— Чтоб тебя!.. Терещенко! Иди помоги…
Романа вытянули из грязи, поставили на ноги.
— Что ж ты на ногах-то не стоишь? — спросил старший по званию и снял с него наручники. — Пошли, доходяга.
Разминая затекшие руки, Роман оглядел себя. Вся правая нога и рука были измазаны грязью. «Водная инициация по полной программе», — равнодушно подумал он, поднимаясь по ступеням крыльца.
В сочетании с расписным изгибающимся забором двухэтажное продолговатое здание действительно походило на детский сад. Только почти все окна забраны решетками.
— Поймали? — спросил дежурный, зевая.
— Ну! — ответил капитан. — По Мухоморову душу явился. А Мухомор у нас давно оприходован, — рассмеялся он, скривив физиономию.
На кратком дознании, устроенном тут же, у Романа выяснили имя, место жительства и род занятий.
Он опять попытался выяснить смысл происходящего.
— Гражданин Полоскин, вы задержаны до выяснения соответствующих обстоятельств. Все остальное сможете узнать у следователя, — объявил ему дежурный. — Горшков! Где тебя черти носят?… Горшков!
— Да здесь я, здесь, — из-за угла вынырнул заспанный детина в форме.
— Отведи задержанного.
— Ладно.
— Да не ладно, а так точно.
— Ну, так точно, — лениво ответил детина.
Он вцепился Роману в плечо и подтолкнул вперед. Через три шага задержанный споткнулся о незамеченную ступеньку и рухнул на четвереньки, чуть не угодив лбом в стену.
— Ты гляди! — раздался сзади удивленный голос капитана. — Вроде спиртом не разит, а второй раз уже с ног валится. Ну, нар-род!
— Зенки-то разуй! — буркнул детина. — Я за твои навески отвечать не собираюсь.
— Я разве жалуюсь? — растерянно спросил Роман.
— Знамо дело, — хмыкнул детина. — Царапинку посодют, а потом вой на всю округу — пытают их, понимаешь, в органах.
От одного торца здания к другому тянулся коридор с редкими дверями кабинетов. Пройдя вдоль стены, окрашенной в те же цвета, что и забор, задержанный и конвоир свернули на лестницу. На втором этаже был точно такой же коридор, но с облезлыми стенами. Только в левом крыле двери были металлическими. Детина повозился с замком, а затем тычком впихнул Романа внутрь. Дверь с лязгом захлопнулась.
Если когда-то это здание и было дошкольным воспитательным учреждением, то очень специфического свойства. Конура, куда водворили недоумевающего гражданина Полоскина, имела идеально квадратные очертания и освещалась через малюсенькое окошко чуть ниже потолка, перечерченное толстыми прутьями решетки. Перепиливать решетку стоило лишь из чисто теоретических интересов — пролезть в окошко могла разве что такса.
Роман с любопытством, замешанном на почти мистическом трепете интеллигента перед местами лишения свободы, оглядывал свое временное пристанище. На одной из стен располагался рисунок. Толстым грифелем либо углем какой-то бывший сиделец вывел причудливую восьмилепестковую фигуру. Внутри фигуры затейливо чередовались вставленные друг в друга круги, квадраты, вытянутые треугольники. Словно вспышками черных молний, эта геометрическая матрешка перерезалась уверенными вогнуто-выпуклыми линиями. Роман долго не мог отвести взгляда от сложной настенной композиции. Будь у него под рукой краски, он заполнил бы пустые пространства фигуры яркими цветами — белым, зеленым, желтым, красным и… Он запнулся на внезапной мысли. Те же цвета он видел на заборе и на стенах первого этажа. Глупость какая, подумал он. Ну откуда у рядового милицейского отделения эти смешные потуги на эзотеричность облика и содержания? С какого перепугу простая отечественная ментовка изображает из себя архитектурную мандалу — сходящиеся к центру уровни, соединенные ступеньками и расписанные в священные цвета буддизма?
Роман оторвался от рисунка и опустился на единственный предмет мебели. Металлическая кровать с щуплым матрасом и подушкой, более всего похожей на блин. Кажется, это называется нары, сообразил Роман. Гражданин Полоскин, ранее не судимый, имел очень слабые представления об интерьере тюремных помещений. Однако что-то ему подсказывало, что нары должны стоять у стены, а не по центру тесной конуры.
Это не влезало уже ни в какие ворота. Наваждение продолжалось. Роман скинул кроссовки, подтянул ноги и уселся в позе лотоса. Если следовать логике, которую ему подсовывает эта самозванная мандала, то сейчас он находится в священном ее центре, а нары — это «мозг мандалы», где он должен принять посвящение в высочайшую мудрость мира. Посвящаемый в момент инициации оказывается в сердцевине Вселенной, и на его голову изливаются все благодатные энергии Космоса. Значит, неспроста он сюда попал. И все это напрямую связано со Стариком. С Учителем. А значит, и Учение не заставит себя ждать. Впрочем, Роман догадывался, что ему уготовано. В «мозг мандалы» вступают затем, чтобы осознать себя божеством.
Но почему на нарах?!
Он посмотрел на матрас под собой.
— Пресветлый, значит, престол, — произнес он в большой задумчивости. — Великое посвящение. И после этого я стану богом?
Вопрос был обращен неизвестно к кому. В ответом — лишь призрачная тишина вечерних сумерек. За крошечным окном быстро темнело. Роман теперь едва различал тяжелую дверь, отгородившую его от мира, а четыре стены превратились в черные клубы затвердевшего дыма. И в этом кромешном мареве стали проступать очертания восьмилепесткового лотоса. Сейчас, в темноте, он хорошо видел то, чего не смог разглядеть раньше. Лепестки лотоса были окрашены в зеленый лучащийся цвет. Роман нисколько не удивился этому, будто ожидал заранее подобный эффект. Вслед за лепестками расцветилась и вся композиция, вдруг вспыхнув во тьме ярким красно-бело-желтым пламенем, в котором горели и не сгорали черные треугольнокрылые бабочки. Роман следил за их завораживающим огненным танцем. Ему самому нестерпимо захотелось стать черной бабочкой, влиться в их танцующую песню, почувствовать себя божественным пламенем — его телом и его сознанием.
Но пока его сознание оставалось отделенным от сознания крылатого огненного божества. А когда на стене, поверх пламенеющей фигуры начали проступать буквы, Роман и вовсе отключился от заслоненного ими бога. Буквы, наливаясь чернотой, сложились в слова, слова составили фразы, обернувшиеся издевательским посланием.
Сверху на него смотрела недовольная физиономия давешнего неотесанного детины.
— Вставай, здесь тебе не курорт, — он грубо пихнул Романа в спину, чтобы скорее проснулся.
Детина подпер стену задом, сложа руки на груди, и принялся наблюдать за ним с тупым простодушием строгого дядьки — денщика, вертухая и няньки в одном лице.
Под этим внушительным присмотром Роману ничего не оставалось, как продемонстрировать армейскую готовность. После чего он был препровожден на первый этаж и передан в руки следователя.
Кабинет оказался немногим больше камеры. Окно, зарешеченное и занавешенное полупрозрачными шторками, жизнерадостно поглощало утреннее солнечное сияние.
— Оперуполномоченный Порфирьев, — сухо отрекомендовался мужчина в штатском.
— Очень приятно, — ответил Роман. В незнакомых обстоятельствах учтивость оказывалась для него главным и единственным козырем. — Роман Полоскин.
— Итак, гражданин Полоскин, — опер словно бы не заметил попыток задержанного завести вежливый разговор. Или же счел их уловкой. — Начнем по порядку. Как давно вы знакомы с Байдуллаевым Анваром Абишевичем по прозвищу Мухомор?
— Я? — переспросил Роман. — Вообще не знаком. А кто это?
— Хорошо, будем исходить из имеющихся фактов, — каменное лицо опера выражало твердую решимость выжать из подследственного все, что нужно, и даже больше.
Он выдвинул ящик стола, что-то извлек оттуда и предъявил допрашиваемому, положив предмет на чистый лист бумаги.
— Вам знакома эта вещь?
Взглянув на массивный золотой перстень с огромным желтоватым камнем, Роман моментально узнал его и непроизвольно потянулся рукой. Осторожно взял двумя пальцами, повертел, благоговейно рассматривая. Этот перстень он много раз видел на пальце Старика-цветочника и считал его непременным атрибутом Мудрости Учителя, знаком посвящения в тайны. Подтверждением этому служил иероглиф, вырезанный на камне и замеченный только сейчас.
— Что с ним? Его убили? — прошептал он, жалобно глядя на опера в ожидании самых дурных известий.
— Кого? — тот налег на стол животом и тоже выжидательно смотрел на Романа.
— Цветочника. Это его кольцо. Его убили?
— Почему вы так решили?
— Ну… я не знаю, — растерялся Роман. — А тогда откуда у вас его кольцо? — в этот вопрос он вложил все свои сомнения и подозрения.
Однако оперу его тактика не понравилась. Разъяснив ситуацию традиционным «Вопросы здесь задаю я», он вернул разговор к началу:
— Так, значит, вам все же знаком гражданин Байдуллаев, по кличке Мухомор, до недавнего времени торговавший цветами на Коломенской улице?
— А… ну да… знаком. Только я не знал, что он Мухомор и что Бай… как вы сказали?
— Байдуллаев Анвар Абишевич. Какого рода отношения связывали вас?
— Отношения? — переспросил Роман. — Никакие. Не было у нас отношений. Я только собирался познакомиться с ним. А он вдруг пропал. Потом меня похитили… то есть арестовали.
— А для чего вы хотели с ним познакомиться? Кто вас к нему направил?
— Никто, — Роман недоумевал.
— Так, — опер откинулся на спинку кресла и постучал пальцами по столу. — Значит, вы утверждаете, что только собирались познакомиться с Мухомором, однако же кольцо его вам хорошо известно. Неувязочка получается, Роман Вячеславович. Что это вы меня за нос водите?
— Я не вожу вас за нос, — Роман покосился на мясистый нос опера и, запинаясь, попросил: — Пожалуйста… вы мне скажите, в чем я виноват и… что случилось с… с Мухомором.
Опер изучал его холодным, пронизывающим взглядом.
— Вам, я полагаю, это должно быть лучше известно, — ответил он после долгой, продуманной паузы.
— Мне? — Роман облизал пересохшие губы. — Нет. Мне ничего не известно. Совсем ничего. А вам? — он решился, наконец, открыто посмотреть в глаза оперу.
— А вот нам кое-что известно, — непроизвольное нахальство задержанного вновь было оставлено без внимания. — И это что-то тянет лет эдак на пятнадцать строгого режима.
Роман вытаращился, все еще ничего не понимая, но заранее ужасаясь.
— Мухомор был звеном в отлаженной цепочке, по которой шли крупные партии наркотиков из Центральной Азии в Россию и Европу Так что непростой был гриб, этот Мухомор.
— Наркотики? — известие потрясло Романа до глубины души. — Мухомор? Этого не может быть. Я не верю. Я вам не верю… Это ошибка, чудовищная ошибка… Он не мог… Я не мог так ошибиться. Нет. Глупости. Бред… А кольцо? — вдруг вспомнил он.
— Кольцо служило паролем. Опознавательным знаком. И своеобразной регалией крупного наркодельца.
— А цветы? — совсем уж безнадежно спросил Роман.
— А что цветы? — пожал плечами опер. — Невинное хобби. Даже у мухоморов бывают маленькие страстишки. Ну, надеюсь, с вашими вопросами мы покончили? Можем переходить к моим? — в его голос каким-то образом, скорее всего контрабандой, проникли ироничные нотки.
И Роман сдался, не выдержав кощунственности обрушенной на него реальности, больше похожей на бред, нежели на истину. Он вывалил перед опером все до последней капли, изложил альфу и омегу своего бытия и повинился во всех смертных грехах: отсутствии смысла жизни, одержимости литературой, раздолбайстве, тайной эротомании, мании величия, мистических галлюцинациях и, наконец, безрассудном приписывании наркодельцу космических масштабов мудрости и благородных черт Учителя.
Он не скрывал ничего. Жаркая исповедь была со вниманием выслушана опером, ошалевшим от наплыва интимных откровений. Но сколь ни старался тот уловить хоть немного смысла в откровениях, большая часть их осталась для него непонятной. Другая — значительно меньшая — была осознана лишь приблизительно. Однако этого хватило бы, и с избытком, для скоротечного вывода: криминала в этом падшем ангеле-недоумке не наберется ни на одну, даже самую безобидную статью УК РФ.
Выдохшись и выговорившись, Роман с облегченной совестью ждал приговора. Доверчиво и с надеждой смотрел он на опера. А тот медлил, стоя у окна, спиной к задержанному, и издавая негромкие, невнятные звуки, будто борясь с подступающими к горлу рыданиями. Спина и плечи мелко сотрясались, одна рука прикрывала лицо. «Что это с ним? — подивился Роман эффекту, произведенному его исповедью. — Плачет?»
Впечатлительность опера глубоко тронула его. Минуты три в кабинете царило молчание, сопровождаемое тиканьем часов и судорожными всхлипами. Роман жался на стуле, не зная, что предпринять для восстановления равновесия. Из затруднения его вывел опер. Не глядя на задержанного и придав лицу еще более каменное, чем прежде, выражение, чтобы не расплескать внезапных эмоций, он вытянул из ящика стола бумажку, черкнул на ней и протянул Роману.
— Вы свободны, — проговорил он деревянным голосом. — Ваш пропуск.
Роман, огорошенный и обрадованный, схватил бумажку, вскочил, опрокинув стул. Быстро навел порядок, боком двинулся к выходу и уже у двери, взявшись за ручку, попытался выразить сочувствие:
— Вы не расстраивайтесь… Рад было познакомиться.
Он нырнул в дверь и перевел дух. «Пронесло!» А из кабинета полетели уже ничем не сдерживаемые заливистые звуки. Опер смеялся, всхлипывая и постанывая от неудержимого веселья. Роман пожал плечами и, преисполненный нелегко доставшегося ему счастья, отправился на свободу.
«Да, — думал он, шагая по улице и вдыхая полной грудью вольный воздух. — Да, свобода — великая вещь. Только к ней и стоит стремиться в этой жизни. Не правда ли, милый?» — передразнил он тюремного духа, малюющего на стенах разные паскудности.
Путь до дома был проделан в счастливом и легкомысленном полузабытье — в ритме складывающихся в строки и строфы слов, слогов и звуков.
6. Ужас в ночи
7. Муки поэта
Романа вытянули из грязи, поставили на ноги.
— Что ж ты на ногах-то не стоишь? — спросил старший по званию и снял с него наручники. — Пошли, доходяга.
Разминая затекшие руки, Роман оглядел себя. Вся правая нога и рука были измазаны грязью. «Водная инициация по полной программе», — равнодушно подумал он, поднимаясь по ступеням крыльца.
В сочетании с расписным изгибающимся забором двухэтажное продолговатое здание действительно походило на детский сад. Только почти все окна забраны решетками.
— Поймали? — спросил дежурный, зевая.
— Ну! — ответил капитан. — По Мухоморову душу явился. А Мухомор у нас давно оприходован, — рассмеялся он, скривив физиономию.
На кратком дознании, устроенном тут же, у Романа выяснили имя, место жительства и род занятий.
Он опять попытался выяснить смысл происходящего.
— Гражданин Полоскин, вы задержаны до выяснения соответствующих обстоятельств. Все остальное сможете узнать у следователя, — объявил ему дежурный. — Горшков! Где тебя черти носят?… Горшков!
— Да здесь я, здесь, — из-за угла вынырнул заспанный детина в форме.
— Отведи задержанного.
— Ладно.
— Да не ладно, а так точно.
— Ну, так точно, — лениво ответил детина.
Он вцепился Роману в плечо и подтолкнул вперед. Через три шага задержанный споткнулся о незамеченную ступеньку и рухнул на четвереньки, чуть не угодив лбом в стену.
— Ты гляди! — раздался сзади удивленный голос капитана. — Вроде спиртом не разит, а второй раз уже с ног валится. Ну, нар-род!
— Зенки-то разуй! — буркнул детина. — Я за твои навески отвечать не собираюсь.
— Я разве жалуюсь? — растерянно спросил Роман.
— Знамо дело, — хмыкнул детина. — Царапинку посодют, а потом вой на всю округу — пытают их, понимаешь, в органах.
От одного торца здания к другому тянулся коридор с редкими дверями кабинетов. Пройдя вдоль стены, окрашенной в те же цвета, что и забор, задержанный и конвоир свернули на лестницу. На втором этаже был точно такой же коридор, но с облезлыми стенами. Только в левом крыле двери были металлическими. Детина повозился с замком, а затем тычком впихнул Романа внутрь. Дверь с лязгом захлопнулась.
Если когда-то это здание и было дошкольным воспитательным учреждением, то очень специфического свойства. Конура, куда водворили недоумевающего гражданина Полоскина, имела идеально квадратные очертания и освещалась через малюсенькое окошко чуть ниже потолка, перечерченное толстыми прутьями решетки. Перепиливать решетку стоило лишь из чисто теоретических интересов — пролезть в окошко могла разве что такса.
Роман с любопытством, замешанном на почти мистическом трепете интеллигента перед местами лишения свободы, оглядывал свое временное пристанище. На одной из стен располагался рисунок. Толстым грифелем либо углем какой-то бывший сиделец вывел причудливую восьмилепестковую фигуру. Внутри фигуры затейливо чередовались вставленные друг в друга круги, квадраты, вытянутые треугольники. Словно вспышками черных молний, эта геометрическая матрешка перерезалась уверенными вогнуто-выпуклыми линиями. Роман долго не мог отвести взгляда от сложной настенной композиции. Будь у него под рукой краски, он заполнил бы пустые пространства фигуры яркими цветами — белым, зеленым, желтым, красным и… Он запнулся на внезапной мысли. Те же цвета он видел на заборе и на стенах первого этажа. Глупость какая, подумал он. Ну откуда у рядового милицейского отделения эти смешные потуги на эзотеричность облика и содержания? С какого перепугу простая отечественная ментовка изображает из себя архитектурную мандалу — сходящиеся к центру уровни, соединенные ступеньками и расписанные в священные цвета буддизма?
Роман оторвался от рисунка и опустился на единственный предмет мебели. Металлическая кровать с щуплым матрасом и подушкой, более всего похожей на блин. Кажется, это называется нары, сообразил Роман. Гражданин Полоскин, ранее не судимый, имел очень слабые представления об интерьере тюремных помещений. Однако что-то ему подсказывало, что нары должны стоять у стены, а не по центру тесной конуры.
Это не влезало уже ни в какие ворота. Наваждение продолжалось. Роман скинул кроссовки, подтянул ноги и уселся в позе лотоса. Если следовать логике, которую ему подсовывает эта самозванная мандала, то сейчас он находится в священном ее центре, а нары — это «мозг мандалы», где он должен принять посвящение в высочайшую мудрость мира. Посвящаемый в момент инициации оказывается в сердцевине Вселенной, и на его голову изливаются все благодатные энергии Космоса. Значит, неспроста он сюда попал. И все это напрямую связано со Стариком. С Учителем. А значит, и Учение не заставит себя ждать. Впрочем, Роман догадывался, что ему уготовано. В «мозг мандалы» вступают затем, чтобы осознать себя божеством.
Но почему на нарах?!
Он посмотрел на матрас под собой.
— Пресветлый, значит, престол, — произнес он в большой задумчивости. — Великое посвящение. И после этого я стану богом?
Вопрос был обращен неизвестно к кому. В ответом — лишь призрачная тишина вечерних сумерек. За крошечным окном быстро темнело. Роман теперь едва различал тяжелую дверь, отгородившую его от мира, а четыре стены превратились в черные клубы затвердевшего дыма. И в этом кромешном мареве стали проступать очертания восьмилепесткового лотоса. Сейчас, в темноте, он хорошо видел то, чего не смог разглядеть раньше. Лепестки лотоса были окрашены в зеленый лучащийся цвет. Роман нисколько не удивился этому, будто ожидал заранее подобный эффект. Вслед за лепестками расцветилась и вся композиция, вдруг вспыхнув во тьме ярким красно-бело-желтым пламенем, в котором горели и не сгорали черные треугольнокрылые бабочки. Роман следил за их завораживающим огненным танцем. Ему самому нестерпимо захотелось стать черной бабочкой, влиться в их танцующую песню, почувствовать себя божественным пламенем — его телом и его сознанием.
Но пока его сознание оставалось отделенным от сознания крылатого огненного божества. А когда на стене, поверх пламенеющей фигуры начали проступать буквы, Роман и вовсе отключился от заслоненного ими бога. Буквы, наливаясь чернотой, сложились в слова, слова составили фразы, обернувшиеся издевательским посланием.
Убойная сила тайной доктрины.— Правда. Конечно, правда, — обескураженно прошептал Роман. В тот же миг он услышал голос духа огненного божества, но ничего понять было невозможно. Нечленораздельная речь духа больше всего напоминала ржавый скрип. Роман вслушивался в эти унылые звуки с изумленным вниманием. А затем почувствовал на плече тяжелую руку духа. Она трясла и дергала его, пытаясь заставить обернуться, но Роман знал, что делать этого ни в коем случае не следует. И все же обернулся…
Не правда ли, милый?
Сверху на него смотрела недовольная физиономия давешнего неотесанного детины.
— Вставай, здесь тебе не курорт, — он грубо пихнул Романа в спину, чтобы скорее проснулся.
Детина подпер стену задом, сложа руки на груди, и принялся наблюдать за ним с тупым простодушием строгого дядьки — денщика, вертухая и няньки в одном лице.
Под этим внушительным присмотром Роману ничего не оставалось, как продемонстрировать армейскую готовность. После чего он был препровожден на первый этаж и передан в руки следователя.
Кабинет оказался немногим больше камеры. Окно, зарешеченное и занавешенное полупрозрачными шторками, жизнерадостно поглощало утреннее солнечное сияние.
— Оперуполномоченный Порфирьев, — сухо отрекомендовался мужчина в штатском.
— Очень приятно, — ответил Роман. В незнакомых обстоятельствах учтивость оказывалась для него главным и единственным козырем. — Роман Полоскин.
— Итак, гражданин Полоскин, — опер словно бы не заметил попыток задержанного завести вежливый разговор. Или же счел их уловкой. — Начнем по порядку. Как давно вы знакомы с Байдуллаевым Анваром Абишевичем по прозвищу Мухомор?
— Я? — переспросил Роман. — Вообще не знаком. А кто это?
— Хорошо, будем исходить из имеющихся фактов, — каменное лицо опера выражало твердую решимость выжать из подследственного все, что нужно, и даже больше.
Он выдвинул ящик стола, что-то извлек оттуда и предъявил допрашиваемому, положив предмет на чистый лист бумаги.
— Вам знакома эта вещь?
Взглянув на массивный золотой перстень с огромным желтоватым камнем, Роман моментально узнал его и непроизвольно потянулся рукой. Осторожно взял двумя пальцами, повертел, благоговейно рассматривая. Этот перстень он много раз видел на пальце Старика-цветочника и считал его непременным атрибутом Мудрости Учителя, знаком посвящения в тайны. Подтверждением этому служил иероглиф, вырезанный на камне и замеченный только сейчас.
— Что с ним? Его убили? — прошептал он, жалобно глядя на опера в ожидании самых дурных известий.
— Кого? — тот налег на стол животом и тоже выжидательно смотрел на Романа.
— Цветочника. Это его кольцо. Его убили?
— Почему вы так решили?
— Ну… я не знаю, — растерялся Роман. — А тогда откуда у вас его кольцо? — в этот вопрос он вложил все свои сомнения и подозрения.
Однако оперу его тактика не понравилась. Разъяснив ситуацию традиционным «Вопросы здесь задаю я», он вернул разговор к началу:
— Так, значит, вам все же знаком гражданин Байдуллаев, по кличке Мухомор, до недавнего времени торговавший цветами на Коломенской улице?
— А… ну да… знаком. Только я не знал, что он Мухомор и что Бай… как вы сказали?
— Байдуллаев Анвар Абишевич. Какого рода отношения связывали вас?
— Отношения? — переспросил Роман. — Никакие. Не было у нас отношений. Я только собирался познакомиться с ним. А он вдруг пропал. Потом меня похитили… то есть арестовали.
— А для чего вы хотели с ним познакомиться? Кто вас к нему направил?
— Никто, — Роман недоумевал.
— Так, — опер откинулся на спинку кресла и постучал пальцами по столу. — Значит, вы утверждаете, что только собирались познакомиться с Мухомором, однако же кольцо его вам хорошо известно. Неувязочка получается, Роман Вячеславович. Что это вы меня за нос водите?
— Я не вожу вас за нос, — Роман покосился на мясистый нос опера и, запинаясь, попросил: — Пожалуйста… вы мне скажите, в чем я виноват и… что случилось с… с Мухомором.
Опер изучал его холодным, пронизывающим взглядом.
— Вам, я полагаю, это должно быть лучше известно, — ответил он после долгой, продуманной паузы.
— Мне? — Роман облизал пересохшие губы. — Нет. Мне ничего не известно. Совсем ничего. А вам? — он решился, наконец, открыто посмотреть в глаза оперу.
— А вот нам кое-что известно, — непроизвольное нахальство задержанного вновь было оставлено без внимания. — И это что-то тянет лет эдак на пятнадцать строгого режима.
Роман вытаращился, все еще ничего не понимая, но заранее ужасаясь.
— Мухомор был звеном в отлаженной цепочке, по которой шли крупные партии наркотиков из Центральной Азии в Россию и Европу Так что непростой был гриб, этот Мухомор.
— Наркотики? — известие потрясло Романа до глубины души. — Мухомор? Этого не может быть. Я не верю. Я вам не верю… Это ошибка, чудовищная ошибка… Он не мог… Я не мог так ошибиться. Нет. Глупости. Бред… А кольцо? — вдруг вспомнил он.
— Кольцо служило паролем. Опознавательным знаком. И своеобразной регалией крупного наркодельца.
— А цветы? — совсем уж безнадежно спросил Роман.
— А что цветы? — пожал плечами опер. — Невинное хобби. Даже у мухоморов бывают маленькие страстишки. Ну, надеюсь, с вашими вопросами мы покончили? Можем переходить к моим? — в его голос каким-то образом, скорее всего контрабандой, проникли ироничные нотки.
И Роман сдался, не выдержав кощунственности обрушенной на него реальности, больше похожей на бред, нежели на истину. Он вывалил перед опером все до последней капли, изложил альфу и омегу своего бытия и повинился во всех смертных грехах: отсутствии смысла жизни, одержимости литературой, раздолбайстве, тайной эротомании, мании величия, мистических галлюцинациях и, наконец, безрассудном приписывании наркодельцу космических масштабов мудрости и благородных черт Учителя.
Он не скрывал ничего. Жаркая исповедь была со вниманием выслушана опером, ошалевшим от наплыва интимных откровений. Но сколь ни старался тот уловить хоть немного смысла в откровениях, большая часть их осталась для него непонятной. Другая — значительно меньшая — была осознана лишь приблизительно. Однако этого хватило бы, и с избытком, для скоротечного вывода: криминала в этом падшем ангеле-недоумке не наберется ни на одну, даже самую безобидную статью УК РФ.
Выдохшись и выговорившись, Роман с облегченной совестью ждал приговора. Доверчиво и с надеждой смотрел он на опера. А тот медлил, стоя у окна, спиной к задержанному, и издавая негромкие, невнятные звуки, будто борясь с подступающими к горлу рыданиями. Спина и плечи мелко сотрясались, одна рука прикрывала лицо. «Что это с ним? — подивился Роман эффекту, произведенному его исповедью. — Плачет?»
Впечатлительность опера глубоко тронула его. Минуты три в кабинете царило молчание, сопровождаемое тиканьем часов и судорожными всхлипами. Роман жался на стуле, не зная, что предпринять для восстановления равновесия. Из затруднения его вывел опер. Не глядя на задержанного и придав лицу еще более каменное, чем прежде, выражение, чтобы не расплескать внезапных эмоций, он вытянул из ящика стола бумажку, черкнул на ней и протянул Роману.
— Вы свободны, — проговорил он деревянным голосом. — Ваш пропуск.
Роман, огорошенный и обрадованный, схватил бумажку, вскочил, опрокинув стул. Быстро навел порядок, боком двинулся к выходу и уже у двери, взявшись за ручку, попытался выразить сочувствие:
— Вы не расстраивайтесь… Рад было познакомиться.
Он нырнул в дверь и перевел дух. «Пронесло!» А из кабинета полетели уже ничем не сдерживаемые заливистые звуки. Опер смеялся, всхлипывая и постанывая от неудержимого веселья. Роман пожал плечами и, преисполненный нелегко доставшегося ему счастья, отправился на свободу.
«Да, — думал он, шагая по улице и вдыхая полной грудью вольный воздух. — Да, свобода — великая вещь. Только к ней и стоит стремиться в этой жизни. Не правда ли, милый?» — передразнил он тюремного духа, малюющего на стенах разные паскудности.
Путь до дома был проделан в счастливом и легкомысленном полузабытье — в ритме складывающихся в строки и строфы слов, слогов и звуков.
6. Ужас в ночи
«Путь мужчины к славе лежит через женщину. Запомни это, сынок. Мужчина занимается делом, женщина умножает славу его дел. Он — голос, она — рупор. Когда-нибудь ты поймешь это. Сейчас просто запомни», — говорил когда-то отец.
Слава приходит к мужчине через женщину. Но сколько женщин надобно поэту, чтобы обессмертить свое имя? Петрарке хватило одной Лауры. Пушкину — бог знает сколько. Роман шел дальше. Ни одному из великих поэтов мира еще не удавалось привлечь к себе внимание стольких женщин одновременно своими стихами. Они окружали его, лаская взорами, внимая его голосу, протягивая нетерпеливые руки. Их нагие тела звали, сводили с ума. Он читал им стихи, и это сладкозвучие завораживало кудесниц, навсегда делало их его пленницами, рабами любви. Они млели от распиравшего их желания, но мерный темп стихов пока еще сдерживал натиск. Роман властвовал над ними, пока звучал его голос. Едва он смолк, прелестницы ринулись в атаку, снедаемые вожделением. С каждой секундой их ласки становились требовательнее, каждая тянула его, не желая делиться с другими. Роман понял, что они разорвут его на клочки, задушат в этом клубке обнаженных, томящихся желанием тел.
Любовь, стихи и смерть — слова-синонимы…
Но морок внезапно пропал.
Роман проснулся. Долго лежал на спине, закинув руки за голову. «К врачу, что ли, сходить? — уныло размышлял он, наблюдая, как утро раскрашивает предметы в естественные цвета. — Только какому — психиатру или сексопатологу? И что они могут прописать — смотреть порнуху и делать зарядку по утрам?»
Эротические кошмары, регулярные, как запои алкоголика, и противоестественные, как завтрак каннибала, мучили Романа с тех пор, как он вышел из детского возраста. Поначалу он не придавал этому большого значения, но когда годы юношеской гиперсексуальности миновали, а кошмары остались и сделались еще изощреннее — вот тогда он призадумался. А призадумавшись, обеспокоился своим нравственным и психическим здоровьем. Все ли у него, в самом деле, в порядке? Нет ли какого изъяна в душевной организации? Но посоветоваться было не с кем — он умер бы со стыда на месте, если бы кто-нибудь прознал про его беду. Поэтому беда держалась в тайне строжайшей, под семью замками. Определения «тайный эротоман» Роман страшился, как черт ладана.
А кошмары продолжали глумиться над ним, держать в трепетно-мучительном плену и перерастали в нечто большее, чем просто сны. Кошмары переползали в жизнь — они становились неотличимы от реальности. Роман начинал путать явь со сном и уже плохо понимал, где проходит грань между ними.
О его маленьком тюремном приключении Рита так и не узнала. И не потому, что Роман не хотел ее расстраивать. Он попросту не мог решить, был ли это сон в майскую ночь или все случилось на самом деле. Реальными и доказательными были только пять строф, сложенных во славу свободы. Более ничего. Эпистола тюремного духа, посвящавшего его в боги, аргументом не являлась.
Марго о кошмарах было известно, но их содержание Роман тщательно скрывал. Тайна продолжала витать под потолком его спальни…
— Отчего ты сегодня такой печальный? — спросила Марго.
— Я не печальный, я задумчивый.
— Тогда скажи, о чем ты думаешь, — потребовала она.
— Я думаю о том, что сны — это другая жизнь. Если, к примеру, сложить все сны одного человека за всю жизнь, слепить из них длинный-длинный свиток — получится, что он прожил не одну, а как минимум две жизни. А то и три, или пять одновременно.
— Чепуха! — авторитетно возразила Рита. — Сны — всего лишь бдение мозга над дневными впечатлениями.
— Никогда у меня не было таких впечатлений. Кто их в меня запихнул? И вообще — где тогда гарантия, что я сейчас не сплю и не вижу сон, в котором разговариваю с тобой? Если явь и сон — это одни и те же впечатления?
— Гарантия, говоришь? — Рита обвила его руками и повалила вместе с собой на кровать. — Такая тебе подходит?
— Безобразница, — проворчал Роман, охотно вовлекаясь в игру и распуская руки по заветным девичьим местам.
Час спустя он мысленно заканчивал прерванный диалог. «Нет, никакая это не гарантия. Этого добра, да еще в энной степени экзотики, у меня полным-полна коробочка». Он кисло усмехнулся и взял губами прядку светлых Маргошиных волос.
А проверить подлинность давешнего злоключения можно только одним способом. Навестить цветочный киоск и, не подходя близко, прояснить ситуацию. Если там торчит все та же девица вместо Старика — значит, не сон. Но оживив неприятные воспоминания о том, как ему ломали руки два здоровых бугая в штатском, Роман покрылся испариной. Может, все-таки не стоит?…
Колебался он недолго.
«Нет уж, хватит с меня стариков и старух. Сыт по горло. Благодарствуйте».
Со старухой совсем недавно вышла неприятная оказия. Бабушка чуть не женила его на себе — но, слава богу, все обошлось. Он вел ее, белоснежно наряженную. Плотная, непрозрачная фата прикрывала лицо невесты. Гости кричали «Горько!». Роман не хотел — они настаивали. Невеста льнула к нему, напрашиваясь на поцелуй. Он взялся за фату и, чуть помедлив, откинул резким движением.
На ее сморщенном личике играла беззубая улыбка, две седые прядки у висков вились упругими колечками, единственный глаз смотрел с нежностью и обожанием — второе око вытекло давным-давно, складки на тощей шее образовывали нечто вроде жабо, а дурманящее дыхание едва не сбило жениха с ног. Гости напирали, требуя соединить уста. Роман содрогался от тошноты, но не мог оторвать от нее глаз — не было сил противиться колдовству. Крепко зажмурившись, Роман коснулся губами запавшего рта… Пробуждение было кошмарным. Никогда еще он не испытывал такого мучительного стыда и неописуемого отвращения к себе. Острый спазм желудка катапультировал его из постели и погнал в уборную…
Рита безмятежно посапывала, уткнувшись лицом в его плечо. Роман задумчиво перебирал в пальцах ее шелковистые волосы, совсем непохожие на сон.
Марго была настоящей. И, кажется, он был рад этому — впервые в жизни.
Слава приходит к мужчине через женщину. Но сколько женщин надобно поэту, чтобы обессмертить свое имя? Петрарке хватило одной Лауры. Пушкину — бог знает сколько. Роман шел дальше. Ни одному из великих поэтов мира еще не удавалось привлечь к себе внимание стольких женщин одновременно своими стихами. Они окружали его, лаская взорами, внимая его голосу, протягивая нетерпеливые руки. Их нагие тела звали, сводили с ума. Он читал им стихи, и это сладкозвучие завораживало кудесниц, навсегда делало их его пленницами, рабами любви. Они млели от распиравшего их желания, но мерный темп стихов пока еще сдерживал натиск. Роман властвовал над ними, пока звучал его голос. Едва он смолк, прелестницы ринулись в атаку, снедаемые вожделением. С каждой секундой их ласки становились требовательнее, каждая тянула его, не желая делиться с другими. Роман понял, что они разорвут его на клочки, задушат в этом клубке обнаженных, томящихся желанием тел.
Любовь, стихи и смерть — слова-синонимы…
Но морок внезапно пропал.
Роман проснулся. Долго лежал на спине, закинув руки за голову. «К врачу, что ли, сходить? — уныло размышлял он, наблюдая, как утро раскрашивает предметы в естественные цвета. — Только какому — психиатру или сексопатологу? И что они могут прописать — смотреть порнуху и делать зарядку по утрам?»
Эротические кошмары, регулярные, как запои алкоголика, и противоестественные, как завтрак каннибала, мучили Романа с тех пор, как он вышел из детского возраста. Поначалу он не придавал этому большого значения, но когда годы юношеской гиперсексуальности миновали, а кошмары остались и сделались еще изощреннее — вот тогда он призадумался. А призадумавшись, обеспокоился своим нравственным и психическим здоровьем. Все ли у него, в самом деле, в порядке? Нет ли какого изъяна в душевной организации? Но посоветоваться было не с кем — он умер бы со стыда на месте, если бы кто-нибудь прознал про его беду. Поэтому беда держалась в тайне строжайшей, под семью замками. Определения «тайный эротоман» Роман страшился, как черт ладана.
А кошмары продолжали глумиться над ним, держать в трепетно-мучительном плену и перерастали в нечто большее, чем просто сны. Кошмары переползали в жизнь — они становились неотличимы от реальности. Роман начинал путать явь со сном и уже плохо понимал, где проходит грань между ними.
О его маленьком тюремном приключении Рита так и не узнала. И не потому, что Роман не хотел ее расстраивать. Он попросту не мог решить, был ли это сон в майскую ночь или все случилось на самом деле. Реальными и доказательными были только пять строф, сложенных во славу свободы. Более ничего. Эпистола тюремного духа, посвящавшего его в боги, аргументом не являлась.
Марго о кошмарах было известно, но их содержание Роман тщательно скрывал. Тайна продолжала витать под потолком его спальни…
— Отчего ты сегодня такой печальный? — спросила Марго.
— Я не печальный, я задумчивый.
— Тогда скажи, о чем ты думаешь, — потребовала она.
— Я думаю о том, что сны — это другая жизнь. Если, к примеру, сложить все сны одного человека за всю жизнь, слепить из них длинный-длинный свиток — получится, что он прожил не одну, а как минимум две жизни. А то и три, или пять одновременно.
— Чепуха! — авторитетно возразила Рита. — Сны — всего лишь бдение мозга над дневными впечатлениями.
— Никогда у меня не было таких впечатлений. Кто их в меня запихнул? И вообще — где тогда гарантия, что я сейчас не сплю и не вижу сон, в котором разговариваю с тобой? Если явь и сон — это одни и те же впечатления?
— Гарантия, говоришь? — Рита обвила его руками и повалила вместе с собой на кровать. — Такая тебе подходит?
— Безобразница, — проворчал Роман, охотно вовлекаясь в игру и распуская руки по заветным девичьим местам.
Час спустя он мысленно заканчивал прерванный диалог. «Нет, никакая это не гарантия. Этого добра, да еще в энной степени экзотики, у меня полным-полна коробочка». Он кисло усмехнулся и взял губами прядку светлых Маргошиных волос.
А проверить подлинность давешнего злоключения можно только одним способом. Навестить цветочный киоск и, не подходя близко, прояснить ситуацию. Если там торчит все та же девица вместо Старика — значит, не сон. Но оживив неприятные воспоминания о том, как ему ломали руки два здоровых бугая в штатском, Роман покрылся испариной. Может, все-таки не стоит?…
Колебался он недолго.
«Нет уж, хватит с меня стариков и старух. Сыт по горло. Благодарствуйте».
Со старухой совсем недавно вышла неприятная оказия. Бабушка чуть не женила его на себе — но, слава богу, все обошлось. Он вел ее, белоснежно наряженную. Плотная, непрозрачная фата прикрывала лицо невесты. Гости кричали «Горько!». Роман не хотел — они настаивали. Невеста льнула к нему, напрашиваясь на поцелуй. Он взялся за фату и, чуть помедлив, откинул резким движением.
На ее сморщенном личике играла беззубая улыбка, две седые прядки у висков вились упругими колечками, единственный глаз смотрел с нежностью и обожанием — второе око вытекло давным-давно, складки на тощей шее образовывали нечто вроде жабо, а дурманящее дыхание едва не сбило жениха с ног. Гости напирали, требуя соединить уста. Роман содрогался от тошноты, но не мог оторвать от нее глаз — не было сил противиться колдовству. Крепко зажмурившись, Роман коснулся губами запавшего рта… Пробуждение было кошмарным. Никогда еще он не испытывал такого мучительного стыда и неописуемого отвращения к себе. Острый спазм желудка катапультировал его из постели и погнал в уборную…
Рита безмятежно посапывала, уткнувшись лицом в его плечо. Роман задумчиво перебирал в пальцах ее шелковистые волосы, совсем непохожие на сон.
Марго была настоящей. И, кажется, он был рад этому — впервые в жизни.
7. Муки поэта
В первый день лета по дороге в редакцию мысли Романа были заняты трупами. Похоронный звон отмеривал ритм четырехстопного амфибрахия, слова сплетались в могильный венок, абсолютная горечь бытия увы, не серебряного — глиняного века припорошила улицы города. Трупное окоченение было повсюду, и не виделось от него спасения. Вот и еще один трупный артефакт. На тротуаре, прижавшись к решетчатой оградке, лежала дохлая кошка. В метре от нее переполненный мусорный ящик изящно изрыгивал из широкого зева под ноги прохожим трупы упаковок от мороженого и чипсов…
В редакции он чуть не до смерти сходу напугал подвернувшуюся под руку бухгалтершу. Анна Михайловна симпатизировала Роману всей душой — широкой и по-женски всеобъемлющей. Общего дамского любимца эта душа вмещала в себя в качестве чисто платонической отрады. Порог сорокалетия давно был оставлен почтенной дамой позади, в туманных и непроглядных далях, муж скрылся из виду там же, не снабдив супругу детьми. Нерастраченный потенциал Анны Михайловны — и женский, и материнский — теперь изливался целиком на Романа.
— Анна Михална, посмотрите на меня, пожалуйста, внимательно.
— Плохо себя чувствуешь, Рома? — обеспокоилась та. — Не заболел ли?
— Да я не о том. Вы мне скажите, я похож на труп?
— Да что ты! — Анна Михайловна изменилась в лице и замахала руками. — Ты, Роман, брось эти шутки!
— Ну а все-таки? — настаивал живой труп.
— Совсем не похож! Да точно ли ты здоров?
— Здоров, Анна Михална, здоров. — Роман был серьезен и печален.
— У тебя что-то случилось, — определила Анна Михайловна. — С девушкой поссорился? Или в историю попал?
— Не беспокойтесь, ничего такого со мной не случилось. Пустяки.
Анна Михайловна озабоченно смотрела ему вслед.
Вся редакторская компания была уже в сборе.
Коллеги упражнялись в отвлеченном интеллектуальном словопрении. Валера заметно проигрывал.
— …двое против одного, сдавайся.
— Самурай не сдается. Самурай делает харакири непобежденным.
— А не ты ли на днях разглагольствовал про баранью невосприимчивость к доводам разума? — съерничала Марина.
— Не делай из божьего дара яичницу, — ответил Валера. — Свободный, гордый ум, понимаешь ли, тоже не всегда удается своротить с дороги. Но заметь — причины разные: умный доходит до своей упертости сам, путем размышлений, а баран уверен в своих так называемых убеждениях потому, что их в него впихнули вместе с рекламой.
— Ты сноб, Валерка. На пару с Васей. Столковались вы с ним, что ли?
— С умным человеком и поговорить любопытно, — процитировал Валера классика.
— О! Легок на помине.
— Кого не видел — здоровеньки булы, — сказал пожаловавший в гости Вася и строго посмотрел на Марину. — А знаешь, как у нас в деревне говорят? Легко в помине, тяжело в могиле.
Вася был человеком из народа, пришедшим в город, чтобы приобщиться к духовной культуре человечества в местном университете. Факультет выбрал по неизвестным причинам психологический. Из деревни он пришел четыре года назад, а на жизнь зарабатывал верстальным трудом, обучившись этому на курсах. В деревне Васю дожидались жена и двое детей.
— Страсти-то какие у вас там! — понарошку испугалась Марина. — А что это значит?
— Это значит — не произноси имя ближнего твоего всуе.
— Хорошо, — согласилась Марина. — Всуе я буду звать тебя не Васей, а Петей.
— Договорились. Роман Вячеславич, я по твою душу. Подтягивать треба потуже ремень.
— В каком смысле?
— Сокращать надо твои объемы, — Вася разложил на столе страницы верстки. — Так, значит, здесь — примерно на триста знаков. Здесь — на четыре строки.
— Нет, — Роман энергично замотал головой. — Сокращать не буду. Это все равно, что рубить кошке хвост. Здесь не сокращать надо, а увеличивать твое прокрустово ложе.
— Это за счет чего же?
— Во-первых, убрать врезку. И так уже крошечные рассказики, зачем еще пересказ содержания втискивать? Для даунов? А во-вторых, стихотворную рубрику нужно увеличивать, сколько раз говорил. Вот… это вот так, это сюда…
— Ну, Роман Вячеславич, ты не прав. Сильно не прав.
Решать вопрос отправились к шефу. Тот присудил победе Васе. А затем, косо стрельнув глазом по завлиту, пригласил его зайти попозже.
— Да, кстати, коллега, — заговорил Вася в коридоре. — Книжка мне тут одна в руки попалась. Так вот, интересуюсь я — такой графоман соцреализма Вячеслав Полоскин случайно не приходится тебе кем-нибудь?
В редакции он чуть не до смерти сходу напугал подвернувшуюся под руку бухгалтершу. Анна Михайловна симпатизировала Роману всей душой — широкой и по-женски всеобъемлющей. Общего дамского любимца эта душа вмещала в себя в качестве чисто платонической отрады. Порог сорокалетия давно был оставлен почтенной дамой позади, в туманных и непроглядных далях, муж скрылся из виду там же, не снабдив супругу детьми. Нерастраченный потенциал Анны Михайловны — и женский, и материнский — теперь изливался целиком на Романа.
— Анна Михална, посмотрите на меня, пожалуйста, внимательно.
— Плохо себя чувствуешь, Рома? — обеспокоилась та. — Не заболел ли?
— Да я не о том. Вы мне скажите, я похож на труп?
— Да что ты! — Анна Михайловна изменилась в лице и замахала руками. — Ты, Роман, брось эти шутки!
— Ну а все-таки? — настаивал живой труп.
— Совсем не похож! Да точно ли ты здоров?
— Здоров, Анна Михална, здоров. — Роман был серьезен и печален.
— У тебя что-то случилось, — определила Анна Михайловна. — С девушкой поссорился? Или в историю попал?
— Не беспокойтесь, ничего такого со мной не случилось. Пустяки.
Анна Михайловна озабоченно смотрела ему вслед.
Вся редакторская компания была уже в сборе.
Коллеги упражнялись в отвлеченном интеллектуальном словопрении. Валера заметно проигрывал.
— …двое против одного, сдавайся.
— Самурай не сдается. Самурай делает харакири непобежденным.
— А не ты ли на днях разглагольствовал про баранью невосприимчивость к доводам разума? — съерничала Марина.
— Не делай из божьего дара яичницу, — ответил Валера. — Свободный, гордый ум, понимаешь ли, тоже не всегда удается своротить с дороги. Но заметь — причины разные: умный доходит до своей упертости сам, путем размышлений, а баран уверен в своих так называемых убеждениях потому, что их в него впихнули вместе с рекламой.
— Ты сноб, Валерка. На пару с Васей. Столковались вы с ним, что ли?
— С умным человеком и поговорить любопытно, — процитировал Валера классика.
— О! Легок на помине.
— Кого не видел — здоровеньки булы, — сказал пожаловавший в гости Вася и строго посмотрел на Марину. — А знаешь, как у нас в деревне говорят? Легко в помине, тяжело в могиле.
Вася был человеком из народа, пришедшим в город, чтобы приобщиться к духовной культуре человечества в местном университете. Факультет выбрал по неизвестным причинам психологический. Из деревни он пришел четыре года назад, а на жизнь зарабатывал верстальным трудом, обучившись этому на курсах. В деревне Васю дожидались жена и двое детей.
— Страсти-то какие у вас там! — понарошку испугалась Марина. — А что это значит?
— Это значит — не произноси имя ближнего твоего всуе.
— Хорошо, — согласилась Марина. — Всуе я буду звать тебя не Васей, а Петей.
— Договорились. Роман Вячеславич, я по твою душу. Подтягивать треба потуже ремень.
— В каком смысле?
— Сокращать надо твои объемы, — Вася разложил на столе страницы верстки. — Так, значит, здесь — примерно на триста знаков. Здесь — на четыре строки.
— Нет, — Роман энергично замотал головой. — Сокращать не буду. Это все равно, что рубить кошке хвост. Здесь не сокращать надо, а увеличивать твое прокрустово ложе.
— Это за счет чего же?
— Во-первых, убрать врезку. И так уже крошечные рассказики, зачем еще пересказ содержания втискивать? Для даунов? А во-вторых, стихотворную рубрику нужно увеличивать, сколько раз говорил. Вот… это вот так, это сюда…
— Ну, Роман Вячеславич, ты не прав. Сильно не прав.
Решать вопрос отправились к шефу. Тот присудил победе Васе. А затем, косо стрельнув глазом по завлиту, пригласил его зайти попозже.
— Да, кстати, коллега, — заговорил Вася в коридоре. — Книжка мне тут одна в руки попалась. Так вот, интересуюсь я — такой графоман соцреализма Вячеслав Полоскин случайно не приходится тебе кем-нибудь?