло быть и третье предположение: ее умертвили по приказанию королевы. Но он отклонил эту мысль: он был уверен, что Жанна жива.
«Великое дело – смерть, но и она не так велика, как наслаждение обладать Жанной во всей ее красе», – рассуждал он.
Он вполне был в этом убежден – и вернулся к двум первым предположениям. Если Жанна надоела королю, тот не постесняется (таков уж он от природы) так прямо и сказать в глаза ему. Жилю. Если же он потерял ее, то пусть сидит себе преспокойно в темнице, а Жиль со временем может ее найти. Надо только удостовериться. И еще вот что пришло ему в голову:
«Если он в заточении, в цепях, его убить довольно просто!»
И сердце его тешилось такой прелестной мыслью.
Никакого труда не стоило пройти по стопам Мартена: ясно – Венеция, Триест и вверх по горам до Бломау. Но тут след терялся, тщетно разыскивал его Жиль вдоль и поперек. Этот недогадливый господин по ложным слухам проехал даже в Вену. Но нам нет нужды пересказывать все его странствия. Шесть месяцев спустя после того, как он уехал из Анконы, в лохмотьях, без шляпы, голодный и холодный, он прибыл к крепким башням Граца. Проходя близ городского рва, услышал он чей-то чистый громкий голос:
Li dous consire Quem don'Amors soven…
Он понял, что наконец-то набрел на того, кого искал. Но кто-то еще, другой, клубочком прижавшись у стены, не спускал с башни своих жадных взоров и видел, как Жиль вдруг остановился, словно оглушенный, хлопнул себя рукой по затылку, потом прислушался и задумался, шевеля челюстями.
Голос оборвался. Жиль повернул обратно и тихонько пошел своей дорогой. Он проскользнул через городские ворота в город. А скорчившийся у стены человек все еще пытливо смотрел на него из-под длинных прядей своих всклокоченных волос.
Глава XI
– Государь, я готов! – ответил Гюнтер, очевидно неготовый, вставая и дотягиваясь.
– Ну, веди меня! – приказал Ричард.
– Нет, я следую за вами, государь!
– Говорю тебе, белый ты пес, веди меня! – проговорил король и на одно мгновенье показал зубы. Астрияк повиновался. Один из немногих слуг Ричарда, некий нормандец по имени Мартен Во в виде собственной безопасности избрал простейший способ: отстал от других. Гюнтер был чересчур взволнован, чтоб замечать такие пустяки. В то время, как он со своим отрядом огибал лес с одного конца. Мартен огибал его с другого. Он был довольно глуп, но все же не настолько, чтобы дать засадить себя в тюрьму, если мог этого избежать. Волею Божией моряк, он чувствовал стремление к своей стихии и волей Божией попал в нее несколько дней спустя. Но о нем будет еще речь впереди.
Эрцгерцог Луитпольд был у себя в своем добром городе Граце, когда ему доставили известие о поимке короля, а затем – и самого пленника.
– Du lieber Gott (Боже милостивый)! – крикнул он. – Ach, mein Gunther!
Он наградил своего вассала поцелуем. Его глазки засверкали кровью, как Марс, когда он сверкает. Но все-таки эрцгерцог был рыцарем: он взял протянутую руку короля и, помявшись немного, поцеловал ее.
– Что, государь? – вырвались торжествующие звуки из его широкого горла. – Теперь мы с вами, кажется, на более равной ноге?
– Согласен с вами, Луитпольд, – сказал король. Затем, пока эрцгерцог муслил себе губы, Ричард прибавил:
– Но, надеюсь, вы не вздумаете простереть свое преимущество до того, чтобы держать речь ко мне. Австрияк с трудом проглотил эту пилюлю.
– Государь! – сказал эрцгерцог. – Слишком много речей потребовалось бы для того, чтобы смыть все обиды, которые нанесены мне вашими руками: никакие речи на всех собраниях в мире не могли бы извинить убийство моего второго кузена, графа Сен-Поля, и первого кузена, маркиза Монферрата.
– Это правда, – возразил Ричард. – Но ни одна из этих речей не вернула бы их к жизни.
– О, государь, государь! Душой моей клянусь, я вас считаю виновным в смерти маркиза Монферрата.
– Я так и думал! – отозвался король. – И ваше обвинение ничего не прибавляет к моим мнениям, скорее наоборот.
– Значит, вы это допускаете, король Ричард? – спросил эрцгерцог.
Удивление придавало ему особенно глупый вид: его раскрывшийся рот, его ощетинившиеся волосы напоминали орла, запутавшегося в кустах.
– Я далек от того, чтоб это отрицать, – сказал Ричард. – Никогда не опровергаю я никаких обвинений, но и сам никогда никого не обвиняю, пока не приготовлюсь доказать это. Но теперь – другое дело.
– Я должен держать вас в строгой охране, государь, – проговорил эрцгерцог. – Я должен сообщить обо всем моему повелителю, римскому императору.
– Вы в своем праве, Луитпольд, – промолвил король Ричард.
День закончился тем, что короля английского заточили в высокую башню, футов шестьдесят над городской стеной.
Теперь посмотрим, что поделывал наш Мартен Во, который все вынюхивал море. Вскоре он сделал лучше: он смотрел на него с вершины высокой горы. Оно сверкало вдали в тумане, и ничего ему больше не оставалось делать, как спуститься вниз по речному руслу, которое благополучно привело его в Триест. Оттуда ему удалось переправиться в Венецию, где кабачки были слишком хороши и слишком многочисленны для него. Он болтал про свои злоключения, про свои лопнувшие сапоги, про австрийское пиво, про сгюего увлекающегося господина, про свой собственный замечательный ум и способность ко всякой верной службе.
А Венеция прежде, как и теперь, была colluvies gentium – стоком народов. Долговязые одинокие арабы шагали по узким улицам или неподвижно дремали у стен набережной. Город был полон бродячих крестоносцев, страшно помятых молодцов, христиан-отступников, мусульман-отступников, покладистых евреев, богомольцев, собирателей святынь во святых местах. Как чума, как зараза, распространилась история Мартена и, к несчастию, далеко не к выгоде Ричарда, невозмутимо пребывавшего в своей башне. Когда иссякли для него все источники благостыни в Венеции, Мартен Во отплыл в Анкону. Там тоже ему оказывали всяческое внимание: он повстречал своего земляка, нормандского рыцаря Жиля де Гердена.
Едва заслышал Жиль, что Ричард заточен в темницу, а Жанны нет подле него, он страшно вспыхнул. Не надо удивляться, что он ничего не знал про дела в Акре: он не был в Акре с французскими войсками, а ходил богомольцем в Иерусалим и оттуда, вместе с Люзиньяном, попал на остров Кипр. Вот он теперь ухватил Мартена за глотку и тряс его, пока глаза у несчастного не выкатились, словно агатовые шары.
– Ну, болван, говори сейчас: где мадам Жанна? Не то я покончу то, что начал! – сказал он грозно.
Но Мартен ничего больше не мог ему сказать: он был мертв. После такого дела, даже в Анконе, приходилось бежать; и Жиль был готов убраться оттуда. Страсть к Жанне, которая никогда не покидала его надолго, разыгралась с такой силой, что ему захотелось непременно разыскать, увидеть ее, прикоснуться к ней или умереть. Единственной помехой был король: так надо его отыскать, куда бы ни забился он! Случилось, очевидно, одно из двух: или Ричарду она уж надоела, или он ее лишился по каким-нибудь превратностям пути. Могло быть и третье предположение: ее умертвили по приказанию королевы. Но он отклонил эту мысль: он был уверен, что Жанна жива.
«Великое дело – смерть, но и она не так велика, как наслаждение обладать Жанной во всей ее красе», – рассуждал он.
Он вполне был в этом убежден – и вернулся к двум первым предположениям. Если Жанна надоела королю, тот не постесняется (таков уж он от природы) так прямо и сказать в глаза ему. Жилю. Если же он потерял ее, то пусть сидит себе преспокойно в темнице, а Жиль со временем может ее найти. Надо только удостовериться. И еще вот что пришло ему в голову:
«Если он в заточении, в цепях, его убить довольно просто!»
И сердце его тешилось такой прелестной мыслью.
Никакого труда не стоило пройти по стопам Мартена: ясно – Венеция, Триест и вверх по горам до Бломау. Но тут след терялся, тщетно разыскивал его Жиль вдоль и поперек. Этот недогадливый господин по ложным слухам проехал даже в Вену. Но нам нет нужды пересказывать все его странствия. Шесть месяцев спустя после того, как он уехал из Анконы, в лохмотьях, без шляпы, голодный и холодный, он прибыл к крепким башням Граца. Проходя близ городского рва, услышал он чей-то чистый громкий голос:
Li dous consire Quem don'Amors soven…
Он понял, что наконец-то набрел на того, кого искал. Но кто-то еще, другой, клубочком прижавшись у стены, не спускал с башни своих жадных взоров и видел, как Жиль вдруг остановился, словно оглушенный, хлопнул себя рукой по затылку, потом прислушался и задумался, шевеля челюстями.
Голос оборвался. Жиль повернул обратно и тихонько пошел своей дорогой. Он проскользнул через городские ворота в город. А скорчившийся у стены человек все еще пытливо смотрел на него из-под длинных прядей своих всклокоченных волос.
Глава XI
ДОВЕРЕННЫЙ ПОСЛАНЕЦ
Старец из Муссы, Повелитель всех ассассинов, потомок Али, Полнота Света, Господин тех, что едят дурман, и прочая, и прочая, женился па Жанне и сделал ее своей первой женой.
Помимо ее телесной красоты, он ценил в ней ее скромность, покорность, здравый смысл и ту особенную гордость, которая смиряет обладателя женщины: она, можно сказать, была слишком горда, чтобы даже позволить в себе чванство. Принимая во внимание, что Старец так высоко ценил Жанну, нечего удивляться, что она стала, наконец, его единственной женой.
Вот такого рода жизнь вела Жанна. Ранним утром, когда супруг уходил от нее, она спала еще часик, затем вставала и шла в баню. Затем в сад фонтанов в ее беседку приводили ее мальчика. Она часа два или больше проводила с ним: учила его читать молитвы, почитать отца, любить мать и повиноваться ей, уважать волю Господню. В десять часов Жанна кончала завтрак и вместе со своими женщинами садилась за рукоделье. Одна из них споет, другая что-нибудь хорошее расскажет; порой, если госпожа разрешит, они болтают меж собой, то и дело поглядывая на нее, чтобы заслужить от нее похвалу или (очень редко) порицанье. Не было среди ее рабынь ни одной живой души, которая не любила бы ее, но также и не боялась бы ее.
Жанна не была говорливее прежнего, но она рассуждала не меньше. Частенько в течение дня присылал за ней Старец, не то и сам заходил в ее покои, чтобы обсуждать с ней дела. Никогда не случалось, чтобы Жанна была не в духе, скучна, раздражена или вообще не расположена удовлетворить все его желания. И каждую пятницу в своей мечети Синан приносил благодарность Аллаху за то, что он даровал ему такую бесподобную жену – степенную, скромную, благочестивую, любящую, целомудренную, покорную, ловкую, услужливую и раскрасавицу. Так он говорил всякому про свою жену. А так как Старец был человек величайшей опытности, то такие похвалы имели особое значение. Он поспешил доказать не только словами, но и делом, что считает ее достойной доверия.
В один прекрасный день, когда она сидела у себя в гареме с малюткой на коленях, напевая ему и себе одну из нескончаемых французских песенок, ей доложили, что грозный повелитель желает видеть ее в своих покоях. Она спустила с колен ребенка и последовала за евнухом. Войдя в комнату, где уже сидел Старец, Жанна стала на колени, как того требовал обычай, и поцеловала его в колено. Он коснулся ее головы рукой и проговорил:
– Встань, дитя мое! Посиди со мной немножко. Я должен потолковать с тобой кое о чем, что касается тебя.
Она тотчас же села рядом с ним. Он взял ее за руку и так начал свою речь:
– Жанна! По-видимому, я что-то вроде пророка. Твой прежний повелитель, Мелек-Ричард, находится во власти врагов своих. Он теперь в заточении, в плену у эрцгерцога по обвинению во многих преступлениях. Первое – убиение брата твоего, графа Эда де Сен-Поля; впрочем, это – еще сравнительно пустое дело, которое, вдобавок, совершилось в честном бою. Затем обвиняют его (и, как тебе известно, ложно) в смерти маркиза Монферрата. У нас свой взгляд на это. А главное-то дело тут, как я подозреваю, в выкупе. Но вопрос: захотят ли враги его допустить, чтоб этот выкуп состоялся? Ведь Мелек-Ричард им ненавистен не тем, что он наделал, а тем, что помешал им сделать ему. Ну, что же скажешь ты, дитя мое, на это? Я вижу, это тебя огорчает.
Действительно, Жанна была огорчена, но не в том смысле, как можно было бы предположить. Вместе с большим самообладанием, в ней было также много и житейского разума. Не было ни слез, ни сердцебиения, ни безотчетного страха, ни перемен в лице. Глаза ее искали встречи с глазами Старца и твердо остановились на его лице. Губы ее были как всегда румяны и только плотно сжаты.
– Что же тебе угодно будет предпринять, государь мой? – спросила она.
Старец из Муссы погладил свою красивую бороду.
– Дело об убийстве Монферрата я могу решить в нескольких строках, – раздумывая, молвил он. – Мало того, я могу добраться до Мелека и обеспечить ему все удобства. Но что мне будет всего труднее сделать (заметь, неудачи я все-таки не допускаю!) так это – заставить его врагов там, у него на родине, отпустить его за выкуп.
– Я могу это устроить, – возразила Жанна, – если ты возьмешься сделать остальное.
Старик потрепал ее по щеке и промолвил:
– Не в обычаях наших стран отпускать жен своих на чужбину. Сверх того, ты не нашего племени. И как я могу положиться на Мелека, который, я знаю, тебя любит? Как могу положиться на тебя, зная, что ты любишь Мелека?
– О, государь! – сказала Жанна, глядя прямо ему в глаза. – Я явилась сюда потому, что любила господина моего Ричарда; и теперь, обеспечив ему безопасность, я вернусь сюда. И… – прибавила она, опустив глаза, – вернусь именно по этой причине, а не по какой другой.
– Я вполне тебя понимаю, дитя мое! – сказал старик и взял ее за подбородок.
Это вызвало краску у нее на лице, и она тотчас же опять подняла головку с робкими словами:
– Милый мой господин! Ты так ласков со мной… Если б у меня не было той, другой, причины, я из-за этого бы одного вернулась к тебе.
Синан поцеловал ее.
– Так оно и будет, моя дорогая! – сказал он уверенно. – Времени еще много впереди. Понятно, ты поедешь соответственно моему сану и твоему здоровью, которое именно теперь требует осторожности.
– Не бойся за мое здоровье, о, господин мой! Я чувствую в себе много силы.
Он опять поцеловал ее, прибавив:
– Никогда еще не знавал я женщины такой прекрасной и вместе такой сильной духом!
Он написал два письма, приложил к ним две печати, одну свою, другую – царя Соломона.
Эрцгерцогу он писал кратко:
«Эрцгерцогу Луитпольду Veins de Monte (Старец Гор) шлет свой привет. Если бы Мелек-Ричард потерпел ущерб в славе своей или в своей жизни, тогда я вас попрошу только припомнить, как я услужил маркизу Монферрату – так услужу и вашей Светлости».
Но императорский сан требовал предостережения в более вежливой форме. Ему досталось замечательно красивое письмо.
«Самому возвышенному из людей, Генриху, Божией милостью Императору Римлян, блаженному и благочестивому, августейшему, непобедимому завоевателю – Veins de Monte, Божией милостью Повелитель ассассинов, шлет свой привет и лобзанье мира. Пусть Ваше Светлейшество хоть немного ознакомится с ошибкой по отношению к высокопоставленной особе, которая находится у вас в плену. Не Мелек-Ричард был причиной смерти маркиза Конрада, а я – Старец Гор, Повелитель ассассинов, Полнота Света. Я повелел умертвить его для доброй цели, а именно, чтобы спасти друга моего, все того же Мелека, дабы не постигла его смерть от руки маркиза. А его, вышереченного Мелека, я решил защищать всеми силами посредством безмолвных убийц, которые мне служат. Прощайте. И да хранит ваше Светлейшество Тот, Которого мы оба чтим, каждый по-своему».
Как и во всех делах Старца, все приготовления были сделаны скоро и безмолвно. Три или четыре дня спустя Жанна прижала к груди юного Фулька, смиренно и горячо простилась со своим повелителем и покинула равнину Ливана, пускаясь в свое посольство.
Ее доставили к морю со всеми почестями, подобавшими высокому сану любимой жены султана. Ни разу не коснулась она ногою земли, даже не видела ее в глаза: она сидела в закрытых носилках, окутанная покрывалом до самых глаз. С ней сидела старая турчанка обширных размеров, которую называли в гареме Мать Цветов. В носилки были впряжены мулы, а подле ехали евнухи на мулах верхом. Со всех сторон – третья линия защиты – ехали янычары, все в белом, на белых арабских жеребцах. В таком порядке они живо добрались до Тортозы, повелитель которой был верным союзником Старца из Муссы; но, отдавая почести таинственной клетке, он и не подозревал, что припадает к стопам Жанны-пикардийки. Длинные галеры забрали груз, который к ним доставили горные дороги, и принялись бороздить Эгейское море то качаясь, то ныряя в его волнах, и пристали к берегу только в Салониках. Оттуда переменные носильщики так же таинственно доставили Жанну в Марбург Штнрийский. Только там увидела она ясное небо.
Ее принесли в гостиницу и сняли с нее покрывало. Старшина евнухов вручил ей бумагу, на которой он сам написал (он был лишен языка):
«Государыня! Благоуханье Гарема! Гульзарина (по-ихнему это значит – Золотая Роза)! Вот что мне повелел мой грозный господин. С этой минуты, с этого места вы свободны делать все, что вам укажет ваша мудрость. Письма нашего повелителя будут посланы вперед с кем подобает – одно в Грац, где эрцгерцог стережет Мелека, другое – к Римскому императору, где бы он ни был. В Граце находится теперь тот, кого вы ищете. Через шесть месяцев от нынешнего дня я буду здесь, чтобы опять сопровождать вашу Светлость».
Он трижды поклонился ей и удалился.
– Ну, вот что, мать! – обратилась тогда Жанна к старой дуэнье. – Сделай ты для меня, что я у тебя попрошу, да поскорей! Достань мне коричневой краски, чтобы окрасить мою кожу, какую-нибудь рваную юбку, такую же куртку, как носят женщины в Египте. Дай мне также денег, чтобы их поднять, и отпусти меня с миром.
Все так и было сделано. Жанна надела негодные лохмотья, которые едва прикрывали ей тело, окрасила свое прелестное личико в темную краску так же, как руки, грудь и шею, и вольно распустила волосы. Затем она пошла в путь-дорогу босиком, дрожа от холода, ведь уже третий месяц она ждала ребенка. Она направилась в Граи, прямо через пустынные болота.
Почти два года не видела она короля Ричарда. При мысли о свидании с ним и о нем самом, кровь кипела у нее на сердце, приливала ей к лицу и румянила его. Она не собиралась видеться с ним, если бы даже нашлась возможность: Жанна знала, до каких пределов у нее хватит мужества ему сопротивляться. Она решила, что спасет его, и тотчас же уедет. Вот как она сама с собой рассуждала, идя своей дорогой.
«Жанна, друг мой! Теперь ты – жена мудрого Старца, который к тебе ласков и возвысил тебя надо всеми прочими своими женами. Тебе не подобает иметь иных любовников. Только спаси его. Господи, Иисусе Христе! Спаси его, Владычица Мария!»
Это воззвание она все повторяла, как молитву, оно не сходило у нее с языка все время на пути в Грац. Только тогда прерывалось оно, когда лицо ее заливала краской мысль:
«Божье испытанье! Да неужели же до того дошло, что о таком великом государе приходится молиться, как о беспомощном монахе?!»
Тем не менее, она молилась чаще, чем краснела. Ничего-то она не боялась. Она ночевала в лесах, в коровьих хлевах, на хуторских дворах под скирдами; покупала себе на пропитание лишь самое необходимое и не привлекала ничьего внимания, но зато и не навлекала на себя никаких неприятностей, о которых стоило бы упоминать. На закате пятого дня своего странствия она завидела стены города, они поднимались в небеса над черными болотами. Над ними высились укрепления. Угасающим взором своим позолотило солнце еще раз церковный купол, вокруг вздымались чудовищные круглые башни в медных шапочках. Жанна насчитала на стенах еще семь башен – тяжеловесных широких крепостей с плоскими крышами, с огромными зубцами. На шесте неподвижными складками повисло большое знамя. Все это казалось огромной кучей, мрачной, уединенной, неведомой, закутанной в грозовые тучи.
Впрочем, Жанна сама была северянка, человек невпечатлительный. Для нее был привычной картиной, как простой шатер, этот серый небосклон, а также этот простор болотистых равнин, эти кучи камней, одна как другая. Но при мысли, что ее Ричард здесь, в нескольких верстах от нее, сердце ее горячо забилось. Ее единственной заботой стало – как разыскать его в таком большом городе?
Когда она добралась до Граца, уже совсем стемнело, и караульные собирались запирать ворота. Она им не мешала. Она заметила, что у ворот стоят ларьки, шалаши и даже маленькая церковь. В ней-то Жанна провела всю ночь, съежившись в комочек, в уголке, у алтаря.
В Штирии заря встает лениво. Жанна проснулась и еще в сумерках вышла, крадучись, из церкви, грызя корку хлеба. Весь пригород еще спал мертвым сном. Легкий ветерок шелестел в тополях и дул на поверхность городского пруда, нагоняя на нее морщины. Жанна обошла кругом городские стены, вглядываясь в их ободранные края, в огромные обветшалые башни, в аистов на крутых крышах.
– О, Боже мой. Господи! – взмолилась она. – Там, в мучениях, лежит мой любимец, король!
Резкий утренний ветерок стал свежее. Облака понеслись на запад, оставляя за собой небо чистое, свободное. С востока вдруг явилось красное солнце и зажгло целое зарево на вершине купола святого Спасителя. Вдруг из высокого окна угрюмой башни донесся мужской голос – звонкий, могучий, вздрагивающий на высоких нотах. Жанна схватилась за грудь, заслышав слова:
О, светлое время струится.
Радость опять загорится!
Всем покажет царица,
Как пылко ее сердце.
Солнце зажгло ее высоко поднятое лицо, заблестело в ее влажных глазах, заалело на ее губках, творящих молитву.
Теперь ей было ясно, что оставалось делать. Она не смела пробраться в башню: это открыло бы ему, что она тут. Но у нее не хватит сил и отойти. Нет, она должна выждать, какое действие произведет письмо ее повелителя, должна повидать посланного с письмом. Она будет выжидать здесь, у подножия башни, ступая по плитам, поддерживающим башни, по которым ступает Ричард.
Жанна так и сделала. Скорчившись, сидела она у стены на голой земле, и только каменные быки башен защищали ее с двух сторон от сырости и ветра. Пищу она скупо покупала себе в ларьках у городских ворот, а порой питалась только подаянием. Горожане Граца, довольно бестолковые, крикливые малые, предполагали, что это – отшельница, блаженная или просто несчастная. Они заключили, что она не их земли: ведь волосы у нее были словно посыпаны золотом, как у ломбардок, а глаза – зеленые. Ее лицо с пытливым взглядом загорело, как у венгерца. Народ думал, что она ворожит своими длинными пальцами. На этом основании ее сначала гнали назад, в болота, но она возвращалась на свое место и считала, что день не потерян, если по звучному пению Ричарда она знала, что он еще жив. Его песни еще больше говорили ее серну: они твердили о любви; и если в них не упоминалось ее имени, зато ее образ был в них неизменно. Голос, конечно, его: кто же может петь так хорошо? А по высоте и звучности этого голоса она знала, когда он думает о ней и когда – нет. Большей частью он пел все утро напролет, с той самой минуты, когда солнце било в его окно. Из этого она вывела, что он плохо спал. С полудня не было слышно ни звука: наверно он спал все это время. Вечером он снова пел, но порывисто и не так живо. Больше всего пел Ричард ночью, если была луна, и засыпал с последними звуками Li dous consire – своей любимой песни, которую он сам сложил для нее и о ней.
Целый месяц просидела она у стены, а не подметила ни следа гонца, посланного с письмом. Вместо него вдруг увидела она, что в аллее тополей остановился Жиль де Герден и пошел бродить у стен, как делала она сама, Жанна тотчас же его узнала, несмотря на все его лохмотья, – узнала это широкое, низколобое, чисто нормандское лицо. Как он попал сюда, она не могла угадать – разве по чутью ищейки. Но она прекрасно знала, чего он здесь ищет. Кровожадное чутье привело его сюда из Акры, этого непреклонного человека, по широким морям и долам, по крутым горам – это так же верно, как то, что чутье любви направляло ее шаги. Только его кровожадное чутье еще сильнее. Так вот он здесь со злодейским замыслом в душе!
Следя за ним из-под длинных прядей своих распущенных волос и подпирая голову локтями, она думала:
«Что же мне теперь делать? Умолять его смилостивиться?.. Как! Смеет ли она просить за такую царственную главу, за такое великое сердце, за такого великого короля, за этого почти Бога, которому она готова пожертвовать всем не меньше, чем самому Богу?»
Эта душевная борьба разрывала ее на части. А Жиль тем временем, посапывая, обходил именно те быки, у которых она корчилась, подкарауливая все выходы.
С одной стороны, Жанна боялась его, с другой – Презирала заранее все, что бы он ни натворил.
«А этот прокаженный?! – вспомнилось ей. – Его Предсказание делает Жиля страшным. Ведь даже мое самозаклание на Ливане не устоит, пожалуй, пред таким человеком!.. Но что же будет с ним, с королем Ричардом, с этим певцом-богатырем, с этим богом войны?»
Во второй раз Жиль обошел стены, разнюхивая там и сям, то покачивая головой, то ковыляя дальше. Вдруг Жанна опять заслышала голос короля – высокий, звенящий все выше и выше, этот дивный голос, тоньше мужского, чистый, как у дитяти. И заливался он песнью с поразительной веселостью: Al entrada del terns clar, eya!
Жиль остановился вдруг, словно его кто-то оглушил, и уставился глазами на верх башни. При виде его глупо разинутого рта, грудь Жанны вздымалась от почти неудержимого прилива гордости. О, с той минуты, как Дева Мария зачала, был ли на свете такой возлюбленный, как ее Ричард? О, Жиль, Жиль! Ступай себе со своим ножом за пазухой, куда твоей душе угодно! Ну, что ты, олух, в состоянии поделать против короля Ричарда?..
Жиль вошел в городские ворота, и Жанна ему не мешала. Два дня не было его. И уже являлась причина думать ей иначе: узник перестал распевать. Но в эту самую минуту из города вышел человек, одетый цыганом, и заговорил с ней. То был Коджа, ассассин-гонец с письмами.
– Ну, что, Коджа? – спросила Жанна, еле держась на ногах.
– Повелительница! Эрцгерцог не желает смерти королю: он – человек достойный. Но многие другие желают: западные короли, родственники маркиза, а больше всех – кровный брат Мелека. Один из его людей, насколько могу судить, теперь – там, у Мелека; это – твой земляк, госпожа.
Перед мысленным взором Жанны вдруг встало видение: опять этот бессмысленный прокаженный, как мрачное пятно на залитой солнцем равнине; стоит он на белом камне и почесывается. И почудилось ей, будто он запрыгал с выступа на выступ, грозя пальцем, показывая свое безобразное лицо, шипя безъязычным голосом…
– Повелительница! – начал было Коджа. Но она повернулась к нему лицом, вскинула свои смятенные глаза и прошептала:
– Я молюсь, молюсь!.. Ужели Бог не сжалится? Коджа пожал плечами и промолвил:
– Очень нужно Богу жалеть людей! И без того уж конец света в его власти. Мелек-король и этот нормандский навоз уже у него на глазах. Может ли кто, кроме Бога, знать, чем все кончится? Как может Он жалеть о том, что положил в своей премудрости? Скажу одно: если король умрет, умрет и тот человек!
Помимо ее телесной красоты, он ценил в ней ее скромность, покорность, здравый смысл и ту особенную гордость, которая смиряет обладателя женщины: она, можно сказать, была слишком горда, чтобы даже позволить в себе чванство. Принимая во внимание, что Старец так высоко ценил Жанну, нечего удивляться, что она стала, наконец, его единственной женой.
Вот такого рода жизнь вела Жанна. Ранним утром, когда супруг уходил от нее, она спала еще часик, затем вставала и шла в баню. Затем в сад фонтанов в ее беседку приводили ее мальчика. Она часа два или больше проводила с ним: учила его читать молитвы, почитать отца, любить мать и повиноваться ей, уважать волю Господню. В десять часов Жанна кончала завтрак и вместе со своими женщинами садилась за рукоделье. Одна из них споет, другая что-нибудь хорошее расскажет; порой, если госпожа разрешит, они болтают меж собой, то и дело поглядывая на нее, чтобы заслужить от нее похвалу или (очень редко) порицанье. Не было среди ее рабынь ни одной живой души, которая не любила бы ее, но также и не боялась бы ее.
Жанна не была говорливее прежнего, но она рассуждала не меньше. Частенько в течение дня присылал за ней Старец, не то и сам заходил в ее покои, чтобы обсуждать с ней дела. Никогда не случалось, чтобы Жанна была не в духе, скучна, раздражена или вообще не расположена удовлетворить все его желания. И каждую пятницу в своей мечети Синан приносил благодарность Аллаху за то, что он даровал ему такую бесподобную жену – степенную, скромную, благочестивую, любящую, целомудренную, покорную, ловкую, услужливую и раскрасавицу. Так он говорил всякому про свою жену. А так как Старец был человек величайшей опытности, то такие похвалы имели особое значение. Он поспешил доказать не только словами, но и делом, что считает ее достойной доверия.
В один прекрасный день, когда она сидела у себя в гареме с малюткой на коленях, напевая ему и себе одну из нескончаемых французских песенок, ей доложили, что грозный повелитель желает видеть ее в своих покоях. Она спустила с колен ребенка и последовала за евнухом. Войдя в комнату, где уже сидел Старец, Жанна стала на колени, как того требовал обычай, и поцеловала его в колено. Он коснулся ее головы рукой и проговорил:
– Встань, дитя мое! Посиди со мной немножко. Я должен потолковать с тобой кое о чем, что касается тебя.
Она тотчас же села рядом с ним. Он взял ее за руку и так начал свою речь:
– Жанна! По-видимому, я что-то вроде пророка. Твой прежний повелитель, Мелек-Ричард, находится во власти врагов своих. Он теперь в заточении, в плену у эрцгерцога по обвинению во многих преступлениях. Первое – убиение брата твоего, графа Эда де Сен-Поля; впрочем, это – еще сравнительно пустое дело, которое, вдобавок, совершилось в честном бою. Затем обвиняют его (и, как тебе известно, ложно) в смерти маркиза Монферрата. У нас свой взгляд на это. А главное-то дело тут, как я подозреваю, в выкупе. Но вопрос: захотят ли враги его допустить, чтоб этот выкуп состоялся? Ведь Мелек-Ричард им ненавистен не тем, что он наделал, а тем, что помешал им сделать ему. Ну, что же скажешь ты, дитя мое, на это? Я вижу, это тебя огорчает.
Действительно, Жанна была огорчена, но не в том смысле, как можно было бы предположить. Вместе с большим самообладанием, в ней было также много и житейского разума. Не было ни слез, ни сердцебиения, ни безотчетного страха, ни перемен в лице. Глаза ее искали встречи с глазами Старца и твердо остановились на его лице. Губы ее были как всегда румяны и только плотно сжаты.
– Что же тебе угодно будет предпринять, государь мой? – спросила она.
Старец из Муссы погладил свою красивую бороду.
– Дело об убийстве Монферрата я могу решить в нескольких строках, – раздумывая, молвил он. – Мало того, я могу добраться до Мелека и обеспечить ему все удобства. Но что мне будет всего труднее сделать (заметь, неудачи я все-таки не допускаю!) так это – заставить его врагов там, у него на родине, отпустить его за выкуп.
– Я могу это устроить, – возразила Жанна, – если ты возьмешься сделать остальное.
Старик потрепал ее по щеке и промолвил:
– Не в обычаях наших стран отпускать жен своих на чужбину. Сверх того, ты не нашего племени. И как я могу положиться на Мелека, который, я знаю, тебя любит? Как могу положиться на тебя, зная, что ты любишь Мелека?
– О, государь! – сказала Жанна, глядя прямо ему в глаза. – Я явилась сюда потому, что любила господина моего Ричарда; и теперь, обеспечив ему безопасность, я вернусь сюда. И… – прибавила она, опустив глаза, – вернусь именно по этой причине, а не по какой другой.
– Я вполне тебя понимаю, дитя мое! – сказал старик и взял ее за подбородок.
Это вызвало краску у нее на лице, и она тотчас же опять подняла головку с робкими словами:
– Милый мой господин! Ты так ласков со мной… Если б у меня не было той, другой, причины, я из-за этого бы одного вернулась к тебе.
Синан поцеловал ее.
– Так оно и будет, моя дорогая! – сказал он уверенно. – Времени еще много впереди. Понятно, ты поедешь соответственно моему сану и твоему здоровью, которое именно теперь требует осторожности.
– Не бойся за мое здоровье, о, господин мой! Я чувствую в себе много силы.
Он опять поцеловал ее, прибавив:
– Никогда еще не знавал я женщины такой прекрасной и вместе такой сильной духом!
Он написал два письма, приложил к ним две печати, одну свою, другую – царя Соломона.
Эрцгерцогу он писал кратко:
«Эрцгерцогу Луитпольду Veins de Monte (Старец Гор) шлет свой привет. Если бы Мелек-Ричард потерпел ущерб в славе своей или в своей жизни, тогда я вас попрошу только припомнить, как я услужил маркизу Монферрату – так услужу и вашей Светлости».
Но императорский сан требовал предостережения в более вежливой форме. Ему досталось замечательно красивое письмо.
«Самому возвышенному из людей, Генриху, Божией милостью Императору Римлян, блаженному и благочестивому, августейшему, непобедимому завоевателю – Veins de Monte, Божией милостью Повелитель ассассинов, шлет свой привет и лобзанье мира. Пусть Ваше Светлейшество хоть немного ознакомится с ошибкой по отношению к высокопоставленной особе, которая находится у вас в плену. Не Мелек-Ричард был причиной смерти маркиза Конрада, а я – Старец Гор, Повелитель ассассинов, Полнота Света. Я повелел умертвить его для доброй цели, а именно, чтобы спасти друга моего, все того же Мелека, дабы не постигла его смерть от руки маркиза. А его, вышереченного Мелека, я решил защищать всеми силами посредством безмолвных убийц, которые мне служат. Прощайте. И да хранит ваше Светлейшество Тот, Которого мы оба чтим, каждый по-своему».
Как и во всех делах Старца, все приготовления были сделаны скоро и безмолвно. Три или четыре дня спустя Жанна прижала к груди юного Фулька, смиренно и горячо простилась со своим повелителем и покинула равнину Ливана, пускаясь в свое посольство.
Ее доставили к морю со всеми почестями, подобавшими высокому сану любимой жены султана. Ни разу не коснулась она ногою земли, даже не видела ее в глаза: она сидела в закрытых носилках, окутанная покрывалом до самых глаз. С ней сидела старая турчанка обширных размеров, которую называли в гареме Мать Цветов. В носилки были впряжены мулы, а подле ехали евнухи на мулах верхом. Со всех сторон – третья линия защиты – ехали янычары, все в белом, на белых арабских жеребцах. В таком порядке они живо добрались до Тортозы, повелитель которой был верным союзником Старца из Муссы; но, отдавая почести таинственной клетке, он и не подозревал, что припадает к стопам Жанны-пикардийки. Длинные галеры забрали груз, который к ним доставили горные дороги, и принялись бороздить Эгейское море то качаясь, то ныряя в его волнах, и пристали к берегу только в Салониках. Оттуда переменные носильщики так же таинственно доставили Жанну в Марбург Штнрийский. Только там увидела она ясное небо.
Ее принесли в гостиницу и сняли с нее покрывало. Старшина евнухов вручил ей бумагу, на которой он сам написал (он был лишен языка):
«Государыня! Благоуханье Гарема! Гульзарина (по-ихнему это значит – Золотая Роза)! Вот что мне повелел мой грозный господин. С этой минуты, с этого места вы свободны делать все, что вам укажет ваша мудрость. Письма нашего повелителя будут посланы вперед с кем подобает – одно в Грац, где эрцгерцог стережет Мелека, другое – к Римскому императору, где бы он ни был. В Граце находится теперь тот, кого вы ищете. Через шесть месяцев от нынешнего дня я буду здесь, чтобы опять сопровождать вашу Светлость».
Он трижды поклонился ей и удалился.
– Ну, вот что, мать! – обратилась тогда Жанна к старой дуэнье. – Сделай ты для меня, что я у тебя попрошу, да поскорей! Достань мне коричневой краски, чтобы окрасить мою кожу, какую-нибудь рваную юбку, такую же куртку, как носят женщины в Египте. Дай мне также денег, чтобы их поднять, и отпусти меня с миром.
Все так и было сделано. Жанна надела негодные лохмотья, которые едва прикрывали ей тело, окрасила свое прелестное личико в темную краску так же, как руки, грудь и шею, и вольно распустила волосы. Затем она пошла в путь-дорогу босиком, дрожа от холода, ведь уже третий месяц она ждала ребенка. Она направилась в Граи, прямо через пустынные болота.
Почти два года не видела она короля Ричарда. При мысли о свидании с ним и о нем самом, кровь кипела у нее на сердце, приливала ей к лицу и румянила его. Она не собиралась видеться с ним, если бы даже нашлась возможность: Жанна знала, до каких пределов у нее хватит мужества ему сопротивляться. Она решила, что спасет его, и тотчас же уедет. Вот как она сама с собой рассуждала, идя своей дорогой.
«Жанна, друг мой! Теперь ты – жена мудрого Старца, который к тебе ласков и возвысил тебя надо всеми прочими своими женами. Тебе не подобает иметь иных любовников. Только спаси его. Господи, Иисусе Христе! Спаси его, Владычица Мария!»
Это воззвание она все повторяла, как молитву, оно не сходило у нее с языка все время на пути в Грац. Только тогда прерывалось оно, когда лицо ее заливала краской мысль:
«Божье испытанье! Да неужели же до того дошло, что о таком великом государе приходится молиться, как о беспомощном монахе?!»
Тем не менее, она молилась чаще, чем краснела. Ничего-то она не боялась. Она ночевала в лесах, в коровьих хлевах, на хуторских дворах под скирдами; покупала себе на пропитание лишь самое необходимое и не привлекала ничьего внимания, но зато и не навлекала на себя никаких неприятностей, о которых стоило бы упоминать. На закате пятого дня своего странствия она завидела стены города, они поднимались в небеса над черными болотами. Над ними высились укрепления. Угасающим взором своим позолотило солнце еще раз церковный купол, вокруг вздымались чудовищные круглые башни в медных шапочках. Жанна насчитала на стенах еще семь башен – тяжеловесных широких крепостей с плоскими крышами, с огромными зубцами. На шесте неподвижными складками повисло большое знамя. Все это казалось огромной кучей, мрачной, уединенной, неведомой, закутанной в грозовые тучи.
Впрочем, Жанна сама была северянка, человек невпечатлительный. Для нее был привычной картиной, как простой шатер, этот серый небосклон, а также этот простор болотистых равнин, эти кучи камней, одна как другая. Но при мысли, что ее Ричард здесь, в нескольких верстах от нее, сердце ее горячо забилось. Ее единственной заботой стало – как разыскать его в таком большом городе?
Когда она добралась до Граца, уже совсем стемнело, и караульные собирались запирать ворота. Она им не мешала. Она заметила, что у ворот стоят ларьки, шалаши и даже маленькая церковь. В ней-то Жанна провела всю ночь, съежившись в комочек, в уголке, у алтаря.
В Штирии заря встает лениво. Жанна проснулась и еще в сумерках вышла, крадучись, из церкви, грызя корку хлеба. Весь пригород еще спал мертвым сном. Легкий ветерок шелестел в тополях и дул на поверхность городского пруда, нагоняя на нее морщины. Жанна обошла кругом городские стены, вглядываясь в их ободранные края, в огромные обветшалые башни, в аистов на крутых крышах.
– О, Боже мой. Господи! – взмолилась она. – Там, в мучениях, лежит мой любимец, король!
Резкий утренний ветерок стал свежее. Облака понеслись на запад, оставляя за собой небо чистое, свободное. С востока вдруг явилось красное солнце и зажгло целое зарево на вершине купола святого Спасителя. Вдруг из высокого окна угрюмой башни донесся мужской голос – звонкий, могучий, вздрагивающий на высоких нотах. Жанна схватилась за грудь, заслышав слова:
О, светлое время струится.
Радость опять загорится!
Всем покажет царица,
Как пылко ее сердце.
Солнце зажгло ее высоко поднятое лицо, заблестело в ее влажных глазах, заалело на ее губках, творящих молитву.
Теперь ей было ясно, что оставалось делать. Она не смела пробраться в башню: это открыло бы ему, что она тут. Но у нее не хватит сил и отойти. Нет, она должна выждать, какое действие произведет письмо ее повелителя, должна повидать посланного с письмом. Она будет выжидать здесь, у подножия башни, ступая по плитам, поддерживающим башни, по которым ступает Ричард.
Жанна так и сделала. Скорчившись, сидела она у стены на голой земле, и только каменные быки башен защищали ее с двух сторон от сырости и ветра. Пищу она скупо покупала себе в ларьках у городских ворот, а порой питалась только подаянием. Горожане Граца, довольно бестолковые, крикливые малые, предполагали, что это – отшельница, блаженная или просто несчастная. Они заключили, что она не их земли: ведь волосы у нее были словно посыпаны золотом, как у ломбардок, а глаза – зеленые. Ее лицо с пытливым взглядом загорело, как у венгерца. Народ думал, что она ворожит своими длинными пальцами. На этом основании ее сначала гнали назад, в болота, но она возвращалась на свое место и считала, что день не потерян, если по звучному пению Ричарда она знала, что он еще жив. Его песни еще больше говорили ее серну: они твердили о любви; и если в них не упоминалось ее имени, зато ее образ был в них неизменно. Голос, конечно, его: кто же может петь так хорошо? А по высоте и звучности этого голоса она знала, когда он думает о ней и когда – нет. Большей частью он пел все утро напролет, с той самой минуты, когда солнце било в его окно. Из этого она вывела, что он плохо спал. С полудня не было слышно ни звука: наверно он спал все это время. Вечером он снова пел, но порывисто и не так живо. Больше всего пел Ричард ночью, если была луна, и засыпал с последними звуками Li dous consire – своей любимой песни, которую он сам сложил для нее и о ней.
Целый месяц просидела она у стены, а не подметила ни следа гонца, посланного с письмом. Вместо него вдруг увидела она, что в аллее тополей остановился Жиль де Герден и пошел бродить у стен, как делала она сама, Жанна тотчас же его узнала, несмотря на все его лохмотья, – узнала это широкое, низколобое, чисто нормандское лицо. Как он попал сюда, она не могла угадать – разве по чутью ищейки. Но она прекрасно знала, чего он здесь ищет. Кровожадное чутье привело его сюда из Акры, этого непреклонного человека, по широким морям и долам, по крутым горам – это так же верно, как то, что чутье любви направляло ее шаги. Только его кровожадное чутье еще сильнее. Так вот он здесь со злодейским замыслом в душе!
Следя за ним из-под длинных прядей своих распущенных волос и подпирая голову локтями, она думала:
«Что же мне теперь делать? Умолять его смилостивиться?.. Как! Смеет ли она просить за такую царственную главу, за такое великое сердце, за такого великого короля, за этого почти Бога, которому она готова пожертвовать всем не меньше, чем самому Богу?»
Эта душевная борьба разрывала ее на части. А Жиль тем временем, посапывая, обходил именно те быки, у которых она корчилась, подкарауливая все выходы.
С одной стороны, Жанна боялась его, с другой – Презирала заранее все, что бы он ни натворил.
«А этот прокаженный?! – вспомнилось ей. – Его Предсказание делает Жиля страшным. Ведь даже мое самозаклание на Ливане не устоит, пожалуй, пред таким человеком!.. Но что же будет с ним, с королем Ричардом, с этим певцом-богатырем, с этим богом войны?»
Во второй раз Жиль обошел стены, разнюхивая там и сям, то покачивая головой, то ковыляя дальше. Вдруг Жанна опять заслышала голос короля – высокий, звенящий все выше и выше, этот дивный голос, тоньше мужского, чистый, как у дитяти. И заливался он песнью с поразительной веселостью: Al entrada del terns clar, eya!
Жиль остановился вдруг, словно его кто-то оглушил, и уставился глазами на верх башни. При виде его глупо разинутого рта, грудь Жанны вздымалась от почти неудержимого прилива гордости. О, с той минуты, как Дева Мария зачала, был ли на свете такой возлюбленный, как ее Ричард? О, Жиль, Жиль! Ступай себе со своим ножом за пазухой, куда твоей душе угодно! Ну, что ты, олух, в состоянии поделать против короля Ричарда?..
Жиль вошел в городские ворота, и Жанна ему не мешала. Два дня не было его. И уже являлась причина думать ей иначе: узник перестал распевать. Но в эту самую минуту из города вышел человек, одетый цыганом, и заговорил с ней. То был Коджа, ассассин-гонец с письмами.
– Ну, что, Коджа? – спросила Жанна, еле держась на ногах.
– Повелительница! Эрцгерцог не желает смерти королю: он – человек достойный. Но многие другие желают: западные короли, родственники маркиза, а больше всех – кровный брат Мелека. Один из его людей, насколько могу судить, теперь – там, у Мелека; это – твой земляк, госпожа.
Перед мысленным взором Жанны вдруг встало видение: опять этот бессмысленный прокаженный, как мрачное пятно на залитой солнцем равнине; стоит он на белом камне и почесывается. И почудилось ей, будто он запрыгал с выступа на выступ, грозя пальцем, показывая свое безобразное лицо, шипя безъязычным голосом…
– Повелительница! – начал было Коджа. Но она повернулась к нему лицом, вскинула свои смятенные глаза и прошептала:
– Я молюсь, молюсь!.. Ужели Бог не сжалится? Коджа пожал плечами и промолвил:
– Очень нужно Богу жалеть людей! И без того уж конец света в его власти. Мелек-король и этот нормандский навоз уже у него на глазах. Может ли кто, кроме Бога, знать, чем все кончится? Как может Он жалеть о том, что положил в своей премудрости? Скажу одно: если король умрет, умрет и тот человек!