Страница:
Жан-Батист вздыхает, словно его силы с каждым словом угасают. Он то и дело подносит к бинтам трясущиеся руки.
— Мне надо перекусить. Боюсь упасть в обморок, совсем ослаб.
Бергер нажимает «паузу», и на экране замирает размытое изображение.
— Мы прервались где-то на час, — поясняет она. — Достаточно, чтобы поесть и отдохнуть.
— Да, наш красавчик, смотрю, неплохо подкован, — комментирует Марино, будто я сама не просекла, что к чему. — Кстати говоря, чушь он порет. Якобы воспитывался у чужих людей, сиротка: семью свою выгораживает, мафиози!
Бергер между делом спрашивает меня:
— А вы имеете представление о ресторане «Люми»?
— Навскидку не скажу.
Когда два года назад началось расследование смерти Сьюзан Плесс, случилась интересная вещь. Официант, который обслуживал ее столик, услышал о несчастье в «Новостях» и тут же связался с участком. Так мы и узнали о трапезе в «Люми». Ко всему прочему, при вскрытии судебно-медицинский эксперт обнаружил в содержимом желудка следы недавней трапезы, а это привело нас к заключению, что покойница ела за несколько часов до гибели.
— В ресторане с ней кто-нибудь был? — задаю вопрос.
— Вошла без компании и вскоре подсела за столик к мужчине, который тоже обедал в одиночестве. И это был далеко не урод. Высок, широкоплеч, одет со вкусом, хорош собой. Явно не стеснен в средствах; по крайней мере у свидетеля создалось такое впечатление.
— Удалось выяснить, что он заказывал? — продолжаю я.
Впервые за то время, что мы знакомы, Бергер, похоже, заколебалась. Честно говоря, я бы сказала, даже встревожилась.
— Кавалер заплатил наличными, зато официант запомнил, что он подавал за тот столик. Поленту... ну, эту кашу из ячменя или из кукурузной муки, грибы, бутылку «Бароло» — в точности как описывал Шандонне. Сьюзан заказала итальянскую закуску «антипасто» из поджаренных овощей с оливковым маслом и ягненка — кстати говоря, в полном соответствии с содержимым ее желудка.
— Боже правый, — изрекает Марино. Об этом он явно узнал только теперь. — Как такое возможно? У нас же не Голливуд, в конце концов. Никаких спецэффектов не хватит, чтобы превратить этого мохнатого ящера в любимца дамских салонов.
— Да уж. Разве что в ресторане был не он, — говорю я. — Может, это его брат Томас? А Жан-Батист за ним следил? — Сама не ожидала от себя такого прогресса: решилась-таки назвать страшилище по имени.
— Вполне логично было бы предположить, — соглашается Бергер. — Однако нам в колеса кто-то сунул здоровенную дубину. Портье в доме Сьюзан видел, как она заходила в квартиру в сопровождении того самого человека, которого описывает официант. Случилось это около девяти вечера. Портье сменяется в семь утра, так что наш свидетель прекрасно помнит, как около половины четвертого, в то самое время, когда Сьюзан должна бы собираться на работу, ночной гость ее покинул. Телевещание начинается в пять, так что на студии она появлялась за полчаса-час до эфира. Труп обнаружили около семи утра, и, по словам патологоанатома, на тот момент Сьюзан была мертва уже несколько часов. Подозрения, естественно, пали на ее ресторанного знакомца. Говоря по чести, я до сих пор не вижу других версий: это мог быть лишь он. Положим, он ее убивает. Некоторое время глумится над трупом. В три тридцать отчаливает — и ни слуху ни духу. Скажем, подозреваемый невиновен; почему тогда он не связался с представителями властей, когда узнал обо всем? В «Новостях» трубили на весь свет о страшной гибели знаменитости.
Тут до меня начинает доходить, что и я об этом дельце слышала в первые же дни после убийства. Неожиданно на память стали приходить сенсационные подробности, о которых писали тогда в прессе. Меня как громом поразило: надо же, ведь ни сном ни духом не подозревала, что это дело в конечном счете коснется и меня, да еще таким жутким образом.
— Что, если он из другого города, а то и вовсе иностранец? — подкинул предположеньице Марино.
Бергер вяло пожимает плечами: кто знает? Вздымает ладони кверху — мол, сдаюсь.
Пытаюсь свести воедино только что изложенные факты и, признаться, хоть сколь удобоваримого ответа не нахожу.
— Если она перекусила между семью и девятью вечера, тогда пища должна бы перевариться по большей части часам к одиннадцати, — рассуждаю я. — Пусть отправной точкой будет отчет судмедэксперта: смерть наступила за несколько часов до обнаружения тела — скажем, к часу или двум утра она уже была мертва. Пища к тому времени должна была покинуть желудок.
— Все объясняется стрессом. Жертва испытала стресс, а потому пищеварение вполне могло замедлиться, — поясняет Бергер.
— Это верно для внезапного испуга: кто-то пробрался в дом и набросился на нее, едва она переступила порог. В нашем же случае она сама пригласила этого человека к себе и, следовательно, ему доверяла, — рассуждаю я. — И он, в свою очередь, совершенно открыто вошел, да и, покидая квартиру, нисколько не беспокоился о том, что его увидит портье. А что дали мазки?
— Присутствие семенной жидкости.
— Наш клиент, — я указываю на Шандонне, — не увлекается влагалищным контактом, и у нас нет свидетельств, что он извергает семя. Ни в парижских убийствах, и уж точно не здесь. Ниже пояса повреждений нет, даже одежда на месте — один почерк. Похоже, его вообще не интересуют гениталии и ноги, за исключением стоп. У меня сложилось впечатление, что и Сьюзан Плесс ниже талии была одета.
— Совершенно верно, ее нашли в брюках от пижамы. И в то же время присутствует семенная жидкость, все указывает на половой акт по взаимному согласию... по крайней мере сначала. Дальнейшее происходило явно не по доброй воле, учитывая, в каком она была найдена состоянии, — поясняет Бергер. — Анализ спермы показал ДНК Шандонне. К тому же на месте преступления обнаружены какие-то странные длинные волосы, которые чертовски мне о ком-то напоминают. — Она обращает взгляд на экран. — Кстати, вы ведь сами занимались Томасом, его братом? Их ДНК не идентичны, так что вряд ли сперма принадлежала Томасу.
— Профили очень близки, хотя и не один в один, — соглашаюсь я. — Чтобы такое произошло, они должны быть однояйцевыми близнецами.
— На все сто? — хмурится Марино.
— Будь так, врожденный гипертрихоз, то есть избыточная волосатость, наблюдался бы у обоих, а не у одного, — говорю я.
— И как вы это объясняете? — спрашивает Бергер. — Генетическое совпадение по всем статьям, и все-таки, судя по описанию, они просто физически не могут быть одним и тем же человеком.
— Если ДНК в деле Сьюзан Плесс соответствует ДНК Жан-Батиста, тогда единственное объяснение таково: человек, выходивший из ее квартиры в три тридцать утра, не является убийцей, — отвечаю я. — Ее убил Шандонне, а видели Сьюзан с другим.
— Так может, наш оборотень от случая к случаю и не гнушается клубничкой? — добавляет Марино. — Или делает попытки, а мы не в курсе, потому что он не оставляет сока.
— И что дальше? — возражает Бергер. — Натягивает на них штанишки? Набаловавшись вдоволь, снова их одевает?
— Слушайте, мы же не о нормальном человеке говорим. Ах да, чуть не забыл. — Он переводит взгляд на меня. — Тут одна сестричка подсмотрела, что он там себе в портки закладывает. Не купировали кобелька. — С подачи Марино надо понимать «необрезанный». — Меньше венской колбаски, хрен бы его побрал, — и показывает нам. — Настоящий мальчик-с-пальчик. Немудрено, что у этого психа крышу так снесло.
Глава 13
Глава 14
— Мне надо перекусить. Боюсь упасть в обморок, совсем ослаб.
Бергер нажимает «паузу», и на экране замирает размытое изображение.
— Мы прервались где-то на час, — поясняет она. — Достаточно, чтобы поесть и отдохнуть.
— Да, наш красавчик, смотрю, неплохо подкован, — комментирует Марино, будто я сама не просекла, что к чему. — Кстати говоря, чушь он порет. Якобы воспитывался у чужих людей, сиротка: семью свою выгораживает, мафиози!
Бергер между делом спрашивает меня:
— А вы имеете представление о ресторане «Люми»?
— Навскидку не скажу.
Когда два года назад началось расследование смерти Сьюзан Плесс, случилась интересная вещь. Официант, который обслуживал ее столик, услышал о несчастье в «Новостях» и тут же связался с участком. Так мы и узнали о трапезе в «Люми». Ко всему прочему, при вскрытии судебно-медицинский эксперт обнаружил в содержимом желудка следы недавней трапезы, а это привело нас к заключению, что покойница ела за несколько часов до гибели.
— В ресторане с ней кто-нибудь был? — задаю вопрос.
— Вошла без компании и вскоре подсела за столик к мужчине, который тоже обедал в одиночестве. И это был далеко не урод. Высок, широкоплеч, одет со вкусом, хорош собой. Явно не стеснен в средствах; по крайней мере у свидетеля создалось такое впечатление.
— Удалось выяснить, что он заказывал? — продолжаю я.
Впервые за то время, что мы знакомы, Бергер, похоже, заколебалась. Честно говоря, я бы сказала, даже встревожилась.
— Кавалер заплатил наличными, зато официант запомнил, что он подавал за тот столик. Поленту... ну, эту кашу из ячменя или из кукурузной муки, грибы, бутылку «Бароло» — в точности как описывал Шандонне. Сьюзан заказала итальянскую закуску «антипасто» из поджаренных овощей с оливковым маслом и ягненка — кстати говоря, в полном соответствии с содержимым ее желудка.
— Боже правый, — изрекает Марино. Об этом он явно узнал только теперь. — Как такое возможно? У нас же не Голливуд, в конце концов. Никаких спецэффектов не хватит, чтобы превратить этого мохнатого ящера в любимца дамских салонов.
— Да уж. Разве что в ресторане был не он, — говорю я. — Может, это его брат Томас? А Жан-Батист за ним следил? — Сама не ожидала от себя такого прогресса: решилась-таки назвать страшилище по имени.
— Вполне логично было бы предположить, — соглашается Бергер. — Однако нам в колеса кто-то сунул здоровенную дубину. Портье в доме Сьюзан видел, как она заходила в квартиру в сопровождении того самого человека, которого описывает официант. Случилось это около девяти вечера. Портье сменяется в семь утра, так что наш свидетель прекрасно помнит, как около половины четвертого, в то самое время, когда Сьюзан должна бы собираться на работу, ночной гость ее покинул. Телевещание начинается в пять, так что на студии она появлялась за полчаса-час до эфира. Труп обнаружили около семи утра, и, по словам патологоанатома, на тот момент Сьюзан была мертва уже несколько часов. Подозрения, естественно, пали на ее ресторанного знакомца. Говоря по чести, я до сих пор не вижу других версий: это мог быть лишь он. Положим, он ее убивает. Некоторое время глумится над трупом. В три тридцать отчаливает — и ни слуху ни духу. Скажем, подозреваемый невиновен; почему тогда он не связался с представителями властей, когда узнал обо всем? В «Новостях» трубили на весь свет о страшной гибели знаменитости.
Тут до меня начинает доходить, что и я об этом дельце слышала в первые же дни после убийства. Неожиданно на память стали приходить сенсационные подробности, о которых писали тогда в прессе. Меня как громом поразило: надо же, ведь ни сном ни духом не подозревала, что это дело в конечном счете коснется и меня, да еще таким жутким образом.
— Что, если он из другого города, а то и вовсе иностранец? — подкинул предположеньице Марино.
Бергер вяло пожимает плечами: кто знает? Вздымает ладони кверху — мол, сдаюсь.
Пытаюсь свести воедино только что изложенные факты и, признаться, хоть сколь удобоваримого ответа не нахожу.
— Если она перекусила между семью и девятью вечера, тогда пища должна бы перевариться по большей части часам к одиннадцати, — рассуждаю я. — Пусть отправной точкой будет отчет судмедэксперта: смерть наступила за несколько часов до обнаружения тела — скажем, к часу или двум утра она уже была мертва. Пища к тому времени должна была покинуть желудок.
— Все объясняется стрессом. Жертва испытала стресс, а потому пищеварение вполне могло замедлиться, — поясняет Бергер.
— Это верно для внезапного испуга: кто-то пробрался в дом и набросился на нее, едва она переступила порог. В нашем же случае она сама пригласила этого человека к себе и, следовательно, ему доверяла, — рассуждаю я. — И он, в свою очередь, совершенно открыто вошел, да и, покидая квартиру, нисколько не беспокоился о том, что его увидит портье. А что дали мазки?
— Присутствие семенной жидкости.
— Наш клиент, — я указываю на Шандонне, — не увлекается влагалищным контактом, и у нас нет свидетельств, что он извергает семя. Ни в парижских убийствах, и уж точно не здесь. Ниже пояса повреждений нет, даже одежда на месте — один почерк. Похоже, его вообще не интересуют гениталии и ноги, за исключением стоп. У меня сложилось впечатление, что и Сьюзан Плесс ниже талии была одета.
— Совершенно верно, ее нашли в брюках от пижамы. И в то же время присутствует семенная жидкость, все указывает на половой акт по взаимному согласию... по крайней мере сначала. Дальнейшее происходило явно не по доброй воле, учитывая, в каком она была найдена состоянии, — поясняет Бергер. — Анализ спермы показал ДНК Шандонне. К тому же на месте преступления обнаружены какие-то странные длинные волосы, которые чертовски мне о ком-то напоминают. — Она обращает взгляд на экран. — Кстати, вы ведь сами занимались Томасом, его братом? Их ДНК не идентичны, так что вряд ли сперма принадлежала Томасу.
— Профили очень близки, хотя и не один в один, — соглашаюсь я. — Чтобы такое произошло, они должны быть однояйцевыми близнецами.
— На все сто? — хмурится Марино.
— Будь так, врожденный гипертрихоз, то есть избыточная волосатость, наблюдался бы у обоих, а не у одного, — говорю я.
— И как вы это объясняете? — спрашивает Бергер. — Генетическое совпадение по всем статьям, и все-таки, судя по описанию, они просто физически не могут быть одним и тем же человеком.
— Если ДНК в деле Сьюзан Плесс соответствует ДНК Жан-Батиста, тогда единственное объяснение таково: человек, выходивший из ее квартиры в три тридцать утра, не является убийцей, — отвечаю я. — Ее убил Шандонне, а видели Сьюзан с другим.
— Так может, наш оборотень от случая к случаю и не гнушается клубничкой? — добавляет Марино. — Или делает попытки, а мы не в курсе, потому что он не оставляет сока.
— И что дальше? — возражает Бергер. — Натягивает на них штанишки? Набаловавшись вдоволь, снова их одевает?
— Слушайте, мы же не о нормальном человеке говорим. Ах да, чуть не забыл. — Он переводит взгляд на меня. — Тут одна сестричка подсмотрела, что он там себе в портки закладывает. Не купировали кобелька. — С подачи Марино надо понимать «необрезанный». — Меньше венской колбаски, хрен бы его побрал, — и показывает нам. — Настоящий мальчик-с-пальчик. Немудрено, что у этого психа крышу так снесло.
Глава 13
Нажатие кнопки — и я снова оказываюсь в четырех стенах конференц-зала судебного отделения Медицинского колледжа штата Виргиния. И снова лицезрю Жан-Батиста Шандонне, который пытается нам внушить, что он неким образом способен трансформироваться из редкостного Квазимодо в изысканного красавчика, когда ему только вздумается отобедать в ресторане и подцепить женщину. В голове не укладывается. Тут экран заполняет его торс в струящихся завитках волос: Шандонне усаживают в то же кресло, и, когда в кадре появляется голова, я вздрагиваю от ужаса. Повязки сняли, и глаза прикрывают лишь темные очки, вокруг которых виднеются ярко-розовые полосы раздраженной кожи. На оправу ниспадают длинные космы бровей, будто кто-то взял и прилепил ему на переносицу полоску похожего на пух меха. И лоб, и виски покрыты все теми же шелковистыми волосками.
Мы с Бергер обосновались в конференц-зале; хотя время еще детское, Марино нас уже покинул. По двум причинам: на пейджер пришло сообщение о предполагаемом опознании трупа, найденного на улице в Мосби-Корт, и Бергер дала понять, что капитану можно не возвращаться — мол, у нас с ней конфиденциальный разговор. Скорее всего полицейский попросту ее доконал; впрочем, я эту женщину не виню. Марино откровенно дал понять, что его в высшей степени не устраивает, как она беседовала с Шандонне, и главное, что она вообще стала с ним разговаривать. Причиной тому отчасти зависть. На планете Земля, пожалуй, не найдется ни одного следователя, который не горел бы желанием лично допросить этого отъявленного, извращенного убийцу. Просто так вышло, что выбор Чудовища пал на Красавицу, и Марино кипятится.
Вот Бергер перед камерой напоминает Шандонне, что он осведомлен о своих правах и дал согласие на дальнейший разговор, а я вдруг испытываю странное чувство осознания. Я — маленькая мушка, которая барахтается в паутине зла, окутывающей земной шар подобно параллелям и меридианам. Попытка меня убить стала для Шандонне лишь случайным эпизодом на пути к его глобальной задумке. Я была развлечением. И если он просчитал, что я буду смотреть запись его интервью, то опять же просто развлекался. Мне вдруг стало ясно: если бы дельце со мной выгорело, сейчас его интересовала бы другая потенциальная жертва, а я осталась бы в памяти не более чем кратким кровавым приключением, пережитой ночной поллюцией в рутине ненавистной жизни.
— Инспектор принес вам попить и поесть, сэр, верно? — Бергер спрашивает Шандонне.
— Да.
— Что именно вы ели?
— Гамбургер и пепси.
— И жареный картофель?
— Mais oui[20]. Картошку. — Похоже, беседа его забавляет.
— Итак, вам предоставили все, что нужно? — очередной вопрос.
— Да.
— Врач снял бинты и подобрал вам специальные очки. Вам удобно?
— Немного побаливает.
— Вам что-нибудь дали для снятия боли?
— Да, похоже на то. Две таблетки.
— И ничего больше? Никаких препаратов, которые могли бы затруднить мыслительный процесс?
— Нет, только это. — Глаза в черных очках устремлены на нее.
— Никто не принуждает вас со мной разговаривать, никто не давал вам никаких обещаний, верно? — Вижу из-за ее плеча, как она переворачивает страницу блокнота.
— Да.
— Сэр, не вынуждала ли я вас дать показания угрозой или обещаниями?
И в том же ключе: Бергер прорабатывает свидетеля по своему списку. Она делает все возможное, чтобы впоследствии, на суде, Шандонне не выставил ситуацию в таком свете, будто на допросе его запугивали, шантажировали или каким-либо образом ущемляли в правах. Он сидит в кресле прямо, сложив перед собой руки одна на другую, так что кажется, будто на столе перед ним лежит мохнатый комок; из коротких рукавов больничной робы свисают спутанные лохмы грязного кукурузного цвета. Вообще вся его анатомия — сплошная ненормальность. Сразу приходит на ум, как пустоголовые игривые парнишки из старых фильмов закапывают друг друга в песок, а потом рисуют глаза на макушке и раскладывают волосы наподобие бороды, или надевают солнцезащитные очки на затылок, или, согнувшись в три погибели, напяливают на колени ботинки и выхаживают будто карлики. Люди ради забавы изображают из себя уродливые карикатуры — так они понимают юмор. Только Шандонне отнюдь не смешон. И жалости не пробуждает. Чувствую, как где-то в глубине, под ровной гладью моей стоической физиономии мутит воду огромная акула — хищница-злоба.
— Давайте вернемся к тому вечеру, когда вы, по вашим словам, познакомились со Сьюзан Плесс, — говорит Бергер на видеокассете. — В «Люми». Ресторанчик на углу Семидесятой и Лексингтон?
— Да-да.
— Вы говорили, что вместе отужинали, а затем предложили ей зайти и выпить с вами шампанского. Сэр, вы осознаете, что описание человека, с которым в тот вечер ужинала Сьюзан, даже отдаленно не схоже с вашей внешностью?
— Не берусь судить.
— Вы же отдаете себе отчет, что из-за серьезного недуга, которым вы страдаете, ваша внешность сильно выделяется среди остальных, а потому трудно себе представить, как вас можно перепутать с человеком полностью в этом отношении нормальным. У вас гипертрихоз, правильно?
Шандонне прикрыл веки — едва различимо под темными очками, но я заметила. Бергер задела-таки за живое. На лице застыло напряженное выражение. Он снова начал разминать пальцы.
— Ведь так называется ваше заболевание? Или вы используете какой-то другой термин? — говорит ему Бергер.
— Я знаю, чем болен. — В голосе Шандонне сквозит напряжение.
— Вы страдаете им всю свою жизнь?
Он молча глядит на нее.
— Прошу вас отвечать на вопрос, сэр.
— Естественно. По-моему, и спрашивать глупо. Вы думаете, такие вещи подхватывают как грипп?
— Я хочу сказать, что вы не похожи на остальных людей, и мне, честно говоря, не ясно, как вас могли принять за гладко выбритого красавца. — Она умолкает. Хочет его спровоцировать. — За ухоженного человека в дорогом костюме. — Снова пауза. — Не вы ли несколько минут назад рассказывали, что практически вели жизнь бездомного человека? Как вы и этот человек из «Люми» могли оказаться одним лицом, сэр?
— На мне был черный костюм, рубашка и галстук. — Ненависть. Истинная личина Шандонне начинает просвечивать через непроходимую ложь подобно далекой холодной звезде. Я уже готова к тому, что он вот-вот выскочит из-за стола и схватит собеседницу за глотку или размажет ее лицом о стену, а никто не успеет и глазом моргнуть. Сижу затаив дыхание. Приходится себе напоминать, что Бергер рядом, в конференц-зале, жива и невредима. Уже четверг, вечер. Через четыре часа исполнится ровно пять дней с тех пор, как Жан-Батист силой проник в мой дом и попытался насмерть забить меня обрубочным молотком.
— Выпадали деньки, когда мое состояние было не столь плачевно, как сейчас. — Шандонне взял себя в руки. В тоне снова обходительность. — Обострения происходят на нервной почве. Я пребываю в таком напряжении... Все из-за них.
— Из-за кого «из-за них»?
— Американских ищеек, которые меня подставили. Как только я понял, что происходит, что меня пытаются выставить убийцей, я тут же пустился в бега. Стало, как никогда, плохо со здоровьем, и чем хуже становилось, тем старательнее я был вынужден прятаться. Я же не всегда так выглядел. — Теперь он не смотрит в камеру: взгляд под темными очками устремлен прямо на Бергер. — Когда мы со Сьюзан познакомились, я нисколько не походил на себя теперешнего. Получалось бриться. Находил работу от случая к случаю, на жизнь хватало, даже умудрялся неплохо выглядеть. Иногда мне перепадали деньги и одежда — брат помогал.
Бергер останавливает запись и лично для меня поясняет:
— Возможно то, что он сказал насчет стресса?
— Стресс вызывает рецидивы многих заболеваний, — отвечаю я. — Но этот человек никогда хорошо не выглядел. И пусть говорит что хочет.
— Вы упомянули Томаса. — На пленке Бергер возобновляет беседу. — Брат дарил вам одежду, деньги, может быть, еще что-нибудь?
— Да.
— Вы сказали, что в тот вечер в «Люми» на вас был черный костюм. От Томаса?
— Да. Он любил изысканно одеваться. Носил почти тот же размер.
— Итак, вы со Сьюзан поужинали. А дальше? Что произошло, когда вы завершили трапезу? Вы сами расплатились по счету?
— Конечно. Я все-таки воспитанный человек.
— Сколько вы отдали?
— Двести двадцать один доллар плюс чаевые.
Не сводя глаз с экрана, Бергер подтверждает его слова:
— Тютелька в тютельку. Мужчина заплатил по счету наличными и оставил на столе две банкноты по двадцать долларов.
Я подробнейшим образом выспрашиваю у Бергер, что именно из этого дела было предано огласке: ресторан, счет, чаевые.
— Что-то могло просочиться в «Новости»? — интересуюсь я.
— Нет. Значит, если это был не он, как же тогда, черт возьми, пройдоха узнал, на сколько они посидели? — В ее голосе сквозит разочарование.
Снова запись: она спрашивает Шандонне о чаевых. Тот убежденно заявляет, что оставил сорок долларов.
— Две двадцатки, если мне не изменяет память.
— А что было после? Вы ушли из ресторана?
— Мы решили продолжить вечер у нее на квартире, — отвечает убийца.
Мы с Бергер обосновались в конференц-зале; хотя время еще детское, Марино нас уже покинул. По двум причинам: на пейджер пришло сообщение о предполагаемом опознании трупа, найденного на улице в Мосби-Корт, и Бергер дала понять, что капитану можно не возвращаться — мол, у нас с ней конфиденциальный разговор. Скорее всего полицейский попросту ее доконал; впрочем, я эту женщину не виню. Марино откровенно дал понять, что его в высшей степени не устраивает, как она беседовала с Шандонне, и главное, что она вообще стала с ним разговаривать. Причиной тому отчасти зависть. На планете Земля, пожалуй, не найдется ни одного следователя, который не горел бы желанием лично допросить этого отъявленного, извращенного убийцу. Просто так вышло, что выбор Чудовища пал на Красавицу, и Марино кипятится.
Вот Бергер перед камерой напоминает Шандонне, что он осведомлен о своих правах и дал согласие на дальнейший разговор, а я вдруг испытываю странное чувство осознания. Я — маленькая мушка, которая барахтается в паутине зла, окутывающей земной шар подобно параллелям и меридианам. Попытка меня убить стала для Шандонне лишь случайным эпизодом на пути к его глобальной задумке. Я была развлечением. И если он просчитал, что я буду смотреть запись его интервью, то опять же просто развлекался. Мне вдруг стало ясно: если бы дельце со мной выгорело, сейчас его интересовала бы другая потенциальная жертва, а я осталась бы в памяти не более чем кратким кровавым приключением, пережитой ночной поллюцией в рутине ненавистной жизни.
— Инспектор принес вам попить и поесть, сэр, верно? — Бергер спрашивает Шандонне.
— Да.
— Что именно вы ели?
— Гамбургер и пепси.
— И жареный картофель?
— Mais oui[20]. Картошку. — Похоже, беседа его забавляет.
— Итак, вам предоставили все, что нужно? — очередной вопрос.
— Да.
— Врач снял бинты и подобрал вам специальные очки. Вам удобно?
— Немного побаливает.
— Вам что-нибудь дали для снятия боли?
— Да, похоже на то. Две таблетки.
— И ничего больше? Никаких препаратов, которые могли бы затруднить мыслительный процесс?
— Нет, только это. — Глаза в черных очках устремлены на нее.
— Никто не принуждает вас со мной разговаривать, никто не давал вам никаких обещаний, верно? — Вижу из-за ее плеча, как она переворачивает страницу блокнота.
— Да.
— Сэр, не вынуждала ли я вас дать показания угрозой или обещаниями?
И в том же ключе: Бергер прорабатывает свидетеля по своему списку. Она делает все возможное, чтобы впоследствии, на суде, Шандонне не выставил ситуацию в таком свете, будто на допросе его запугивали, шантажировали или каким-либо образом ущемляли в правах. Он сидит в кресле прямо, сложив перед собой руки одна на другую, так что кажется, будто на столе перед ним лежит мохнатый комок; из коротких рукавов больничной робы свисают спутанные лохмы грязного кукурузного цвета. Вообще вся его анатомия — сплошная ненормальность. Сразу приходит на ум, как пустоголовые игривые парнишки из старых фильмов закапывают друг друга в песок, а потом рисуют глаза на макушке и раскладывают волосы наподобие бороды, или надевают солнцезащитные очки на затылок, или, согнувшись в три погибели, напяливают на колени ботинки и выхаживают будто карлики. Люди ради забавы изображают из себя уродливые карикатуры — так они понимают юмор. Только Шандонне отнюдь не смешон. И жалости не пробуждает. Чувствую, как где-то в глубине, под ровной гладью моей стоической физиономии мутит воду огромная акула — хищница-злоба.
— Давайте вернемся к тому вечеру, когда вы, по вашим словам, познакомились со Сьюзан Плесс, — говорит Бергер на видеокассете. — В «Люми». Ресторанчик на углу Семидесятой и Лексингтон?
— Да-да.
— Вы говорили, что вместе отужинали, а затем предложили ей зайти и выпить с вами шампанского. Сэр, вы осознаете, что описание человека, с которым в тот вечер ужинала Сьюзан, даже отдаленно не схоже с вашей внешностью?
— Не берусь судить.
— Вы же отдаете себе отчет, что из-за серьезного недуга, которым вы страдаете, ваша внешность сильно выделяется среди остальных, а потому трудно себе представить, как вас можно перепутать с человеком полностью в этом отношении нормальным. У вас гипертрихоз, правильно?
Шандонне прикрыл веки — едва различимо под темными очками, но я заметила. Бергер задела-таки за живое. На лице застыло напряженное выражение. Он снова начал разминать пальцы.
— Ведь так называется ваше заболевание? Или вы используете какой-то другой термин? — говорит ему Бергер.
— Я знаю, чем болен. — В голосе Шандонне сквозит напряжение.
— Вы страдаете им всю свою жизнь?
Он молча глядит на нее.
— Прошу вас отвечать на вопрос, сэр.
— Естественно. По-моему, и спрашивать глупо. Вы думаете, такие вещи подхватывают как грипп?
— Я хочу сказать, что вы не похожи на остальных людей, и мне, честно говоря, не ясно, как вас могли принять за гладко выбритого красавца. — Она умолкает. Хочет его спровоцировать. — За ухоженного человека в дорогом костюме. — Снова пауза. — Не вы ли несколько минут назад рассказывали, что практически вели жизнь бездомного человека? Как вы и этот человек из «Люми» могли оказаться одним лицом, сэр?
— На мне был черный костюм, рубашка и галстук. — Ненависть. Истинная личина Шандонне начинает просвечивать через непроходимую ложь подобно далекой холодной звезде. Я уже готова к тому, что он вот-вот выскочит из-за стола и схватит собеседницу за глотку или размажет ее лицом о стену, а никто не успеет и глазом моргнуть. Сижу затаив дыхание. Приходится себе напоминать, что Бергер рядом, в конференц-зале, жива и невредима. Уже четверг, вечер. Через четыре часа исполнится ровно пять дней с тех пор, как Жан-Батист силой проник в мой дом и попытался насмерть забить меня обрубочным молотком.
— Выпадали деньки, когда мое состояние было не столь плачевно, как сейчас. — Шандонне взял себя в руки. В тоне снова обходительность. — Обострения происходят на нервной почве. Я пребываю в таком напряжении... Все из-за них.
— Из-за кого «из-за них»?
— Американских ищеек, которые меня подставили. Как только я понял, что происходит, что меня пытаются выставить убийцей, я тут же пустился в бега. Стало, как никогда, плохо со здоровьем, и чем хуже становилось, тем старательнее я был вынужден прятаться. Я же не всегда так выглядел. — Теперь он не смотрит в камеру: взгляд под темными очками устремлен прямо на Бергер. — Когда мы со Сьюзан познакомились, я нисколько не походил на себя теперешнего. Получалось бриться. Находил работу от случая к случаю, на жизнь хватало, даже умудрялся неплохо выглядеть. Иногда мне перепадали деньги и одежда — брат помогал.
Бергер останавливает запись и лично для меня поясняет:
— Возможно то, что он сказал насчет стресса?
— Стресс вызывает рецидивы многих заболеваний, — отвечаю я. — Но этот человек никогда хорошо не выглядел. И пусть говорит что хочет.
— Вы упомянули Томаса. — На пленке Бергер возобновляет беседу. — Брат дарил вам одежду, деньги, может быть, еще что-нибудь?
— Да.
— Вы сказали, что в тот вечер в «Люми» на вас был черный костюм. От Томаса?
— Да. Он любил изысканно одеваться. Носил почти тот же размер.
— Итак, вы со Сьюзан поужинали. А дальше? Что произошло, когда вы завершили трапезу? Вы сами расплатились по счету?
— Конечно. Я все-таки воспитанный человек.
— Сколько вы отдали?
— Двести двадцать один доллар плюс чаевые.
Не сводя глаз с экрана, Бергер подтверждает его слова:
— Тютелька в тютельку. Мужчина заплатил по счету наличными и оставил на столе две банкноты по двадцать долларов.
Я подробнейшим образом выспрашиваю у Бергер, что именно из этого дела было предано огласке: ресторан, счет, чаевые.
— Что-то могло просочиться в «Новости»? — интересуюсь я.
— Нет. Значит, если это был не он, как же тогда, черт возьми, пройдоха узнал, на сколько они посидели? — В ее голосе сквозит разочарование.
Снова запись: она спрашивает Шандонне о чаевых. Тот убежденно заявляет, что оставил сорок долларов.
— Две двадцатки, если мне не изменяет память.
— А что было после? Вы ушли из ресторана?
— Мы решили продолжить вечер у нее на квартире, — отвечает убийца.
Глава 14
Тут Шандонне не скупится на подробности. Да, из ресторана они ушли вдвоем. Ночь выдалась прохладной, и все-таки они решили пройтись — до ее квартиры было всего ничего, пара кварталов от ресторана. Он с чувством, почти как поэт, описывает луну и облака. Небо перечеркивали широкие млечно-голубые полосы, из-за которых выглядывало ночное светило. Говорит, полная луна всегда пробуждала в нем эротический настрой — она напоминает оплодотворенное чрево, ягодицы или женскую грудь. Порывы ветра метались между жилыми высотками, и он даже снял с себя шарф и закутал Сьюзан, чтобы она не продрогла. Утверждает, что был в длинном темном пальто из кашемира, и мне сразу вспомнилась Руфь Ствон, судебный медик из Франции (ей довелось пережить встречу с самим, как мы полагаем, Шандонне).
Еще двух недель не прошло со времени моей поездки во Францию, где я но поручению Интерпола встречалась с доктором Ствон из Institut Medico-Legal[21], чтобы вместе поработать над парижскими убийствами. Мы разговорились, и она рассказала, как однажды ночью к ней позвонил человек, у которого якобы сломалась машина. Попросил воспользоваться телефоном. Он тоже был в длинном темном пальто и производил впечатление очень приличного человека. Потом, уже наедине, доктор призналась мне еще кое в чем: не выходит из головы непривычный, крайне неприятный запах, который исходил от незнакомца. От него разило мокрой шубой, точно от бродячего животного. Она сразу почуяла неладное, нутром уловила. И все равно вполне могла бы его впустить, или, что более вероятно, он сам ворвался бы в дом, если бы не одно чудесное обстоятельство.
Муж доктора Ствон — шеф-повар знаменитого парижского ресторана «Ле Дом». В тот день ему нездоровилось, и он остался дома, а когда жена открыла дверь, окликнул ее из соседней комнаты, желая знать, кто пришел. Нежданный гость в черном пальто пустился наутек. На следующий день доктор Ствон получила записку: печатные буквы на окровавленном обрывке оберточной бумаги с подписью «Le Loup-garou». Мне еще предстоит смириться с тем, что я не пожелала понять очевидного: доктор Ствон производила аутопсию французских жертв Шандонне, а потом он заявился за ней. Я вскрывала павших от его руки американок и не предприняла серьезных мер безопасности. А следовало бы подвести жирный общий знаменатель под этими двумя событиями. Впрочем, люди склонны верить, что беда обойдет стороной — может случиться что угодно с кем угодно, только не с тобой.
— Вы не могли бы описать, как выглядел консьерж? — На пленке Бергер продолжает беседу с Шандонне.
— Тонкие усики. Мундир, — говорит Шандонне. — Она назвала его Жаном.
— Секундочку, — подаю голос я.
Бергер в который раз нажимает «паузу».
— От него пахло? — спрашиваю я. — Сегодня утром вы находились с ним в одной комнате, — я указываю на экран. — Во время беседы вы что-нибудь чувствовали?
— Если серьезно, — перебивает она, — от него страшно разило псиной. Вонь мокрой шерсти и давно не мытого тела. Меня едва наизнанку не вывернуло. Подкузьмили медики: могли бы и подготовить пациента.
Существует расхожее заблуждение, что людей сразу же по поступлении в больницу моют. Нет, как правило, обработают раны — и в палату, если только пациент не из тяжелых.
— А два года назад, при расследовании смерти Сьюзан, кто-нибудь из «Люми» жаловался на запах? Не припоминали, что ее спутник испускал скверный душок? — спрашиваю я.
— Нет, — отвечает Бергер. — Никоим образом. Повторюсь, я не представляю, как они могут быть одним и тем же лицом. Однако не отвлекайтесь. Сейчас начнется еще более странное.
Следующие десять минут я смотрю, как Шандонне потягивает пепси, курит и повествует о своем мнимом визите к Сьюзан Плесс. С поразительной точностью он описывает ее жилье, начиная от ковриков на деревянном полу и обивки с цветочными мотивами и заканчивая лампами а-ля Тиффани. Его, мол, не сильно впечатлили ее художественные вкусы, все увешано довольно прозаичными репродукциями с музейных выставок, фотографиями с морскими пейзажами и лошадьми. Она любила лошадей, добавляет Шандонне. Говорила, что выросла среди лошадей и теперь страшно по ним скучает. Бергер, каждый раз, когда из уст Жан-Батиста вылетает выверенная, подтвержденная информация, отстукивает по столу в конференц-зале. Описание обстановки в доме Сьюзан определенно наводит на мысль, что он там побывал. Да, девочкой она действительно много общалась с лошадьми. Да, да, все верно.
— Боже мой, — только и сказала я. Качаю головой, а внутри медленно ворочается страх. Страх перед тем, куда все это ведет. Даже думать не хочется. А что делать? Мыслей из головы не выбросишь. То есть Шандонне клонит к тому, что я сама его пригласила в свой дом?!
— Который теперь час? — Голос Бергер звучит с экрана. — Вы остановились на том, что Сьюзан откупорила бутылку белого вина. Когда примерно?
— Часов в десять-одиннадцать. Точно не скажу. И вино оказалось не из лучших.
— Сколько на тот момент вы уже выпили?
— Ну, с полбутылки, в ресторане. А после, хоть она мне и подливала, я особенно и не пил. Дешевое калифорнийское пойло.
— Значит, пьяны вы не были.
— Я вообще не пьянею.
— Вы мыслили трезво.
— Разумеется.
— А как по-вашему, Сьюзан была пьяна?
— Разве что слегка. Я бы даже сказал, она была счастлива, просто счастлива. Мы сидели у нее в гостиной, на диване. Окна выходили на юго-запад, и вид открывался чудесный. Из гостиной видны красная вывеска отеля «Эссекс-Хаус» и парк.
— Все верно, — говорит Бергер, снова отстукивая по столу. — И уровень содержания алкоголя в крови у нее был одиннадцать сотых. Она действительно пропустила пару бокальчиков, — добавляет подробности из отчета патологоанатома.
— Что произошло потом? — Она допрашивает Шандонне.
— Мы держимся за руки. Она берет в губы мои пальцы, один за другим, так возбуждающе. Мы начали целоваться.
— Вы можете сказать, в котором часу?
— У меня не было причин уточнять время.
— У вас были часы?
— Да.
— У вас они по-прежнему есть?
— Нет. Жизнь моя стала хуже из-за этих. — Он так и сплюнул с презрением: «Этих!» Слюна брызжет каждый раз, когда он вспоминает своих обидчиков с неподдельным, казалось бы, отвращением. — У меня и денег больше нет. Часы я заложил, наверное, с год назад.
— Вы имеете в виду тех же самых людей? Полицию? Правоохранительные органы?
— Американских федералов.
— Вернемся к Сьюзан. — Бергер не дает отклоняться от темы.
— Я смущаюсь. Не знаю, захотите ли вы знать, что было дальше, во всех подробностях. — Берет стаканчик пепси и зажимает в сероватых, похожих на червей губах пластиковую соломинку.
Неужели кому-то захотелось поцеловать эти губы?! Не представляю, как к такому мужчине вообще можно прикоснуться.
— Прошу вас рассказать мне все, что только припомните, — говорит Бергер. — Правду.
Шандонне опускает на стол стаканчик, и меня несколько выводит из равновесия рукав Талли, который снова появляется в кадре: он подносит зажигалку к очередной сигарете в губах убийцы. Интересно, нашему подозреваемому вообще-то приходит в голову, что Джей — тоже агент федеральной службы, один из тех, кто, по его словам, неотступно следит за ним и калечит его жизнь?
— Ладно, я все вам расскажу, пойду навстречу. Хотя лично предпочел бы этого не делать. — Изо рта вырывается струйка дыма.
— Прошу вас, продолжайте. Как можно подробнее.
— Какое-то время мы целовались, а затем быстро перешли к следующей стадии. — Он умолкает.
— Что вы подразумеваете под следующей стадией?
При нормальных обстоятельствах допрашиваемому достаточно сказать, что у него был секс, и все. В рядовой ситуации следователь либо прокурор, который снимает показания или производит первоначальный или перекрестный допрос, на том и поставит точку; особые подробности не имеют значения. Однако в нашем случае жертвы (Сьюзан Плесс и остальные женщины, в гибели которых мы подозреваем Шандонне) подверглись такому жесточайшему насилию на сексуальной почве, что возникает необходимость выяснить детали, узнать, как Жан-Батист вообще представляет себе половую близость.
— Мне бы этого не хотелось. — Он снова играет с Бергер. Желает, чтобы его упрашивали. — О таких вещах с посторонними я не разговариваю, и уж тем более в присутствии дамы.
— Для общего блага будет полезнее, если вы перестанете воспринимать меня как представительницу противоположного пола и увидите во мне прокурора, — говорит Бергер.
Еще двух недель не прошло со времени моей поездки во Францию, где я но поручению Интерпола встречалась с доктором Ствон из Institut Medico-Legal[21], чтобы вместе поработать над парижскими убийствами. Мы разговорились, и она рассказала, как однажды ночью к ней позвонил человек, у которого якобы сломалась машина. Попросил воспользоваться телефоном. Он тоже был в длинном темном пальто и производил впечатление очень приличного человека. Потом, уже наедине, доктор призналась мне еще кое в чем: не выходит из головы непривычный, крайне неприятный запах, который исходил от незнакомца. От него разило мокрой шубой, точно от бродячего животного. Она сразу почуяла неладное, нутром уловила. И все равно вполне могла бы его впустить, или, что более вероятно, он сам ворвался бы в дом, если бы не одно чудесное обстоятельство.
Муж доктора Ствон — шеф-повар знаменитого парижского ресторана «Ле Дом». В тот день ему нездоровилось, и он остался дома, а когда жена открыла дверь, окликнул ее из соседней комнаты, желая знать, кто пришел. Нежданный гость в черном пальто пустился наутек. На следующий день доктор Ствон получила записку: печатные буквы на окровавленном обрывке оберточной бумаги с подписью «Le Loup-garou». Мне еще предстоит смириться с тем, что я не пожелала понять очевидного: доктор Ствон производила аутопсию французских жертв Шандонне, а потом он заявился за ней. Я вскрывала павших от его руки американок и не предприняла серьезных мер безопасности. А следовало бы подвести жирный общий знаменатель под этими двумя событиями. Впрочем, люди склонны верить, что беда обойдет стороной — может случиться что угодно с кем угодно, только не с тобой.
— Вы не могли бы описать, как выглядел консьерж? — На пленке Бергер продолжает беседу с Шандонне.
— Тонкие усики. Мундир, — говорит Шандонне. — Она назвала его Жаном.
— Секундочку, — подаю голос я.
Бергер в который раз нажимает «паузу».
— От него пахло? — спрашиваю я. — Сегодня утром вы находились с ним в одной комнате, — я указываю на экран. — Во время беседы вы что-нибудь чувствовали?
— Если серьезно, — перебивает она, — от него страшно разило псиной. Вонь мокрой шерсти и давно не мытого тела. Меня едва наизнанку не вывернуло. Подкузьмили медики: могли бы и подготовить пациента.
Существует расхожее заблуждение, что людей сразу же по поступлении в больницу моют. Нет, как правило, обработают раны — и в палату, если только пациент не из тяжелых.
— А два года назад, при расследовании смерти Сьюзан, кто-нибудь из «Люми» жаловался на запах? Не припоминали, что ее спутник испускал скверный душок? — спрашиваю я.
— Нет, — отвечает Бергер. — Никоим образом. Повторюсь, я не представляю, как они могут быть одним и тем же лицом. Однако не отвлекайтесь. Сейчас начнется еще более странное.
Следующие десять минут я смотрю, как Шандонне потягивает пепси, курит и повествует о своем мнимом визите к Сьюзан Плесс. С поразительной точностью он описывает ее жилье, начиная от ковриков на деревянном полу и обивки с цветочными мотивами и заканчивая лампами а-ля Тиффани. Его, мол, не сильно впечатлили ее художественные вкусы, все увешано довольно прозаичными репродукциями с музейных выставок, фотографиями с морскими пейзажами и лошадьми. Она любила лошадей, добавляет Шандонне. Говорила, что выросла среди лошадей и теперь страшно по ним скучает. Бергер, каждый раз, когда из уст Жан-Батиста вылетает выверенная, подтвержденная информация, отстукивает по столу в конференц-зале. Описание обстановки в доме Сьюзан определенно наводит на мысль, что он там побывал. Да, девочкой она действительно много общалась с лошадьми. Да, да, все верно.
— Боже мой, — только и сказала я. Качаю головой, а внутри медленно ворочается страх. Страх перед тем, куда все это ведет. Даже думать не хочется. А что делать? Мыслей из головы не выбросишь. То есть Шандонне клонит к тому, что я сама его пригласила в свой дом?!
— Который теперь час? — Голос Бергер звучит с экрана. — Вы остановились на том, что Сьюзан откупорила бутылку белого вина. Когда примерно?
— Часов в десять-одиннадцать. Точно не скажу. И вино оказалось не из лучших.
— Сколько на тот момент вы уже выпили?
— Ну, с полбутылки, в ресторане. А после, хоть она мне и подливала, я особенно и не пил. Дешевое калифорнийское пойло.
— Значит, пьяны вы не были.
— Я вообще не пьянею.
— Вы мыслили трезво.
— Разумеется.
— А как по-вашему, Сьюзан была пьяна?
— Разве что слегка. Я бы даже сказал, она была счастлива, просто счастлива. Мы сидели у нее в гостиной, на диване. Окна выходили на юго-запад, и вид открывался чудесный. Из гостиной видны красная вывеска отеля «Эссекс-Хаус» и парк.
— Все верно, — говорит Бергер, снова отстукивая по столу. — И уровень содержания алкоголя в крови у нее был одиннадцать сотых. Она действительно пропустила пару бокальчиков, — добавляет подробности из отчета патологоанатома.
— Что произошло потом? — Она допрашивает Шандонне.
— Мы держимся за руки. Она берет в губы мои пальцы, один за другим, так возбуждающе. Мы начали целоваться.
— Вы можете сказать, в котором часу?
— У меня не было причин уточнять время.
— У вас были часы?
— Да.
— У вас они по-прежнему есть?
— Нет. Жизнь моя стала хуже из-за этих. — Он так и сплюнул с презрением: «Этих!» Слюна брызжет каждый раз, когда он вспоминает своих обидчиков с неподдельным, казалось бы, отвращением. — У меня и денег больше нет. Часы я заложил, наверное, с год назад.
— Вы имеете в виду тех же самых людей? Полицию? Правоохранительные органы?
— Американских федералов.
— Вернемся к Сьюзан. — Бергер не дает отклоняться от темы.
— Я смущаюсь. Не знаю, захотите ли вы знать, что было дальше, во всех подробностях. — Берет стаканчик пепси и зажимает в сероватых, похожих на червей губах пластиковую соломинку.
Неужели кому-то захотелось поцеловать эти губы?! Не представляю, как к такому мужчине вообще можно прикоснуться.
— Прошу вас рассказать мне все, что только припомните, — говорит Бергер. — Правду.
Шандонне опускает на стол стаканчик, и меня несколько выводит из равновесия рукав Талли, который снова появляется в кадре: он подносит зажигалку к очередной сигарете в губах убийцы. Интересно, нашему подозреваемому вообще-то приходит в голову, что Джей — тоже агент федеральной службы, один из тех, кто, по его словам, неотступно следит за ним и калечит его жизнь?
— Ладно, я все вам расскажу, пойду навстречу. Хотя лично предпочел бы этого не делать. — Изо рта вырывается струйка дыма.
— Прошу вас, продолжайте. Как можно подробнее.
— Какое-то время мы целовались, а затем быстро перешли к следующей стадии. — Он умолкает.
— Что вы подразумеваете под следующей стадией?
При нормальных обстоятельствах допрашиваемому достаточно сказать, что у него был секс, и все. В рядовой ситуации следователь либо прокурор, который снимает показания или производит первоначальный или перекрестный допрос, на том и поставит точку; особые подробности не имеют значения. Однако в нашем случае жертвы (Сьюзан Плесс и остальные женщины, в гибели которых мы подозреваем Шандонне) подверглись такому жесточайшему насилию на сексуальной почве, что возникает необходимость выяснить детали, узнать, как Жан-Батист вообще представляет себе половую близость.
— Мне бы этого не хотелось. — Он снова играет с Бергер. Желает, чтобы его упрашивали. — О таких вещах с посторонними я не разговариваю, и уж тем более в присутствии дамы.
— Для общего блага будет полезнее, если вы перестанете воспринимать меня как представительницу противоположного пола и увидите во мне прокурора, — говорит Бергер.