Страница:
— Не восстали! — возразил он. — А вообще-то, это был не Мэтти Берк, а Лоуренс Моллой. Я тебе еще не рассказывал, Люси? Веселое было времечко, когда Лоуренс Моллой аж на два дня прикинулся мертвым, а мы все бодрствовали кто во что горазд. Вот самому Лоуренсу было не больно весело, когда до него дошло, что надо лежать, не шевелясь, в жестком деревянном ящике, не пить ни капли, только вдыхать пары, что от нас долетают. Выскочил он тогда из гроба и выхватил у кого-то бутылку. «Дай-ка мне», — говорит…
— Замолчи, Джемси! — рявкнула мама. — У нас гость, и ему, я уверена, неинтересно слушать байки про твою пропащую молодость.
— Я не рассказывал баек про мою пропащую молодость, — проворчал папа. — Лоренс Моллой воскрес всего года два тому назад… А, привет, сынок, — спохватился он, заметив Дэниэла. — Я тебя помню. Ты, бывало, приходил к нам играть с Кристофером Патриком. И длинный же ты тогда был — настоящая оглобля. Встань-ка, дай поглядеть, не стал ли с тех пор короче!
Дэниэл неловко поднялся, с грохотом отодвинув стул.
— Еще длиннее, кажется! — заявил папа. — Даже не думал, что это возможно.
Дэниэл благодарно уселся на место.
— Люси, — сказал папа, обратив наконец внимание на меня, — девочка моя дорогая, солнышко мое, я и не знал, что ты сегодня придешь. Почему ты не сказала мне, что она придет? — грозно спросил он у мамы.
— Я тебе говорила.
— Нет, не говорила.
— Нет, говорила.
— Да точно нет, как бог свят! Не говорила!
— Тебе говори — не говори, все без толку! Все равно что со стеной разговаривать.
— Люси, — продолжал папа, — я сейчас схожу наверх, приведу себя в божеский вид и вернусь, не успеешь ты и глазом моргнуть. Одна нога здесь, другая там.
Он, покачиваясь, вышел из кухни. Я тепло улыбнулась ему вслед.
— Он прекрасно выглядит, — сказала я.
— Неужели? — холодно отозвалась мама.
Последовала неловкая пауза.
— Еще чаю? — спросила мама у Дэниэла, следуя доброй ирландской традиции все заминки в разговоре восполнять насильственным угощением.
— Спасибо.
— Еще печенья?
— Нет, спасибо.
— Кусочек торта?
— Нет, правда, лучше не надо. Должен же я оставить место для обеда.
— Да ладно тебе, ты ведь еще растешь.
— Честное слово, не надо.
— Ты уверен?
— Мама, отстань от него! — рассмеялась я, вспомнив, что говорил Гас об ирландских матерях. — Так что у нас на обед?
— Рыбные палочки, бобы и жареная картошка.
— Гм… Здорово, спасибо, мама.
Действительно, полжизни назад то была моя любимая еда, пока я не перебралась в Лондон и не отведала такой экзотики, как лапша тандури и жареная картошка с пекинской уткой.
— Отлично, — широко улыбнулся Дэниэл. — Очень люблю рыбные палочки, бобы и жареную картошку.
Надо же, разливается, будто и в самом деле так думает.
— Тебе что ни подай, ты все равно так скажешь, верно, Дэниэл? — вмешалась я. — Даже если б мама сказала: «Ах, Дэниэл, я собиралась подать на стол твои яички в белом винном соусе», ты бы ответил: «М-м-м, чудесно, миссис Салливан, должно быть, это восхитительно». Да?
У него на лице был написан такой ужас, что я захихикала.
— Люси, — поморщился он, — ты все-таки следи иногда, что ты говоришь.
— Извини, — рассмеялась я. — Забыла, что говорю о самом дорогом, что у тебя есть. Чем был бы Дэниэл Уотсон без своих гениталий? Жизнь твоя утратила бы всякий смысл, а?
— Нет, Люси, не поэтому. Подобное предложение огорчило бы любого, не только меня.
Мама наконец обрела дар речи.
— Люси! Кармел! Салливан! — выдохнула она, побагровев от возмущения. — Что, ради всего святого, ты несешь?
— Ничего, миссис Салливан, — поспешно откликнулся Дэниэл. — Совсем ничего. Честное слово, ничего.
— Ничего, Дэниэл? А вот Карен, по-моему, другого мнения, — подмигнула я.
Дэниэл лихорадочно вел светскую беседу с мамой. Как ее здоровье? Работает ли она? Не тяжело ли ей работать в химчистке?
Мама вертела головой, оборачиваясь то к Дэниэлу, то ко мне, то снова к нему. Она разрывалась от противоречивых чувств: удовольствия быть в центре внимания Дэниэла и подозрения, что спускает мне нечто скандальное и непростительное.
Но тщеславие победило. Через минуту она уже потчевала Дэниэла россказнями о капризных богатых мерзавцах, которых ей приходится обслуживать в химчистке, и как они требуют, чтобы все было готово уже вчера, и как никогда не благодарят, и как ставят свои автомобили, «большие шикарные „БМХ“ или „БЛТ“, или как их там», перекрывая движение, и как ко всему цепляются.
— Да вот только сегодня приходит один такой, щенок богатый, швыряет, да, швыряет мне рубашку, тычет ею прямо в лицо и говорит: «Что, черт возьми, вы с ней сделали?» Ну, во-первых и в-главных, вовсе не обязательно на меня орать, так я ему и сказала, а потом посмотрела на рубашку, а на ней ни пятнышка…
У Дэниэла терпение, как у святого. Я уже была рада, что он поехал со мной. Одна я бы просто не выдержала.
— …а я ему говорю: «Она же белее снега», а он: «Правильно, а сдавал я голубую»…
Мама трещала и трещала без умолку. Дэниэл улыбался и сочувственно кивал. Все было замечательно, и мое присутствие там вовсе не требовалось; кроме редких кивков и согласного мычания, маме от меня ничего не нужно. Ее внимание было сосредоточено на Дэниэле.
Наконец сага о строптивом клиенте подошла к концу.
— …И вот он мне говорит: «Увидимся в суде», а я ему отвечаю: «Сами идите в суд», а он говорит: «Мой адвокат вам скоро позвонит», а я говорю: «Хорошо, надеюсь, он умеет громко кричать, а то я на одно ухо почти глухая»… А у тебя как дела, Дэниэл? — спросила наконец мама.
— Спасибо, миссис Салливан, хорошо.
— Да, по-моему, не просто хорошо, а очень хорошо, а, Дэниэл? Расскажи маме о своей новой подружке. — Меня уже понесло.
Я злорадствовала. Я знала, что она расстроится. Она все еще надеется, что я как-нибудь ухитрюсь охмурить Дэниэла.
— Люси, перестань, — пробормотал Дэниэл, явно смущаясь.
— Да ты не стесняйся, выкладывай.
Я знала, что веду себя гадко, но получала от этого огромное удовольствие.
— Мы ее знаем? — с надеждой спросила мама.
— Да, — радостно кивнула я.
— Правда?
Она пыталась скрыть волнение, но очень неумело.
— Да, это Карен, моя соседка по квартире.
— Карен?
— Да.
— Шотландка?
— Да. Они без ума друг от друга. Правда здорово?
Мама хмуро молчала, и я повторила:
— Ну, правда здорово?
— Мне она всегда казалась довольно бесстыжей… — начала мама, но сделала вид, будто спохватилась, и в притворном ужасе прикрыла рот ладошкой. — О Дэниэл, неужели я такое сказала? Прости, пожалуйста. Боже милостивый, какая бестактность! Дэ-ниэл, прошу тебя, забудь, что я вообще что-то говорила; я очень, очень давно ее не видела. Уверена, теперь она изменилась…
— Уже забыл, — с легкой улыбкой ответил Дэниэл. Какой же он хороший! Мог ведь сгоряча наподдать этой старой корове, и никто в целой Англии его не осудил бы.
— При всех своих недостатках, — негромко, как бы размышляя про себя, продолжала мама, — Люси, по крайней мере, соблюдает приличия. Уж она-то не вывалит голую грудь всем напоказ.
— Это потому, что у меня нет груди и вываливать мне нечего. Если б была, можешь быть уверена, уж я бы показала.
— Следи, что говоришь, Люси, — оборвала она, шлепнув меня по руке.
— Что говорю?! — вскипела я. — По-твоему, я сейчас плохо говорю? Ох, я бы тебе сказала…
Тут я осеклась и мысленно прокляла Дэниэла за то, что он стоит рядом. Не могла же я в полную силу ругаться с мамой при госте! Не то чтобы Дэниэл считался настоящим гостем, но все-таки…
— Прошу прощения, я на минутку, — пробормотала я, выбежала из комнаты в прихожую, достала из сумки бутылку виски и пошла наверх. С папой я хотела побыть без свидетелей.
37
— Замолчи, Джемси! — рявкнула мама. — У нас гость, и ему, я уверена, неинтересно слушать байки про твою пропащую молодость.
— Я не рассказывал баек про мою пропащую молодость, — проворчал папа. — Лоренс Моллой воскрес всего года два тому назад… А, привет, сынок, — спохватился он, заметив Дэниэла. — Я тебя помню. Ты, бывало, приходил к нам играть с Кристофером Патриком. И длинный же ты тогда был — настоящая оглобля. Встань-ка, дай поглядеть, не стал ли с тех пор короче!
Дэниэл неловко поднялся, с грохотом отодвинув стул.
— Еще длиннее, кажется! — заявил папа. — Даже не думал, что это возможно.
Дэниэл благодарно уселся на место.
— Люси, — сказал папа, обратив наконец внимание на меня, — девочка моя дорогая, солнышко мое, я и не знал, что ты сегодня придешь. Почему ты не сказала мне, что она придет? — грозно спросил он у мамы.
— Я тебе говорила.
— Нет, не говорила.
— Нет, говорила.
— Да точно нет, как бог свят! Не говорила!
— Тебе говори — не говори, все без толку! Все равно что со стеной разговаривать.
— Люси, — продолжал папа, — я сейчас схожу наверх, приведу себя в божеский вид и вернусь, не успеешь ты и глазом моргнуть. Одна нога здесь, другая там.
Он, покачиваясь, вышел из кухни. Я тепло улыбнулась ему вслед.
— Он прекрасно выглядит, — сказала я.
— Неужели? — холодно отозвалась мама.
Последовала неловкая пауза.
— Еще чаю? — спросила мама у Дэниэла, следуя доброй ирландской традиции все заминки в разговоре восполнять насильственным угощением.
— Спасибо.
— Еще печенья?
— Нет, спасибо.
— Кусочек торта?
— Нет, правда, лучше не надо. Должен же я оставить место для обеда.
— Да ладно тебе, ты ведь еще растешь.
— Честное слово, не надо.
— Ты уверен?
— Мама, отстань от него! — рассмеялась я, вспомнив, что говорил Гас об ирландских матерях. — Так что у нас на обед?
— Рыбные палочки, бобы и жареная картошка.
— Гм… Здорово, спасибо, мама.
Действительно, полжизни назад то была моя любимая еда, пока я не перебралась в Лондон и не отведала такой экзотики, как лапша тандури и жареная картошка с пекинской уткой.
— Отлично, — широко улыбнулся Дэниэл. — Очень люблю рыбные палочки, бобы и жареную картошку.
Надо же, разливается, будто и в самом деле так думает.
— Тебе что ни подай, ты все равно так скажешь, верно, Дэниэл? — вмешалась я. — Даже если б мама сказала: «Ах, Дэниэл, я собиралась подать на стол твои яички в белом винном соусе», ты бы ответил: «М-м-м, чудесно, миссис Салливан, должно быть, это восхитительно». Да?
У него на лице был написан такой ужас, что я захихикала.
— Люси, — поморщился он, — ты все-таки следи иногда, что ты говоришь.
— Извини, — рассмеялась я. — Забыла, что говорю о самом дорогом, что у тебя есть. Чем был бы Дэниэл Уотсон без своих гениталий? Жизнь твоя утратила бы всякий смысл, а?
— Нет, Люси, не поэтому. Подобное предложение огорчило бы любого, не только меня.
Мама наконец обрела дар речи.
— Люси! Кармел! Салливан! — выдохнула она, побагровев от возмущения. — Что, ради всего святого, ты несешь?
— Ничего, миссис Салливан, — поспешно откликнулся Дэниэл. — Совсем ничего. Честное слово, ничего.
— Ничего, Дэниэл? А вот Карен, по-моему, другого мнения, — подмигнула я.
Дэниэл лихорадочно вел светскую беседу с мамой. Как ее здоровье? Работает ли она? Не тяжело ли ей работать в химчистке?
Мама вертела головой, оборачиваясь то к Дэниэлу, то ко мне, то снова к нему. Она разрывалась от противоречивых чувств: удовольствия быть в центре внимания Дэниэла и подозрения, что спускает мне нечто скандальное и непростительное.
Но тщеславие победило. Через минуту она уже потчевала Дэниэла россказнями о капризных богатых мерзавцах, которых ей приходится обслуживать в химчистке, и как они требуют, чтобы все было готово уже вчера, и как никогда не благодарят, и как ставят свои автомобили, «большие шикарные „БМХ“ или „БЛТ“, или как их там», перекрывая движение, и как ко всему цепляются.
— Да вот только сегодня приходит один такой, щенок богатый, швыряет, да, швыряет мне рубашку, тычет ею прямо в лицо и говорит: «Что, черт возьми, вы с ней сделали?» Ну, во-первых и в-главных, вовсе не обязательно на меня орать, так я ему и сказала, а потом посмотрела на рубашку, а на ней ни пятнышка…
У Дэниэла терпение, как у святого. Я уже была рада, что он поехал со мной. Одна я бы просто не выдержала.
— …а я ему говорю: «Она же белее снега», а он: «Правильно, а сдавал я голубую»…
Мама трещала и трещала без умолку. Дэниэл улыбался и сочувственно кивал. Все было замечательно, и мое присутствие там вовсе не требовалось; кроме редких кивков и согласного мычания, маме от меня ничего не нужно. Ее внимание было сосредоточено на Дэниэле.
Наконец сага о строптивом клиенте подошла к концу.
— …И вот он мне говорит: «Увидимся в суде», а я ему отвечаю: «Сами идите в суд», а он говорит: «Мой адвокат вам скоро позвонит», а я говорю: «Хорошо, надеюсь, он умеет громко кричать, а то я на одно ухо почти глухая»… А у тебя как дела, Дэниэл? — спросила наконец мама.
— Спасибо, миссис Салливан, хорошо.
— Да, по-моему, не просто хорошо, а очень хорошо, а, Дэниэл? Расскажи маме о своей новой подружке. — Меня уже понесло.
Я злорадствовала. Я знала, что она расстроится. Она все еще надеется, что я как-нибудь ухитрюсь охмурить Дэниэла.
— Люси, перестань, — пробормотал Дэниэл, явно смущаясь.
— Да ты не стесняйся, выкладывай.
Я знала, что веду себя гадко, но получала от этого огромное удовольствие.
— Мы ее знаем? — с надеждой спросила мама.
— Да, — радостно кивнула я.
— Правда?
Она пыталась скрыть волнение, но очень неумело.
— Да, это Карен, моя соседка по квартире.
— Карен?
— Да.
— Шотландка?
— Да. Они без ума друг от друга. Правда здорово?
Мама хмуро молчала, и я повторила:
— Ну, правда здорово?
— Мне она всегда казалась довольно бесстыжей… — начала мама, но сделала вид, будто спохватилась, и в притворном ужасе прикрыла рот ладошкой. — О Дэниэл, неужели я такое сказала? Прости, пожалуйста. Боже милостивый, какая бестактность! Дэ-ниэл, прошу тебя, забудь, что я вообще что-то говорила; я очень, очень давно ее не видела. Уверена, теперь она изменилась…
— Уже забыл, — с легкой улыбкой ответил Дэниэл. Какой же он хороший! Мог ведь сгоряча наподдать этой старой корове, и никто в целой Англии его не осудил бы.
— При всех своих недостатках, — негромко, как бы размышляя про себя, продолжала мама, — Люси, по крайней мере, соблюдает приличия. Уж она-то не вывалит голую грудь всем напоказ.
— Это потому, что у меня нет груди и вываливать мне нечего. Если б была, можешь быть уверена, уж я бы показала.
— Следи, что говоришь, Люси, — оборвала она, шлепнув меня по руке.
— Что говорю?! — вскипела я. — По-твоему, я сейчас плохо говорю? Ох, я бы тебе сказала…
Тут я осеклась и мысленно прокляла Дэниэла за то, что он стоит рядом. Не могла же я в полную силу ругаться с мамой при госте! Не то чтобы Дэниэл считался настоящим гостем, но все-таки…
— Прошу прощения, я на минутку, — пробормотала я, выбежала из комнаты в прихожую, достала из сумки бутылку виски и пошла наверх. С папой я хотела побыть без свидетелей.
37
Он надевал ботинки, сидя на кровати в спальне.
— Люси, — сказал он, увидев меня, — а я уже собрался идти вниз, к вам.
— Давай минутку посидим здесь, — предложила я, обнимая его.
— Отлично, — согласился папа. — Посидим, поболтаем без помех о том о сем.
Я отдала ему бутылку виски, и он снова обнял меня.
— Люси, девочка, ты очень, очень добра ко мне.
— Как дела, папа? — со слезами на глазах спросила я.
— Прекрасно, Люси, просто замечательно. А плакать зачем?
— Ненавижу думать, как ты маешься здесь, совсем один, с… ней, — всхлипнула я, кивнув в сторону кухни.
— Но, Люси, у меня все хорошо, очень хорошо, — смеясь, возразил он. — Она не самая плохая жена. Мы всю жизнь в одной упряжке — и ничего.
— Ты так говоришь только для того, чтобы я не волновалась, я же знаю, — глотая слезы, сказала я, — но все равно спасибо.
— Ох, Люси, Люси, Люси, — сжав мне руку, вздохнул папа, — не надо принимать это все так близко к сердцу. Старайся радоваться, пока живешь, а в земле належаться мы еще успеем.
— Нет, нет, — воскликнула я, а потом заплакала уже по-настоящему. — Не говори о смерти. Я не хочу, чтобы ты умирал. Обещай мне, что не умрешь!
— Гм… ну… если это сделает тебя счастливой, Люси, я не умру.
— А если все-таки придется, обещай, что мы с тобой сможем умереть одновременно.
— Обещаю.
— Папочка, как же это ужасно!
— Что, радость моя?
— Все. Жить, любить людей и постоянно бояться, что все они умрут.
— И откуда только ты набираешься таких ужасных мыслей, Люси?
— Но… но… от тебя, папочка.
Папа неловко обнял меня, сказал, что я, должно быть, ослышалась, что он никогда ничего подобного не говорил, что я еще молода, и у меня вся жизнь впереди, и надо постараться радоваться этой жизни.
— Но зачем, папа? — спросила я. — Вот ты же никогда не пытался радоваться жизни, и ничего плохого не случилось!
— Видишь ли, Люси, — вздохнул он, — у меня все было по-другому. Да и теперь опять не так, как у тебя: я ведь уже старик. А ты девочка молодая. Молодая, красивая, образованная — никогда не забывай о пользе образования, Люси, — с нажимом произнес он. — И все это работает на тебя. Так что, Люси, ты должна быть счастливой.
— Да как же? — взмолилась я. — И как ты можешь от меня этого ожидать? Мы ведь с тобой одинаковые, папочка. Что нам делать, если мы видим нелепость, тщету и темноту жизни, тогда как для остальных она легка и весела?
— Что с тобой, Люси? — Папа вглядывался в мое лицо, будто желая прочесть там ответ. — Парень, что ли, обидел? Какой-нибудь молодчик, охочий до развлечений, поманил? Угадал я?
— Нет, папа, — рассмеялась я, хотя еще плакала.
— Не тот ли длинный, что сидит и точит лясы внизу на кухне?
— Кто, Дэниэл? Нет, нет.
— Он, случайно, не… ну, не вольничал с тобой, Люси? Потому что если да, то помогай мне бог, пока ноги еще держат меня, я велю твоим братьям наподдать ему так, чтобы долго помнил. Пинок под зад и карта мира — вот что ему, паршивцу, нужно, и это он получит, как пить дать. Он глупее, чем кажется на первый взгляд, если думает, что может жить спокойно и хвастаться своим паскудством, если спутался с дочкой Джемси Салливана…
— Папа, — простонала я, — Дэниэл ничего такого не сделал.
— Видел я, как он на тебя смотрит, — угрюмо проворчал папа.
— Никак он на меня не смотрит. Все ты выдумываешь.
— Выдумываю, говоришь? Может быть, может быть. Только у тебя ведь это не в первый раз.
— Папа, парни тут вообще ни при чем.
— Почему же ты тогда грустишь?
— Потому что такая уж я есть, папа. Такая же, как ты.
— Но у меня-то все в порядке, Люси! Лучше не бывает!
— Спасибо, папа, — вздохнула я, прильнув к нему. — Я знаю, что ты это говоришь, только чтобы мне стало легче, но все равно благодарю.
— Но… — начал он и озадаченно замолчал. — Ладно, пошли, — нашелся он наконец, — пора вниз, а то обед остынет.
Вечер получался мрачноватый: мы с мамой были на ножах и не пытались это скрыть, а папа подозрительно разглядывал Дэниэла, убежденный, что тот имеет относительно меня неправедные намерения.
Общее настроение несколько поднялось, когда на столе появился обед.
— Оранжевая рапсодия, — глядя на свою тарелку, заявил папа, — вот что это такое. Оранжевые рыбные палочки, оранжевые бобы, оранжевая картошка и, чтобы легче глоталось, стакан лучшего ирландского виски, которое, на счастье, тоже оранжевого цвета!
— Картошка не оранжевая, — возразила мама. — А выпить ты Дэниэлу предложил?
— Очень даже оранжевая, — горячо воскликнул папа. — Нет, не предлагал.
— Дэниэл, выпьешь виски? — спросила мама, вставая.
— Так, а если она не оранжевая, то какого же, скажите на милость, она цвета? — обратился папа ко всем присутствующим. — Розовая? Зеленая?
— Нет, миссис Салливан, спасибо, — занервничал Дэниэл. — Что-то не хочется.
— Тебе и не нальют, — воинственно откликнулся папа. — Пока не скажешь, что картошка оранжевая.
Мама и папа выжидательно уставились на Дэниэла. Оба одинаково хотели перетянуть его на свою сторону.
— По-моему, она скорее золотистая, — после некоторого раздумья изрек он, будучи по натуре дипломатом.
— Нет, оранжевая!
— Золотистая, — со вкусом повторила мама.
Дэниэл ничего не говорил. Он, казалось, предпочел бы провалиться сквозь землю.
— Ну, хорошо же, — зарычал папа и грохнул кулаком по столу, отчего подпрыгнули тарелки и зазвенели ножи с вилками. — Тяжко с вами договориться. Золотисто-оранжевая — вот мое последнее слово. Не нравится — не соглашайся, но в несправедливости меня не обвинишь. Дайте парню выпить.
Не прошло и пяти минут, как папа снова развеселился. Обед творил с его плохим настроением настоящие чудеса.
— Знай ешь рыбные палочки, — восторженно заявил он, с улыбкой обводя взглядом стол — А ведь тут еще целых шесть штук. Гляньте-ка, — восхищенно продолжал он, поднимая вилку с надетой на нее целой рыбной палочкой и поворачивая ее, чтобы рассмотреть со всех сторон, — какая красота. Произведение искусства. Университетского образования мало, чтобы как следует приготовить хоть одну такую палочку.
— Джемси, не делай из своего обеда выставку, — сказала мама и, как всегда, испортила все веселье.
— Встретиться бы с этим капитаном Бердом, что нарисован на этой коробке, пожать ему руку и поздравить с хорошо сделанной работой, — продолжал папа. — Я бы не отказался. Может, его пригласят в шоу «Это ваша жизнь». Как по-твоему, Люси?
— По-моему, папа, такого человека на самом деле нет, — хихикнула я.
— Нет? — удивился папа. — Да быть такого не может! Ему бы следовало присудить Нобелевскую премию, — не унимался папа.
— …Нобелевскую премию? За что это? — язвительно поинтересовалась мама.
— За рыбные палочки, естественно, — с изумленным видом ответствовал папа. — Как думаешь, Конни, какую еще Нобелевскую премию я могу иметь в виду? Не по литературе же? Что я, по-твоему, таких вещей не понимаю?
Тогда мама негромко рассмеялась, и они с папой как-то странно переглянулись.
После обеда, когда была убрана посуда, папа отправился обратно в свое кресло в углу, а мы с мамой и Дэниэлом остались за столом пить чай. Чая пришлось выпить целый океан.
— Наверно, нам пора, — беззаботно заметила я примерно в половине одиннадцатого. Предыдущие полчаса я собиралась с силами для этого предложения, зная, что с мамой такое легко не пройдет.
— Как, уже? — взвизгнула она. — Но вы ведь только пришли!
— Уже поздно, мам, а пока я доберусь до дома, будет ночь глубокая! Я не высплюсь.
— Прямо не знаю, что с тобой, Люси. В твоем возрасте я могла после работы танцевать всю ночь напролет, до самого рассвета.
— Таблетки с железом, Люси, — крикнул из угла папа, — вот что тебе нужно. Или… как там называется та, другая штука, которую принимают молодые, чтобы были силы?
— Не знаю, папа. Гематоген?
— Нет, — проворчал он. — Что-то еще.
— Нам действительно пора. Правда, Дэниэл? — твердо сказала я.
— Пожалуй, да… — промямлил он.
— Вот, вспомнил! Кокаин! — радостно возопил папа. — Сходи в аптеку, купи себе дозу кокаина, и запрыгаешь по дому, как мячик!
— Нет, папа, не думаю, — усмехнулась я.
— Почему это? — возмутился он. — Что, кокаин тоже запрещен законом?
— В самую точку, папа!
— Безобразие какое! — загремел папа. — Эти законники вертят нами, как хотят, обрушивают нам на голову все подряд — налоги плати, это нельзя, то запрещено! Повредила бы тебе время от времени капля кокаина? Совсем сбрендили, крючкотворы проклятые!
— Почему бы тебе не остаться на ночь? — перебила его пламенную речь мама. — В твоей комнате постелено.
При одной мысли об этом я пришла в ужас. Остаться под ее кровом? И чувствовать себя, как в западне? Как будто я отсюда так и не сбежала?
— Нет, мама, спасибо, но Дэниэлу нужно домой, а мне с ним по пути, так что я тоже поеду, чтобы не одной…
— И Дэниэл мог бы остаться, — возбужденно предложила мама. — Переночевать в комнате у ребят…
— Огромное спасибо, миссис Салливан.
— Конни, — поправила она, наклонясь к нему через стол и кладя руку ему на рукав. — Называй меня Конни, а то как-то глупо получается: ты такой взрослый, а до сих пор говоришь мне «миссис Салливан».
Боже правый! Она вела себя так, словно… флиртовала с ним! Меня чуть не стошнило.
— Огромное спасибо, Конни, — повторил Дэниэл, — но я лучше поеду домой. У меня встреча очень рано с утра…
— Ну, если так… Я далека от того, чтобы совать палки в колеса технического прогресса. Но ты ведь скоро приедешь навестить нас?
— Разумеется, с удовольствием.
— Может, следующий раз оба и ночевать останетесь?
— А, так я тоже приглашена? — съязвила я.
— Люси, — поморщилась мама, — тебя я всегда жду без приглашения. Как ты с ней ладишь? — обратилась она к Дэниэлу. — Обидчивая, ничего ей не скажи.
— Да ничего, нормально, — промямлил он. Врожденная вежливость вынуждала его соглашаться с мамой, а врожденное чувство самосохранения подсказывало, что сердить меня опасно для жизни.
Тяжело, наверно, быть Дэниэлом, подумала я. Чувствовать, что надо пытаться угодить всем сразу. Проявлять дружелюбие и сочиться обаянием двадцать четыре часа в сутки — от этого же с ума можно сойти.
— Кто бы другой поверил, только не я, — колко проронила мама.
— Гм, а не вызвать ли нам такси? Можно позвонить? — спросил Дэниэл, спешно меняя тему.
— И на метро прекрасно добрались бы, — возразила я.
— Уже поздно. И мокро.
— И что?
— Плачу я.
— Уговорил.
— На нашей улице есть вызов такси, — сказала мама. — Если вам так горит ехать, я сейчас туда позвоню.
Сердце у меня ушло в пятки. Постоянно менявшийся персонал диспетчерской по вызову такси на нашей улице состоял из афганских беженцев, соискателей политического убежища из Индонезии и ссыльных алжирцев, из которых никто не говорил ни слова по-английски, и, судя по их ориентации на местности, только что прибывших в Европу. Я искренне сочувствую их тяжелым жизненным обстоятельствам, но мне хотелось бы добраться домой не самым кружным путем и желательно без случайных заездов в Осло или Стокгольм.
Мама повесила трубку.
— Через пятнадцать минут будет машина.
Мы опять сели за стол и стали ждать. Обстановка была натянутая, все пытались делать вид, что эти пятнадцать минут ничем не отличаются от прошедшего вечера, что мы счастливы побыть здесь еще и не вслушиваемся в каждый шорох за входной дверью, дабы не пропустить скрип тормозов. Никто не разговаривал. Я, например, просто не могла придумать, какую бы чепуху сказать, чтобы ослабить напряжение.
Мама вздыхала, время от времени роняя что-нибудь вроде «ну, вот и хорошо». Из всех, кого я знаю, она одна умеет говорить «ну, вот и хорошо» или «еще чаю?» с неподдельной скорбью.
После десятичасового (по моим ощущениям) ожидания мне послышалось, что к дому подъехала машина, и я выбежала на улицу посмотреть, так ли это.
Автомобили у них всегда жуткие: проржавевшие развалины, по большей части «Лады» и «Шкоды».
На этот раз у крыльца уже стоял древний «Форд Эскорт», весь в грязи, и даже в сумерках я разглядела, что весь кузов покрыт пятнами ржавчины.
— А вот и наше такси, — сказала я, сгребла в охапку пальто, схватила под руку Дэниэла и прыгнула в машину.
— Добрый вечер, меня зовут Люси, — поздоровалась я с шофером. Поскольку нам предстояло провести много времени вместе, я решила, что лучше отбросить церемонии и звать друг друга по имени.
— Гассан, — улыбнулся он.
— Давайте сначала поедем на Лэдброк-гров, — попросила я.
— Английский не очень хорошо, — извиняющимся тоном ответил Гассан.
— О господи!
— Parlez-vous francais?[1] — спросил он.
— Un pen[2], — сказала я. — А ты parlez francais хоть как-нибудь? — обратилась я к Дэниэлу, когда он забрался в салон.
— Un pen, — ответил он.
— Дэниэл, это Гассан. Гассан, это Дэниэл.
Они обменялись рукопожатием, и Дэниэл принялся терпеливо выяснять положение дел.
— Savez-vous[3] Уэствей?
— Э-э-э…
— Ладно, savez-vous центр Лондона?
Недоуменный взгляд.
— Вы о Лондоне когда-нибудь слышали? — терпеливо спросил Дэниэл.
— Ах, да, Лондон. — На лице Гассана появилось осмысленное выражение.
— Bien![4] — удовлетворенно кивнул Дэниэл.
— Лондон — столица Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии. Его население… — уверенно начал Гассан.
— Вы можете нас туда отвезти? — перебил его Дэниэл, уже начиная беспокоиться. — Я буду показывать дорогу. И хорошо заплачу.
Так мы и ехали. Время от времени Дэниэл покрикивал: «A droit»[5] или «A gauche»[6].
— Слава богу, выбрались, — вздохнула я, когда такси только отъехало от дома. Мама еще стояла на темной улице и махала нам вслед.
— По-моему, очень приятный вечер, — высказался Дэниэл.
— Не смеши меня, — пренебрежительно хмыкнула я. — С этой… мерзкой старухой?
— Догадываюсь, что ты имеешь в виду свою маму. Мне она мерзкой не кажется.
— Дэниэл! Но она же не упускает ни одного случая унизить меня!
— А ты не упускаешь случая позлить ее.
— Что? Да как ты смеешь? Я хорошая, послушная дочь, я прощаю ей оскорбление за оскорблением!
— Люси, — рассмеялся Дэниэл, — все не так. Ты ее взвинчиваешь и нарочно говоришь ей то, что ее расстроит.
— Уж и не знаю, что ты имеешь в виду. Так или иначе, это вообще не твое дело. И потом, разве она не зануда? — без всякой паузы продолжала я. — Сколько можно талдычить про свою несчастную химчистку? Кому это интересно?
— Не знаю, по-моему, она очень одинока. Ей и слова-то не с кем сказать…
— Если и одинока, то сама виновата.
— …торчит в пустом доме нос к носу с твоим отцом — и больше никого. Она куда-нибудь ходит? Кроме работы, разумеется.
— Понятия не имею. Нет, наверно. А вообще, мне все равно.
— А знаешь, она ведь очень интересный человек. И еще нестарая женщина.
— Дэниэл, — прошипела я, — ничего хуже этого ты в жизни мне не говорил. И вообще, так меня еще никто не оскорблял.
Он только рассмеялся.
— А вот повидать папу я всегда рада.
— Твой отец сегодня был со мной довольно приветлив, — ответил Дэниэл.
— Он всегда приветлив.
— В мой прошлый приезд — нет. Назвал меня выродком-англичанишкой, обвинил в том, что я украл у него землю и угнетал его семьсот лет.
— Он не имел в виду тебя лично, — успокоила его я. — Ты просто был для него символом нации.
— И все же мне было неприятно, — отрезал Дэниэл. — Я ни разу в жизни ничего не украл.
— Никогда?
— Никогда.
— Прости, не расслышала?
— Никогда!
— Орать необязательно.
— Ладно, ладно! Ты, наверно, вспомнила про тот случай в «Вулворте», когда мы с Крисом украли эти несчастные ножи и вилки.
— Что-что!
Для меня это новость, но Дэниэла было уже не остановить.
— Никогда мне ничего не забываешь, да? — сердито спросил он. — Все вынюхиваешь, клещами из меня вытягиваешь, ничего от тебя не утаить…
— Но почему ножи и вилки? — в полном недоумении перебила его я.
— А почему нет?
— Ну… что вы с ними собирались делать? Зачем вы их украли?
— Потому что могли.
— Не понимаю.
— Потому что могли. Мы взяли их, потому что могли взять. Не потому, что они были нам нужны, — с расстановкой, как ребенку, повторил он. — Важен был не результат, а сам процесс кражи. Акт приобретения, если угодно, а не обладания.
— Ясно.
— Теперь поняла?
— Кажется, да. А что вы с ними потом сделали?
— Я подарил их маме на день рождения.
— Ах ты, свинья!
— Но я ей и еще что-то купил, — поспешно добавил он. — Кухонный таймер-яйцо. Нет, нет, не подумай, за таймер я заплатил. Люси, не смотри на меня так!
— Это не потому, что я подумала, что ты и таймер украл. А потому, что ты подарил маме в день рождения кухонный таймер! Что это за подарок для женщины?!
— Я был молод, Люси. Слишком молод, чтобы это понимать.
— Так сколько же тебе было? Двадцать семь?
— Нет, — рассмеялся он. — По-моему, лет шесть.
— С тех пор ты не сильно изменился, а, Дэниэл? Ты берешь вещи просто потому, что можешь взять.
— Не знаю, о чем ты говоришь, — обиделся он.
— Дэниэл, я говорю о женщинах. О женщинах и тебе, Дэниэл. О тебе и женщинах.
— Люси, — сказал он, увидев меня, — а я уже собрался идти вниз, к вам.
— Давай минутку посидим здесь, — предложила я, обнимая его.
— Отлично, — согласился папа. — Посидим, поболтаем без помех о том о сем.
Я отдала ему бутылку виски, и он снова обнял меня.
— Люси, девочка, ты очень, очень добра ко мне.
— Как дела, папа? — со слезами на глазах спросила я.
— Прекрасно, Люси, просто замечательно. А плакать зачем?
— Ненавижу думать, как ты маешься здесь, совсем один, с… ней, — всхлипнула я, кивнув в сторону кухни.
— Но, Люси, у меня все хорошо, очень хорошо, — смеясь, возразил он. — Она не самая плохая жена. Мы всю жизнь в одной упряжке — и ничего.
— Ты так говоришь только для того, чтобы я не волновалась, я же знаю, — глотая слезы, сказала я, — но все равно спасибо.
— Ох, Люси, Люси, Люси, — сжав мне руку, вздохнул папа, — не надо принимать это все так близко к сердцу. Старайся радоваться, пока живешь, а в земле належаться мы еще успеем.
— Нет, нет, — воскликнула я, а потом заплакала уже по-настоящему. — Не говори о смерти. Я не хочу, чтобы ты умирал. Обещай мне, что не умрешь!
— Гм… ну… если это сделает тебя счастливой, Люси, я не умру.
— А если все-таки придется, обещай, что мы с тобой сможем умереть одновременно.
— Обещаю.
— Папочка, как же это ужасно!
— Что, радость моя?
— Все. Жить, любить людей и постоянно бояться, что все они умрут.
— И откуда только ты набираешься таких ужасных мыслей, Люси?
— Но… но… от тебя, папочка.
Папа неловко обнял меня, сказал, что я, должно быть, ослышалась, что он никогда ничего подобного не говорил, что я еще молода, и у меня вся жизнь впереди, и надо постараться радоваться этой жизни.
— Но зачем, папа? — спросила я. — Вот ты же никогда не пытался радоваться жизни, и ничего плохого не случилось!
— Видишь ли, Люси, — вздохнул он, — у меня все было по-другому. Да и теперь опять не так, как у тебя: я ведь уже старик. А ты девочка молодая. Молодая, красивая, образованная — никогда не забывай о пользе образования, Люси, — с нажимом произнес он. — И все это работает на тебя. Так что, Люси, ты должна быть счастливой.
— Да как же? — взмолилась я. — И как ты можешь от меня этого ожидать? Мы ведь с тобой одинаковые, папочка. Что нам делать, если мы видим нелепость, тщету и темноту жизни, тогда как для остальных она легка и весела?
— Что с тобой, Люси? — Папа вглядывался в мое лицо, будто желая прочесть там ответ. — Парень, что ли, обидел? Какой-нибудь молодчик, охочий до развлечений, поманил? Угадал я?
— Нет, папа, — рассмеялась я, хотя еще плакала.
— Не тот ли длинный, что сидит и точит лясы внизу на кухне?
— Кто, Дэниэл? Нет, нет.
— Он, случайно, не… ну, не вольничал с тобой, Люси? Потому что если да, то помогай мне бог, пока ноги еще держат меня, я велю твоим братьям наподдать ему так, чтобы долго помнил. Пинок под зад и карта мира — вот что ему, паршивцу, нужно, и это он получит, как пить дать. Он глупее, чем кажется на первый взгляд, если думает, что может жить спокойно и хвастаться своим паскудством, если спутался с дочкой Джемси Салливана…
— Папа, — простонала я, — Дэниэл ничего такого не сделал.
— Видел я, как он на тебя смотрит, — угрюмо проворчал папа.
— Никак он на меня не смотрит. Все ты выдумываешь.
— Выдумываю, говоришь? Может быть, может быть. Только у тебя ведь это не в первый раз.
— Папа, парни тут вообще ни при чем.
— Почему же ты тогда грустишь?
— Потому что такая уж я есть, папа. Такая же, как ты.
— Но у меня-то все в порядке, Люси! Лучше не бывает!
— Спасибо, папа, — вздохнула я, прильнув к нему. — Я знаю, что ты это говоришь, только чтобы мне стало легче, но все равно благодарю.
— Но… — начал он и озадаченно замолчал. — Ладно, пошли, — нашелся он наконец, — пора вниз, а то обед остынет.
Вечер получался мрачноватый: мы с мамой были на ножах и не пытались это скрыть, а папа подозрительно разглядывал Дэниэла, убежденный, что тот имеет относительно меня неправедные намерения.
Общее настроение несколько поднялось, когда на столе появился обед.
— Оранжевая рапсодия, — глядя на свою тарелку, заявил папа, — вот что это такое. Оранжевые рыбные палочки, оранжевые бобы, оранжевая картошка и, чтобы легче глоталось, стакан лучшего ирландского виски, которое, на счастье, тоже оранжевого цвета!
— Картошка не оранжевая, — возразила мама. — А выпить ты Дэниэлу предложил?
— Очень даже оранжевая, — горячо воскликнул папа. — Нет, не предлагал.
— Дэниэл, выпьешь виски? — спросила мама, вставая.
— Так, а если она не оранжевая, то какого же, скажите на милость, она цвета? — обратился папа ко всем присутствующим. — Розовая? Зеленая?
— Нет, миссис Салливан, спасибо, — занервничал Дэниэл. — Что-то не хочется.
— Тебе и не нальют, — воинственно откликнулся папа. — Пока не скажешь, что картошка оранжевая.
Мама и папа выжидательно уставились на Дэниэла. Оба одинаково хотели перетянуть его на свою сторону.
— По-моему, она скорее золотистая, — после некоторого раздумья изрек он, будучи по натуре дипломатом.
— Нет, оранжевая!
— Золотистая, — со вкусом повторила мама.
Дэниэл ничего не говорил. Он, казалось, предпочел бы провалиться сквозь землю.
— Ну, хорошо же, — зарычал папа и грохнул кулаком по столу, отчего подпрыгнули тарелки и зазвенели ножи с вилками. — Тяжко с вами договориться. Золотисто-оранжевая — вот мое последнее слово. Не нравится — не соглашайся, но в несправедливости меня не обвинишь. Дайте парню выпить.
Не прошло и пяти минут, как папа снова развеселился. Обед творил с его плохим настроением настоящие чудеса.
— Знай ешь рыбные палочки, — восторженно заявил он, с улыбкой обводя взглядом стол — А ведь тут еще целых шесть штук. Гляньте-ка, — восхищенно продолжал он, поднимая вилку с надетой на нее целой рыбной палочкой и поворачивая ее, чтобы рассмотреть со всех сторон, — какая красота. Произведение искусства. Университетского образования мало, чтобы как следует приготовить хоть одну такую палочку.
— Джемси, не делай из своего обеда выставку, — сказала мама и, как всегда, испортила все веселье.
— Встретиться бы с этим капитаном Бердом, что нарисован на этой коробке, пожать ему руку и поздравить с хорошо сделанной работой, — продолжал папа. — Я бы не отказался. Может, его пригласят в шоу «Это ваша жизнь». Как по-твоему, Люси?
— По-моему, папа, такого человека на самом деле нет, — хихикнула я.
— Нет? — удивился папа. — Да быть такого не может! Ему бы следовало присудить Нобелевскую премию, — не унимался папа.
— …Нобелевскую премию? За что это? — язвительно поинтересовалась мама.
— За рыбные палочки, естественно, — с изумленным видом ответствовал папа. — Как думаешь, Конни, какую еще Нобелевскую премию я могу иметь в виду? Не по литературе же? Что я, по-твоему, таких вещей не понимаю?
Тогда мама негромко рассмеялась, и они с папой как-то странно переглянулись.
После обеда, когда была убрана посуда, папа отправился обратно в свое кресло в углу, а мы с мамой и Дэниэлом остались за столом пить чай. Чая пришлось выпить целый океан.
— Наверно, нам пора, — беззаботно заметила я примерно в половине одиннадцатого. Предыдущие полчаса я собиралась с силами для этого предложения, зная, что с мамой такое легко не пройдет.
— Как, уже? — взвизгнула она. — Но вы ведь только пришли!
— Уже поздно, мам, а пока я доберусь до дома, будет ночь глубокая! Я не высплюсь.
— Прямо не знаю, что с тобой, Люси. В твоем возрасте я могла после работы танцевать всю ночь напролет, до самого рассвета.
— Таблетки с железом, Люси, — крикнул из угла папа, — вот что тебе нужно. Или… как там называется та, другая штука, которую принимают молодые, чтобы были силы?
— Не знаю, папа. Гематоген?
— Нет, — проворчал он. — Что-то еще.
— Нам действительно пора. Правда, Дэниэл? — твердо сказала я.
— Пожалуй, да… — промямлил он.
— Вот, вспомнил! Кокаин! — радостно возопил папа. — Сходи в аптеку, купи себе дозу кокаина, и запрыгаешь по дому, как мячик!
— Нет, папа, не думаю, — усмехнулась я.
— Почему это? — возмутился он. — Что, кокаин тоже запрещен законом?
— В самую точку, папа!
— Безобразие какое! — загремел папа. — Эти законники вертят нами, как хотят, обрушивают нам на голову все подряд — налоги плати, это нельзя, то запрещено! Повредила бы тебе время от времени капля кокаина? Совсем сбрендили, крючкотворы проклятые!
— Почему бы тебе не остаться на ночь? — перебила его пламенную речь мама. — В твоей комнате постелено.
При одной мысли об этом я пришла в ужас. Остаться под ее кровом? И чувствовать себя, как в западне? Как будто я отсюда так и не сбежала?
— Нет, мама, спасибо, но Дэниэлу нужно домой, а мне с ним по пути, так что я тоже поеду, чтобы не одной…
— И Дэниэл мог бы остаться, — возбужденно предложила мама. — Переночевать в комнате у ребят…
— Огромное спасибо, миссис Салливан.
— Конни, — поправила она, наклонясь к нему через стол и кладя руку ему на рукав. — Называй меня Конни, а то как-то глупо получается: ты такой взрослый, а до сих пор говоришь мне «миссис Салливан».
Боже правый! Она вела себя так, словно… флиртовала с ним! Меня чуть не стошнило.
— Огромное спасибо, Конни, — повторил Дэниэл, — но я лучше поеду домой. У меня встреча очень рано с утра…
— Ну, если так… Я далека от того, чтобы совать палки в колеса технического прогресса. Но ты ведь скоро приедешь навестить нас?
— Разумеется, с удовольствием.
— Может, следующий раз оба и ночевать останетесь?
— А, так я тоже приглашена? — съязвила я.
— Люси, — поморщилась мама, — тебя я всегда жду без приглашения. Как ты с ней ладишь? — обратилась она к Дэниэлу. — Обидчивая, ничего ей не скажи.
— Да ничего, нормально, — промямлил он. Врожденная вежливость вынуждала его соглашаться с мамой, а врожденное чувство самосохранения подсказывало, что сердить меня опасно для жизни.
Тяжело, наверно, быть Дэниэлом, подумала я. Чувствовать, что надо пытаться угодить всем сразу. Проявлять дружелюбие и сочиться обаянием двадцать четыре часа в сутки — от этого же с ума можно сойти.
— Кто бы другой поверил, только не я, — колко проронила мама.
— Гм, а не вызвать ли нам такси? Можно позвонить? — спросил Дэниэл, спешно меняя тему.
— И на метро прекрасно добрались бы, — возразила я.
— Уже поздно. И мокро.
— И что?
— Плачу я.
— Уговорил.
— На нашей улице есть вызов такси, — сказала мама. — Если вам так горит ехать, я сейчас туда позвоню.
Сердце у меня ушло в пятки. Постоянно менявшийся персонал диспетчерской по вызову такси на нашей улице состоял из афганских беженцев, соискателей политического убежища из Индонезии и ссыльных алжирцев, из которых никто не говорил ни слова по-английски, и, судя по их ориентации на местности, только что прибывших в Европу. Я искренне сочувствую их тяжелым жизненным обстоятельствам, но мне хотелось бы добраться домой не самым кружным путем и желательно без случайных заездов в Осло или Стокгольм.
Мама повесила трубку.
— Через пятнадцать минут будет машина.
Мы опять сели за стол и стали ждать. Обстановка была натянутая, все пытались делать вид, что эти пятнадцать минут ничем не отличаются от прошедшего вечера, что мы счастливы побыть здесь еще и не вслушиваемся в каждый шорох за входной дверью, дабы не пропустить скрип тормозов. Никто не разговаривал. Я, например, просто не могла придумать, какую бы чепуху сказать, чтобы ослабить напряжение.
Мама вздыхала, время от времени роняя что-нибудь вроде «ну, вот и хорошо». Из всех, кого я знаю, она одна умеет говорить «ну, вот и хорошо» или «еще чаю?» с неподдельной скорбью.
После десятичасового (по моим ощущениям) ожидания мне послышалось, что к дому подъехала машина, и я выбежала на улицу посмотреть, так ли это.
Автомобили у них всегда жуткие: проржавевшие развалины, по большей части «Лады» и «Шкоды».
На этот раз у крыльца уже стоял древний «Форд Эскорт», весь в грязи, и даже в сумерках я разглядела, что весь кузов покрыт пятнами ржавчины.
— А вот и наше такси, — сказала я, сгребла в охапку пальто, схватила под руку Дэниэла и прыгнула в машину.
— Добрый вечер, меня зовут Люси, — поздоровалась я с шофером. Поскольку нам предстояло провести много времени вместе, я решила, что лучше отбросить церемонии и звать друг друга по имени.
— Гассан, — улыбнулся он.
— Давайте сначала поедем на Лэдброк-гров, — попросила я.
— Английский не очень хорошо, — извиняющимся тоном ответил Гассан.
— О господи!
— Parlez-vous francais?[1] — спросил он.
— Un pen[2], — сказала я. — А ты parlez francais хоть как-нибудь? — обратилась я к Дэниэлу, когда он забрался в салон.
— Un pen, — ответил он.
— Дэниэл, это Гассан. Гассан, это Дэниэл.
Они обменялись рукопожатием, и Дэниэл принялся терпеливо выяснять положение дел.
— Savez-vous[3] Уэствей?
— Э-э-э…
— Ладно, savez-vous центр Лондона?
Недоуменный взгляд.
— Вы о Лондоне когда-нибудь слышали? — терпеливо спросил Дэниэл.
— Ах, да, Лондон. — На лице Гассана появилось осмысленное выражение.
— Bien![4] — удовлетворенно кивнул Дэниэл.
— Лондон — столица Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии. Его население… — уверенно начал Гассан.
— Вы можете нас туда отвезти? — перебил его Дэниэл, уже начиная беспокоиться. — Я буду показывать дорогу. И хорошо заплачу.
Так мы и ехали. Время от времени Дэниэл покрикивал: «A droit»[5] или «A gauche»[6].
— Слава богу, выбрались, — вздохнула я, когда такси только отъехало от дома. Мама еще стояла на темной улице и махала нам вслед.
— По-моему, очень приятный вечер, — высказался Дэниэл.
— Не смеши меня, — пренебрежительно хмыкнула я. — С этой… мерзкой старухой?
— Догадываюсь, что ты имеешь в виду свою маму. Мне она мерзкой не кажется.
— Дэниэл! Но она же не упускает ни одного случая унизить меня!
— А ты не упускаешь случая позлить ее.
— Что? Да как ты смеешь? Я хорошая, послушная дочь, я прощаю ей оскорбление за оскорблением!
— Люси, — рассмеялся Дэниэл, — все не так. Ты ее взвинчиваешь и нарочно говоришь ей то, что ее расстроит.
— Уж и не знаю, что ты имеешь в виду. Так или иначе, это вообще не твое дело. И потом, разве она не зануда? — без всякой паузы продолжала я. — Сколько можно талдычить про свою несчастную химчистку? Кому это интересно?
— Не знаю, по-моему, она очень одинока. Ей и слова-то не с кем сказать…
— Если и одинока, то сама виновата.
— …торчит в пустом доме нос к носу с твоим отцом — и больше никого. Она куда-нибудь ходит? Кроме работы, разумеется.
— Понятия не имею. Нет, наверно. А вообще, мне все равно.
— А знаешь, она ведь очень интересный человек. И еще нестарая женщина.
— Дэниэл, — прошипела я, — ничего хуже этого ты в жизни мне не говорил. И вообще, так меня еще никто не оскорблял.
Он только рассмеялся.
— А вот повидать папу я всегда рада.
— Твой отец сегодня был со мной довольно приветлив, — ответил Дэниэл.
— Он всегда приветлив.
— В мой прошлый приезд — нет. Назвал меня выродком-англичанишкой, обвинил в том, что я украл у него землю и угнетал его семьсот лет.
— Он не имел в виду тебя лично, — успокоила его я. — Ты просто был для него символом нации.
— И все же мне было неприятно, — отрезал Дэниэл. — Я ни разу в жизни ничего не украл.
— Никогда?
— Никогда.
— Прости, не расслышала?
— Никогда!
— Орать необязательно.
— Ладно, ладно! Ты, наверно, вспомнила про тот случай в «Вулворте», когда мы с Крисом украли эти несчастные ножи и вилки.
— Что-что!
Для меня это новость, но Дэниэла было уже не остановить.
— Никогда мне ничего не забываешь, да? — сердито спросил он. — Все вынюхиваешь, клещами из меня вытягиваешь, ничего от тебя не утаить…
— Но почему ножи и вилки? — в полном недоумении перебила его я.
— А почему нет?
— Ну… что вы с ними собирались делать? Зачем вы их украли?
— Потому что могли.
— Не понимаю.
— Потому что могли. Мы взяли их, потому что могли взять. Не потому, что они были нам нужны, — с расстановкой, как ребенку, повторил он. — Важен был не результат, а сам процесс кражи. Акт приобретения, если угодно, а не обладания.
— Ясно.
— Теперь поняла?
— Кажется, да. А что вы с ними потом сделали?
— Я подарил их маме на день рождения.
— Ах ты, свинья!
— Но я ей и еще что-то купил, — поспешно добавил он. — Кухонный таймер-яйцо. Нет, нет, не подумай, за таймер я заплатил. Люси, не смотри на меня так!
— Это не потому, что я подумала, что ты и таймер украл. А потому, что ты подарил маме в день рождения кухонный таймер! Что это за подарок для женщины?!
— Я был молод, Люси. Слишком молод, чтобы это понимать.
— Так сколько же тебе было? Двадцать семь?
— Нет, — рассмеялся он. — По-моему, лет шесть.
— С тех пор ты не сильно изменился, а, Дэниэл? Ты берешь вещи просто потому, что можешь взять.
— Не знаю, о чем ты говоришь, — обиделся он.
— Дэниэл, я говорю о женщинах. О женщинах и тебе, Дэниэл. О тебе и женщинах.