Страница:
– А с чего ты взял, что я проспал? – нейтральным голосом спросил Седых, взъерошив свои соломенные волосы. – Это ты, Раф, ничего не заметил. А я всё видел. Я, знаешь ли, подглядывал и анализировал. И, по мере возможности, корректировал поступающую на мониторы наблюдения информацию, – в его широко поставленных, чуть раскосых глазах мелькнуло нечто неуловимое, а на добродушном лице обозначилась сочувственная улыбка. – Это тебе маленькое «фи» за твою скрытность. С напарником положено делиться впечатлениями. Нет?
– Ты знал?! – Дорин потрясенно поставил пустую чашку мимо блюдца. – И ничего не сказал!
– Так же, как и ты, – парировал Женя, взяв кофейник и наливая себе еще кофе. – А напиток действительно хорош, хотя я предпочитаю чай на травах.
– Интересно, – подал голос Кобыш, – а сейчас кто-нибудь контролирует видеокамеры? Здесь их тоже хватает.
– Натурально, мессир, – тихо сказал Седых. – Наблюдатели увидят только то, что мы захотим им показать. Не так ли, Брюс?
Тернер, не отвлекаясь от пития кофе, кивнул, мол, какие могут быть сомнения, а Кобыш вдруг ощутил на своей голове нечто, плотно охватившее ее и довольно тяжелое. Он рефлекторно вскинул руку и быстро сбросил возникший ниоткуда предмет, перехватив его на лету. Предмет оказался отливающей тусклым золотом короной, усыпанной к тому же крупными драгоценными камнями.
– Что это? – недовольно спросил он.
– Это корона, мессир, – кротко ответил Дорин, – положенная Вам по рангу. Как главе круглого стола.
– Б-балаган! – с чувством произнес Кобыш. – Как дети малые.
Ответом ему было радостное ржание. Напряжение наконец-то отпустило испытателей.
Глядя на них, полковник тоже невольно улыбнулся. «Какого черта, – подумал он, – ведь я не способен на них сердиться. А сейчас тем более. Они впервые такие после полетов. Прежние. До этого их угнетал груз обреченности на отличие от всех остальных людей, которые попросту могли не принять их, отторгнуть от себя. Каждый был с этим наедине, каждый боялся признаться даже своему напарнику. Как мы с Брюсом. Ведь только абсолютный эгоист, не ограниченный рамками морали, может упиваться собственными сверхвозможностями, дающими ему безграничную власть над обыкновенными людьми. А здесь таких нет. По определению. Они же военные летчики. И каждый из них знает, что такое прикрывать спину ведущего, и какая ответственность лежит на нем за ведомого. Они были и теми, и другими. Поэтому слово «взаимопонимание» для них не пустой звук. Можно себе представить, как им было мучительно скрывать всё от своих товарищей. Теперь эта ноша сброшена, и пришло ощущение необычайной свободы, новых открывшихся им возможностей. Они теперь сообщество. А это уже совсем другое. Можно вместе принимать решения, можно делить ответственность за принимаемые решения на всех. Можно жить, не скрываясь, хотя бы внутри их маленького коллектива. И это само по себе уже здорово. Впрочем, я отвлекся».
Кобыш постучал ложечкой по чашке, призывая к вниманию:
– У нас не так много времени, парни, поэтому давайте продолжим разговор по существу. Но сначала хотелось бы убедиться в надежности защиты. Кто-нибудь может посмотреть в контрольном центре?
– А мы все посмотрим, – сказал Седых. – Я вам покажу.
И интерьер кают-компании мгновенно сменился интерьером аппаратного отсека Базы.
Левая стена представляла собой сплошной гигантский экран, разбитый на отдельные окна, каждое из которых воспроизводило картинку своего сектора наблюдения. Перед экраном за стойкой пульта скучал, развалившись в кресле, молоденький оператор. Они застали его в момент, когда он, едва сдерживая зевоту, увеличивал изображение в одном из окон. То, что растущей оказалась именно картинка кают-компании, никого особенно не удивило. Они уже начали привыкать к чудесам. Позабавило другое. Экран демонстрировал стандартный разбор полетов. Суровый Кобыш прохаживался вдоль первого ряда стульев, нудным голосом излагая сложившуюся на текущий момент обстановку. Остальные с напряженным интересом внимали. Вся атмосфера этого собрания вызывала неудержимое желание уснуть. Кто-то из испытателей не выдержал и фыркнул, и вся компания вновь оказалась за покрытым белоснежной скатертью столом.
– Да-а-а, – Тернер покачал головой и завистливо посмотрел на Седых, – тут ты через меня плюнул, Женя. Я так не умею. Просто полный эффект присутствия. Ну, давай, теперь по всему – твоя очередь. Исповедуйся.
– Зато ты умеешь видеть и чувствовать весь объем, а я только избранный фрагмент. Так что кто кого ловчее – большой вопрос!
– Принимается, – Брюс благосклонно кивнул.
– Даже не знаю, с чего начать, – задумчиво сказал русский капитан. – Наверное, с кошмара, который мне снился, когда Раф занимался материализацией. Или мне казалось, что снился. Я падал в черный, бездонный колодец. Мрак всё сгущался, лишь то, что проносилось мимо и казалось стенками, изредка просверкивало серым. Наконец, меня окружила беспросветная, физически плотная тьма, и я стал задыхаться. Ощущение было настолько реальным, что я попросту испугался. Казалось, я обречен здесь на вечное слепое заточение. И тогда родилось такое свирепое желание вырваться оттуда, попасть хоть куда-нибудь, где можно ну хоть что-то увидеть, что я собрал все силы и крикнул. На выдохе. Как положено в кумитэ. И вспомнил, что всё есть майя. В общем, иллюзия. Я опять сконцентрировался и представил себе самое простое – койку, на которой лежу. И в следующий момент понял, что так оно и есть – я в отсеке и на койке, а где-то рядом возится Раф. Вот только тогда я успокоился и, не открывая глаз, постарался понять, что же это со мной было. На сон непохоже. Тогда что? И очень захотелось поделиться этим с кем-нибудь, а также посмотреть, чем там Раф шебуршит… Ну, я и увидел. Не открывая глаз. Понимаете, какая получилась штука: глаза закрыты, а я всё вижу. Меня это настолько позабавило, что я забыл про остальное и стал наблюдать за напарником. А он был настолько увлечен, что всё окружающее ему было до лампочки. Извлекал из воздуха один предмет за другим. Радовался, как ребенок. Я посмотрел-посмотрел на его эксперименты, и стало мне как-то скучновато. Ей-богу, глупо наблюдать за другими, когда у самого только что образовались некие странные способности. Правда, первая мысль моя была – а почему, собственно, у него проявилось одно, а у меня – другое? Ведь условия полета на нас влияли одинаково. А в том, что наши новые возможности – это результат экспедиции к Сфере, я уже не сомневался. Так вот, я прокручивал эту мысль и так, и этак, но ничего путного не надумал. Кроме того, что мы с ним – разные люди, выросшие в разных условиях. Потом я спохватился и представил себе, какая кутерьма начнется завтра, когда контролеры-биологи обнаружат в записях ночные рафовы опыты. И засадят нас с ним надолго в какую-нибудь камеру, смахивающую на колодец, из которого я только что выбрался. Во славу науки и для выявления наших уникальных способностей. С целью дальнейшего прогресса и осчастливливания всего человечества. Тошно мне стало и хмуро, ни в какую не хотелось быть образцом для homo novus. А ведь нас мог засечь и сейчас любой не в меру ретивый оператор. Тогда я решил для себя во что бы то ни стало посмотреть, что происходит в контрольном центре. Поднапрягся и увидел. Как будто сам там оказался. Сидит себе молодой парнишка у пульта и почитывает журнальчик, чтобы совсем не уснуть. До боли знакомая картина. Сам когда-то так дежурил. Ну, пока он за чтением убивал время, я нашел наше окно и убедился, что, да, все в нем видно, как на ладони. И что с этим делать? Дай, думаю, проверю, насколько простираются мои таланты. И представил себе совсем другой сюжет. До неприличия натуральный. Мы с Рафом всю ночь безмятежно дрыхнем, и нет нам никакого дела до мировых проблем. Так оно и получилось. Иллюстрация удалась на славу, комар носа не подточит. А затем я распространил это мгновение на все восемь часов записи нашего предполагаемого сна. Так вот.
– Что же ты мне утром ничего не сказал? – обиженно спросил Дорин.
– А ты? – прищурился на него Седых. – Сам-то? Я для тебя почивал без задних ног, а ты вовсю развлекался. Мог бы наутро и поведать мне, темному, на что способен рядовой испытатель.
– Да, – Раф сконфуженно почесал кончик носа, – нехорошо получилось.
– Все мы проявили себя не лучшим образом, – сказал Кобыш. – Каждый комплексовал в одиночку. Что уж теперь! У тебя все, Женя?
– Да как сказать, – Седых смущенно замялся. – Был еще один эпизод. Это уже после карантина Раф ушел в спортзал, а я решил немного попрактиковаться. Проверить на всякий случай, всё ли по-прежнему со мной. Ну, сижу, значит, прикидываю, с чего бы начать. Решил для затравки коридор «посмотреть». А тут как раз появляется из-за поворота боевой товарищ Хромов…
– Ага, – облегченно произнес до сих пор не принимавший участия в разговоре майор, – так это твоих рук дело! А я-то думал, у меня от нервов глюки.
– Тихо! – веско произнес Кобыш. – Прения потом. Продолжай, Женя.
– Ну, я и решил ему «картинку» показать. Дождался, когда он дошел до своей каюты и дверь открыл. Тут я и включился. Гляжу, выскакивает обратно, глаза круглые, башкой крутит и ничего понять не может. Вроде его дверь, а за дверью-то… – Седых непроизвольно хохотнул. – В общем, показал я ему мужской, вполне земной туалет. Небольшой такой. Все в кафеле, как положено, кабинка там, рукомойник, сушилка, писсуар. Над писсуаром здоровенный такой мужик трудится. Струя что у слона. Как только дверь открылась, он голову повернул и этак раздраженно рявкнул: «Занято!» Натурально получилось…
– Да уж, – подтвердил Хромов, – натуральней некуда. Можете себе представить. Вхожу в свою каморку, а попадаю в ватерклозет. Поначалу решил, что в задумчивости дверью ошибся. Отрабатываю реверс, смотрю – нет, моя каюта. Какого черта! Только потом дошло, что на Базе таких сортиров нет, да и мужика этого в первый раз вижу. Снова вхожу – каюта как каюта, все на месте. Ну, думаю, только этого мне не хватало…
– Звуковая картинка? – восхитился Тернер. – Да ты гигант!
За столом оживились, но Кобыш пресек веселье в зародыше.
– Я надеюсь, – хмуро сказал он, – ты больше ни на ком такие опыты не ставил?
– Ей-богу, командир, единственный случай в истории…
– …болезни, – подсказал кто-то.
Кобыш не выдержал и тоже улыбнулся, но сразу постарался принять серьезный вид:
– Парни, давайте-ка сначала выясним все наши обстоятельства. Праздновать будем потом. Если будем… У нас остались Клеменс и Хромов. Вот и послушаем, что они скажут.
– И скажем, – подтвердил Хромов. – Что мы, хуже других?
Он подмигнул Клеменсу, степенно откашлялся и приступил к изложению.
Как сразу же выяснилось, у последней пары был полный консенсус. Хотя, надо признать, получилось это совершенно случайно. И тоже во время пребывания в карантине. Точнее, все началось на второй условный день, после того, как Джеку приснился приятный во всех отношениях сон. А снился ему родной дом в Колорадо-Спрингс, зеленая лужайка во внутреннем дворике, мама, сидящая в шезлонге у парапета бассейна, отец в проеме поднятых ворот гаража. С отцом у него с детства сложились самые теплые отношения. Старший Клеменс был для сына всем – и другом, и советчиком, и учителем, и примером для подражания. Когда Джек решил стать летчиком, отец поддержал его без колебаний, в отличие от мамы, которая мечтала видеть своего мальчика адвокатом, а обо всем остальном и слышать не хотела. Сон же перенес его во времена отрочества, когда ни о чем подобном еще и речи не шло. Понятное дело, что проснулся Джек в томительном состоянии духа, немного полежал, стараясь как можно дольше удержать это ощущение, потом пошлепал в душевую кабинку чистить зубы. Мысли об отце не покидали его. «Здорово было бы его сейчас увидеть», – расслабленно думал Клеменс, выдавливая из тюбика зубную пасту и поднося щетку ко рту. Он его и увидел. В зеркале. Вместо себя. Несколько секунд он потрясенно всматривался в знакомые до мелочей черты, потом медленно поднял левую руку и ощупал лицо. Ощущения были его, а вот внешний вид…
Таким его и обнаружил Хромов, заглянувший в душевую кабинку через приоткрытую дверь. Увидеть в карантинном отсеке незнакомого полуголого мужчину – событие из ряда вон! И майор застыл в ступоре, лихорадочно перебирая варианты. Но незнакомец уже заметил его и стал неторопливо поворачиваться. Лицо его как бы затуманилось и потекло, да не только лицо, но и все тело. И в следующее мгновение он оказался Джеком Клеменсом, привычным уже напарником и соседом по каюте.
– Ряд волшебных изменений милого лица, – растерянно пробормотал Виктор. – Что это было?
– Хотел бы я знать, – в тон ему ответил Джек и задумчиво потер лоб.
Так они впервые узнали о необычных способностях Клеменса. С трудом дождавшись вечера, а на это были свои резоны, потому что ночью режим наблюдения за карантинниками упрощался до предела – всего лишь запись на видео, они уединились в слепой зоне и затеяли ряд экспериментов. Сначала метаморфозы удавались Джеку с некоторым напряжением сил, но потом дело пошло. Они перебрали всех общих знакомых, и Клеменс поочередно перевоплощался то в самого Хромова, то в Тернера, то в Кобыша. Особый прикол был, когда Джек превратился в Вивьен Тараоки. «Очень необычные ощущения, – сказал он, – никогда не думал, что смогу стать женщиной». Наконец они угомонились, по ходу дела прикинув, что может являться причиной проявившихся способностей, и что, собственно, теперь с этим делать, и залегли в койки, пожелав друг другу спокойной ночи. Но Хромов уснул не сразу, он лежал и размышлял. «Хорошо Джеку, – думал он, – его на Земле ждет семья, в которой ему уютно и благолепно. А меня, в общем-то, не ждет никто. Отец с матерью выполнили свой родительский долг, выкормили и вырастили меня, но особой близости между нами никогда не было. Как-то так не получилось. Да и не интересовались они, по большому счету, моими обстоятельствами. Они были всегда заняты своими, взрослыми, проблемами. Нет, спрашивали, конечно, как дела в школе, с кем я дружу, чем занимаюсь в свободное время. Как будто трудно было хоть немного в этом поучаствовать. Они даже не заметили, как я вырос. И мое заявление о том, что я уезжаю из родного города и поступаю в летное училище, они встретили как-то отстраненно. „Ты уже взрослый, сам и решай", – сказал отец, не отрываясь от утренней газеты…»
В офицерской общаге, где он делил комнату с коллегой-одногодком, жизнь была скучна и размеренна. А также вполне предсказуема. На буднях – полеты, тренировки, служба; в выходные – однообразная развлекаловка: телевизор, холостяцкие междусобойчики, изредка – девочки. Ему было неинтересно. Да и близких друзей у него как-то не случилось. Зато у него было увлечение. Появилось оно совершенно случайно. Увидел по «ящику» один из фильмов документального сериала «Планеты и звезды». Пусть это и были в основном компьютерные реконструкции, но зрелище его заворожило. И он буквально заболел космосом, как когда-то в детстве, начитавшись фантастики. Несколько месяцев урезал свое скромное офицерское жалование, чтобы купить подержанный ноутбук. Потом поднабрал учебных и специализированных программ и с головой погрузился в изучение Вселенной. Собственно, это и привело его в отряд испытателей. Право на пребывание в нем он вырвал зубами в суровой конкурентной борьбе.
И вот сейчас он лежал и думал о том, что действительность опять оказалась проще и грубее, чем его представление о ней. Хотя, пожалуй, только здесь, среди единомышленников, он впервые почти приблизился к понятию «семья». Мысли цеплялись одна за другую и выстраивались в длинные-длинные цепочки. «Вот Джек захотел увидеть своего отца и увидел. А чего хочу я? Чего по-настоящему хочу я? Все ставшие действительно близкими люди находятся здесь, на Базе. На Землю меня пока не тянет. Хотя, конечно, хотелось бы посидеть на зеленом бережку. Летом. Где-нибудь в лесной глуши. И чтобы ветерок был, и солнце не очень жарило… Но это не самое сильное желание. А какое сильное? Может, как в детстве? Когда прочитал, например, „Аэлиту"… Кто не читал „Аэлиту" в детстве. Кто не мечтал побывать на Марсе. На таком Марсе, как у Толстого… Или у Брэдбери…»
Он представил себе зеркальную гладь каналов, высокое темное небо с двумя серпиками, замысловатые строения вдали… И в груди защемило. Детское воспоминание навалилось непреодолимой глыбой, смяло его и, вместе с тем, неуловимым образом распахнуло душу…
Хромов оказался на Марсе. Он стоял почти голый, в одних трусах, ощущая босыми ступнями мерзлую шершавую поверхность песка. Где-то в уголке сознания билась истерическая мысль о том, что всё, брат, хана тебе. Он сразу понял, что попал туда, куда хотел. Сомнений не было. Добился своего, придурок. Дышать здесь нечем, холод зверский – и минуты не продержишься. Но минута прошла, а он был всё еще жив. Более того, он совершенно не ощущал лютого мороза, да и дышалось довольно легко. Хотя как сказать. Похоже, он не дышал вообще. Тогда он несколько отмяк и огляделся. Естественно, ни романтических аборигенов Брэдбери, ни красавицы-марсианки, взывающей: «Где ты, сын неба?» он не обнаружил. До самого горизонта, насколько хватало обзора, простиралась унылая, всхолмленная равнина с разбросанными по ней кое-где ущербными кучками искрошенных каменистых обломков. И мертвая, давящая на разум тишина. Вот тогда он почувствовал леденящее душу, немыслимое одиночество. Один на застывшей неживой планете. Совсем один. Так недолго и с катушек слететь. Ну, конечно, ползают где-то тут американские исследовательские автоматы. Но ему-то что до них? Хотел посмотреть Марс? Посмотрел. Исследователь хренов. Сбылась мечта идиота…
Но первый шок уже прошел, и спасительная мысль всплыла в самое время. Раз он смог оказаться здесь, то точно так же он сможет и вернуться на Базу. Он отчетливо представил себе дрыхнущего на боку Джека, а рядом свою пустую койку с полусползшим на пол одеялом, тепло и уют родного карантинного отсека. Хочу туда, подумал он, невероятно хочу. И очутился на еще не остывшем ложе.
Наутро он первым делом рассказал Джеку о своем ночном вояже. Клеменс моментально возбудился. «Слушай, – сказал он, – это же потрясающе! Без „папки", без скафандра, без всяких технических наворотов. Один на один со стихией. Ну, парень, ты даешь! Ты же пионер телепортации и феномен гомеостаза! Как ты думаешь, научиться этому можно?» «Наверное, можно, – осторожно ответил Хромов. – Ты же как-то научился метаморфозам. А у меня получилось другое. Может, попробуем друг друга натаскать?..»
Ничего, конечно, из этой затеи не вышло, хотя старались вовсю. Потом Клеменс предложил Виктору больше пока не рисковать, а при удобном случае поделиться соображениями с другими испытателями. «Может, сообща что-нибудь и придумаем. Наверняка остальные тоже не без способностей». На том и порешили.
Хромов закончил рассказ в полной тишине. Некоторое время никто не шевелился, видимо, каждый из пилотов наедине с собой пытался осмыслить всё, выясненное в кают-компании. Наконец Кобыш решил подвести итоги.
– Мы все тут услышали и увидели много интересного, такого, что не вписывается в рамки обычных человеческих представлений. Поделились друг с другом впечатлениями, избавились от ноши, которую каждый тащил в одиночку. Пришли к выводу, что наши новые умения проявились в результате полетов к Сфере. Но вот что явилось решающим фактором для пробуждения этих умений – Сфера или прокол пространства – неизвестно. Вообще вопросов стало больше, чем ответов. Почему телепортироваться можем только мы с Хромовым? А считывать и преобразовывать информацию – только Тернер и Седых? А Дорин и Клеменс так и вовсе непарные, один – телекинетик, другой – спец по метаморфозам. Почему именно так? Ведь условия полета были у всех одинаковы.
– Не совсем, – поправил его Дорин. – Маршруты были разными.
– И что с того? – поморщился Кобыш. – Ты, Раф, летал с Седых. У вас что, реализовались одинаковые способности?
– Может, какое-то значение имеет внутренний настрой человека? – задумчиво сказал Клеменс. – Или его увлечения, предпочтения? Хобби, наконец. У Хромова хобби – астрономия, космос, он и попал прямиком на Марс. Я – несостоявшийся биохимик, отсюда и проявленная возможность метаморфоза.
– Да, это предположение первым приходит в голову. – Кобыш потер лоб. – Но я бы сформулировал несколько иначе. Как бы это получше объяснить… – Он пошевелил пальцами. – Главное – в первом подспудном желании, которое пришлось на момент реализации новой функции. Хотя, с другой стороны, почему именно оно оказалось первым? Может, оно всегда было основным? И сидело где-то глубоко в подсознании, и мы его всячески задвигали поглубже, зная, что его исполнение невозможно? Мне, например, очень часто хотелось оказаться где-то совсем в другом месте и в другое время. Что в результате и произошло. Хромов бредил космосом, мечтал о других мирах, но все получилось несколько не так, как он себе представлял. Тогда он взял свое тайное желание и привел его в соответствие с действительностью. Дорину, наверное, всегда не хватало элементарного комфорта в быту, Тернер с детства привык менять компьютерную виртуальность по своему желанию, а Седых – приверженец восточных философий, и определение «Всё есть майя» сомнений у него не вызывает. А одну иллюзию можно попытаться заменить на другую. Где-то так…
– Мне нравится это «где-то», – фыркнул Женя. – «Вы где-то свинья!» А где именно?
Тернер и Клеменс вздрогнули и настороженно посмотрели на него.
– Идиома, – буркнул Дорин. – Советую сильно не напрягаться.
– А откуда это известно тебе? – с сомнением спросил Джек. – В Израиле тоже так говорят?
– Мои родители – эмигранты из России. Так что русский для меня – второй язык.
– Вот как? – Тернер приподнял бровь. – А я-то думаю, как это ловко у вас с Женей получилось разыграть командира! Будто заранее договорились. Ну, с короной-то… Он начал, а ты сразу прихватил. Сами задумали или предсказал кто?
– Подсказал. Русский писатель Михаил Булгаков, гений милостью божией.
– А-а-а… – Брюс с уважением посмотрел на Дорина. – А я вот читал мало, все не получалось как-то.
– Не печалься, – сказал Раф. – Еще наверстаешь. Какие твои годы…
Кобыш, что-то вполголоса, голова к голове, обсуждавший с Хромовым, наконец, кивнул и повернулся к остальным:
– Джентльмены, позволю себе краткое резюме нашего совещания. В результате полетов у каждого из нас реализовались весьма своеобразные способности, не присущие подавляющему большинству людей. Я допускаю мысль, что у некоторых представителей рода человеческого такие возможности есть, и, более того, они задействованы и даже совершенствуются в меру сил и представлений об оных силах. Но это, так сказать, таланты, проявленные в процессе постепенной эволюции. У нас же другой случай. Наши способности возникли в результате воздействия пока неизвестного фактора. Толчком к их обнаружению каждым из нас послужили, по крайней мере, три причины. Первая – сильное желание, вторая – подсознательная область интересов и, наконец, третья – эмоция. Исключение – Тернер. В его случае я не усматриваю ни желания, ни эмоции.
– Погоди-ка, командир, – возмутился Брюс, – по поводу эмоции ты неправ. Мне было просто хорошо тогда. Приятная, как это… вот… – охренительная… истома, у меня всегда так бывает после хорошо выполненного дела. Да, пожалуй, и желание все-таки было. Правда, очень глубоко. Желание приразвлечься. А развлечение у меня одно – погонять компьютер в экстремальных режимах. Вот оно и случилось, просто в другом виде.
– Тогда всё укладывается в предложенную схему, – Кобыш скупо улыбнулся, – без исключений. Второй пункт резюме – существует ли возможность перенять друг у друга наши умения? Пусть каждый подумает на эту тему. Наверняка есть какие-то ходы, но мы о них пока ничего не знаем. А чтобы узнать, надо, парни, поднапрячь голову. Но только прошу вас – никаких из ряда вон выходящих экспериментов! Либо, если совсем уж невмоготу и захочется проверить свои предположения – только с гарантированной подстраховкой. А еще лучше будет, если тут же оповестите остальных. Жаль, что среди нас не появилось телепатов. Задача могла бы упроститься.
– Ты знал?! – Дорин потрясенно поставил пустую чашку мимо блюдца. – И ничего не сказал!
– Так же, как и ты, – парировал Женя, взяв кофейник и наливая себе еще кофе. – А напиток действительно хорош, хотя я предпочитаю чай на травах.
– Интересно, – подал голос Кобыш, – а сейчас кто-нибудь контролирует видеокамеры? Здесь их тоже хватает.
– Натурально, мессир, – тихо сказал Седых. – Наблюдатели увидят только то, что мы захотим им показать. Не так ли, Брюс?
Тернер, не отвлекаясь от пития кофе, кивнул, мол, какие могут быть сомнения, а Кобыш вдруг ощутил на своей голове нечто, плотно охватившее ее и довольно тяжелое. Он рефлекторно вскинул руку и быстро сбросил возникший ниоткуда предмет, перехватив его на лету. Предмет оказался отливающей тусклым золотом короной, усыпанной к тому же крупными драгоценными камнями.
– Что это? – недовольно спросил он.
– Это корона, мессир, – кротко ответил Дорин, – положенная Вам по рангу. Как главе круглого стола.
– Б-балаган! – с чувством произнес Кобыш. – Как дети малые.
Ответом ему было радостное ржание. Напряжение наконец-то отпустило испытателей.
Глядя на них, полковник тоже невольно улыбнулся. «Какого черта, – подумал он, – ведь я не способен на них сердиться. А сейчас тем более. Они впервые такие после полетов. Прежние. До этого их угнетал груз обреченности на отличие от всех остальных людей, которые попросту могли не принять их, отторгнуть от себя. Каждый был с этим наедине, каждый боялся признаться даже своему напарнику. Как мы с Брюсом. Ведь только абсолютный эгоист, не ограниченный рамками морали, может упиваться собственными сверхвозможностями, дающими ему безграничную власть над обыкновенными людьми. А здесь таких нет. По определению. Они же военные летчики. И каждый из них знает, что такое прикрывать спину ведущего, и какая ответственность лежит на нем за ведомого. Они были и теми, и другими. Поэтому слово «взаимопонимание» для них не пустой звук. Можно себе представить, как им было мучительно скрывать всё от своих товарищей. Теперь эта ноша сброшена, и пришло ощущение необычайной свободы, новых открывшихся им возможностей. Они теперь сообщество. А это уже совсем другое. Можно вместе принимать решения, можно делить ответственность за принимаемые решения на всех. Можно жить, не скрываясь, хотя бы внутри их маленького коллектива. И это само по себе уже здорово. Впрочем, я отвлекся».
Кобыш постучал ложечкой по чашке, призывая к вниманию:
– У нас не так много времени, парни, поэтому давайте продолжим разговор по существу. Но сначала хотелось бы убедиться в надежности защиты. Кто-нибудь может посмотреть в контрольном центре?
– А мы все посмотрим, – сказал Седых. – Я вам покажу.
И интерьер кают-компании мгновенно сменился интерьером аппаратного отсека Базы.
Левая стена представляла собой сплошной гигантский экран, разбитый на отдельные окна, каждое из которых воспроизводило картинку своего сектора наблюдения. Перед экраном за стойкой пульта скучал, развалившись в кресле, молоденький оператор. Они застали его в момент, когда он, едва сдерживая зевоту, увеличивал изображение в одном из окон. То, что растущей оказалась именно картинка кают-компании, никого особенно не удивило. Они уже начали привыкать к чудесам. Позабавило другое. Экран демонстрировал стандартный разбор полетов. Суровый Кобыш прохаживался вдоль первого ряда стульев, нудным голосом излагая сложившуюся на текущий момент обстановку. Остальные с напряженным интересом внимали. Вся атмосфера этого собрания вызывала неудержимое желание уснуть. Кто-то из испытателей не выдержал и фыркнул, и вся компания вновь оказалась за покрытым белоснежной скатертью столом.
– Да-а-а, – Тернер покачал головой и завистливо посмотрел на Седых, – тут ты через меня плюнул, Женя. Я так не умею. Просто полный эффект присутствия. Ну, давай, теперь по всему – твоя очередь. Исповедуйся.
– Зато ты умеешь видеть и чувствовать весь объем, а я только избранный фрагмент. Так что кто кого ловчее – большой вопрос!
– Принимается, – Брюс благосклонно кивнул.
– Даже не знаю, с чего начать, – задумчиво сказал русский капитан. – Наверное, с кошмара, который мне снился, когда Раф занимался материализацией. Или мне казалось, что снился. Я падал в черный, бездонный колодец. Мрак всё сгущался, лишь то, что проносилось мимо и казалось стенками, изредка просверкивало серым. Наконец, меня окружила беспросветная, физически плотная тьма, и я стал задыхаться. Ощущение было настолько реальным, что я попросту испугался. Казалось, я обречен здесь на вечное слепое заточение. И тогда родилось такое свирепое желание вырваться оттуда, попасть хоть куда-нибудь, где можно ну хоть что-то увидеть, что я собрал все силы и крикнул. На выдохе. Как положено в кумитэ. И вспомнил, что всё есть майя. В общем, иллюзия. Я опять сконцентрировался и представил себе самое простое – койку, на которой лежу. И в следующий момент понял, что так оно и есть – я в отсеке и на койке, а где-то рядом возится Раф. Вот только тогда я успокоился и, не открывая глаз, постарался понять, что же это со мной было. На сон непохоже. Тогда что? И очень захотелось поделиться этим с кем-нибудь, а также посмотреть, чем там Раф шебуршит… Ну, я и увидел. Не открывая глаз. Понимаете, какая получилась штука: глаза закрыты, а я всё вижу. Меня это настолько позабавило, что я забыл про остальное и стал наблюдать за напарником. А он был настолько увлечен, что всё окружающее ему было до лампочки. Извлекал из воздуха один предмет за другим. Радовался, как ребенок. Я посмотрел-посмотрел на его эксперименты, и стало мне как-то скучновато. Ей-богу, глупо наблюдать за другими, когда у самого только что образовались некие странные способности. Правда, первая мысль моя была – а почему, собственно, у него проявилось одно, а у меня – другое? Ведь условия полета на нас влияли одинаково. А в том, что наши новые возможности – это результат экспедиции к Сфере, я уже не сомневался. Так вот, я прокручивал эту мысль и так, и этак, но ничего путного не надумал. Кроме того, что мы с ним – разные люди, выросшие в разных условиях. Потом я спохватился и представил себе, какая кутерьма начнется завтра, когда контролеры-биологи обнаружат в записях ночные рафовы опыты. И засадят нас с ним надолго в какую-нибудь камеру, смахивающую на колодец, из которого я только что выбрался. Во славу науки и для выявления наших уникальных способностей. С целью дальнейшего прогресса и осчастливливания всего человечества. Тошно мне стало и хмуро, ни в какую не хотелось быть образцом для homo novus. А ведь нас мог засечь и сейчас любой не в меру ретивый оператор. Тогда я решил для себя во что бы то ни стало посмотреть, что происходит в контрольном центре. Поднапрягся и увидел. Как будто сам там оказался. Сидит себе молодой парнишка у пульта и почитывает журнальчик, чтобы совсем не уснуть. До боли знакомая картина. Сам когда-то так дежурил. Ну, пока он за чтением убивал время, я нашел наше окно и убедился, что, да, все в нем видно, как на ладони. И что с этим делать? Дай, думаю, проверю, насколько простираются мои таланты. И представил себе совсем другой сюжет. До неприличия натуральный. Мы с Рафом всю ночь безмятежно дрыхнем, и нет нам никакого дела до мировых проблем. Так оно и получилось. Иллюстрация удалась на славу, комар носа не подточит. А затем я распространил это мгновение на все восемь часов записи нашего предполагаемого сна. Так вот.
– Что же ты мне утром ничего не сказал? – обиженно спросил Дорин.
– А ты? – прищурился на него Седых. – Сам-то? Я для тебя почивал без задних ног, а ты вовсю развлекался. Мог бы наутро и поведать мне, темному, на что способен рядовой испытатель.
– Да, – Раф сконфуженно почесал кончик носа, – нехорошо получилось.
– Все мы проявили себя не лучшим образом, – сказал Кобыш. – Каждый комплексовал в одиночку. Что уж теперь! У тебя все, Женя?
– Да как сказать, – Седых смущенно замялся. – Был еще один эпизод. Это уже после карантина Раф ушел в спортзал, а я решил немного попрактиковаться. Проверить на всякий случай, всё ли по-прежнему со мной. Ну, сижу, значит, прикидываю, с чего бы начать. Решил для затравки коридор «посмотреть». А тут как раз появляется из-за поворота боевой товарищ Хромов…
– Ага, – облегченно произнес до сих пор не принимавший участия в разговоре майор, – так это твоих рук дело! А я-то думал, у меня от нервов глюки.
– Тихо! – веско произнес Кобыш. – Прения потом. Продолжай, Женя.
– Ну, я и решил ему «картинку» показать. Дождался, когда он дошел до своей каюты и дверь открыл. Тут я и включился. Гляжу, выскакивает обратно, глаза круглые, башкой крутит и ничего понять не может. Вроде его дверь, а за дверью-то… – Седых непроизвольно хохотнул. – В общем, показал я ему мужской, вполне земной туалет. Небольшой такой. Все в кафеле, как положено, кабинка там, рукомойник, сушилка, писсуар. Над писсуаром здоровенный такой мужик трудится. Струя что у слона. Как только дверь открылась, он голову повернул и этак раздраженно рявкнул: «Занято!» Натурально получилось…
– Да уж, – подтвердил Хромов, – натуральней некуда. Можете себе представить. Вхожу в свою каморку, а попадаю в ватерклозет. Поначалу решил, что в задумчивости дверью ошибся. Отрабатываю реверс, смотрю – нет, моя каюта. Какого черта! Только потом дошло, что на Базе таких сортиров нет, да и мужика этого в первый раз вижу. Снова вхожу – каюта как каюта, все на месте. Ну, думаю, только этого мне не хватало…
– Звуковая картинка? – восхитился Тернер. – Да ты гигант!
За столом оживились, но Кобыш пресек веселье в зародыше.
– Я надеюсь, – хмуро сказал он, – ты больше ни на ком такие опыты не ставил?
– Ей-богу, командир, единственный случай в истории…
– …болезни, – подсказал кто-то.
Кобыш не выдержал и тоже улыбнулся, но сразу постарался принять серьезный вид:
– Парни, давайте-ка сначала выясним все наши обстоятельства. Праздновать будем потом. Если будем… У нас остались Клеменс и Хромов. Вот и послушаем, что они скажут.
– И скажем, – подтвердил Хромов. – Что мы, хуже других?
Он подмигнул Клеменсу, степенно откашлялся и приступил к изложению.
Как сразу же выяснилось, у последней пары был полный консенсус. Хотя, надо признать, получилось это совершенно случайно. И тоже во время пребывания в карантине. Точнее, все началось на второй условный день, после того, как Джеку приснился приятный во всех отношениях сон. А снился ему родной дом в Колорадо-Спрингс, зеленая лужайка во внутреннем дворике, мама, сидящая в шезлонге у парапета бассейна, отец в проеме поднятых ворот гаража. С отцом у него с детства сложились самые теплые отношения. Старший Клеменс был для сына всем – и другом, и советчиком, и учителем, и примером для подражания. Когда Джек решил стать летчиком, отец поддержал его без колебаний, в отличие от мамы, которая мечтала видеть своего мальчика адвокатом, а обо всем остальном и слышать не хотела. Сон же перенес его во времена отрочества, когда ни о чем подобном еще и речи не шло. Понятное дело, что проснулся Джек в томительном состоянии духа, немного полежал, стараясь как можно дольше удержать это ощущение, потом пошлепал в душевую кабинку чистить зубы. Мысли об отце не покидали его. «Здорово было бы его сейчас увидеть», – расслабленно думал Клеменс, выдавливая из тюбика зубную пасту и поднося щетку ко рту. Он его и увидел. В зеркале. Вместо себя. Несколько секунд он потрясенно всматривался в знакомые до мелочей черты, потом медленно поднял левую руку и ощупал лицо. Ощущения были его, а вот внешний вид…
Таким его и обнаружил Хромов, заглянувший в душевую кабинку через приоткрытую дверь. Увидеть в карантинном отсеке незнакомого полуголого мужчину – событие из ряда вон! И майор застыл в ступоре, лихорадочно перебирая варианты. Но незнакомец уже заметил его и стал неторопливо поворачиваться. Лицо его как бы затуманилось и потекло, да не только лицо, но и все тело. И в следующее мгновение он оказался Джеком Клеменсом, привычным уже напарником и соседом по каюте.
– Ряд волшебных изменений милого лица, – растерянно пробормотал Виктор. – Что это было?
– Хотел бы я знать, – в тон ему ответил Джек и задумчиво потер лоб.
Так они впервые узнали о необычных способностях Клеменса. С трудом дождавшись вечера, а на это были свои резоны, потому что ночью режим наблюдения за карантинниками упрощался до предела – всего лишь запись на видео, они уединились в слепой зоне и затеяли ряд экспериментов. Сначала метаморфозы удавались Джеку с некоторым напряжением сил, но потом дело пошло. Они перебрали всех общих знакомых, и Клеменс поочередно перевоплощался то в самого Хромова, то в Тернера, то в Кобыша. Особый прикол был, когда Джек превратился в Вивьен Тараоки. «Очень необычные ощущения, – сказал он, – никогда не думал, что смогу стать женщиной». Наконец они угомонились, по ходу дела прикинув, что может являться причиной проявившихся способностей, и что, собственно, теперь с этим делать, и залегли в койки, пожелав друг другу спокойной ночи. Но Хромов уснул не сразу, он лежал и размышлял. «Хорошо Джеку, – думал он, – его на Земле ждет семья, в которой ему уютно и благолепно. А меня, в общем-то, не ждет никто. Отец с матерью выполнили свой родительский долг, выкормили и вырастили меня, но особой близости между нами никогда не было. Как-то так не получилось. Да и не интересовались они, по большому счету, моими обстоятельствами. Они были всегда заняты своими, взрослыми, проблемами. Нет, спрашивали, конечно, как дела в школе, с кем я дружу, чем занимаюсь в свободное время. Как будто трудно было хоть немного в этом поучаствовать. Они даже не заметили, как я вырос. И мое заявление о том, что я уезжаю из родного города и поступаю в летное училище, они встретили как-то отстраненно. „Ты уже взрослый, сам и решай", – сказал отец, не отрываясь от утренней газеты…»
В офицерской общаге, где он делил комнату с коллегой-одногодком, жизнь была скучна и размеренна. А также вполне предсказуема. На буднях – полеты, тренировки, служба; в выходные – однообразная развлекаловка: телевизор, холостяцкие междусобойчики, изредка – девочки. Ему было неинтересно. Да и близких друзей у него как-то не случилось. Зато у него было увлечение. Появилось оно совершенно случайно. Увидел по «ящику» один из фильмов документального сериала «Планеты и звезды». Пусть это и были в основном компьютерные реконструкции, но зрелище его заворожило. И он буквально заболел космосом, как когда-то в детстве, начитавшись фантастики. Несколько месяцев урезал свое скромное офицерское жалование, чтобы купить подержанный ноутбук. Потом поднабрал учебных и специализированных программ и с головой погрузился в изучение Вселенной. Собственно, это и привело его в отряд испытателей. Право на пребывание в нем он вырвал зубами в суровой конкурентной борьбе.
И вот сейчас он лежал и думал о том, что действительность опять оказалась проще и грубее, чем его представление о ней. Хотя, пожалуй, только здесь, среди единомышленников, он впервые почти приблизился к понятию «семья». Мысли цеплялись одна за другую и выстраивались в длинные-длинные цепочки. «Вот Джек захотел увидеть своего отца и увидел. А чего хочу я? Чего по-настоящему хочу я? Все ставшие действительно близкими люди находятся здесь, на Базе. На Землю меня пока не тянет. Хотя, конечно, хотелось бы посидеть на зеленом бережку. Летом. Где-нибудь в лесной глуши. И чтобы ветерок был, и солнце не очень жарило… Но это не самое сильное желание. А какое сильное? Может, как в детстве? Когда прочитал, например, „Аэлиту"… Кто не читал „Аэлиту" в детстве. Кто не мечтал побывать на Марсе. На таком Марсе, как у Толстого… Или у Брэдбери…»
Он представил себе зеркальную гладь каналов, высокое темное небо с двумя серпиками, замысловатые строения вдали… И в груди защемило. Детское воспоминание навалилось непреодолимой глыбой, смяло его и, вместе с тем, неуловимым образом распахнуло душу…
Хромов оказался на Марсе. Он стоял почти голый, в одних трусах, ощущая босыми ступнями мерзлую шершавую поверхность песка. Где-то в уголке сознания билась истерическая мысль о том, что всё, брат, хана тебе. Он сразу понял, что попал туда, куда хотел. Сомнений не было. Добился своего, придурок. Дышать здесь нечем, холод зверский – и минуты не продержишься. Но минута прошла, а он был всё еще жив. Более того, он совершенно не ощущал лютого мороза, да и дышалось довольно легко. Хотя как сказать. Похоже, он не дышал вообще. Тогда он несколько отмяк и огляделся. Естественно, ни романтических аборигенов Брэдбери, ни красавицы-марсианки, взывающей: «Где ты, сын неба?» он не обнаружил. До самого горизонта, насколько хватало обзора, простиралась унылая, всхолмленная равнина с разбросанными по ней кое-где ущербными кучками искрошенных каменистых обломков. И мертвая, давящая на разум тишина. Вот тогда он почувствовал леденящее душу, немыслимое одиночество. Один на застывшей неживой планете. Совсем один. Так недолго и с катушек слететь. Ну, конечно, ползают где-то тут американские исследовательские автоматы. Но ему-то что до них? Хотел посмотреть Марс? Посмотрел. Исследователь хренов. Сбылась мечта идиота…
Но первый шок уже прошел, и спасительная мысль всплыла в самое время. Раз он смог оказаться здесь, то точно так же он сможет и вернуться на Базу. Он отчетливо представил себе дрыхнущего на боку Джека, а рядом свою пустую койку с полусползшим на пол одеялом, тепло и уют родного карантинного отсека. Хочу туда, подумал он, невероятно хочу. И очутился на еще не остывшем ложе.
Наутро он первым делом рассказал Джеку о своем ночном вояже. Клеменс моментально возбудился. «Слушай, – сказал он, – это же потрясающе! Без „папки", без скафандра, без всяких технических наворотов. Один на один со стихией. Ну, парень, ты даешь! Ты же пионер телепортации и феномен гомеостаза! Как ты думаешь, научиться этому можно?» «Наверное, можно, – осторожно ответил Хромов. – Ты же как-то научился метаморфозам. А у меня получилось другое. Может, попробуем друг друга натаскать?..»
Ничего, конечно, из этой затеи не вышло, хотя старались вовсю. Потом Клеменс предложил Виктору больше пока не рисковать, а при удобном случае поделиться соображениями с другими испытателями. «Может, сообща что-нибудь и придумаем. Наверняка остальные тоже не без способностей». На том и порешили.
Хромов закончил рассказ в полной тишине. Некоторое время никто не шевелился, видимо, каждый из пилотов наедине с собой пытался осмыслить всё, выясненное в кают-компании. Наконец Кобыш решил подвести итоги.
– Мы все тут услышали и увидели много интересного, такого, что не вписывается в рамки обычных человеческих представлений. Поделились друг с другом впечатлениями, избавились от ноши, которую каждый тащил в одиночку. Пришли к выводу, что наши новые умения проявились в результате полетов к Сфере. Но вот что явилось решающим фактором для пробуждения этих умений – Сфера или прокол пространства – неизвестно. Вообще вопросов стало больше, чем ответов. Почему телепортироваться можем только мы с Хромовым? А считывать и преобразовывать информацию – только Тернер и Седых? А Дорин и Клеменс так и вовсе непарные, один – телекинетик, другой – спец по метаморфозам. Почему именно так? Ведь условия полета были у всех одинаковы.
– Не совсем, – поправил его Дорин. – Маршруты были разными.
– И что с того? – поморщился Кобыш. – Ты, Раф, летал с Седых. У вас что, реализовались одинаковые способности?
– Может, какое-то значение имеет внутренний настрой человека? – задумчиво сказал Клеменс. – Или его увлечения, предпочтения? Хобби, наконец. У Хромова хобби – астрономия, космос, он и попал прямиком на Марс. Я – несостоявшийся биохимик, отсюда и проявленная возможность метаморфоза.
– Да, это предположение первым приходит в голову. – Кобыш потер лоб. – Но я бы сформулировал несколько иначе. Как бы это получше объяснить… – Он пошевелил пальцами. – Главное – в первом подспудном желании, которое пришлось на момент реализации новой функции. Хотя, с другой стороны, почему именно оно оказалось первым? Может, оно всегда было основным? И сидело где-то глубоко в подсознании, и мы его всячески задвигали поглубже, зная, что его исполнение невозможно? Мне, например, очень часто хотелось оказаться где-то совсем в другом месте и в другое время. Что в результате и произошло. Хромов бредил космосом, мечтал о других мирах, но все получилось несколько не так, как он себе представлял. Тогда он взял свое тайное желание и привел его в соответствие с действительностью. Дорину, наверное, всегда не хватало элементарного комфорта в быту, Тернер с детства привык менять компьютерную виртуальность по своему желанию, а Седых – приверженец восточных философий, и определение «Всё есть майя» сомнений у него не вызывает. А одну иллюзию можно попытаться заменить на другую. Где-то так…
– Мне нравится это «где-то», – фыркнул Женя. – «Вы где-то свинья!» А где именно?
Тернер и Клеменс вздрогнули и настороженно посмотрели на него.
– Идиома, – буркнул Дорин. – Советую сильно не напрягаться.
– А откуда это известно тебе? – с сомнением спросил Джек. – В Израиле тоже так говорят?
– Мои родители – эмигранты из России. Так что русский для меня – второй язык.
– Вот как? – Тернер приподнял бровь. – А я-то думаю, как это ловко у вас с Женей получилось разыграть командира! Будто заранее договорились. Ну, с короной-то… Он начал, а ты сразу прихватил. Сами задумали или предсказал кто?
– Подсказал. Русский писатель Михаил Булгаков, гений милостью божией.
– А-а-а… – Брюс с уважением посмотрел на Дорина. – А я вот читал мало, все не получалось как-то.
– Не печалься, – сказал Раф. – Еще наверстаешь. Какие твои годы…
Кобыш, что-то вполголоса, голова к голове, обсуждавший с Хромовым, наконец, кивнул и повернулся к остальным:
– Джентльмены, позволю себе краткое резюме нашего совещания. В результате полетов у каждого из нас реализовались весьма своеобразные способности, не присущие подавляющему большинству людей. Я допускаю мысль, что у некоторых представителей рода человеческого такие возможности есть, и, более того, они задействованы и даже совершенствуются в меру сил и представлений об оных силах. Но это, так сказать, таланты, проявленные в процессе постепенной эволюции. У нас же другой случай. Наши способности возникли в результате воздействия пока неизвестного фактора. Толчком к их обнаружению каждым из нас послужили, по крайней мере, три причины. Первая – сильное желание, вторая – подсознательная область интересов и, наконец, третья – эмоция. Исключение – Тернер. В его случае я не усматриваю ни желания, ни эмоции.
– Погоди-ка, командир, – возмутился Брюс, – по поводу эмоции ты неправ. Мне было просто хорошо тогда. Приятная, как это… вот… – охренительная… истома, у меня всегда так бывает после хорошо выполненного дела. Да, пожалуй, и желание все-таки было. Правда, очень глубоко. Желание приразвлечься. А развлечение у меня одно – погонять компьютер в экстремальных режимах. Вот оно и случилось, просто в другом виде.
– Тогда всё укладывается в предложенную схему, – Кобыш скупо улыбнулся, – без исключений. Второй пункт резюме – существует ли возможность перенять друг у друга наши умения? Пусть каждый подумает на эту тему. Наверняка есть какие-то ходы, но мы о них пока ничего не знаем. А чтобы узнать, надо, парни, поднапрячь голову. Но только прошу вас – никаких из ряда вон выходящих экспериментов! Либо, если совсем уж невмоготу и захочется проверить свои предположения – только с гарантированной подстраховкой. А еще лучше будет, если тут же оповестите остальных. Жаль, что среди нас не появилось телепатов. Задача могла бы упроститься.