Страница:
Не помню, чтобы я сильно тревожилась о совместном с Гасом будущем в то волшебное, золотое лето. Тогда я думала, что счастлива, и этого мне хватало с лихвой.
51
52
53
51
Утро двенадцатого августа на первый взгляд ничем не отличалось от вереницы других, таких же ясных и солнечных.
Все было, как всегда, кроме одного: Гас встал раньше меня.
Невозможно объяснить, насколько это было необычно. Каждое утро, когда я уходила на работу, Гас еще крепко спал и только значительно позже, где-то среди дня, исчезал из пустой квартиры, захлопнув за собой дверь (предварительно обследовав холодильник и уничтожив все, что не шевелится, а также позвонив пару раз с нашего телефона в родной Донегал). В результате на целый день квартира оставалась практически незапертой на радость грабителям, из-за чего мы с Карен несколько раз серьезно поцапались в те редкие дни, когда она заходила домой.
Но я не отваживалась дать Гасу ключи, тем самым давая понять: «будем теперь жить вместе», потому что не хотела спугнуть его.
Карен я утешила так: у нас всегда такой хаос, что даже если к нам кто и вломится, то задумается, не побывала ли здесь за пять минут до того другая банда. В ответ Карен только скептически подняла брови. Может, с воодушевлением предположила я, однажды, придя домой, мы обнаружим в гостиной новые телевизор и музыкальный центр…
Итак, в то утро Гас встал раньше меня, отчего в моем мозгу тут же зазвенел тихий тревожный звоночек.
Гас сел на кровать и, надевая ботинки, как бы невзначай заметил:
— Знаешь, Люси, все это как-то тяжко.
— Ммммм, да, наверное, — сквозь сон пробормотала я, не успев встревожиться по-настоящему.
Но уже через секунду поняла, что он не просто болтает, когда услышала:
— Пожалуй, нам надо немного притормозить.
Если от слов «все это как-то тяжко» — особенно «тяжко» — по периметру изгороди из колючей проволоки залаяли немецкие овчарки, то от «пожалуй, нам надо немного притормозить» завыли сирены, и прожектора на вышках длинными лучами начали шарить по всей территории.
Пока я барахталась в постели, пытаясь сесть, громкий голос у меня в голове твердил: срочно, срочно, всем, всем, попытка к бегству, повторяю, попытка к бегству.
Ощущение было такое, будто я заперта в стремительно падающем лифте, ибо каждая женщина знает, что беседы о необходимости притормозить или видеться реже на самом деле означают: «Посмотри на меня внимательно — больше ты меня никогда не увидишь».
Я надеялась, что по выражению его лица сумею понять, что происходит. Но он смотрел не на меня, а на свои ноги, потому что с беспримерным усердием шнуровал ботинки.
— Гас, на что ты намекаешь?
— Нам надо бы немного друг от друга отдохнуть, — пробормотал он.
Это прозвучало так, будто его долго дрессировали, будто он тупо читал текст роли, глядя на экран с бегущей строкой, а точнее — будто текст написан прямо на его ботинке. Но в тот момент смысл сказанного настолько поразил меня, что сил беспокоиться из-за того, что обычно он таких вещей вообще не говорит, просто не хватало.
Будь я внимательнее, мне пришло бы в голову, как не похоже на него одно то, что он вообще потрудился сообщить мне о разрыве.
— Но почему? — в ужасе спросила я. — Что случилось? Что не так? Что изменилось?
— Ничего.
Он наконец поднял голову — резко и нервно. За то время, что он возился с ботинками, можно было перешнуровать их раз сорок.
Остановив на моем лице бегающий взгляд, одну секунду он смотрел виновато, а затем выпалил:
— Люси, это все твоя вина, нечего было так увлекаться. Тебе не следовало допускать, чтобы у нас зашло так далеко.
До сих пор я и не подозревала, что Гас исповедует нападение как лучший способ защиты при разрыве отношений. Как мне казалось, ему больше свойственно нанести удар и бежать без оглядки.
Я слишком оцепенела, чтобы напоминать ему, как он ни на один вечер не оставлял меня одну, как не давал мне спокойно побрить ноги, потому что торчал под дверью ванной, вопя, что скучает, прося спеть ему песенку, интересуясь, скоро ли я выйду.
Но сейчас я не могла позволить себе роскошь сердиться на него. Это как-нибудь потом. Может быть.
Пока я, путаясь в простынях, пыталась выбраться из кровати, Гас отступил к двери и прощально поднял руку.
— Люси, я ухожу. Будь счастлива! Пусть у тебя все будет хорошо, а мне пожелай легкого пути.
Он был бодр и весел — все бодрее и веселее с каждым шагом, уводившим его от меня!
— Нет, Гас, подожди, пожалуйста. Давай поговорим. Прошу тебя, Гас!
— Не могу, мне пора идти.
— Куда, зачем ты так торопишься?
— Пора, и все.
— Хорошо, но, может, увидимся позже? Гас, я ничего не понимаю, пожалуйста, поговори со мной.
Он надулся, как будто я его оскорбила.
— Встретишь меня с работы? — спросила я, стараясь говорить спокойно, без истерических ноток в голосе.
Он по-прежнему не отвечал.
— Гас, прошу тебя, — повторила я.
— Ладно, — буркнул он, выскальзывая из комнаты.
Хлопнула входная дверь. Он ушел, а я так не проснулась до конца и все думала, не снится ли мне кошмар.
Еще не было восьми часов.
Я была слишком ошеломлена, чтобы встать перед дверью и попытаться помешать ему уйти, а когда это пришло мне в голову, вместо благодарности меня охватило бешенство оттого, что уже поздно.
До работы я добралась не помню как, и толку там от меня было мало. Я чувствовала себя так, будто нахожусь под водой: все вокруг стало нечетким, каким-то размытым и двигалось, как в замедленной киносъемке. Голоса доносились издалека, гулкие и слегка искаженные. Я их почти не слышала и не могла сосредоточиться на том, что они от меня хотели.
День мучительно медленно, крохотными шажками подвигался к пяти часам.
Время от времени на меня находило просветление, и я начинала мыслить здраво. Когда это случалось, меня захлестывала паника. Что, если он не зайдет за мной, цепенея от ужаса, спрашивала я себя. Что мне тогда делать?
Но он должен прийти, должен, должен! Мне нужно с ним поговорить, нужно выяснить, что случилось.
Хуже всего было то, что о случившемся я никому на работе рассказать не могла. Ведь Гас бросал не только меня: вместе со мной он бросал Джеда, Меридию и Меган, и я боялась расстроить их. А еше боялась, что винить во всем они будут меня.
День прошел как в угаре. В то время, когда я должна была звонить клиентам и угрожать им судом, если они немедленно нам не заплатят, я пребывала в ином измерении, где ничто не имело значения, кроме Гаса. Я честно пыталась работать, но работа значила для меня так ничтожно мало…
Почему он подумал, что мы слишком далеко зашли, пыталась понять я. То есть, конечно, глупо отрицать очевидное, и зашли мы далеко, но что в этом плохого?
Я особенно остро ощущаю бессмысленность своей работы, когда моя личная жизнь терпит очередное крушение. От одиночества и брошенности во мне просыпается уверенность в тщете всего сущего. Я лениво набирала номер за номером, вяло угрожала нерадивым должникам, что мы подадим на них в суд и взыщем все до последнего пенни, а сама думала: «Через сто лет все это ничего не будет значить».
Стрелки часов наконец подошли к пяти, а Гас не появился.
Я проболталась на работе до половины седьмого, так как совершенно не понимала, что мне теперь делать с собой, своим временем, своей жизнью.
Единственное, на что я годилась, — ждать Гаса.
А он не пришел.
Разумеется, не пришел.
Пока я раздумывала, как быть дальше, нечто, зловеще брезжившее в глубине моего сознания, оформилось в самый настоящий страх.
Я не знала, где живет Гас.
Если он ко мне не придет, я не могу пойти к нему. У меня нет ни его телефона, ни адреса.
Он никогда не приводил меня к себе; все, чем мы занимались вместе — спали, любили друг друга, смотрели телевизор, — происходило у меня дома. Я понимала, что это неправильно, но, как ни пыталась напроситься к нему в гости, он всякий раз выдумывал самые невероятные причины для отказа, настолько странные и причудливые, что теперь я содрогалась оттого, как легко им верила.
Нельзя было быть такой уступчивой, в отчаянии подумала я. Надо было настоять на своем. Будь я требовательнее, сейчас не кусала бы локти. По крайней мере, знала бы, где его искать.
Я не могла поверить, что была такой размазней; ну как я могла ни разу не усомниться в его словах?! За все это время в мою голову не закралось никаких подозрений!
Да нет, насколько я помню, подозрения-то закрадывались, но они угрожали нарушить внешнюю безмятежность моего счастья, и я запрещала себе давать им волю.
Я прощала Гасу очень многое, утешая себя туманным, на все случаи жизни годным объяснением: он не такой, как все. И теперь, когда он исчез, не могла поверить, что была столь наивна.
Случись мне прочесть о себе самой в газете — о девушке, которая встречалась с молодым человеком пять месяцев (почти пять, если считать те три недели в мае, что он пропадал неизвестно где) и даже не знает, где он живет, — я бы сочла ее безнадежной идиоткой, которая заслуживает всего того, что имеет.
Или не имеет.
Но в действительности все обстояло иначе. Я боялась проявлять настойчивость, потому что не хотела отпугнуть его.
И потом, мне вообще казалось, что это лишнее, потому что он вел себя так, будто я ему небезразлична.
Но мука невозможности связаться с ним делалась все невыносимее, и особенно оттого, что, кроме себя, винить было некого.
В следующие несколько нескончаемых жутких дней Гас так и не появился, и я больше не питала никаких надежд на то, что он даст о себе знать.
За эти дни я поняла нечто ужасное: я знала, что он бросит меня. Все то время, что мы были вместе, я этого ждала.
Мое безмятежное лето было всего лишь самообладанием, хотя только теперь, оглядываясь назад, я осознала, что всегда чувствовала под внешним блаженным спокойствием напряжение и страх.
После того трехнедельного исчезновения Гаса я уже не ощущала себя в безопасности. Притворяться — да, притворялась, потому что так мне больше нравилось, но расстановка сил была уже другой: теперь перевес целиком оказался в пользу Гаса. Он относился ко мне без должного уважения, а я своим поведением говорила ему, что именно так со мной и можно обращаться. Я сама дала ему право обращаться со мною плохо.
Он никогда не напоминал в открытую, сколь невыгодно мое положение, но это всегда подразумевалось: однажды он бросил меня и опять мог так поступить в любое время. Он использовал свое право на исчезновение как мощное оружие.
Между мною и Гасом ни на минуту не прекращалась тайная борьба. Он испытывал меня на прочность, я стоически терпела. На какое время можно бросить меня одну на вечеринке, прежде чем я рассержусь? Сколько можно занимать у меня деньги без отдачи, прежде чем я откажусь давать взаймы? Сколько можно заигрывать с Меган, сколько раз надо нежно дотронуться до ее волос, прежде чем с моего лица исчезнет натянутая улыбка?
Все эти страхи отнимали у меня массу энергии: рядом с ним я пребывала в постоянном напряжении. Я дергалась. Всякий раз, когда он говорил, что встретит меня с работы или зайдет за мной, нервы у меня звенели, как струны, пока он не появлялся.
Но свои проблемы я прятала под внешней безмятежностью. Я не могла позволить им высунуться наружу и разрушить мое счастье.
Я заклеивала трещины, подавляла страхи, глотала оскорбления, потому что думала, что дело того стоит.
И действительно получалось неплохо, ибо — по крайней мере, если не копать глубоко, — мы с Гасом были счастливы.
Но теперь, когда он ушел, я понимала: при каждой встрече с ним меня мучил страх, что эта встреча окажется последней. Я была охвачена каким-то азартом, стремлением получить как можно больше за свои деньги. Жаждой впустить в свою жизнь столько Гаса, сколько могу удержать, чтобы хватило надолго, когда он опять исчезнет.
Все было, как всегда, кроме одного: Гас встал раньше меня.
Невозможно объяснить, насколько это было необычно. Каждое утро, когда я уходила на работу, Гас еще крепко спал и только значительно позже, где-то среди дня, исчезал из пустой квартиры, захлопнув за собой дверь (предварительно обследовав холодильник и уничтожив все, что не шевелится, а также позвонив пару раз с нашего телефона в родной Донегал). В результате на целый день квартира оставалась практически незапертой на радость грабителям, из-за чего мы с Карен несколько раз серьезно поцапались в те редкие дни, когда она заходила домой.
Но я не отваживалась дать Гасу ключи, тем самым давая понять: «будем теперь жить вместе», потому что не хотела спугнуть его.
Карен я утешила так: у нас всегда такой хаос, что даже если к нам кто и вломится, то задумается, не побывала ли здесь за пять минут до того другая банда. В ответ Карен только скептически подняла брови. Может, с воодушевлением предположила я, однажды, придя домой, мы обнаружим в гостиной новые телевизор и музыкальный центр…
Итак, в то утро Гас встал раньше меня, отчего в моем мозгу тут же зазвенел тихий тревожный звоночек.
Гас сел на кровать и, надевая ботинки, как бы невзначай заметил:
— Знаешь, Люси, все это как-то тяжко.
— Ммммм, да, наверное, — сквозь сон пробормотала я, не успев встревожиться по-настоящему.
Но уже через секунду поняла, что он не просто болтает, когда услышала:
— Пожалуй, нам надо немного притормозить.
Если от слов «все это как-то тяжко» — особенно «тяжко» — по периметру изгороди из колючей проволоки залаяли немецкие овчарки, то от «пожалуй, нам надо немного притормозить» завыли сирены, и прожектора на вышках длинными лучами начали шарить по всей территории.
Пока я барахталась в постели, пытаясь сесть, громкий голос у меня в голове твердил: срочно, срочно, всем, всем, попытка к бегству, повторяю, попытка к бегству.
Ощущение было такое, будто я заперта в стремительно падающем лифте, ибо каждая женщина знает, что беседы о необходимости притормозить или видеться реже на самом деле означают: «Посмотри на меня внимательно — больше ты меня никогда не увидишь».
Я надеялась, что по выражению его лица сумею понять, что происходит. Но он смотрел не на меня, а на свои ноги, потому что с беспримерным усердием шнуровал ботинки.
— Гас, на что ты намекаешь?
— Нам надо бы немного друг от друга отдохнуть, — пробормотал он.
Это прозвучало так, будто его долго дрессировали, будто он тупо читал текст роли, глядя на экран с бегущей строкой, а точнее — будто текст написан прямо на его ботинке. Но в тот момент смысл сказанного настолько поразил меня, что сил беспокоиться из-за того, что обычно он таких вещей вообще не говорит, просто не хватало.
Будь я внимательнее, мне пришло бы в голову, как не похоже на него одно то, что он вообще потрудился сообщить мне о разрыве.
— Но почему? — в ужасе спросила я. — Что случилось? Что не так? Что изменилось?
— Ничего.
Он наконец поднял голову — резко и нервно. За то время, что он возился с ботинками, можно было перешнуровать их раз сорок.
Остановив на моем лице бегающий взгляд, одну секунду он смотрел виновато, а затем выпалил:
— Люси, это все твоя вина, нечего было так увлекаться. Тебе не следовало допускать, чтобы у нас зашло так далеко.
До сих пор я и не подозревала, что Гас исповедует нападение как лучший способ защиты при разрыве отношений. Как мне казалось, ему больше свойственно нанести удар и бежать без оглядки.
Я слишком оцепенела, чтобы напоминать ему, как он ни на один вечер не оставлял меня одну, как не давал мне спокойно побрить ноги, потому что торчал под дверью ванной, вопя, что скучает, прося спеть ему песенку, интересуясь, скоро ли я выйду.
Но сейчас я не могла позволить себе роскошь сердиться на него. Это как-нибудь потом. Может быть.
Пока я, путаясь в простынях, пыталась выбраться из кровати, Гас отступил к двери и прощально поднял руку.
— Люси, я ухожу. Будь счастлива! Пусть у тебя все будет хорошо, а мне пожелай легкого пути.
Он был бодр и весел — все бодрее и веселее с каждым шагом, уводившим его от меня!
— Нет, Гас, подожди, пожалуйста. Давай поговорим. Прошу тебя, Гас!
— Не могу, мне пора идти.
— Куда, зачем ты так торопишься?
— Пора, и все.
— Хорошо, но, может, увидимся позже? Гас, я ничего не понимаю, пожалуйста, поговори со мной.
Он надулся, как будто я его оскорбила.
— Встретишь меня с работы? — спросила я, стараясь говорить спокойно, без истерических ноток в голосе.
Он по-прежнему не отвечал.
— Гас, прошу тебя, — повторила я.
— Ладно, — буркнул он, выскальзывая из комнаты.
Хлопнула входная дверь. Он ушел, а я так не проснулась до конца и все думала, не снится ли мне кошмар.
Еще не было восьми часов.
Я была слишком ошеломлена, чтобы встать перед дверью и попытаться помешать ему уйти, а когда это пришло мне в голову, вместо благодарности меня охватило бешенство оттого, что уже поздно.
До работы я добралась не помню как, и толку там от меня было мало. Я чувствовала себя так, будто нахожусь под водой: все вокруг стало нечетким, каким-то размытым и двигалось, как в замедленной киносъемке. Голоса доносились издалека, гулкие и слегка искаженные. Я их почти не слышала и не могла сосредоточиться на том, что они от меня хотели.
День мучительно медленно, крохотными шажками подвигался к пяти часам.
Время от времени на меня находило просветление, и я начинала мыслить здраво. Когда это случалось, меня захлестывала паника. Что, если он не зайдет за мной, цепенея от ужаса, спрашивала я себя. Что мне тогда делать?
Но он должен прийти, должен, должен! Мне нужно с ним поговорить, нужно выяснить, что случилось.
Хуже всего было то, что о случившемся я никому на работе рассказать не могла. Ведь Гас бросал не только меня: вместе со мной он бросал Джеда, Меридию и Меган, и я боялась расстроить их. А еше боялась, что винить во всем они будут меня.
День прошел как в угаре. В то время, когда я должна была звонить клиентам и угрожать им судом, если они немедленно нам не заплатят, я пребывала в ином измерении, где ничто не имело значения, кроме Гаса. Я честно пыталась работать, но работа значила для меня так ничтожно мало…
Почему он подумал, что мы слишком далеко зашли, пыталась понять я. То есть, конечно, глупо отрицать очевидное, и зашли мы далеко, но что в этом плохого?
Я особенно остро ощущаю бессмысленность своей работы, когда моя личная жизнь терпит очередное крушение. От одиночества и брошенности во мне просыпается уверенность в тщете всего сущего. Я лениво набирала номер за номером, вяло угрожала нерадивым должникам, что мы подадим на них в суд и взыщем все до последнего пенни, а сама думала: «Через сто лет все это ничего не будет значить».
Стрелки часов наконец подошли к пяти, а Гас не появился.
Я проболталась на работе до половины седьмого, так как совершенно не понимала, что мне теперь делать с собой, своим временем, своей жизнью.
Единственное, на что я годилась, — ждать Гаса.
А он не пришел.
Разумеется, не пришел.
Пока я раздумывала, как быть дальше, нечто, зловеще брезжившее в глубине моего сознания, оформилось в самый настоящий страх.
Я не знала, где живет Гас.
Если он ко мне не придет, я не могу пойти к нему. У меня нет ни его телефона, ни адреса.
Он никогда не приводил меня к себе; все, чем мы занимались вместе — спали, любили друг друга, смотрели телевизор, — происходило у меня дома. Я понимала, что это неправильно, но, как ни пыталась напроситься к нему в гости, он всякий раз выдумывал самые невероятные причины для отказа, настолько странные и причудливые, что теперь я содрогалась оттого, как легко им верила.
Нельзя было быть такой уступчивой, в отчаянии подумала я. Надо было настоять на своем. Будь я требовательнее, сейчас не кусала бы локти. По крайней мере, знала бы, где его искать.
Я не могла поверить, что была такой размазней; ну как я могла ни разу не усомниться в его словах?! За все это время в мою голову не закралось никаких подозрений!
Да нет, насколько я помню, подозрения-то закрадывались, но они угрожали нарушить внешнюю безмятежность моего счастья, и я запрещала себе давать им волю.
Я прощала Гасу очень многое, утешая себя туманным, на все случаи жизни годным объяснением: он не такой, как все. И теперь, когда он исчез, не могла поверить, что была столь наивна.
Случись мне прочесть о себе самой в газете — о девушке, которая встречалась с молодым человеком пять месяцев (почти пять, если считать те три недели в мае, что он пропадал неизвестно где) и даже не знает, где он живет, — я бы сочла ее безнадежной идиоткой, которая заслуживает всего того, что имеет.
Или не имеет.
Но в действительности все обстояло иначе. Я боялась проявлять настойчивость, потому что не хотела отпугнуть его.
И потом, мне вообще казалось, что это лишнее, потому что он вел себя так, будто я ему небезразлична.
Но мука невозможности связаться с ним делалась все невыносимее, и особенно оттого, что, кроме себя, винить было некого.
В следующие несколько нескончаемых жутких дней Гас так и не появился, и я больше не питала никаких надежд на то, что он даст о себе знать.
За эти дни я поняла нечто ужасное: я знала, что он бросит меня. Все то время, что мы были вместе, я этого ждала.
Мое безмятежное лето было всего лишь самообладанием, хотя только теперь, оглядываясь назад, я осознала, что всегда чувствовала под внешним блаженным спокойствием напряжение и страх.
После того трехнедельного исчезновения Гаса я уже не ощущала себя в безопасности. Притворяться — да, притворялась, потому что так мне больше нравилось, но расстановка сил была уже другой: теперь перевес целиком оказался в пользу Гаса. Он относился ко мне без должного уважения, а я своим поведением говорила ему, что именно так со мной и можно обращаться. Я сама дала ему право обращаться со мною плохо.
Он никогда не напоминал в открытую, сколь невыгодно мое положение, но это всегда подразумевалось: однажды он бросил меня и опять мог так поступить в любое время. Он использовал свое право на исчезновение как мощное оружие.
Между мною и Гасом ни на минуту не прекращалась тайная борьба. Он испытывал меня на прочность, я стоически терпела. На какое время можно бросить меня одну на вечеринке, прежде чем я рассержусь? Сколько можно занимать у меня деньги без отдачи, прежде чем я откажусь давать взаймы? Сколько можно заигрывать с Меган, сколько раз надо нежно дотронуться до ее волос, прежде чем с моего лица исчезнет натянутая улыбка?
Все эти страхи отнимали у меня массу энергии: рядом с ним я пребывала в постоянном напряжении. Я дергалась. Всякий раз, когда он говорил, что встретит меня с работы или зайдет за мной, нервы у меня звенели, как струны, пока он не появлялся.
Но свои проблемы я прятала под внешней безмятежностью. Я не могла позволить им высунуться наружу и разрушить мое счастье.
Я заклеивала трещины, подавляла страхи, глотала оскорбления, потому что думала, что дело того стоит.
И действительно получалось неплохо, ибо — по крайней мере, если не копать глубоко, — мы с Гасом были счастливы.
Но теперь, когда он ушел, я понимала: при каждой встрече с ним меня мучил страх, что эта встреча окажется последней. Я была охвачена каким-то азартом, стремлением получить как можно больше за свои деньги. Жаждой впустить в свою жизнь столько Гаса, сколько могу удержать, чтобы хватило надолго, когда он опять исчезнет.
52
Мне наконец пришлось сообщить сослуживцам, что мы с Гасом больше не встречаемся. Это было ужасно. Джед и Меридия обезумели от горя, как дети, которые только что узнали, что Санта-Клауса не существует.
— Гас больше нас не любит? — тихонько спросила Меридия, потупившись и теребя свою необъятную юбку.
— Разумеется, любит, — нежно уверила ее я.
— Мы в чем-то виноваты? — спросил Джед, безутешный, как четырехлетний мальчик. — Мы сделали что-то не так?
— Разумеется, вы ни в чем не виноваты, — сердечно сказала я. — Гас и я больше не можем быть вместе, но…
Тут я осеклась, испугавшись, что сейчас сяду между ними, обниму обоих за плечи и мягко объясню, что «иногда взрослые перестают любить друг друга, и это очень печально, но Гас все равно очень-очень любит вас обоих, и…».
Вместо этого я возмущенно воскликнула:
— Ради бога, хватит! Вы не дети, у которых разводятся родители, так что прекратите! И вообще, это моя трагедия, — уже спокойнее напомнила им я.
— Может, мы все-таки будем видеться с ним, — обратился Джед к Меридии. — Люси необязательно при этом присутствовать.
— Спасибо, предатели подлые, — обиделась я. — Чувствую, сейчас вы попросите меня поговорить с ним о правах на посещение.
Меган высказалась резко и без всякого сочувствия:
— Тебе только лучше будет без этого неудачника!
Конечно, она права, но испытывать к ней благодарность мне было не под силу.
От внезапности утраты я чувствовала себя, как после беспробудной попойки. Неожиданный уход Гаса поверг меня в состояние шока, ибо никаких признаков того, что его интерес ко мне снижается, я не замечала: до самых последних минут он вел себя как вполне довольный жизнью человек.
Да и почему бы ему не быть довольным, с праведным гневом подумала я, сколько я сил потратила, чтобы ему было хорошо!
Будучи вдвойне ущербной из-за своей низкой самооценки и просто как женщина, я, разумеется, пыталась во всем винить себя. Почему он ушел? Что я сделала? Чего не сделала?
Если б только знать, беспомощно думала я. Тогда я еще больше старалась бы. Хотя, честно говоря, это вряд ли возможно.
Худшее в исчезновении из моей жизни Гаса было то, что для меня, в принципе, тяжелее всего вынести, когда меня бросают: неожиданно высвобождается очень много времени. Когда он ушел в прошлый раз, времени стало просто некуда девать. Мне вручили целое четвертое измерение, передо мной разверзлась бездонная пропасть бесконечных вечеров, и я не знала, что делать с этим бессмысленным даром.
Даже не помню, бывало ли раньше так плохо, но, наверно, подобные мысли посещают меня каждый раз после драмы в личной жизни.
В попытке избавиться от бремени лишних часов и минут я ни вечера не сидела дома, стараясь развеять тоску по вечеринкам, сжечь ее дотла. Я пребывала в постоянном нервном возбуждении, меня обуревала жажда действий. Ничего не делать было просто невозможно. И все же это не помогало, тоска не оставляла меня. Даже сидя в кафе среди счастливых, смеющихся людей, я испытывала приступы острого, панического страха.
От него почти нигде не было спасения — только ночью во время недолгого сна. Засыпала я легко, но утром просыпалась слишком рано, часа в четыре, в пять, и уже не смыкала глаз. Одиночество было невыносимо, но я не видела вокруг никого, с кем могла бы быть вместе. И, где бы я ни находилась, мне всегда хотелось оказаться в другом месте.
С кем бы я ни была, что бы ни делала — все мне было не так. Я ничего этого не хотела.
Каждый вечер я сидела среди сотен людей и чувствовала, как я одинока.
Прошло еще недели две, и мне, возможно, стало чуть легче, но перемена была слишком незначительна, чтобы я ее заметила.
— Ты его забудешь, — сочувственно говорили мне друзья.
Но я не желала забывать. Я по-прежнему считала его самым интересным, самым умным, самым привлекательным из всех мужчин, которых я когда-либо встречала или встречу. Он был моим идеалом. И если бы я забыла его, если б не захотела больше видеть, то потеряла бы часть себя.
Я не хотела, чтобы моя рана заживала.
Да и потом, вопреки тому, что говорили все, я знала, что никогда его не забуду. Я была в таком горе, чго не могла представить себе, как перестану чувствовать боль.
Кроме того, я все еще помнила о миссис Нолан и ее проклятом предсказании. Мне трудно было свыкнуться с очевидными знаками, вопиющими о том, что Гас мне не пара, так как намного приятнее верить, что звезды сулят нам быть вместе.
— Этот Гас просто мерзавец, правда? — бодро заметила Меган в один прекрасный день.
— Да, наверно, — вежливо согласилась я.
— Не хочешь ли ты сказать, что не ненавидишь его? — изумилась Меган.
— Я его не ненавижу, — ответила я. — Может, и надо бы, но не могу.
— Но почему? — не отставала она.
— Потому что Гас такой, какой есть, — попыталась объяснить я. — Если любить его, приходится соглашаться с тем, что любишь и его безответственную половину.
Я ждала, что Меган зафыркает, высмеет меня и обзовет рохлей и девчонкой. Так она и сделала.
— Не будь такой размазней, Люси, — хохотнула она. — Ты сама во всем виновата, не надо было столько ему позволять. Таким животным, как Гас, нужно сразу показывать, кто тут главный. Нужно их ломать, пока не поздно. Я всегда так делаю, — добавила она.
Для Меган это нормально: она выросла на ферме, да еще на австралийской ферме. О том, как укрощать, обуздывать и ломать сопротивление, она знает все.
— Я не хотела его ломать, — возразила я. — Если б он был хорошо воспитан, он не был бы Гасом.
— За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь, — резонно заметила Меган.
— У меня и нетни одного, — напомнила ей я.
— Ладно, взбодрись. Тебе ведь уже наплевать, правда? — бодро спросила она.
— Правда, — промямлила я, потому что таким отсутствием самоуважения, как у меня, гордиться нечего.
— Да нет, неправда, — фыркнула она.
— Правда, правда.
— Действительно? — с искренним беспокойством взглянула на меня Меган.
— Нет.
— Но почему?
— Потому… потому, — запинаясь, начала я, — потому что он замечательный. Я никогда таких не встречала. И больше не встречу такого, как он, — всхлип, — никогда.
На слове «никогда» мой голос предательски дрогнул, но я сумела совладать с собой и не разрыдаться, уткнувшись носом в стол.
— Значит, если б он появился у твоего порога, умоляя принять его обратно, ты бы простила? — продолжила моральное давление Меган.
Мне не понравился ее тон. В голове у меня сразу возник смутный образ несчастной женщины, которую сожитель бьет смертным боем, ворует у нее деньги и изменяет ей с ее же подругами.
— Меган, — встревожилась я, — я не из тех женщин, которые раз за разом прощают своих приятелей, хотя те с ними плохо обращаются.
— Забавно, — сказала Меган. — А ведешь себя точь-в-точь как они.
— Только с Гасом, — уточнила я. — Только с Гасом. Я никогда не допустила бы такого ни с одним из других известных мне мужчин. Гас — исключение. Он стоит того, чтобы нарушать правила, — добавила я.
— Похоже, — проронила Меган.
И мне почему-то захотелось ее стукнуть.
— Ну, так и что же? — громко и жизнеутверждающе подытожила она. — Ты его забудешь. Через две недели уже не вспомнишь, как его зовут, и не поймешь, из-за чего так суетилась!
— Гас больше нас не любит? — тихонько спросила Меридия, потупившись и теребя свою необъятную юбку.
— Разумеется, любит, — нежно уверила ее я.
— Мы в чем-то виноваты? — спросил Джед, безутешный, как четырехлетний мальчик. — Мы сделали что-то не так?
— Разумеется, вы ни в чем не виноваты, — сердечно сказала я. — Гас и я больше не можем быть вместе, но…
Тут я осеклась, испугавшись, что сейчас сяду между ними, обниму обоих за плечи и мягко объясню, что «иногда взрослые перестают любить друг друга, и это очень печально, но Гас все равно очень-очень любит вас обоих, и…».
Вместо этого я возмущенно воскликнула:
— Ради бога, хватит! Вы не дети, у которых разводятся родители, так что прекратите! И вообще, это моя трагедия, — уже спокойнее напомнила им я.
— Может, мы все-таки будем видеться с ним, — обратился Джед к Меридии. — Люси необязательно при этом присутствовать.
— Спасибо, предатели подлые, — обиделась я. — Чувствую, сейчас вы попросите меня поговорить с ним о правах на посещение.
Меган высказалась резко и без всякого сочувствия:
— Тебе только лучше будет без этого неудачника!
Конечно, она права, но испытывать к ней благодарность мне было не под силу.
От внезапности утраты я чувствовала себя, как после беспробудной попойки. Неожиданный уход Гаса поверг меня в состояние шока, ибо никаких признаков того, что его интерес ко мне снижается, я не замечала: до самых последних минут он вел себя как вполне довольный жизнью человек.
Да и почему бы ему не быть довольным, с праведным гневом подумала я, сколько я сил потратила, чтобы ему было хорошо!
Будучи вдвойне ущербной из-за своей низкой самооценки и просто как женщина, я, разумеется, пыталась во всем винить себя. Почему он ушел? Что я сделала? Чего не сделала?
Если б только знать, беспомощно думала я. Тогда я еще больше старалась бы. Хотя, честно говоря, это вряд ли возможно.
Худшее в исчезновении из моей жизни Гаса было то, что для меня, в принципе, тяжелее всего вынести, когда меня бросают: неожиданно высвобождается очень много времени. Когда он ушел в прошлый раз, времени стало просто некуда девать. Мне вручили целое четвертое измерение, передо мной разверзлась бездонная пропасть бесконечных вечеров, и я не знала, что делать с этим бессмысленным даром.
Даже не помню, бывало ли раньше так плохо, но, наверно, подобные мысли посещают меня каждый раз после драмы в личной жизни.
В попытке избавиться от бремени лишних часов и минут я ни вечера не сидела дома, стараясь развеять тоску по вечеринкам, сжечь ее дотла. Я пребывала в постоянном нервном возбуждении, меня обуревала жажда действий. Ничего не делать было просто невозможно. И все же это не помогало, тоска не оставляла меня. Даже сидя в кафе среди счастливых, смеющихся людей, я испытывала приступы острого, панического страха.
От него почти нигде не было спасения — только ночью во время недолгого сна. Засыпала я легко, но утром просыпалась слишком рано, часа в четыре, в пять, и уже не смыкала глаз. Одиночество было невыносимо, но я не видела вокруг никого, с кем могла бы быть вместе. И, где бы я ни находилась, мне всегда хотелось оказаться в другом месте.
С кем бы я ни была, что бы ни делала — все мне было не так. Я ничего этого не хотела.
Каждый вечер я сидела среди сотен людей и чувствовала, как я одинока.
Прошло еще недели две, и мне, возможно, стало чуть легче, но перемена была слишком незначительна, чтобы я ее заметила.
— Ты его забудешь, — сочувственно говорили мне друзья.
Но я не желала забывать. Я по-прежнему считала его самым интересным, самым умным, самым привлекательным из всех мужчин, которых я когда-либо встречала или встречу. Он был моим идеалом. И если бы я забыла его, если б не захотела больше видеть, то потеряла бы часть себя.
Я не хотела, чтобы моя рана заживала.
Да и потом, вопреки тому, что говорили все, я знала, что никогда его не забуду. Я была в таком горе, чго не могла представить себе, как перестану чувствовать боль.
Кроме того, я все еще помнила о миссис Нолан и ее проклятом предсказании. Мне трудно было свыкнуться с очевидными знаками, вопиющими о том, что Гас мне не пара, так как намного приятнее верить, что звезды сулят нам быть вместе.
— Этот Гас просто мерзавец, правда? — бодро заметила Меган в один прекрасный день.
— Да, наверно, — вежливо согласилась я.
— Не хочешь ли ты сказать, что не ненавидишь его? — изумилась Меган.
— Я его не ненавижу, — ответила я. — Может, и надо бы, но не могу.
— Но почему? — не отставала она.
— Потому что Гас такой, какой есть, — попыталась объяснить я. — Если любить его, приходится соглашаться с тем, что любишь и его безответственную половину.
Я ждала, что Меган зафыркает, высмеет меня и обзовет рохлей и девчонкой. Так она и сделала.
— Не будь такой размазней, Люси, — хохотнула она. — Ты сама во всем виновата, не надо было столько ему позволять. Таким животным, как Гас, нужно сразу показывать, кто тут главный. Нужно их ломать, пока не поздно. Я всегда так делаю, — добавила она.
Для Меган это нормально: она выросла на ферме, да еще на австралийской ферме. О том, как укрощать, обуздывать и ломать сопротивление, она знает все.
— Я не хотела его ломать, — возразила я. — Если б он был хорошо воспитан, он не был бы Гасом.
— За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь, — резонно заметила Меган.
— У меня и нетни одного, — напомнила ей я.
— Ладно, взбодрись. Тебе ведь уже наплевать, правда? — бодро спросила она.
— Правда, — промямлила я, потому что таким отсутствием самоуважения, как у меня, гордиться нечего.
— Да нет, неправда, — фыркнула она.
— Правда, правда.
— Действительно? — с искренним беспокойством взглянула на меня Меган.
— Нет.
— Но почему?
— Потому… потому, — запинаясь, начала я, — потому что он замечательный. Я никогда таких не встречала. И больше не встречу такого, как он, — всхлип, — никогда.
На слове «никогда» мой голос предательски дрогнул, но я сумела совладать с собой и не разрыдаться, уткнувшись носом в стол.
— Значит, если б он появился у твоего порога, умоляя принять его обратно, ты бы простила? — продолжила моральное давление Меган.
Мне не понравился ее тон. В голове у меня сразу возник смутный образ несчастной женщины, которую сожитель бьет смертным боем, ворует у нее деньги и изменяет ей с ее же подругами.
— Меган, — встревожилась я, — я не из тех женщин, которые раз за разом прощают своих приятелей, хотя те с ними плохо обращаются.
— Забавно, — сказала Меган. — А ведешь себя точь-в-точь как они.
— Только с Гасом, — уточнила я. — Только с Гасом. Я никогда не допустила бы такого ни с одним из других известных мне мужчин. Гас — исключение. Он стоит того, чтобы нарушать правила, — добавила я.
— Похоже, — проронила Меган.
И мне почему-то захотелось ее стукнуть.
— Ну, так и что же? — громко и жизнеутверждающе подытожила она. — Ты его забудешь. Через две недели уже не вспомнишь, как его зовут, и не поймешь, из-за чего так суетилась!
53
Едва я вошла в подъезд, как сверху донеслись громкие вопли — что-то среднее между жутким воем раненого зверя и стонами роженицы. Или ребенка ошпарили?
Несомненно, случилось нечто ужасное. Поднимаясь по лестнице, я поняла, что вопли слышатся из нашей квартиры.
— Ох, Люси, — выдохнула Шарлотта, не успела я переступить порог, — как хорошо, что ты здесь!
Ей крупно повезло. Домой я пришла только потому, что мне было не с кем пойти в бар после работы, кроме Барни и Слейера — двух неандертальцев из отдела рассылки.
— Что стряслось? — испуганно спросила я.
— Карен, — выдавила Шарлотта.
— Где она? Она ранена? Что с ней?
Тут из своей спальни вырвалась Карен — вся растерзанная, с красным, зареванным лицом — и швырнула в стену прихожей стаканом, который разлетелся вдребезги.
— Подонок, подонок, подонок! — визжала она.
Да, с Карен явно происходило что-то не то, но, по крайней мере, физически она была в полном порядке, разве что всклокоченные волосы следовало бы расчесать. От нее сильно пахло спиртным.
Тут она заметила меня и заорала:
— Это все ты виновата, Салливан, дрянь тупая!
— Виновата? В чем? Я ничего такого не сделала, — запротестовала я, пугаясь и моментально почувствовав себя виноватой.
— Да, да, виновата! Ты меня с ним познакомила! Если б я не встретила его, то не влюбилась бы. То есть, конечно, я в него не влюблена, я его ненавижу! — взревела она, опять убежала к себе и бросилась на кровать лицом вниз.
Мы с Шарлоттой кинулись следом.
— Что-то с Дэниэлом? — вполголоса спросила я Шарлотту.
— Не смей произносить его имя! — немедленно отреагировала Карен. — Чтобы в этой квартире больше никто никогда его имени вслух не поминал!
— Ты ведь у нас штатная старая дева? — еле слышно шепнула мне Шарлотта.
Я кивнула.
— Так вот, твоего полку прибыло.
Значит, союз Карен и Дэниэла потерпел крах?!
— Что случилось? — рискнула спросить я у Карен.
— У меня с ним кончено, — хлюпнула она, дотянувшись до стоящей у кровати бутылки бренди и отпив большой глоток. Бренди там оставалось уже меньше половины.
— Почему у тебя с ним кончено? — с живым интересом спросила я. Странно, мне казалось, Дэниэл ей очень нравится.
— Смотри, Салливан, не забывай. Это я порвала с ним, а не наоборот.
— Ладно, — занервничала я. — Но почему?
— Потому что… потому что…
По ее лицу опять покатились крупные слезы.
— Потому что… я спросила, любит ли он меня, а он сказал, он сказал, что он… он… он…
Мы с Шарлоттой вежливо ждали, пока она дойдет до сути.
— …он… меня… не любит, — наконец выговорила Карен и снова заревела белугой. — Он меня не любит, — повторила она, глядя на меня блуждающим, жалобным взором. — Можешь поверить? Он сказал, что не любит меня.
— Карен, в утешение тебе могу сказать только, что я знаю, каково это. Если помнишь, Гас бросил меня всего две недели тому назад.
— Не пори чушь, — сиплым от слез голосом возразила она. — У вас с Гасом все было несерьезно, а у нас с Дэниэлом — серьезно.
— Я относилась к Гасу очень серьезно, — отрезала я.
— Ну и дура, — сказала Карен. — Все видели, что он шальной, ненадежный и безответственный. А у Дэниэла хорошая… хорошая работа!
Конец фразы потонул в новом приступе рыданий, и я уже не могла разобрать ни слова. Там было еще что-то о Дэниэле, его собственной квартире, о дорогой… шине, что ли? Нет, нет, прошу прощения, дорогой машине.
— Такие вещи со мной не случаются, — всхлипывала она. — Это в мои планы не входило.
— Со всеми случается, — мягко возразила я.
— Нет, не со всеми! Со мной не случается!
— Да нет же, Карен, такое случается со всеми, — убеждала я. — Вот, например, мы с Гасом…
— Ты меня с собой не равняй, — взвизгнула она. — Я не то что ты. Тебя мужики бросают и тебя тоже, — кивнула она на Шарлотту, — но со мной такое не проходит, потому что я не позволяю.
Мы с Шарлоттой закрыли рты.
— О господи, — снова запричитала Карен, — как же мне теперь ехать в Шотландию? Я всем рассказала о Дэниэле, о том, какой он богатый. И мы ведь собирались поехать на машине, а теперь мне придется самой платить за билет, и я хотела купить тот пиджачок в «Морганз», а теперь не смогу. Подонок!
И опять потянулась за бутылкой бренди.
Бренди было очень старое, многолетней выдержки — такое богатые бизнесмены дарят друг другу на Рождество, и вовсе не для того, чтобы пить. Этой бутылке положено быть скорее украшением домашнего бара, весомым доказательством материального благополучия, а не напитком, который смешивают с имбирным пивом.
— Откуда оно у тебя? — спросила я Карен.
— Прихватила из квартиры этого гада, когда уходила, — злобно процедила она. — Жалко, ничего больше не взяла!
И снова полились слезы.
— Такая квартирка — прелесть, — рыдала Карен, — и я еще хотела заново ее обставить, уговорить его купить эту кровать ажурной ковки, как в «Эль — домашний уют». Какой же он мерзавец!
— Надо ее как-то привести в чувство, — сказала я Шарлотте.
— Может, заставим ее что-нибудь съесть? — предложила Шарлотта. — Да я и сама бы не отказалась.
Но в холодильнике, как всегда, не было ничего, кроме обезжиренных йогуртов с истекшим сроком годности.
Поэтому мы отправились в любимый индийский ресторанчик, где посеяли замешательство и растерянность среди персонала, потому что все знают, что мы приходим сюда только по воскресеньям.
— Слушай, я-то был готов поклясться, что сегодня понедельник, — по-бангладешски обратился Али к Кариму, когда мы втроем вошли в зал и сели за тот же столик, что и всегда.
— И я тоже, — согласился Карим. — Но, наверное, все-таки воскресенье. Здорово, закроемся на час раньше. Ладно, ты неси им вино, а я скажу шефу, что они здесь, и можно ставить на плиту тикка масала из курицы. Надо же, совсем в голове помутилось. Если б не они, так и думали бы, что понедельник.
— Вы не принесете нам бутылку вашего белого вина? — попросила я Али, но Карим уже открывал ее за стойкой бара. У индусов мы всегда заказывали одно и то же — они даже перестали приносить нам меню. Одно овощное бирьяни, два тикка масала из курицы, плов и белое вино. Разнилось только количество бутылок, но меньше двух мы никогда не брали.
Несомненно, случилось нечто ужасное. Поднимаясь по лестнице, я поняла, что вопли слышатся из нашей квартиры.
— Ох, Люси, — выдохнула Шарлотта, не успела я переступить порог, — как хорошо, что ты здесь!
Ей крупно повезло. Домой я пришла только потому, что мне было не с кем пойти в бар после работы, кроме Барни и Слейера — двух неандертальцев из отдела рассылки.
— Что стряслось? — испуганно спросила я.
— Карен, — выдавила Шарлотта.
— Где она? Она ранена? Что с ней?
Тут из своей спальни вырвалась Карен — вся растерзанная, с красным, зареванным лицом — и швырнула в стену прихожей стаканом, который разлетелся вдребезги.
— Подонок, подонок, подонок! — визжала она.
Да, с Карен явно происходило что-то не то, но, по крайней мере, физически она была в полном порядке, разве что всклокоченные волосы следовало бы расчесать. От нее сильно пахло спиртным.
Тут она заметила меня и заорала:
— Это все ты виновата, Салливан, дрянь тупая!
— Виновата? В чем? Я ничего такого не сделала, — запротестовала я, пугаясь и моментально почувствовав себя виноватой.
— Да, да, виновата! Ты меня с ним познакомила! Если б я не встретила его, то не влюбилась бы. То есть, конечно, я в него не влюблена, я его ненавижу! — взревела она, опять убежала к себе и бросилась на кровать лицом вниз.
Мы с Шарлоттой кинулись следом.
— Что-то с Дэниэлом? — вполголоса спросила я Шарлотту.
— Не смей произносить его имя! — немедленно отреагировала Карен. — Чтобы в этой квартире больше никто никогда его имени вслух не поминал!
— Ты ведь у нас штатная старая дева? — еле слышно шепнула мне Шарлотта.
Я кивнула.
— Так вот, твоего полку прибыло.
Значит, союз Карен и Дэниэла потерпел крах?!
— Что случилось? — рискнула спросить я у Карен.
— У меня с ним кончено, — хлюпнула она, дотянувшись до стоящей у кровати бутылки бренди и отпив большой глоток. Бренди там оставалось уже меньше половины.
— Почему у тебя с ним кончено? — с живым интересом спросила я. Странно, мне казалось, Дэниэл ей очень нравится.
— Смотри, Салливан, не забывай. Это я порвала с ним, а не наоборот.
— Ладно, — занервничала я. — Но почему?
— Потому что… потому что…
По ее лицу опять покатились крупные слезы.
— Потому что… я спросила, любит ли он меня, а он сказал, он сказал, что он… он… он…
Мы с Шарлоттой вежливо ждали, пока она дойдет до сути.
— …он… меня… не любит, — наконец выговорила Карен и снова заревела белугой. — Он меня не любит, — повторила она, глядя на меня блуждающим, жалобным взором. — Можешь поверить? Он сказал, что не любит меня.
— Карен, в утешение тебе могу сказать только, что я знаю, каково это. Если помнишь, Гас бросил меня всего две недели тому назад.
— Не пори чушь, — сиплым от слез голосом возразила она. — У вас с Гасом все было несерьезно, а у нас с Дэниэлом — серьезно.
— Я относилась к Гасу очень серьезно, — отрезала я.
— Ну и дура, — сказала Карен. — Все видели, что он шальной, ненадежный и безответственный. А у Дэниэла хорошая… хорошая работа!
Конец фразы потонул в новом приступе рыданий, и я уже не могла разобрать ни слова. Там было еще что-то о Дэниэле, его собственной квартире, о дорогой… шине, что ли? Нет, нет, прошу прощения, дорогой машине.
— Такие вещи со мной не случаются, — всхлипывала она. — Это в мои планы не входило.
— Со всеми случается, — мягко возразила я.
— Нет, не со всеми! Со мной не случается!
— Да нет же, Карен, такое случается со всеми, — убеждала я. — Вот, например, мы с Гасом…
— Ты меня с собой не равняй, — взвизгнула она. — Я не то что ты. Тебя мужики бросают и тебя тоже, — кивнула она на Шарлотту, — но со мной такое не проходит, потому что я не позволяю.
Мы с Шарлоттой закрыли рты.
— О господи, — снова запричитала Карен, — как же мне теперь ехать в Шотландию? Я всем рассказала о Дэниэле, о том, какой он богатый. И мы ведь собирались поехать на машине, а теперь мне придется самой платить за билет, и я хотела купить тот пиджачок в «Морганз», а теперь не смогу. Подонок!
И опять потянулась за бутылкой бренди.
Бренди было очень старое, многолетней выдержки — такое богатые бизнесмены дарят друг другу на Рождество, и вовсе не для того, чтобы пить. Этой бутылке положено быть скорее украшением домашнего бара, весомым доказательством материального благополучия, а не напитком, который смешивают с имбирным пивом.
— Откуда оно у тебя? — спросила я Карен.
— Прихватила из квартиры этого гада, когда уходила, — злобно процедила она. — Жалко, ничего больше не взяла!
И снова полились слезы.
— Такая квартирка — прелесть, — рыдала Карен, — и я еще хотела заново ее обставить, уговорить его купить эту кровать ажурной ковки, как в «Эль — домашний уют». Какой же он мерзавец!
— Надо ее как-то привести в чувство, — сказала я Шарлотте.
— Может, заставим ее что-нибудь съесть? — предложила Шарлотта. — Да я и сама бы не отказалась.
Но в холодильнике, как всегда, не было ничего, кроме обезжиренных йогуртов с истекшим сроком годности.
Поэтому мы отправились в любимый индийский ресторанчик, где посеяли замешательство и растерянность среди персонала, потому что все знают, что мы приходим сюда только по воскресеньям.
— Слушай, я-то был готов поклясться, что сегодня понедельник, — по-бангладешски обратился Али к Кариму, когда мы втроем вошли в зал и сели за тот же столик, что и всегда.
— И я тоже, — согласился Карим. — Но, наверное, все-таки воскресенье. Здорово, закроемся на час раньше. Ладно, ты неси им вино, а я скажу шефу, что они здесь, и можно ставить на плиту тикка масала из курицы. Надо же, совсем в голове помутилось. Если б не они, так и думали бы, что понедельник.
— Вы не принесете нам бутылку вашего белого вина? — попросила я Али, но Карим уже открывал ее за стойкой бара. У индусов мы всегда заказывали одно и то же — они даже перестали приносить нам меню. Одно овощное бирьяни, два тикка масала из курицы, плов и белое вино. Разнилось только количество бутылок, но меньше двух мы никогда не брали.