Страница:
Бондаревский встал, подошел к окну, отдернул шторы. Солнце осветило
мрачный интерьер кабинета: темные дубовые панели, темная мебель, громоздкие
стальные сейфы в углах.
-- Как они смогут проверить? -- не оборачиваясь спросил он. -- Из
Уормвуд-Скрабс проверять чтолибо чрезвычайно трудно. Или они блефуют?
Бондаревский резко обернулся. По лицу шефа Сергеев понял, что тот уже
продумывает все детали предстоящей операции, которые ему придется
докладывать на самом высоком уровне уже сегодня.
-- Вряд ли блефуют, Виктор Сергеевич, -- почтительно не согласился он.
-- Птицы -- очень талантливая оперативная пара. Они что-нибудь придумают.
Вокруг них будут вертеться журналисты, стоит намекнуть на сенсацию, и те
приедут в Москву и вынюхают в этом детском доме все-все... И чем кормят, и
какое белье, и как обращаются с детьми... Или через адвокатов. Да та же
МИ-5, неужели она не окажет услугу, за которой может последовать полное
откровение советских шпионов?
-- Пожалуй... Тогда придется создавать образцовый детдом где-нибудь на
периферии, иностранцев там меньше, каждый на виду. Обеспечивать его
оперативное прикрытие. Но это не решает всех проблем...
Генерал-полковник сел обратно в глубокое кожаное кресло, привезенное из
Вены. Сергеев внимательно и преданно смотрел на шефа, ожидая продолжения
прерванной мысли.
-- Пацан может сболтнуть лишнее. Жизнь в Англии, родители, операция по
его вывозу... Детские воспоминания очень яркие. Если в провинции забьет
фонтан столь экзотической информации, то она может дойти до вражеских ушей.
Сколько у нас диссидентов, церковников, прямых агентов иноразведок!
Начальник нелегальной службы напряженно молчал. Из сказанного вытекает
только один вывод, но в данной ситуации он явно неприемлем. О чем тогда идет
речь?
-- В Институте мозга сейчас занимаются блокировкой сознания. Это наша
тема, ее курирует техническое управление второго главка. Свяжитесь с ними и
обговорите подробности. Мальчишку загипнотизируют, и он забудет все лишнее.
Это не больно и совершенно безвредно. Что вы молчите?
Пристальный взгляд недобрых глаз внимательно наблюдал за реакцией
подчиненного. Не дай Бог промелькнет брезгливость или неодобрение! Но ничего
подобного генерал-лейтенант не проявил.
-- Я... я... я вас понял, Виктор Сергеевич. Все уточним, все выполним.
Когда на одной чаше весов интересы большой политики, а на другой --
воспоминания какого-то мальчишки, никакие сомнения недопустимы.
-- Ну ладно... -- Бондаревский помягчел. -- Кому думаете поручить
вытаскивание пацана?
-- Надо подумать, взвесить...
-- А чего много думать? Там есть этот демагог Веретнев. Он умеет на
собраниях глотку драть. Вот пусть и работает. Чтобы понял, что к чему... Со
своими все храбрые. Пусть с МИ-5 в кошки-мышки поиграет!
-- Есть, Виктор Сергеевич! Его и пошлем!
Лондон, 18 мая 1969 года, 16 часов, квартира американцев русского
происхождения Томпсонов.
-- Ты все понял?
-- Да. А почему мама плачет?
-- Она не плачет. Ей лук в глаза попал.
-- А где лук?
-- Повторяем еще раз: ты ложишься на пол за передним сиденьем, я
накрываю тебя одеялом...
-- Зачем? Сейчас не холодно...
-- Это игра, я тебе сто раз объяснял!
-- А с кем игра?
-- С одним дядей. Он большой и рыжий.
-- Как дядя Генри?
-- Почти. Только дядя Генри старше. Я накрываю тебя одеялом, и ты
лежишь тихо...
-- Почему тихо?
-- Потому что это игра. Я еду, а потом заезжаю во двор и
останавливаюсь. И говорю: "Беги!"
-- Кому говоришь, мне?
-- Конечно, тебе. Ты открываешь дверцу, быстро выходишь и бежишь
вперед. Туда, куда бы ехала моя машина, если бы могла проехать. Но она не
сможет проехать, там узко.
-- А я смогу пробежать?
-- Ты сможешь. Ты выбежишь на улицу, там тебя встретит дядя и посадит к
себе в машину.
-- А что дальше?
-- Дальше вы уедете.
-- А где будешь ты?
-- Во дворе.
-- А мама с нами поедет?
-- Нет, мама останется дома.
-- Я не хочу... Мне не нравится такая игра...
-- Не хнычь! Ты никогда не плакал, ты же мужчина!
-- Я еще маленький мужчина...
-- Ты хочешь помочь мне и маме? Что молчишь? Отвечай!
-- Хочу... Но я не хочу уходить от вас к чужому дяде...
-- Это не навсегда. Мы скоро встретимся.
-- Очень скоро?
-- Ну... Может быть, не очень...
-- Мама совсем сильно плачет! И без всякого лука!
-- Пойдем, нам пора...
Потрепанный серый "Остин" выезжает из подземного гаража. Почти сразу в
хвост пристраивается черный "Плимут". "Наружка" не скрывается, это
психологическое давление, подготовка к аресту. Впереди тоже их машина, в
любой момент они могут сомкнуть клещи. Хоть бы не сейчас, еще полчаса, даже
меньше. Слон уже должен быть на месте, он выехал давно и наверняка отсек
"хвост". Скорость, поворот, вот этот двор... Резкий вираж, тормоз...
-- Беги!
Он не поворачивается, потому что спазм перехватил горло и слезы могут
хлынуть в любую секунду. Хлопает задняя дверь. Мальчик в неприметной одежде
изо всех сил бежит в глубину двора. Том тоже выскакивает наружу и с
решимостью раненого кабана бросается назад, к воротам.
Мальчик пробежал сводчатую арку, замешкался, оглянулся...
-- Сюда, малыш, сюда! -- На улице волнуется высокий рыжеватый человек,
нервно крутящий головой.
-- Когда придут папа с мамой?
-- Скоро! Давай быстрей! -- Хлопают дверцы, автомобиль резидентуры
резко берет с места. Через пятнадцать минут он въезжает на территорию
советского посольства. Слон не может выйти из машины, у него дрожат руки и
ноги.
В подворотне три британских контрразведчика легко преодолели
сопротивление Тома и надели на него наручники.
-- Странно, они никогда себя так не ведут, -- недоумевающе сказал
старший группы.
Волосы у Алексея Ивановича уже не были рыжими и густыми. Но фигуру
борца-тяжеловеса он сохранил, как и густой рокочущий баритон.
-- У меня с первых месяце начались проблемы, -- нервно гудел он. --
Почему надо в Центр "сувениры" посылать? Сапоги для чьей-то жены, дубленку
для дочери? Ведь нас-то совсем другому учили: кристальная честность,
неподкупность и все такое... Раз вякнул, два, потом смотрю -- косятся,
вот-вот под задницу дадут. Ну, думаю, надо перестраиваться... Может, и
привык бы, да тут это дело подвернулось...
Веретнев бросил на стол папку с пожелтевшими вырезками из английских и
советских газет. "Шпионский процесс в Олд-Бейли", "Супруги Томпсоны -- кто
они? ", "Приговор шпионам -- тридцать лет тюрьмы", "Международная провокация
империалистических спецслужб", "Клевета на оплот мира"...
-- Меня послали за длинный язык... Операция была рискованной,
дипломатическое прикрытие не бронежилет... Англичане обычно крайностей не
допускают, но в острых акциях все может быть -- упал в люк или под колеса, и
дело с концом... МИД -- ноту протеста, цинковый гроб самолетом в Москву,
жене единовременное пособие... Впрочем, у меня и тогда жены не было...
Они сидели на кухне однокомнатной квартиры в блочной девятиэтажке на
краю Орехова-Борисова, за окном простиралась ночь, на столе стояла почти
опустошенная квадратная бутылка виски "Джек Колсон" и явно не подходящая к
ней российская закуска: колбаса, сыр, болгарские соленые помидоры и
маринованные корнишоны. И Карданова, и Веретнева в свое время долго учили,
что такое несоответствие может выдать их с головой, но сейчас все
конспиративные ухищрения остались в прошлом, а при отсутствии необходимости
пить двадцатипятиграммовые порции виски с содовой и кусками льда, заедая
солеными орешками, русского мужика можно заставить только под дулом
пистолета.
-- Но все прошло гладко, я тебя принял, привез в посольство, потом
вывез из страны... В чемодане с диппочтой вывез. Накачали тебя снотворным,
дырочки незаметно навертели, чтоб воздух шел... Вообще-то за это орден
полагается, а мне только премию дали -- семьдесят или семьдесят пять, не
помню...
Лицо Алексея Ивановича густо покрывали морщины, кожа на шее висела
складками, в глазах постоянно прописались красные прожилки. Чувствовалось,
что он много пьет. Макс отметил это, хотя и сам был изрядно поддатым.
-- Да не в орденах дело! Привез я тебя в Москву, настрадался пацан,
намучился, попал наконец на родину, и что? Тут же дают команду на гипноз
везти, объясняют: безвредно, забудет неприятности, вроде еще и полезно! А ты
ходить разучился, какался под себя, говорить не мог! Месяц лечили в
больнице, вышел тихий, забитый, не узнаешь никого! Я опять вылез -- разве
можно так с сыном героев обращаться, они вон как держатся: ничего не
признали, даже слова про СССР не сказали!
Бывший разведчик разлил остатки янтарной жидкости по рюмкам.
-- А мне -- политическую незрелость. И вместо Англии -- в Тиходонск,
обеспечивать оперативное прикрытие образцового детдома! Так и просидел там
девять лет, до семьдесят восьмого, пока ты в техникум не поступил. Потом
отозвали: острота ситуации прошла, полный контроль заменили выборочным. Семь
лет в Московском управлении: проверка благонадежности туристов, выезжающих в
капстраны. Скукота! А чего, собственно, их проверять? За свои деньги едут и
там никому на фиг не нужны! Другое дело -- откуда бабки? Ехали-то кто --
торгаши, профсоюзники, партийцы... Но пусть их ОБХСС проверяет! Тоже
незрелые мыслишки... Короче, как достиг возраста, сразу стали выпихивать на
пенсию... Довел два контрольных дела: нелегалы-пенсионеры, поумирали оба...
И будьте здоровы! Твое дело передал одному желторотику, правда,
старательный...
Веретнев поднял рюмку.
-- Давай за твоих родителей! Железные люди! Они в любой момент могли
все для себя изменить. Стоило только открыть рот. АН нет, молчат, уже
двадцать восемь лет!
Они выпили. Карданов поморщился и закусил помидором, Алексей Иванович
не закусывал.
-- Конечно, английская тюрьма по сравнению с советской -- санаторий. Но
двадцать восемь лет! Мы о них информацию постоянно имели. Через адвокатов,
да и среди журналистов были наши агенты. Хотя с журналистами они не очень.
Но здоровы, держатся бодро... Это внешне. А что там внутри -- понятно...
Самое главное -- ради чего? Страну просрали, на куски развалили, мировое
значение потеряли, за что тридцать лет сидеть? За агента этого говенного,
как его... Бена! Не знаю, кто он, да хоть сама английская королева!
Толку-то! Не самоцель же этот агент, а основную игру профукали... Они-то,
может, этого всего и не знают, не осознают, тогда им легче... Дай Бог, скоро
выйдут!
Веретнев зачем-то посмотрел на свет пустую бутылку и с сожалением
поставил ее под стол.
-- А твое контрольное дело я вел до конца. Раз в полгода интересовался.
Когда ты в училище связи попросился, я тебя слегка в другом направлении
подтолкнул, к нам... А ты хорошо пошел! Если бы не эта дурацкая
Экспедиция... Там мы уже ничего не контролировали! Последний раз я с Тобой в
восемьдесят седьмом встречался, ты как раз "Вышку" заканчивал. Про Тома с
Лиз рассказал, фотку подарил... Тоже пришлось с начальством сражаться.
Зачем, говорят? Какая польза?
Дядя Леша скривился.
-- Действительно, какая? Если сын про родителей узнает, какой с этого
навар? Я идейную прокладку проложил: мол, в воспитательных целях,
героический пример, будет самоотверженней выполнять задания партии по
ликвидации подлых предателей! Это сработало. Так ты все и узнал. Кто ж
думал, что тебя опять кодировать станут!
Веретнев стукнул могучим кулаком по столу, так что попадали рюмки.
-- Значит, помнишь, что возил, а что возил -- не помнишь?
-- Деньги. Доллары, фунты, марки. Чаще доллары. Большие суммы.
-- Они неспроста тобой заинтересовались через столько лет. Видно, ты
что-то не довез. А они только сейчас хватились; Деньги-то ничьими не бывают,
на них всегда хозяев полно. Это только людей беспризорных до хрена, они
никому не нужны...
Макс кивнул.
-- Скорей всего. Но если не довез -- куда дел?
-- В том-то и вопрос. К этим твоим соваться -- голый номер! Вишь,
сколько телефонов у этого Бачурина... Чуть что -- сразу башку оторвут, --
задумчиво произнес Веретнев. -- Надо жирную гниду доктора за яйца щупать.
Поуродовал пацаненка и вышел как ни в чем не бывало, сука. "Вероятные
осложнения", видите ли! Я б ему с удовольствием мошонку дверью зажал...
Только как его найти?
-- Я знаю как. -- Макс рассказал свой план. Веретнев задал несколько
уточняющих вопросов и в целом замысел одобрил.
-- Ты только одного не учел, -- остро взглянул бывший разведчик. -- Как
только он тебя усыпит, то сделает что захочет. Или свяжет, или вызовет кого,
или вообще с ума сведет. Надо, чтобы кто-то сзади стоял и в затылок его
жирный поглядывал!
-- Верно... Я почему-то думал, что он не станет темнить. Но это ошибка.
Алексей Иванович мрачно улыбнулся.
-- Ничего, мы ее исправим. Я подежурю, пригляжу за ним...
Карданов посмотрел на часы. Два часа ночи.
-- Чего глядишь? Остаешься у меня, завтра отсюда и двинем.
-- А та квартира чья? -- вспомнил Макс.
-- Птиц... -- машинально ответил Алексей Иванович и чертыхнулся.
-- Извини. Это их квартира. Петра и Татьяны. Лиз и Тома... Я их
настоящих имен-то и не знаю. Потом, после суда, их вещи вывезли по описи и
стали туда пары нелегалов запускать на время подготовки. А в восемьдесят
седьмом тебя туда поселили...
И без всякого перехода спросил:
-- У тебя оружие есть?
-- "Стрелка"...
-- Это что? -- удивился Веретнев.
Макс показал.
-- Никогда не встречал! -- еще больше удивился Алексей Иванович. --
Завтра научишь. Я тоже коечто найду. Попривычней!
За стеклом простиралась темная московская окраина. На миг Карданов
почувствовал себя так, будто находился в джунглях Борсханы. Но тут жила
Маша. И встреча с ней должна расставить все на свои места, разбив заклятие
злополучного тысяча девятьсот девяносто первого года.
Заснул он сразу и глубоко, без сновидений.
Москва, 15 мая 1987 года. Старая площадь. Центральный Комитет КПСС.
Атрибутика и церемониал любого действа имеют очень большое значение для
его восприятия. Когда с тобой беседуют один за другим все более важные
начальники, когда ты буднично заходишь в кабинеты, в которых мог оказаться
раз в жизни, если бы произвел в Америке социалистическую революцию и
удостоился Золотой Звезды Героя Советского Союза, а в некоторые не попал бы
даже в этом случае, то начинаешь осознавать всю грандиозность происходящего.
Вначале его принял сам начальник Школы, этой чести редко удостаивались
обычные курсанты, причем встреча продолжалась около получаса и носила
характер дружеской беседы. Макс не мог понять, чего от него хотят, потому
что вопросы были разнонаправленными: с какого года в партии, есть ли
взыскания, хорошо ли знает Устав КПСС, как относится к политике партии и
правительства, что думает о мировой революции... Он было заподозрил, что его
собираются направить в зарубежную точку, и сразу подумал, какую физиономию
скорчит Прудков, если дело кончится должностью в венской резидентуре. Швы
разойдутся!
Но вместо того, чтобы сообщить о новом назначении, генерал-лейтенант
Бутко лично отвез Макса в Ясенево и представил начальнику Первого главка
генерал-полковнику Чегрышеву, живой легенде, которого вблизи видывал не
всякий ветеран разведки. Чегрышев тоже проговорил с ним не менее получаса, в
основном выяснял отношение к руководящей роли партии и партийной дисциплине.
Теперь в сознание Карданова закралась мысль, что его выдвигают на партийную
работу -- скорее всего в партком Школы. Это было удивительно, ибо никакой
активности по партийной линии он не проявлял, да и вступил-то по
обязательной армейской разнарядке, чтобы не отставать от других.
После беседы начальник разведки пригласил желторотого лейтенанта в свою
"Чайку", вместе с ним приехал на площадь Дзержинского и провел к
Председателю -- верховному и полновластному хозяину судеб тысяч чекистов,
несущих службу на различных ступенях самой могущественной Системы СССР.
Генерал армии Рябиненко оказался маленьким и довольно невзрачным человечком
лет пятидесяти семи. Усталый, изжеванный жизнью мужчина далеко не
богатырского и не решительного вида, с болезненным лицом, в очках и черном,
оттеняющем нездоровую белизну кожи костюме. Снова имела место
четвертьчасовая беседа, теперь о преданности партии и партийном долге.
Можно было подумать, будто изучается его благонадежность, но Макс
понимал, что она уже многократно изучена и если бы не имела десятикратного
запаса прочности, то его бы даже не подпустили к приемным тех генералов,
которые столь расточительно тратили на него свое государственное время.
-- Как вы относитесь к международному коммунистическому движению? --
строго спросил Председатель в конце беседы.
"Зашлют нелегалом в Чили!" -- подумал Макс, а вслух ответил:
-- Полностью поддерживаю!
Наконец Рябиненко позвонил куда-то по белому "кремлевскому" аппарату с
золотым гербом на диске и почтительно договорился о встрече, назвав фамилию
Макса. Пригласив Карданова в личный лифт, генерал армии спустил его во двор
и в бронированном "ЗИЛе" повез неизвестно куда, потому что, ошарашенный
таким необыкновенным приближением к высшему начальству, тот уже не
представлял, где будет конечная остановка.
Но поездка оказалась недолгой. Величественное здание высшей для
Комитета и для всего советского народа инстанции поразило строгой тишиной,
атмосферой необыкновенного порядка и высочайшей дисциплины, застывшими
парными нарядами часовых -- один в армейской, другой в гэбэшной форме.
Председатель мгновенно утратил все свое величие, превратившись в обычного
посетителя, правда, не рядового, потому что в мраморном вестибюле его
дожидался деловитый человек в черном костюме, черных туфлях, белой рубашке и
черном галстуке с двумя пропусками в руках. Макс понял, что это некоторое
послабление, иначе им пришлось бы идти в бюро пропусков, а Рябиненко
томиться в ожидании, пока подчиненному оформят необходимую бумагу.
Поразило и то, что Председатель, как простой смертный, предъявлял
часовым не служебное удостоверение, а пропуск и партийный билет. Достав свой
партбилет. Макс впервые почувствовал, что это не книжка для отметок об
уплаченных взносах, а очень важный и значимый документ, пожалуй,
единственный признаваемый в этих стенах. Здесь царила особая атмосфера,
существовала своя шкала ценностей и своеобразная субординация. Совершенно
очевидно, что встретивший их человек занимал самую низшую ступеньку в
цековской табели о рангах, может быть, его эта самая табель и вообще не
предусматривала, но генерал армии. Председатель КГБ СССР держался с ним как
минимум на равных.
Человек в черном по мраморным, застеленным ковровой дорожкой ступеням
проводил их на второй этаж, в просторный, хорошо обставленный кабинет, на
дверях которого белела табличка с типографским текстом: "Паклин Валентин
Владимирович". Судя по поведению провожатого, размерам и обстановке
кабинета, его лощеный хозяин являлся очень большим начальником, и Макс
решил, что сейчас его судьба наконец определится. Но он поторопился.
-- Здравствуйте, Макс Витальевич! -- привстав, крепко пожал ему руку
Паклин -- моложавый мужчина лет тридцати; пяти с подтянутой фигурой и
быстрыми движениями. Он был одет в местную униформу -- черный костюм, белую
рубашку и черный галстук. Если заглянуть под стол, наверняка обнаружатся
черные туфли. -- Я инструктор Международного отдела Центрального Комитета.
Судя по тому, что вы здесь находитесь, вы успешно прошли все проверки и
испытания. Поэтому я задам вам только один вопрос: доверяете ли вы партии?
-- Конечно, доверяю! -- горячо откликнулся Карданов, понимая, что
основную роль играет не сам ответ, прогнозируемый на все сто процентов, а
его искренность, правдивость и эмоциональность.
-- А как вы относитесь к братским компартиям зарубежных стран?
-- Очень хорошо!
-- Иного я и не ожидал, -- удовлетворенно кивнул Паклин. -- Сейчас мы
пройдем к заведующему сектором товарищу Пачулину Виктору Панфиловичу.
Название должности и фамилию он выделил особым тоном и, заметив, что на
Макса все это особого впечатления не произвело, несколько огорчился.
-- Товарищ Карданов, очень редко рядовой член партии попадает в это
здание, в кабинет к инструктору ЦК. Но быть принятым заведующим сектором...
Такой чести удостаиваются единицы. Товарищ Рябиненко может подтвердить.
-- Это точно, лейтенант, -- впервые подал голос генерал армии.
-- Я понимаю, -- заверил Макс. -- Просто я волнуюсь.
Универсальное и очень благородное объяснение, потому что чиновнику
любого присутственного места приятно, когда люди волнуются на приеме.
-- Хорошо, -- чуть заметно улыбнулся инструктор, но тут же построжел
лицом, встал и осторожно снял трубку одного из доброго десятка телефонных
аппаратов. -- Докладываю, Виктор Панфилович, товарищи Карданов и Рябиненко у
меня. Есть!
В очередной раз Макса поразило, как разговаривал Паклин: стоя
навытяжку, хотя неведомый Виктор Панфилович заведомо не мог его видеть. Что
это -- въевшееся в плоть и кровь понимание субординации? Неосознанная
демонстрация верности и уважения? Искреннее признание верховенства
собеседника? Намертво вбитые правила партийной дисциплины? Или просто
идиотизм? Последнее предположение он тут же отверг: идиотизм иррационален и
вряд ли мог насаждаться в столь серьезном учреждении. Скорее это слепая
вера, обожествление руководства, партийная преданность.
-- Вы можете быть свободны, -- обратился Паклин к генералу. -- А вы
пройдите со мной.
Они пешком преодолели два лестничных пролета. На следующей площадке
стоял парный смешанный офицерский караул, на одном лейтенанте была фуражка с
васильковым околышем, на другом -- с краповым. "Разные ведомства, разные
хозяева, труднее сговориться", -- отметил Макс, проходя на этаж, который
отличался от предыдущего так же, как прекрасное отличается от очень
хорошего. Вместо финского пластика "под дуб" -- настоящие ореховые панели,
вместо обычного паркета -- узорчатый цветной, вместо ковровой дорожки --
настоящие ковры, в холлах -- глубокие кожаные диваны и комфортные солидные
кресла, в которых, правда, никто не сидел. Поражали безлюдье и тишина, можно
было услышать полет мухи, если бы таковая здесь оказалась, хотя представить
это было совершенно невозможно.
Но вдруг из резко распахнувшейся двери в коридор выпал человек в
генеральском мундире с перекошенным лицом и отвисшей, мелко трясущейся
челюстью. Глубокое рваное дыхание и тихие стоны гулко отдавались под высоким
ослепительно белым потолком. Такого же цвета было лицо бедняги,
разукрашенное вдобавок багровыми пятнами. Ему явно не хватало воздуха, он
сорвал галстук, рванул ворот зеленой рубахи, и маленькие зеленые пуговицы
запрыгали по узорчатому паркету. Человек в форме генерал-полковника (назвать
его генералом было нельзя, потому что генерал не может иметь такой облик,
разве что бывший генерал...) сделал несколько нетвердых шагов, качнулся к
стене и, ухватившись за верхний срез ореховых панелей, попытался идти, но
это у него плохо получалось. Привычной свиты -- орды заместителей,
помощников, адъютантов, ординарцев, вестовых рядом не оказалось, наверное,
впервые за многие годы. Карданов шагнул было помочь, но Паклин поймал его за
рукав. Сам Валентин Владимирович шел с деловито-отстраненным видом, как
будто коридор по-прежнему был пустым и тихим. Очевидно, он воспринимал
окружающий мир только таким, каким тот должен быть, не обращая внимания на
различные мелочи, делающие должное сущим.
-- Он сейчас умрет, -- встревоженно сказал Карданов, и голос прозвучал
неприлично громко. Губы инструктора досадливо шевельнулись.
-- Удивительная незрелость... -- расслышал Макс вырвавшийся из души
шепот, а в следующую секунду адресованное ему разъяснение, данное обычным,
хорошо поставленным голосом. -- Не паникуйте. Здесь специально дежурят
врачи. Сейчас ему окажут квалифицированную помощь.
Паклин ускорил шаг. Сзади послышался стук упавшего тела. Обернувшись,
Макс увидел неподвижно распростертое поперек коридора тело. Но самое
удивительное, что к нему действительно спешили две фигуры в белых халатах.
-- Не отвлекайтесь, товарищ Карданов! -- сухо бросил инструктор.
Они оказались в просторной приемной с двумя секретаршами, молодой и не
очень, и крепким парнем типичной внешности комсомольского активиста, скорей
всего референтом или порученцем. При виде вошедших он настороженно
шевельнулся.
-- Виктор Панфилович нас ждет, -- как пароль произнес Паклин и
беспрепятственно распахнул двустворчатую полированную дверь.
Этот кабинет затмевал все предыдущие, виденные Максом сегодня. Он долго
шел к дубовому столу, за которым сидел крупный седовласый мужчина в
темно-сером костюме, белой сорочке и голубоватом, с отливом, галстуке.
Очевидно, некоторые вольности одежды допускались только с определенного
уровня.
-- Идите работайте, -- сразу сказал он, отпуская Паклина, и по
некоторому замешательству последнего Макс понял, что это отступление от
обычного порядка.
-- А вы садитесь. -- Пачулин указал на кресло, подождал, пока за
инструктором закроется дверь, и обратился к посетителю, хотя и строго, но
доброжелательно. -- В условиях растущего в мире движения коммунистических и
рабочих партий, усиливающейся борьбы стран Азии и Африки против империализма
мрачный интерьер кабинета: темные дубовые панели, темная мебель, громоздкие
стальные сейфы в углах.
-- Как они смогут проверить? -- не оборачиваясь спросил он. -- Из
Уормвуд-Скрабс проверять чтолибо чрезвычайно трудно. Или они блефуют?
Бондаревский резко обернулся. По лицу шефа Сергеев понял, что тот уже
продумывает все детали предстоящей операции, которые ему придется
докладывать на самом высоком уровне уже сегодня.
-- Вряд ли блефуют, Виктор Сергеевич, -- почтительно не согласился он.
-- Птицы -- очень талантливая оперативная пара. Они что-нибудь придумают.
Вокруг них будут вертеться журналисты, стоит намекнуть на сенсацию, и те
приедут в Москву и вынюхают в этом детском доме все-все... И чем кормят, и
какое белье, и как обращаются с детьми... Или через адвокатов. Да та же
МИ-5, неужели она не окажет услугу, за которой может последовать полное
откровение советских шпионов?
-- Пожалуй... Тогда придется создавать образцовый детдом где-нибудь на
периферии, иностранцев там меньше, каждый на виду. Обеспечивать его
оперативное прикрытие. Но это не решает всех проблем...
Генерал-полковник сел обратно в глубокое кожаное кресло, привезенное из
Вены. Сергеев внимательно и преданно смотрел на шефа, ожидая продолжения
прерванной мысли.
-- Пацан может сболтнуть лишнее. Жизнь в Англии, родители, операция по
его вывозу... Детские воспоминания очень яркие. Если в провинции забьет
фонтан столь экзотической информации, то она может дойти до вражеских ушей.
Сколько у нас диссидентов, церковников, прямых агентов иноразведок!
Начальник нелегальной службы напряженно молчал. Из сказанного вытекает
только один вывод, но в данной ситуации он явно неприемлем. О чем тогда идет
речь?
-- В Институте мозга сейчас занимаются блокировкой сознания. Это наша
тема, ее курирует техническое управление второго главка. Свяжитесь с ними и
обговорите подробности. Мальчишку загипнотизируют, и он забудет все лишнее.
Это не больно и совершенно безвредно. Что вы молчите?
Пристальный взгляд недобрых глаз внимательно наблюдал за реакцией
подчиненного. Не дай Бог промелькнет брезгливость или неодобрение! Но ничего
подобного генерал-лейтенант не проявил.
-- Я... я... я вас понял, Виктор Сергеевич. Все уточним, все выполним.
Когда на одной чаше весов интересы большой политики, а на другой --
воспоминания какого-то мальчишки, никакие сомнения недопустимы.
-- Ну ладно... -- Бондаревский помягчел. -- Кому думаете поручить
вытаскивание пацана?
-- Надо подумать, взвесить...
-- А чего много думать? Там есть этот демагог Веретнев. Он умеет на
собраниях глотку драть. Вот пусть и работает. Чтобы понял, что к чему... Со
своими все храбрые. Пусть с МИ-5 в кошки-мышки поиграет!
-- Есть, Виктор Сергеевич! Его и пошлем!
Лондон, 18 мая 1969 года, 16 часов, квартира американцев русского
происхождения Томпсонов.
-- Ты все понял?
-- Да. А почему мама плачет?
-- Она не плачет. Ей лук в глаза попал.
-- А где лук?
-- Повторяем еще раз: ты ложишься на пол за передним сиденьем, я
накрываю тебя одеялом...
-- Зачем? Сейчас не холодно...
-- Это игра, я тебе сто раз объяснял!
-- А с кем игра?
-- С одним дядей. Он большой и рыжий.
-- Как дядя Генри?
-- Почти. Только дядя Генри старше. Я накрываю тебя одеялом, и ты
лежишь тихо...
-- Почему тихо?
-- Потому что это игра. Я еду, а потом заезжаю во двор и
останавливаюсь. И говорю: "Беги!"
-- Кому говоришь, мне?
-- Конечно, тебе. Ты открываешь дверцу, быстро выходишь и бежишь
вперед. Туда, куда бы ехала моя машина, если бы могла проехать. Но она не
сможет проехать, там узко.
-- А я смогу пробежать?
-- Ты сможешь. Ты выбежишь на улицу, там тебя встретит дядя и посадит к
себе в машину.
-- А что дальше?
-- Дальше вы уедете.
-- А где будешь ты?
-- Во дворе.
-- А мама с нами поедет?
-- Нет, мама останется дома.
-- Я не хочу... Мне не нравится такая игра...
-- Не хнычь! Ты никогда не плакал, ты же мужчина!
-- Я еще маленький мужчина...
-- Ты хочешь помочь мне и маме? Что молчишь? Отвечай!
-- Хочу... Но я не хочу уходить от вас к чужому дяде...
-- Это не навсегда. Мы скоро встретимся.
-- Очень скоро?
-- Ну... Может быть, не очень...
-- Мама совсем сильно плачет! И без всякого лука!
-- Пойдем, нам пора...
Потрепанный серый "Остин" выезжает из подземного гаража. Почти сразу в
хвост пристраивается черный "Плимут". "Наружка" не скрывается, это
психологическое давление, подготовка к аресту. Впереди тоже их машина, в
любой момент они могут сомкнуть клещи. Хоть бы не сейчас, еще полчаса, даже
меньше. Слон уже должен быть на месте, он выехал давно и наверняка отсек
"хвост". Скорость, поворот, вот этот двор... Резкий вираж, тормоз...
-- Беги!
Он не поворачивается, потому что спазм перехватил горло и слезы могут
хлынуть в любую секунду. Хлопает задняя дверь. Мальчик в неприметной одежде
изо всех сил бежит в глубину двора. Том тоже выскакивает наружу и с
решимостью раненого кабана бросается назад, к воротам.
Мальчик пробежал сводчатую арку, замешкался, оглянулся...
-- Сюда, малыш, сюда! -- На улице волнуется высокий рыжеватый человек,
нервно крутящий головой.
-- Когда придут папа с мамой?
-- Скоро! Давай быстрей! -- Хлопают дверцы, автомобиль резидентуры
резко берет с места. Через пятнадцать минут он въезжает на территорию
советского посольства. Слон не может выйти из машины, у него дрожат руки и
ноги.
В подворотне три британских контрразведчика легко преодолели
сопротивление Тома и надели на него наручники.
-- Странно, они никогда себя так не ведут, -- недоумевающе сказал
старший группы.
Волосы у Алексея Ивановича уже не были рыжими и густыми. Но фигуру
борца-тяжеловеса он сохранил, как и густой рокочущий баритон.
-- У меня с первых месяце начались проблемы, -- нервно гудел он. --
Почему надо в Центр "сувениры" посылать? Сапоги для чьей-то жены, дубленку
для дочери? Ведь нас-то совсем другому учили: кристальная честность,
неподкупность и все такое... Раз вякнул, два, потом смотрю -- косятся,
вот-вот под задницу дадут. Ну, думаю, надо перестраиваться... Может, и
привык бы, да тут это дело подвернулось...
Веретнев бросил на стол папку с пожелтевшими вырезками из английских и
советских газет. "Шпионский процесс в Олд-Бейли", "Супруги Томпсоны -- кто
они? ", "Приговор шпионам -- тридцать лет тюрьмы", "Международная провокация
империалистических спецслужб", "Клевета на оплот мира"...
-- Меня послали за длинный язык... Операция была рискованной,
дипломатическое прикрытие не бронежилет... Англичане обычно крайностей не
допускают, но в острых акциях все может быть -- упал в люк или под колеса, и
дело с концом... МИД -- ноту протеста, цинковый гроб самолетом в Москву,
жене единовременное пособие... Впрочем, у меня и тогда жены не было...
Они сидели на кухне однокомнатной квартиры в блочной девятиэтажке на
краю Орехова-Борисова, за окном простиралась ночь, на столе стояла почти
опустошенная квадратная бутылка виски "Джек Колсон" и явно не подходящая к
ней российская закуска: колбаса, сыр, болгарские соленые помидоры и
маринованные корнишоны. И Карданова, и Веретнева в свое время долго учили,
что такое несоответствие может выдать их с головой, но сейчас все
конспиративные ухищрения остались в прошлом, а при отсутствии необходимости
пить двадцатипятиграммовые порции виски с содовой и кусками льда, заедая
солеными орешками, русского мужика можно заставить только под дулом
пистолета.
-- Но все прошло гладко, я тебя принял, привез в посольство, потом
вывез из страны... В чемодане с диппочтой вывез. Накачали тебя снотворным,
дырочки незаметно навертели, чтоб воздух шел... Вообще-то за это орден
полагается, а мне только премию дали -- семьдесят или семьдесят пять, не
помню...
Лицо Алексея Ивановича густо покрывали морщины, кожа на шее висела
складками, в глазах постоянно прописались красные прожилки. Чувствовалось,
что он много пьет. Макс отметил это, хотя и сам был изрядно поддатым.
-- Да не в орденах дело! Привез я тебя в Москву, настрадался пацан,
намучился, попал наконец на родину, и что? Тут же дают команду на гипноз
везти, объясняют: безвредно, забудет неприятности, вроде еще и полезно! А ты
ходить разучился, какался под себя, говорить не мог! Месяц лечили в
больнице, вышел тихий, забитый, не узнаешь никого! Я опять вылез -- разве
можно так с сыном героев обращаться, они вон как держатся: ничего не
признали, даже слова про СССР не сказали!
Бывший разведчик разлил остатки янтарной жидкости по рюмкам.
-- А мне -- политическую незрелость. И вместо Англии -- в Тиходонск,
обеспечивать оперативное прикрытие образцового детдома! Так и просидел там
девять лет, до семьдесят восьмого, пока ты в техникум не поступил. Потом
отозвали: острота ситуации прошла, полный контроль заменили выборочным. Семь
лет в Московском управлении: проверка благонадежности туристов, выезжающих в
капстраны. Скукота! А чего, собственно, их проверять? За свои деньги едут и
там никому на фиг не нужны! Другое дело -- откуда бабки? Ехали-то кто --
торгаши, профсоюзники, партийцы... Но пусть их ОБХСС проверяет! Тоже
незрелые мыслишки... Короче, как достиг возраста, сразу стали выпихивать на
пенсию... Довел два контрольных дела: нелегалы-пенсионеры, поумирали оба...
И будьте здоровы! Твое дело передал одному желторотику, правда,
старательный...
Веретнев поднял рюмку.
-- Давай за твоих родителей! Железные люди! Они в любой момент могли
все для себя изменить. Стоило только открыть рот. АН нет, молчат, уже
двадцать восемь лет!
Они выпили. Карданов поморщился и закусил помидором, Алексей Иванович
не закусывал.
-- Конечно, английская тюрьма по сравнению с советской -- санаторий. Но
двадцать восемь лет! Мы о них информацию постоянно имели. Через адвокатов,
да и среди журналистов были наши агенты. Хотя с журналистами они не очень.
Но здоровы, держатся бодро... Это внешне. А что там внутри -- понятно...
Самое главное -- ради чего? Страну просрали, на куски развалили, мировое
значение потеряли, за что тридцать лет сидеть? За агента этого говенного,
как его... Бена! Не знаю, кто он, да хоть сама английская королева!
Толку-то! Не самоцель же этот агент, а основную игру профукали... Они-то,
может, этого всего и не знают, не осознают, тогда им легче... Дай Бог, скоро
выйдут!
Веретнев зачем-то посмотрел на свет пустую бутылку и с сожалением
поставил ее под стол.
-- А твое контрольное дело я вел до конца. Раз в полгода интересовался.
Когда ты в училище связи попросился, я тебя слегка в другом направлении
подтолкнул, к нам... А ты хорошо пошел! Если бы не эта дурацкая
Экспедиция... Там мы уже ничего не контролировали! Последний раз я с Тобой в
восемьдесят седьмом встречался, ты как раз "Вышку" заканчивал. Про Тома с
Лиз рассказал, фотку подарил... Тоже пришлось с начальством сражаться.
Зачем, говорят? Какая польза?
Дядя Леша скривился.
-- Действительно, какая? Если сын про родителей узнает, какой с этого
навар? Я идейную прокладку проложил: мол, в воспитательных целях,
героический пример, будет самоотверженней выполнять задания партии по
ликвидации подлых предателей! Это сработало. Так ты все и узнал. Кто ж
думал, что тебя опять кодировать станут!
Веретнев стукнул могучим кулаком по столу, так что попадали рюмки.
-- Значит, помнишь, что возил, а что возил -- не помнишь?
-- Деньги. Доллары, фунты, марки. Чаще доллары. Большие суммы.
-- Они неспроста тобой заинтересовались через столько лет. Видно, ты
что-то не довез. А они только сейчас хватились; Деньги-то ничьими не бывают,
на них всегда хозяев полно. Это только людей беспризорных до хрена, они
никому не нужны...
Макс кивнул.
-- Скорей всего. Но если не довез -- куда дел?
-- В том-то и вопрос. К этим твоим соваться -- голый номер! Вишь,
сколько телефонов у этого Бачурина... Чуть что -- сразу башку оторвут, --
задумчиво произнес Веретнев. -- Надо жирную гниду доктора за яйца щупать.
Поуродовал пацаненка и вышел как ни в чем не бывало, сука. "Вероятные
осложнения", видите ли! Я б ему с удовольствием мошонку дверью зажал...
Только как его найти?
-- Я знаю как. -- Макс рассказал свой план. Веретнев задал несколько
уточняющих вопросов и в целом замысел одобрил.
-- Ты только одного не учел, -- остро взглянул бывший разведчик. -- Как
только он тебя усыпит, то сделает что захочет. Или свяжет, или вызовет кого,
или вообще с ума сведет. Надо, чтобы кто-то сзади стоял и в затылок его
жирный поглядывал!
-- Верно... Я почему-то думал, что он не станет темнить. Но это ошибка.
Алексей Иванович мрачно улыбнулся.
-- Ничего, мы ее исправим. Я подежурю, пригляжу за ним...
Карданов посмотрел на часы. Два часа ночи.
-- Чего глядишь? Остаешься у меня, завтра отсюда и двинем.
-- А та квартира чья? -- вспомнил Макс.
-- Птиц... -- машинально ответил Алексей Иванович и чертыхнулся.
-- Извини. Это их квартира. Петра и Татьяны. Лиз и Тома... Я их
настоящих имен-то и не знаю. Потом, после суда, их вещи вывезли по описи и
стали туда пары нелегалов запускать на время подготовки. А в восемьдесят
седьмом тебя туда поселили...
И без всякого перехода спросил:
-- У тебя оружие есть?
-- "Стрелка"...
-- Это что? -- удивился Веретнев.
Макс показал.
-- Никогда не встречал! -- еще больше удивился Алексей Иванович. --
Завтра научишь. Я тоже коечто найду. Попривычней!
За стеклом простиралась темная московская окраина. На миг Карданов
почувствовал себя так, будто находился в джунглях Борсханы. Но тут жила
Маша. И встреча с ней должна расставить все на свои места, разбив заклятие
злополучного тысяча девятьсот девяносто первого года.
Заснул он сразу и глубоко, без сновидений.
Москва, 15 мая 1987 года. Старая площадь. Центральный Комитет КПСС.
Атрибутика и церемониал любого действа имеют очень большое значение для
его восприятия. Когда с тобой беседуют один за другим все более важные
начальники, когда ты буднично заходишь в кабинеты, в которых мог оказаться
раз в жизни, если бы произвел в Америке социалистическую революцию и
удостоился Золотой Звезды Героя Советского Союза, а в некоторые не попал бы
даже в этом случае, то начинаешь осознавать всю грандиозность происходящего.
Вначале его принял сам начальник Школы, этой чести редко удостаивались
обычные курсанты, причем встреча продолжалась около получаса и носила
характер дружеской беседы. Макс не мог понять, чего от него хотят, потому
что вопросы были разнонаправленными: с какого года в партии, есть ли
взыскания, хорошо ли знает Устав КПСС, как относится к политике партии и
правительства, что думает о мировой революции... Он было заподозрил, что его
собираются направить в зарубежную точку, и сразу подумал, какую физиономию
скорчит Прудков, если дело кончится должностью в венской резидентуре. Швы
разойдутся!
Но вместо того, чтобы сообщить о новом назначении, генерал-лейтенант
Бутко лично отвез Макса в Ясенево и представил начальнику Первого главка
генерал-полковнику Чегрышеву, живой легенде, которого вблизи видывал не
всякий ветеран разведки. Чегрышев тоже проговорил с ним не менее получаса, в
основном выяснял отношение к руководящей роли партии и партийной дисциплине.
Теперь в сознание Карданова закралась мысль, что его выдвигают на партийную
работу -- скорее всего в партком Школы. Это было удивительно, ибо никакой
активности по партийной линии он не проявлял, да и вступил-то по
обязательной армейской разнарядке, чтобы не отставать от других.
После беседы начальник разведки пригласил желторотого лейтенанта в свою
"Чайку", вместе с ним приехал на площадь Дзержинского и провел к
Председателю -- верховному и полновластному хозяину судеб тысяч чекистов,
несущих службу на различных ступенях самой могущественной Системы СССР.
Генерал армии Рябиненко оказался маленьким и довольно невзрачным человечком
лет пятидесяти семи. Усталый, изжеванный жизнью мужчина далеко не
богатырского и не решительного вида, с болезненным лицом, в очках и черном,
оттеняющем нездоровую белизну кожи костюме. Снова имела место
четвертьчасовая беседа, теперь о преданности партии и партийном долге.
Можно было подумать, будто изучается его благонадежность, но Макс
понимал, что она уже многократно изучена и если бы не имела десятикратного
запаса прочности, то его бы даже не подпустили к приемным тех генералов,
которые столь расточительно тратили на него свое государственное время.
-- Как вы относитесь к международному коммунистическому движению? --
строго спросил Председатель в конце беседы.
"Зашлют нелегалом в Чили!" -- подумал Макс, а вслух ответил:
-- Полностью поддерживаю!
Наконец Рябиненко позвонил куда-то по белому "кремлевскому" аппарату с
золотым гербом на диске и почтительно договорился о встрече, назвав фамилию
Макса. Пригласив Карданова в личный лифт, генерал армии спустил его во двор
и в бронированном "ЗИЛе" повез неизвестно куда, потому что, ошарашенный
таким необыкновенным приближением к высшему начальству, тот уже не
представлял, где будет конечная остановка.
Но поездка оказалась недолгой. Величественное здание высшей для
Комитета и для всего советского народа инстанции поразило строгой тишиной,
атмосферой необыкновенного порядка и высочайшей дисциплины, застывшими
парными нарядами часовых -- один в армейской, другой в гэбэшной форме.
Председатель мгновенно утратил все свое величие, превратившись в обычного
посетителя, правда, не рядового, потому что в мраморном вестибюле его
дожидался деловитый человек в черном костюме, черных туфлях, белой рубашке и
черном галстуке с двумя пропусками в руках. Макс понял, что это некоторое
послабление, иначе им пришлось бы идти в бюро пропусков, а Рябиненко
томиться в ожидании, пока подчиненному оформят необходимую бумагу.
Поразило и то, что Председатель, как простой смертный, предъявлял
часовым не служебное удостоверение, а пропуск и партийный билет. Достав свой
партбилет. Макс впервые почувствовал, что это не книжка для отметок об
уплаченных взносах, а очень важный и значимый документ, пожалуй,
единственный признаваемый в этих стенах. Здесь царила особая атмосфера,
существовала своя шкала ценностей и своеобразная субординация. Совершенно
очевидно, что встретивший их человек занимал самую низшую ступеньку в
цековской табели о рангах, может быть, его эта самая табель и вообще не
предусматривала, но генерал армии. Председатель КГБ СССР держался с ним как
минимум на равных.
Человек в черном по мраморным, застеленным ковровой дорожкой ступеням
проводил их на второй этаж, в просторный, хорошо обставленный кабинет, на
дверях которого белела табличка с типографским текстом: "Паклин Валентин
Владимирович". Судя по поведению провожатого, размерам и обстановке
кабинета, его лощеный хозяин являлся очень большим начальником, и Макс
решил, что сейчас его судьба наконец определится. Но он поторопился.
-- Здравствуйте, Макс Витальевич! -- привстав, крепко пожал ему руку
Паклин -- моложавый мужчина лет тридцати; пяти с подтянутой фигурой и
быстрыми движениями. Он был одет в местную униформу -- черный костюм, белую
рубашку и черный галстук. Если заглянуть под стол, наверняка обнаружатся
черные туфли. -- Я инструктор Международного отдела Центрального Комитета.
Судя по тому, что вы здесь находитесь, вы успешно прошли все проверки и
испытания. Поэтому я задам вам только один вопрос: доверяете ли вы партии?
-- Конечно, доверяю! -- горячо откликнулся Карданов, понимая, что
основную роль играет не сам ответ, прогнозируемый на все сто процентов, а
его искренность, правдивость и эмоциональность.
-- А как вы относитесь к братским компартиям зарубежных стран?
-- Очень хорошо!
-- Иного я и не ожидал, -- удовлетворенно кивнул Паклин. -- Сейчас мы
пройдем к заведующему сектором товарищу Пачулину Виктору Панфиловичу.
Название должности и фамилию он выделил особым тоном и, заметив, что на
Макса все это особого впечатления не произвело, несколько огорчился.
-- Товарищ Карданов, очень редко рядовой член партии попадает в это
здание, в кабинет к инструктору ЦК. Но быть принятым заведующим сектором...
Такой чести удостаиваются единицы. Товарищ Рябиненко может подтвердить.
-- Это точно, лейтенант, -- впервые подал голос генерал армии.
-- Я понимаю, -- заверил Макс. -- Просто я волнуюсь.
Универсальное и очень благородное объяснение, потому что чиновнику
любого присутственного места приятно, когда люди волнуются на приеме.
-- Хорошо, -- чуть заметно улыбнулся инструктор, но тут же построжел
лицом, встал и осторожно снял трубку одного из доброго десятка телефонных
аппаратов. -- Докладываю, Виктор Панфилович, товарищи Карданов и Рябиненко у
меня. Есть!
В очередной раз Макса поразило, как разговаривал Паклин: стоя
навытяжку, хотя неведомый Виктор Панфилович заведомо не мог его видеть. Что
это -- въевшееся в плоть и кровь понимание субординации? Неосознанная
демонстрация верности и уважения? Искреннее признание верховенства
собеседника? Намертво вбитые правила партийной дисциплины? Или просто
идиотизм? Последнее предположение он тут же отверг: идиотизм иррационален и
вряд ли мог насаждаться в столь серьезном учреждении. Скорее это слепая
вера, обожествление руководства, партийная преданность.
-- Вы можете быть свободны, -- обратился Паклин к генералу. -- А вы
пройдите со мной.
Они пешком преодолели два лестничных пролета. На следующей площадке
стоял парный смешанный офицерский караул, на одном лейтенанте была фуражка с
васильковым околышем, на другом -- с краповым. "Разные ведомства, разные
хозяева, труднее сговориться", -- отметил Макс, проходя на этаж, который
отличался от предыдущего так же, как прекрасное отличается от очень
хорошего. Вместо финского пластика "под дуб" -- настоящие ореховые панели,
вместо обычного паркета -- узорчатый цветной, вместо ковровой дорожки --
настоящие ковры, в холлах -- глубокие кожаные диваны и комфортные солидные
кресла, в которых, правда, никто не сидел. Поражали безлюдье и тишина, можно
было услышать полет мухи, если бы таковая здесь оказалась, хотя представить
это было совершенно невозможно.
Но вдруг из резко распахнувшейся двери в коридор выпал человек в
генеральском мундире с перекошенным лицом и отвисшей, мелко трясущейся
челюстью. Глубокое рваное дыхание и тихие стоны гулко отдавались под высоким
ослепительно белым потолком. Такого же цвета было лицо бедняги,
разукрашенное вдобавок багровыми пятнами. Ему явно не хватало воздуха, он
сорвал галстук, рванул ворот зеленой рубахи, и маленькие зеленые пуговицы
запрыгали по узорчатому паркету. Человек в форме генерал-полковника (назвать
его генералом было нельзя, потому что генерал не может иметь такой облик,
разве что бывший генерал...) сделал несколько нетвердых шагов, качнулся к
стене и, ухватившись за верхний срез ореховых панелей, попытался идти, но
это у него плохо получалось. Привычной свиты -- орды заместителей,
помощников, адъютантов, ординарцев, вестовых рядом не оказалось, наверное,
впервые за многие годы. Карданов шагнул было помочь, но Паклин поймал его за
рукав. Сам Валентин Владимирович шел с деловито-отстраненным видом, как
будто коридор по-прежнему был пустым и тихим. Очевидно, он воспринимал
окружающий мир только таким, каким тот должен быть, не обращая внимания на
различные мелочи, делающие должное сущим.
-- Он сейчас умрет, -- встревоженно сказал Карданов, и голос прозвучал
неприлично громко. Губы инструктора досадливо шевельнулись.
-- Удивительная незрелость... -- расслышал Макс вырвавшийся из души
шепот, а в следующую секунду адресованное ему разъяснение, данное обычным,
хорошо поставленным голосом. -- Не паникуйте. Здесь специально дежурят
врачи. Сейчас ему окажут квалифицированную помощь.
Паклин ускорил шаг. Сзади послышался стук упавшего тела. Обернувшись,
Макс увидел неподвижно распростертое поперек коридора тело. Но самое
удивительное, что к нему действительно спешили две фигуры в белых халатах.
-- Не отвлекайтесь, товарищ Карданов! -- сухо бросил инструктор.
Они оказались в просторной приемной с двумя секретаршами, молодой и не
очень, и крепким парнем типичной внешности комсомольского активиста, скорей
всего референтом или порученцем. При виде вошедших он настороженно
шевельнулся.
-- Виктор Панфилович нас ждет, -- как пароль произнес Паклин и
беспрепятственно распахнул двустворчатую полированную дверь.
Этот кабинет затмевал все предыдущие, виденные Максом сегодня. Он долго
шел к дубовому столу, за которым сидел крупный седовласый мужчина в
темно-сером костюме, белой сорочке и голубоватом, с отливом, галстуке.
Очевидно, некоторые вольности одежды допускались только с определенного
уровня.
-- Идите работайте, -- сразу сказал он, отпуская Паклина, и по
некоторому замешательству последнего Макс понял, что это отступление от
обычного порядка.
-- А вы садитесь. -- Пачулин указал на кресло, подождал, пока за
инструктором закроется дверь, и обратился к посетителю, хотя и строго, но
доброжелательно. -- В условиях растущего в мире движения коммунистических и
рабочих партий, усиливающейся борьбы стран Азии и Африки против империализма