Страница:
Только я ничего не слышала. Для меня их голоса были посторонним шумом, как карканье ворон; я вспоминала сочные луга Майами, где проходило мое детство, засохшие шкурки клопов и лаймовое дерево на заднем дворике. Папа учил меня колоть кокосы на подъездной дорожке, орудуя молотком и отверткой, и я часами готова была копаться, выуживая сочную сладкую мякоть из крепкой, укутанной волосами скорлупы. А как он веселился, глядя на мои неутомимые старания! Затем белая мякоть отправлялась в широкий приземистый холодильник, и потом уже никто, и я в том числе, к ней даже не прикасался. Частенько летом, когда на улице невыносимо парило, папа притаскивал из соседнего магазинчика пару больших глыб льда, чем приводил нас с Дороти в восторг. У нас был надувной бассейник, который мы с сестрицей заполняли из шланга, а потом усаживались на лед и пеклись на солнышке, отмораживая филейные части. Мы то и дело выскакивали из воды, чтобы немного оттаять, и тут же снова взгромождались на холодные скользкие троны, восседая там как королевы, а папа глядел из окна гостиной и смеялся над нами, тыча пальцем в стекло и врубив на полную мощность магнитофон.
Хороший у меня был отец. Когда он еще чувствовал себя более-менее, то вечно шутил и источал добродушие. Он был довольно привлекательным мужчиной среднего роста, светловолосым и широкоплечим, пока его не начал изъедать рак. Кей Марсель Скарпетта-третий; он настаивал, чтобы первенца назвали в его честь (имя это восходило к далеким веронским предкам и передавалось из поколения в поколение от отца к сыну). И не важно, что первой родилась я, девочка. Кей — имя, не приписанное к определенному полу. Правда, мама всегда называла меня Кэтти. Отчасти потому, по ее собственным словам, чтобы избежать путаницы между отцом и дочерью. Позже, когда вопрос отпал, поскольку я стала единственной Кей в нашем роду, она по-прежнему называла меня Кэтти, отказываясь принять смерть отца и забыть о своем горе. Она до сих пор не переболела тем, что его не стало. Все никак не хочет отпустить. Папа умер тридцать лет назад, когда мне исполнилось двенадцать, но мать ни с кем больше не встречалась. Она по-прежнему носит обручальное кольцо и зовет меня Кэтти.
Наконец Марино разевает рот в широком медвежьем зевке и неимоверным усилием поднимается на ноги. Он чуть покачивается от принятого внутрь бурбона, источает затхлый сигаретный запах и созерцает меня нежным взглядом, который я, пожалуй, отнесла бы на счет несчастной любви, если бы готова была принять его истинные чувства.
— Пойдем, док, — обращается он ко мне. — Проводишь меня до машины.
Так он пытается воззвать к перемирию. Марино вовсе не бесчувственный грубиян. Ему и самому не в радость, как он со мной обращался в последнее время, с тех пор как меня чуть не убили.
Ночь выдалась прохладная и безветренная, за рваными облаками тускло сияли звезды. В окнах дома Анны светились сотни рождественских свечей, лишний раз напоминая, что завтра сочельник, последний в уходящем тысячелетии. В тишине звякнули ключи: Марино отпер пикап, хотя и не торопился открывать водительскую дверь.
— Столько работы. С утра пораньше заскочу к тебе в морг. — Пустые слова, думает он совсем о другом. Устремил взгляд в ночное небо и вздохнул. — Ладно, док. Знал я все, причем давно. Ты и сама меня вычислила. Скажем так, я был в курсе, что замышляет гаденыш Райтер. Ну не мог я вмешиваться, не мог.
— И когда же ты собирался меня просветить? — любопытствую я: что толку теперь от взаимных обвинений.
Пожимает плечами.
— Знаешь, я рад, что Анна успела до меня. Ради Бога! Я-то знаю, что ты Диану Брэй не убивала. Но если по чести, то я бы не сильно переживал. Таких мерзавок на всем свете не сыщешь. Если бы ты ее уделала, я бы счел это самообороной.
— Ну уж нет, такого просто не могло произойти. — Хоть он рассуждает гипотетически, я такую ситуацию даже в теории не допускаю. — Даже не думай, Марино. — Пристальным взглядом окидываю его силуэт в тусклом отсвете подвесных фонарей и праздничных гирлянд на деревьях. — Ты ведь никогда по-настоящему не предполагал, что... — Оставила вопрос недосказанным. Наверное, мне не так уж и хочется услышать ответ.
— Черт, док. Я в последнее время не знаю, что и думать, — говорит он. — Нет, правда. Только что мне теперь делать, а?
— В смысле? — Не понимаю, к чему Пит клонит.
Тот пожимает плечами и сдерживает тяжелый вздох. Невероятно, что творится! Марино вот-вот заплачет.
— Ну, если ты уйдешь.
У него срывается голос; он закашливается и нашаривает в кармане сигареты. Стоя ко мне вплотную, прикуривает; я ощущаю прикосновение его грубой кожи, волосы на тыльной стороне запястий касаются моего подбородка.
— Да, что тогда? Представляешь, мне нужно ехать в морг, а там тебя больше нет? Черт, думаешь, стал бы я постоянно околачиваться в этой жуткой дыре, если бы тебя там не было, док? При тебе морг оживает. Нет, кроме шуток.
Я обнимаю своего давнего друга. Моя макушка едва достает до его груди, а биение наших сердец разделено надутым животом. Марино взрастил по жизни собственные барьеры, и меня переполняет нестерпимое чувство сострадания и потребность быть рядом. Похлопав по широкой груди, довожу до его сведения:
— Знаешь, Марино, мы давно друг друга знаем. И так просто ты от меня не отделаешься.
Глава 21
Хороший у меня был отец. Когда он еще чувствовал себя более-менее, то вечно шутил и источал добродушие. Он был довольно привлекательным мужчиной среднего роста, светловолосым и широкоплечим, пока его не начал изъедать рак. Кей Марсель Скарпетта-третий; он настаивал, чтобы первенца назвали в его честь (имя это восходило к далеким веронским предкам и передавалось из поколения в поколение от отца к сыну). И не важно, что первой родилась я, девочка. Кей — имя, не приписанное к определенному полу. Правда, мама всегда называла меня Кэтти. Отчасти потому, по ее собственным словам, чтобы избежать путаницы между отцом и дочерью. Позже, когда вопрос отпал, поскольку я стала единственной Кей в нашем роду, она по-прежнему называла меня Кэтти, отказываясь принять смерть отца и забыть о своем горе. Она до сих пор не переболела тем, что его не стало. Все никак не хочет отпустить. Папа умер тридцать лет назад, когда мне исполнилось двенадцать, но мать ни с кем больше не встречалась. Она по-прежнему носит обручальное кольцо и зовет меня Кэтти.
* * *
Люси и Макговерн полуночничали: обсуждали планы. Они уже махнули на меня рукой и не пытались вовлечь в свои разговоры. Похоже, даже перестали замечать, что я давно ускользнула в страну воспоминаний, молча смотрю на огонь и рассеянно тереблю обездвиженную левую руку, пытаясь просунуть пальцы под гипс, дабы почесать изголодавшуюся по солнцу и воздуху кожу.Наконец Марино разевает рот в широком медвежьем зевке и неимоверным усилием поднимается на ноги. Он чуть покачивается от принятого внутрь бурбона, источает затхлый сигаретный запах и созерцает меня нежным взглядом, который я, пожалуй, отнесла бы на счет несчастной любви, если бы готова была принять его истинные чувства.
— Пойдем, док, — обращается он ко мне. — Проводишь меня до машины.
Так он пытается воззвать к перемирию. Марино вовсе не бесчувственный грубиян. Ему и самому не в радость, как он со мной обращался в последнее время, с тех пор как меня чуть не убили.
Ночь выдалась прохладная и безветренная, за рваными облаками тускло сияли звезды. В окнах дома Анны светились сотни рождественских свечей, лишний раз напоминая, что завтра сочельник, последний в уходящем тысячелетии. В тишине звякнули ключи: Марино отпер пикап, хотя и не торопился открывать водительскую дверь.
— Столько работы. С утра пораньше заскочу к тебе в морг. — Пустые слова, думает он совсем о другом. Устремил взгляд в ночное небо и вздохнул. — Ладно, док. Знал я все, причем давно. Ты и сама меня вычислила. Скажем так, я был в курсе, что замышляет гаденыш Райтер. Ну не мог я вмешиваться, не мог.
— И когда же ты собирался меня просветить? — любопытствую я: что толку теперь от взаимных обвинений.
Пожимает плечами.
— Знаешь, я рад, что Анна успела до меня. Ради Бога! Я-то знаю, что ты Диану Брэй не убивала. Но если по чести, то я бы не сильно переживал. Таких мерзавок на всем свете не сыщешь. Если бы ты ее уделала, я бы счел это самообороной.
— Ну уж нет, такого просто не могло произойти. — Хоть он рассуждает гипотетически, я такую ситуацию даже в теории не допускаю. — Даже не думай, Марино. — Пристальным взглядом окидываю его силуэт в тусклом отсвете подвесных фонарей и праздничных гирлянд на деревьях. — Ты ведь никогда по-настоящему не предполагал, что... — Оставила вопрос недосказанным. Наверное, мне не так уж и хочется услышать ответ.
— Черт, док. Я в последнее время не знаю, что и думать, — говорит он. — Нет, правда. Только что мне теперь делать, а?
— В смысле? — Не понимаю, к чему Пит клонит.
Тот пожимает плечами и сдерживает тяжелый вздох. Невероятно, что творится! Марино вот-вот заплачет.
— Ну, если ты уйдешь.
У него срывается голос; он закашливается и нашаривает в кармане сигареты. Стоя ко мне вплотную, прикуривает; я ощущаю прикосновение его грубой кожи, волосы на тыльной стороне запястий касаются моего подбородка.
— Да, что тогда? Представляешь, мне нужно ехать в морг, а там тебя больше нет? Черт, думаешь, стал бы я постоянно околачиваться в этой жуткой дыре, если бы тебя там не было, док? При тебе морг оживает. Нет, кроме шуток.
Я обнимаю своего давнего друга. Моя макушка едва достает до его груди, а биение наших сердец разделено надутым животом. Марино взрастил по жизни собственные барьеры, и меня переполняет нестерпимое чувство сострадания и потребность быть рядом. Похлопав по широкой груди, довожу до его сведения:
— Знаешь, Марино, мы давно друг друга знаем. И так просто ты от меня не отделаешься.
Глава 21
Зубы способны поведать собственную историю. То, как вы за ними ухаживаете, частенько характеризует вас больше, чем ювелирные украшения и дизайнерская одежда. Они демонстрируют вашу исключительность по сравнению с остальными людьми. При наличии прижизненных записей об их состоянии зубы поведают мне, насколько вы были чистоплотны. Шепнут на ушко все ваши тайны: пристрастие к наркотикам, прием антибиотиков в раннем детстве, болезни, травмы и как много значила для вас внешняя сторона жизни. Я раскушу вашего дантиста-мошенника, который выписывал на ваш полис счета за невыполненную работу. И раз уж на то пошло, узнаю, насколько он компетентен как специалист.
На следующее утро, едва первые лучи солнца коснулись бренной земли, Марино ждал меня в морге. Он захватил стоматологическую карту некоего двадцатидвухлетнего жителя округа Джеймс-Сити, который вчера вышел пробежаться в окрестностях университета Вильгельма и Марии, а домой так и не вернулся. Звали его Митч Барбоза. Университет находится всего в каких-то милях от мотеля «Форт-Джеймс». Помню, когда накануне вечером Марино разговаривал со Стэнфилдом и тот по телефону давал отчет о последних событиях, мне сразу подумалось: все это неспроста. Сын Марино, проныра и юрист, Рокки Каджиано тоже учился в университете Вильгельма и Марии. Жизнь подкинула очередное зловещее совпадение.
Шесть сорок пять. Я выкатываю покойника из рентгеновского кабинета и везу на свое рабочее место, в лабораторию, на вскрытие. В который раз замечаю, как здесь тихо. Сочельник, все государственные учреждения закрыты. Марино облачился в специальный комбинезон, будет мне помогать — что ж, здесь, пожалуй, кроме судебного дантиста-эксперта, ни одна живая душа не появится. Полицейский будет на подхвате: поможет раздеть окостеневшее тело и переложить на стол для аутопсии. В большей степени я бы никогда ему не позволила ассистировать при медицинской процедуре (да он никогда особенно и не рвался). Делать записи его не просила и в будущем делать этого не стану, поскольку он способен учинить латыни, коей изобилует медицина, такой погром, что подумать страшно.
— Придержи его с обеих сторон, — направляю новоиспеченного ассистента. — Вот так. Отлично.
Марино зажимает голову покойника с боков, пытаясь закрепить ее в неподвижном положении, а я тем временем просовываю плоское долото в уголок рта, между коренных зубов, и, действуя им как рычагом, норовлю разжать челюсти. Сталь со скрипом проскальзывает по эмали. Главное — не порезать губы, а вот дальние зубы, как ни старайся, поцарапаешь.
— Знаешь, отлично, что ты выделываешь такие штуки с людьми только после их смерти, — говорит Марино. — Готов поспорить, ждешь не дождешься, когда сможешь орудовать обеими руками.
— Не сыпь соль на рану. — Мне уже так этот гипс надоел, что я подумывала собственноручно срезать его страйкером[23].
Наконец челюсти мертвеца поддаются. Я включаю хирургическую лампу и направляю белый свет покойному в рот. На языке обнаружились остатки волокон, собираю их. Марино помогает избавиться от трупного окоченения в руках — надо снять куртку и рубашку, потом мы разуем покойника, стянем носки, а там дело дойдет до трико и спортивных трусов. Проверяю интимные отверстия. Никаких свидетельств повреждения заднего прохода, так что пока нет оснований предполагать гомосексуализм.
У помощника запищал пейджер: опять Стэнфилд. С самого утра Марино и словом не обмолвился о Рокки, но дух его непокорного сына будто витает в воздухе. Кажется, все мысли отца крутятся вокруг блудного отпрыска, и пусть это с первого взгляда почти незаметно, но воздействует на него ощутимо. Полицейский, будто жар, испускает черную, беспомощную злобу. Мне бы сейчас о себе побеспокоиться (что там Рокки для меня уготовил?), а у меня все мысли — что будет с Марино.
Ну вот, теперь перед нами обнаженный «клиент», и я могу составить для себя полную картину его физического состояния. Рост — пять футов семь дюймов, при такой высоте довольно худощав: сто тридцать восемь фунтов. Ноги крепкие, и в то же время мускулатура верхней части тела развита слабо, как и бывает у бегунов. Татуировок нет, обрезан, и общее впечатление, что человек заботился о внешности: ногти на руках и ногах аккуратно подстрижены, лицо чисто выбрито. Пока что не нахожу следов внешних повреждений, и, судя по рентгеновским снимкам, все в порядке: ни пулевых отверстий, ни переломов. Застарелые шрамы на коленях и левом локте, никаких свежих травм, если не считать ссадин в тех местах, где его связывали, и от кляпа. Что же с тобой стряслось? Почему ты умер? В ответ — безмолвие. Только Марино без умолку болтает, громко, лишь бы не показать, что творится у него на душе. Стэнфилда он считает болваном и обращается с ним соответственно. А сейчас наш друг переплюнул самого себя в нетерпимости и грубит больше обычного.
— Ах, ну да. С твоей стороны действительно будет очень мило навести справочки. — Саркастические флюиды плывут в трубку настенного телефона. — А вот смерть работает без выходных, — добавляет он через секунду. — Говори, к кому мне идти, откроют как миленькие. — И тут же: — Да-да-да, самое время. И еще, Стэнфилд, держи язык за зубами, ясно? Хоть раз увижу что-нибудь подобное в газетах... Да что ты, ричмондская газета на глаза не попадалась? Не волнуйся, я обязательно раздобуду для тебя статейку. Все то джеймстаунское дерьмо, убийство на почве ненависти. Одно словцо — и я кое-кому намылю задницу. Ты еще не видел, как я умею отдраивать, — поверь мне, зрелище не из приятных.
Поговорив, чистюля натягивает свежие перчатки и возвращается к операционному столу.
— Час от часу не легче, док. Если этот товарищ на столе — тот самый пропавший бегун, получается, мы имеем дело с неким доморощенным садистом. У нашего «клиента» никаких приводов, чистенький. Проживал в квартире с подругой, которая опознала его по фотографии. Вчера вечером Стэнфилд с ней разговаривал, а вот сегодня она что-то с утра трубку не берет. — Тут у Марино появляется рассеянное выражение на лице, точно он пытается припомнить, что мне рассказывал, а что нет.
— Давай перенесем его на стол, — говорю я.
Приставляю каталку к столу для вскрытий. Марино хватает покойника за ноги, я берусь за руку, и мы тянем. Мертвое тело тяжело ударяется о сталь, из носа капает кровь. Включаю воду, и та с гулким барабанным плеском стекает в стальную раковину. На стене, на фоне ярко освещенной панели, развешаны рентгеновские снимки покойного: совершенно чистые, непопорченные кости, череп в нескольких ракурсах, молния на спортивной куртке змеится по обеим сторонам элегантно изгибающихся ребер.
Раздается звонок с наружного входа, как раз тогда, когда я делаю скальпелем надрезы: от плеча к плечу, затем вниз, к тазу, минуя пупок. На мониторе внутреннего слежения возникает лицо доктора Сэма Терри. Нажимаю локтем кнопку, и дверь отворяется. Сэм Терри — один из наших одонтологов, иначе говоря, судебно-медицинский дантист, которому выпало несчастье дежурить в сочельник.
— Пожалуй, заскочу на всякий случай к ней по пути, проведаю, — продолжает Марино. — У меня есть адрес квартиры, где они живут. — Он мельком взглянул на труп и счел нужным оговориться: — Жили то есть.
— И ты считаешь, Стэнфилд способен держать язык за зубами? — Я отделяю мышечную ткань, оттягивая ее назад и нанося короткие острые удары скальпелем.
— Ага. Говорит, будет ждать нас в мотеле. Надо сказать, тамошнее население особо не в восторге — самый пик туризма, сочельник, а селиться никто не хочет из-за всей этой истории. Так что излишнее внимание они не приветствуют. На забронированные номера уже десять отказов с тех пор, как в «Новостях» передали. Ага, вот и я говорю, жареным попахивает. Правда, нынешние постояльцы, как видно, не прослышали еще, какой кошмар у них под боком происходит, а кому-то, может, попросту плевать.
Входит доктор Терри с потертым черным чемоданчиком; чистый хирургический халат с лямками на спине развязан и развевается при ходьбе. Он наш самый молодой одонтолог. Ростом Терри почти семь футов. Ходят легенды, что ему светила карьера в национальной баскетбольной лиге, да только он решил продолжить образование. По правде говоря — и парень сам это с готовностью подтвердит, если вы спросите, — в университете Виргинии он был довольно посредственным защитником, и единственное кольцо, в которое Терри попадал, было нарисовано на мишени. Хорошие кидает он только с женщинами, а в стоматологию подался лишь потому, что не смог поступить в медицинский колледж. Терри отчаянно хотелось стать патологоанатомом. И то, чем он занимается сейчас практически на добровольных началах, — предел его скромных способностей.
— Благодарю, благодарю, — обращаюсь к Терри, пока он укрепляет снимки на пюпитре с зажимом. — Ты молодец, Сэм, что пришел сегодня спозаранку нам на помощь.
Он усмехается и протягивает с преувеличенно-вальяжным акцентом коренного жителя Нью-Джерси:
— Как поживаешь, Марино?
— Видел когда-нибудь, как Гринч украл Рождество? Если еще нет, то обожди маленько: у меня сегодня как раз то настроение — забрать у малышей игрушки и похлопать их мамочек по попкам, прежде чем исчезну в каминной трубе.
— Даже думать не пытайся про камины. Застрянешь как пить дать.
— А ты только залезь в камин, у тебя голова из трубы торчать будет. Растешь мало-помалу?
— Ну уж не с такой скоростью, как ты, приятель. На сколько теперь потянешь-то?
Терри просматривает стоматологические карты, которые захватил с собой полицейский.
— Так, тут все ясно. Разворот правой верхней двойки, дистальная поверхность язычной кости. Ну и масса ремонта. Поясняю для тугодумов: этот парень, — он протягивает нам снимки, — и ваш жмурик — одно и то же лицо.
— Шикарно «Рэме» луисвиллцев разгромили, скажи? — говорит Марино, перекрикивая шум льющейся воды.
— Сам, что ли, ходил посмотреть?
— Не-а. Я вижу, Терри, и без тебя там не обошлось; считай, тебе победой обязаны.
— Твоя правда.
Беру с подноса хирургический нож, и в эту минуту звонит телефон.
— Сэм, возьми, а? — прошу я.
Он бежит за угол, хватает трубку и важно произносит:
— Морг.
Я прокладываю путь через реберно-хрящевые соединения и извлекаю треугольник грудины с примыкающими ребрами.
— Минуточку, — обращается Терри к собеседнику. — Доктор Скарпетта? Вас Бентон Уэсли к телефону.
Кабинет будто наполняется вакуумом, который затягивает в себя свет и звуки. Я замираю, потрясенно глядя перед собой и крепко сжав в окровавленной руке хирургический нож.
— Какого хрена? — Марино широкими шагами подходит к стоматологу и вырывает из его руки телефон. — Кто это? — орет он. — Черт. — Швыряет трубку. Как видно, звонивший дал отбой.
Эксперт-дантист потрясен. Он понятия не имеет, что произошло, мы с ним не так давно знакомы, и он недостаточно осведомлен о подробностях моей жизни. Да и откуда ему знать про Бентона? Разве что от других... Но, как видно, просветить Сэма еще не успели...
— Что конкретно сказали? — спрашивает его Марино.
— Надеюсь, я не сделал ничего дурного.
— Да нет, нет. — Я обретаю способность говорить. — Ты здесь совсем ни при чем, — спешу заверить бедолагу.
— Какой-то человек, — отвечает он. — Только сказал, что хочет с вами поговорить, и назвался Бентоном Уэсли.
Марино снова поднимает трубку, ругается, кипит от злости — да, не установлен у нас определитель. В морге в нем просто нет необходимости. Пит нажимает несколько кнопок и слушает. Записывает номер, набирает его.
— Да. Кто это? — требовательно обращается он к собеседнику на противоположном конце линии. — Где? Ладно. Вы видели, кто пользовался телефоном секунду назад? Тем, по которому вы разговариваете. Ага. Сейчас. Так я тебе и поверил, поганец. — Швыряет трубку.
— Выясняете, откуда этот человек позвонил? — спрашивает ничего не понимающий Терри. — Вы что, набрали шестьдесят девять, службу автоматического определителя номера?
— Телефон-автомат на заправке «Тексако», магистраль на Мидлотиан... Предположительно. Какой был голос? — Марино буравит парня взглядом.
— Ну, мне показалось, молодой. Хотя точно не знаю. А кто этот Бентон Уэсли?
— Он умер. — Протягиваю руку к скальпелю, надавливаю кончиком на доску для резки, в паз со щелчком входит новое лезвие; негодное выбрасываю в ярко-красный пластиковый контейнер для биологических отходов. — Он был моим другом. Близким другом.
— Какой-то извращенец решил пошутить. Откуда они вообще этот номер узнали? — Марино в бешенстве. Только и мечтает, что разыскать мерзавца и хорошенько надрать ему уши. И еще в голове бродит шаловливая мыслишка, что тут попахивает кознями сынка. У Марино все на лице написано: Рокки.
— Телефонный справочник, раздел «Номера административных служб и организаций». — Я начинаю разрезать кровеносные сосуды, рассекая сонные артерии с самого начала, от верхушек легких, а потом спускаясь к артериям подвздошной области и венам таза.
— Ой, только не говори, будто в телефонной книге так и написано: «Морг», черным по белому. — Ну вот, опять у него я виновата.
— Думаю, надо искать в «Ритуальных услугах». — Разрезаю тонкую плоскую мышцу диафрагмы, высвобождая целый блок органов, отделяю его от позвоночного столба. Легкие, печень, сердце, почки и селезенка переливаются разными оттенками красного у меня в руках, я кладу их на доску для резки и омываю под слабой струей холодной воды из шланга. Сердце и легкие будто исколоты иголками, усыпаны крохотными точками запекшейся крови: петехиальные кровоизлияния. Я наблюдала такое у людей, которые на момент смерти испытывали трудности с дыханием.
Терри подносит черную сумку к моему рабочему месту и ставит на каталку с хирургическим инструментом. Вынимает зубное зеркало и заглядывает покойнику в рот. Работает он молча, все еще под впечатлением недавнего инцидента. Беру нож побольше и разрезаю органы на секции, делаю профильный кривой срез сердца. Коронарные артерии чисты, ничем не забиты, артерия левого желудочка шириной в сантиметр, клапаны нормальные. Если не считать нескольких полосок жира в аорте, то сердце и сосуды здоровые. Единственная неполадка говорит сама за себя: по какой-то причине оно остановилось. Перестало работать. Куда ни сунусь — не нахожу тому объяснений.
— Как я уже сказал, тут все просто, — говорит Терри, делая пометки в зубной карте. Его голос напряжен: парень мысленно себя проклинает за то, что взял эту несчастную трубку.
— Тот, кого мы ищем?
— На все сто.
Сонные артерии, как рельсы, бегут вдоль позвоночника. Между ними — мышцы языка и шеи; их-то я и решила изучить попристальнее. Делаю тонкий срез и кладу их на доску. В глубинных тканях никаких кровоизлияний. Крохотная и хрупкая, У-образная подъязычная кость цела и невредима. Значит, его не душили. Смотрю под скальпом и не нахожу ни ушибов, ни трещин. Подключаю мощную хирургическую пилу к розетке над головой и тут понимаю, что одной рукой мне не справиться. Сама погружаю вибрирующее полукруглое лезвие в череп, а Терри крепко держит голову покойника. В воздухе висит горячая костная пыль; скоро костяная макушка с хлюпаньем отваливается, обнажив извилистые просторы мозга. При беглом осмотре и там ничего выходящего за пределы нормы не обнаружилось. Полусферы промываю на доске, они лоснятся, напоминая кремовый агат с серыми бороздчатыми краями. Мозг и сердце приберегу, чтобы потом с ними отдельно поработали специалисты: помещу в формалин и отправлю в Виргинский медколледж.
Да, сегодняшний диагноз выходит за рамки привычного. Явных причин смерти и патологических изменений обнаружить не удалось, а потому придется исходить из того, что доносит молва. Крохотные кровотечения на сердце и легких, ожоги и ссадины от веревки наводят на предположение, что Митч Барбоза умер от аритмии, стремительно развившейся на почве сильного потрясения. Также я допускаю, что в какой-то момент он либо задерживал дыхание, либо в его дыхательных путях возникла преграда потоку воздуха — либо по какой-то причине его дыхание было затруднено в такой степени, что вызвало частичную асфиксию, или удушение. Не исключено, что виной тому кляп, разбухший от слюны. Как бы там ни было, нам представляется незамысловатая, хоть и ужасающая картина, требующая наглядной демонстрации. И в этом мне помогут Терри с Марино.
Для начала готовлю несколько отрезков толстой белой бечевки, какой мы обычно сшиваем У-образные разрезы. Марино по моей просьбе заворачивает рукава хирургического халата и вытягивает руки в стороны. Один кусок бечевки обвязываю вокруг одного его запястья, другой затягиваю на другом — не слишком туго, но прочно. Теперь мой помощник поднимает руки вверх, а Терри должен схватить один из свободных концов бечевки и подтянуть на себя. Наш судебный стоматолог достаточно высок, и ему не требуется ни стула, ни табурета. Путы немедленно врезаются во внутреннюю сторону запястий Марино и образуют острый угол в узле. Мы проделываем то же самое с разных позиций, для разнообразия сведя руки вместе и разведя в подобии распятия. Разумеется, ноги испытуемого прочно стоят на полу. Он ни в коем случае не висит и даже не покачивается.
— Масса тела, висящего на вытянутых руках, мешает дыханию, — объясняю я. — Вдыхать у вас получается, а вот выдыхать уже сложнее, потому что межреберные мышцы не могут полноценно сокращаться. И это через некоторое время приводит к удушению. Прибавьте сюда шок, вызванный болью от пыток, страх, панику — аритмия обеспечена.
— А кровь из носа? — Марино протягивает мне запястья, и я внимательно рассматриваю отметины, которые оставила на коже бечевка. Они легли примерно под тем же углом, что и следы на теле покойного.
— Повышенное внутричерепное давление, — поясняю я. — Когда приходится задерживать дыхание, часто течет из носа кровь. Учитывая, что видимых повреждений мы не обнаружили, версия удачная.
— Вопрос в другом: его намеренно пытались убить? — сбит с толку Терри.
— Мало кто станет связывать человека и подвергать пыткам, чтобы потом отпустить на все четыре стороны, дабы жертва трепалась о случившемся направо и налево, — отвечаю я. — Пока воздержусь высказывать предположения относительно мотивов и метода. Подождем, что скажут токсикологи. — У меня загорелся недобрый огонек в глазах. Я взглянула на Марино. — Но можете смело считать это убийством, причем совершенным с особой жестокостью.
Позже утром мы еще раз обсудили этот вопрос. Ехали в сторону округа Джеймс-Сити. По настоянию Марино мы отправились на его транспорте, и я предложила сократить путь по Пятой автостраде, через округ Чарльз-Сити. От самой дороги веером отходят старинные, восемнадцатого века, плантации, широкие поля под паром, доходящие до кошмарных кирпичных особняков с дворовыми постройками Шервудского леса, Вестовера, Беркли, Ширли и Бел-Эйра. В пределах видимости ни одного туристического автобуса, нет ни лесовозов, ни ремонтников, да и сельские магазины закрыты. Сочельник. Сквозь бесчисленные своды старых деревьев просвечивает солнце, тени ложатся на тротуары круглыми пятнами, и «Копченый мишка» взывает о помощи с вывески в одной из чудеснейших частей света, где совсем недавно зверски расправились с двумя молодыми людьми. Казалось, что здесь не может случиться подобной гнусности, однако, когда мы добрались до мотеля «Форт-Джеймс» с примыкающим к нему кемпингом, я готова была поверить во что угодно. Эта грязная дыра запрятана в лесочке, на съезде с Пятой автострады, где беспорядочно расположились избушки, трейлеры и облупившиеся домики самого мотеля. Сразу вспомнилась аллея Хогана, сооруженная возле академии ФБР: дешевенькие фасады-декорации, обитель темных личностей, на которых вот-вот устроят облаву.
На следующее утро, едва первые лучи солнца коснулись бренной земли, Марино ждал меня в морге. Он захватил стоматологическую карту некоего двадцатидвухлетнего жителя округа Джеймс-Сити, который вчера вышел пробежаться в окрестностях университета Вильгельма и Марии, а домой так и не вернулся. Звали его Митч Барбоза. Университет находится всего в каких-то милях от мотеля «Форт-Джеймс». Помню, когда накануне вечером Марино разговаривал со Стэнфилдом и тот по телефону давал отчет о последних событиях, мне сразу подумалось: все это неспроста. Сын Марино, проныра и юрист, Рокки Каджиано тоже учился в университете Вильгельма и Марии. Жизнь подкинула очередное зловещее совпадение.
Шесть сорок пять. Я выкатываю покойника из рентгеновского кабинета и везу на свое рабочее место, в лабораторию, на вскрытие. В который раз замечаю, как здесь тихо. Сочельник, все государственные учреждения закрыты. Марино облачился в специальный комбинезон, будет мне помогать — что ж, здесь, пожалуй, кроме судебного дантиста-эксперта, ни одна живая душа не появится. Полицейский будет на подхвате: поможет раздеть окостеневшее тело и переложить на стол для аутопсии. В большей степени я бы никогда ему не позволила ассистировать при медицинской процедуре (да он никогда особенно и не рвался). Делать записи его не просила и в будущем делать этого не стану, поскольку он способен учинить латыни, коей изобилует медицина, такой погром, что подумать страшно.
— Придержи его с обеих сторон, — направляю новоиспеченного ассистента. — Вот так. Отлично.
Марино зажимает голову покойника с боков, пытаясь закрепить ее в неподвижном положении, а я тем временем просовываю плоское долото в уголок рта, между коренных зубов, и, действуя им как рычагом, норовлю разжать челюсти. Сталь со скрипом проскальзывает по эмали. Главное — не порезать губы, а вот дальние зубы, как ни старайся, поцарапаешь.
— Знаешь, отлично, что ты выделываешь такие штуки с людьми только после их смерти, — говорит Марино. — Готов поспорить, ждешь не дождешься, когда сможешь орудовать обеими руками.
— Не сыпь соль на рану. — Мне уже так этот гипс надоел, что я подумывала собственноручно срезать его страйкером[23].
Наконец челюсти мертвеца поддаются. Я включаю хирургическую лампу и направляю белый свет покойному в рот. На языке обнаружились остатки волокон, собираю их. Марино помогает избавиться от трупного окоченения в руках — надо снять куртку и рубашку, потом мы разуем покойника, стянем носки, а там дело дойдет до трико и спортивных трусов. Проверяю интимные отверстия. Никаких свидетельств повреждения заднего прохода, так что пока нет оснований предполагать гомосексуализм.
У помощника запищал пейджер: опять Стэнфилд. С самого утра Марино и словом не обмолвился о Рокки, но дух его непокорного сына будто витает в воздухе. Кажется, все мысли отца крутятся вокруг блудного отпрыска, и пусть это с первого взгляда почти незаметно, но воздействует на него ощутимо. Полицейский, будто жар, испускает черную, беспомощную злобу. Мне бы сейчас о себе побеспокоиться (что там Рокки для меня уготовил?), а у меня все мысли — что будет с Марино.
Ну вот, теперь перед нами обнаженный «клиент», и я могу составить для себя полную картину его физического состояния. Рост — пять футов семь дюймов, при такой высоте довольно худощав: сто тридцать восемь фунтов. Ноги крепкие, и в то же время мускулатура верхней части тела развита слабо, как и бывает у бегунов. Татуировок нет, обрезан, и общее впечатление, что человек заботился о внешности: ногти на руках и ногах аккуратно подстрижены, лицо чисто выбрито. Пока что не нахожу следов внешних повреждений, и, судя по рентгеновским снимкам, все в порядке: ни пулевых отверстий, ни переломов. Застарелые шрамы на коленях и левом локте, никаких свежих травм, если не считать ссадин в тех местах, где его связывали, и от кляпа. Что же с тобой стряслось? Почему ты умер? В ответ — безмолвие. Только Марино без умолку болтает, громко, лишь бы не показать, что творится у него на душе. Стэнфилда он считает болваном и обращается с ним соответственно. А сейчас наш друг переплюнул самого себя в нетерпимости и грубит больше обычного.
— Ах, ну да. С твоей стороны действительно будет очень мило навести справочки. — Саркастические флюиды плывут в трубку настенного телефона. — А вот смерть работает без выходных, — добавляет он через секунду. — Говори, к кому мне идти, откроют как миленькие. — И тут же: — Да-да-да, самое время. И еще, Стэнфилд, держи язык за зубами, ясно? Хоть раз увижу что-нибудь подобное в газетах... Да что ты, ричмондская газета на глаза не попадалась? Не волнуйся, я обязательно раздобуду для тебя статейку. Все то джеймстаунское дерьмо, убийство на почве ненависти. Одно словцо — и я кое-кому намылю задницу. Ты еще не видел, как я умею отдраивать, — поверь мне, зрелище не из приятных.
Поговорив, чистюля натягивает свежие перчатки и возвращается к операционному столу.
— Час от часу не легче, док. Если этот товарищ на столе — тот самый пропавший бегун, получается, мы имеем дело с неким доморощенным садистом. У нашего «клиента» никаких приводов, чистенький. Проживал в квартире с подругой, которая опознала его по фотографии. Вчера вечером Стэнфилд с ней разговаривал, а вот сегодня она что-то с утра трубку не берет. — Тут у Марино появляется рассеянное выражение на лице, точно он пытается припомнить, что мне рассказывал, а что нет.
— Давай перенесем его на стол, — говорю я.
Приставляю каталку к столу для вскрытий. Марино хватает покойника за ноги, я берусь за руку, и мы тянем. Мертвое тело тяжело ударяется о сталь, из носа капает кровь. Включаю воду, и та с гулким барабанным плеском стекает в стальную раковину. На стене, на фоне ярко освещенной панели, развешаны рентгеновские снимки покойного: совершенно чистые, непопорченные кости, череп в нескольких ракурсах, молния на спортивной куртке змеится по обеим сторонам элегантно изгибающихся ребер.
Раздается звонок с наружного входа, как раз тогда, когда я делаю скальпелем надрезы: от плеча к плечу, затем вниз, к тазу, минуя пупок. На мониторе внутреннего слежения возникает лицо доктора Сэма Терри. Нажимаю локтем кнопку, и дверь отворяется. Сэм Терри — один из наших одонтологов, иначе говоря, судебно-медицинский дантист, которому выпало несчастье дежурить в сочельник.
— Пожалуй, заскочу на всякий случай к ней по пути, проведаю, — продолжает Марино. — У меня есть адрес квартиры, где они живут. — Он мельком взглянул на труп и счел нужным оговориться: — Жили то есть.
— И ты считаешь, Стэнфилд способен держать язык за зубами? — Я отделяю мышечную ткань, оттягивая ее назад и нанося короткие острые удары скальпелем.
— Ага. Говорит, будет ждать нас в мотеле. Надо сказать, тамошнее население особо не в восторге — самый пик туризма, сочельник, а селиться никто не хочет из-за всей этой истории. Так что излишнее внимание они не приветствуют. На забронированные номера уже десять отказов с тех пор, как в «Новостях» передали. Ага, вот и я говорю, жареным попахивает. Правда, нынешние постояльцы, как видно, не прослышали еще, какой кошмар у них под боком происходит, а кому-то, может, попросту плевать.
Входит доктор Терри с потертым черным чемоданчиком; чистый хирургический халат с лямками на спине развязан и развевается при ходьбе. Он наш самый молодой одонтолог. Ростом Терри почти семь футов. Ходят легенды, что ему светила карьера в национальной баскетбольной лиге, да только он решил продолжить образование. По правде говоря — и парень сам это с готовностью подтвердит, если вы спросите, — в университете Виргинии он был довольно посредственным защитником, и единственное кольцо, в которое Терри попадал, было нарисовано на мишени. Хорошие кидает он только с женщинами, а в стоматологию подался лишь потому, что не смог поступить в медицинский колледж. Терри отчаянно хотелось стать патологоанатомом. И то, чем он занимается сейчас практически на добровольных началах, — предел его скромных способностей.
— Благодарю, благодарю, — обращаюсь к Терри, пока он укрепляет снимки на пюпитре с зажимом. — Ты молодец, Сэм, что пришел сегодня спозаранку нам на помощь.
Он усмехается и протягивает с преувеличенно-вальяжным акцентом коренного жителя Нью-Джерси:
— Как поживаешь, Марино?
— Видел когда-нибудь, как Гринч украл Рождество? Если еще нет, то обожди маленько: у меня сегодня как раз то настроение — забрать у малышей игрушки и похлопать их мамочек по попкам, прежде чем исчезну в каминной трубе.
— Даже думать не пытайся про камины. Застрянешь как пить дать.
— А ты только залезь в камин, у тебя голова из трубы торчать будет. Растешь мало-помалу?
— Ну уж не с такой скоростью, как ты, приятель. На сколько теперь потянешь-то?
Терри просматривает стоматологические карты, которые захватил с собой полицейский.
— Так, тут все ясно. Разворот правой верхней двойки, дистальная поверхность язычной кости. Ну и масса ремонта. Поясняю для тугодумов: этот парень, — он протягивает нам снимки, — и ваш жмурик — одно и то же лицо.
— Шикарно «Рэме» луисвиллцев разгромили, скажи? — говорит Марино, перекрикивая шум льющейся воды.
— Сам, что ли, ходил посмотреть?
— Не-а. Я вижу, Терри, и без тебя там не обошлось; считай, тебе победой обязаны.
— Твоя правда.
Беру с подноса хирургический нож, и в эту минуту звонит телефон.
— Сэм, возьми, а? — прошу я.
Он бежит за угол, хватает трубку и важно произносит:
— Морг.
Я прокладываю путь через реберно-хрящевые соединения и извлекаю треугольник грудины с примыкающими ребрами.
— Минуточку, — обращается Терри к собеседнику. — Доктор Скарпетта? Вас Бентон Уэсли к телефону.
Кабинет будто наполняется вакуумом, который затягивает в себя свет и звуки. Я замираю, потрясенно глядя перед собой и крепко сжав в окровавленной руке хирургический нож.
— Какого хрена? — Марино широкими шагами подходит к стоматологу и вырывает из его руки телефон. — Кто это? — орет он. — Черт. — Швыряет трубку. Как видно, звонивший дал отбой.
Эксперт-дантист потрясен. Он понятия не имеет, что произошло, мы с ним не так давно знакомы, и он недостаточно осведомлен о подробностях моей жизни. Да и откуда ему знать про Бентона? Разве что от других... Но, как видно, просветить Сэма еще не успели...
— Что конкретно сказали? — спрашивает его Марино.
— Надеюсь, я не сделал ничего дурного.
— Да нет, нет. — Я обретаю способность говорить. — Ты здесь совсем ни при чем, — спешу заверить бедолагу.
— Какой-то человек, — отвечает он. — Только сказал, что хочет с вами поговорить, и назвался Бентоном Уэсли.
Марино снова поднимает трубку, ругается, кипит от злости — да, не установлен у нас определитель. В морге в нем просто нет необходимости. Пит нажимает несколько кнопок и слушает. Записывает номер, набирает его.
— Да. Кто это? — требовательно обращается он к собеседнику на противоположном конце линии. — Где? Ладно. Вы видели, кто пользовался телефоном секунду назад? Тем, по которому вы разговариваете. Ага. Сейчас. Так я тебе и поверил, поганец. — Швыряет трубку.
— Выясняете, откуда этот человек позвонил? — спрашивает ничего не понимающий Терри. — Вы что, набрали шестьдесят девять, службу автоматического определителя номера?
— Телефон-автомат на заправке «Тексако», магистраль на Мидлотиан... Предположительно. Какой был голос? — Марино буравит парня взглядом.
— Ну, мне показалось, молодой. Хотя точно не знаю. А кто этот Бентон Уэсли?
— Он умер. — Протягиваю руку к скальпелю, надавливаю кончиком на доску для резки, в паз со щелчком входит новое лезвие; негодное выбрасываю в ярко-красный пластиковый контейнер для биологических отходов. — Он был моим другом. Близким другом.
— Какой-то извращенец решил пошутить. Откуда они вообще этот номер узнали? — Марино в бешенстве. Только и мечтает, что разыскать мерзавца и хорошенько надрать ему уши. И еще в голове бродит шаловливая мыслишка, что тут попахивает кознями сынка. У Марино все на лице написано: Рокки.
— Телефонный справочник, раздел «Номера административных служб и организаций». — Я начинаю разрезать кровеносные сосуды, рассекая сонные артерии с самого начала, от верхушек легких, а потом спускаясь к артериям подвздошной области и венам таза.
— Ой, только не говори, будто в телефонной книге так и написано: «Морг», черным по белому. — Ну вот, опять у него я виновата.
— Думаю, надо искать в «Ритуальных услугах». — Разрезаю тонкую плоскую мышцу диафрагмы, высвобождая целый блок органов, отделяю его от позвоночного столба. Легкие, печень, сердце, почки и селезенка переливаются разными оттенками красного у меня в руках, я кладу их на доску для резки и омываю под слабой струей холодной воды из шланга. Сердце и легкие будто исколоты иголками, усыпаны крохотными точками запекшейся крови: петехиальные кровоизлияния. Я наблюдала такое у людей, которые на момент смерти испытывали трудности с дыханием.
Терри подносит черную сумку к моему рабочему месту и ставит на каталку с хирургическим инструментом. Вынимает зубное зеркало и заглядывает покойнику в рот. Работает он молча, все еще под впечатлением недавнего инцидента. Беру нож побольше и разрезаю органы на секции, делаю профильный кривой срез сердца. Коронарные артерии чисты, ничем не забиты, артерия левого желудочка шириной в сантиметр, клапаны нормальные. Если не считать нескольких полосок жира в аорте, то сердце и сосуды здоровые. Единственная неполадка говорит сама за себя: по какой-то причине оно остановилось. Перестало работать. Куда ни сунусь — не нахожу тому объяснений.
— Как я уже сказал, тут все просто, — говорит Терри, делая пометки в зубной карте. Его голос напряжен: парень мысленно себя проклинает за то, что взял эту несчастную трубку.
— Тот, кого мы ищем?
— На все сто.
Сонные артерии, как рельсы, бегут вдоль позвоночника. Между ними — мышцы языка и шеи; их-то я и решила изучить попристальнее. Делаю тонкий срез и кладу их на доску. В глубинных тканях никаких кровоизлияний. Крохотная и хрупкая, У-образная подъязычная кость цела и невредима. Значит, его не душили. Смотрю под скальпом и не нахожу ни ушибов, ни трещин. Подключаю мощную хирургическую пилу к розетке над головой и тут понимаю, что одной рукой мне не справиться. Сама погружаю вибрирующее полукруглое лезвие в череп, а Терри крепко держит голову покойника. В воздухе висит горячая костная пыль; скоро костяная макушка с хлюпаньем отваливается, обнажив извилистые просторы мозга. При беглом осмотре и там ничего выходящего за пределы нормы не обнаружилось. Полусферы промываю на доске, они лоснятся, напоминая кремовый агат с серыми бороздчатыми краями. Мозг и сердце приберегу, чтобы потом с ними отдельно поработали специалисты: помещу в формалин и отправлю в Виргинский медколледж.
Да, сегодняшний диагноз выходит за рамки привычного. Явных причин смерти и патологических изменений обнаружить не удалось, а потому придется исходить из того, что доносит молва. Крохотные кровотечения на сердце и легких, ожоги и ссадины от веревки наводят на предположение, что Митч Барбоза умер от аритмии, стремительно развившейся на почве сильного потрясения. Также я допускаю, что в какой-то момент он либо задерживал дыхание, либо в его дыхательных путях возникла преграда потоку воздуха — либо по какой-то причине его дыхание было затруднено в такой степени, что вызвало частичную асфиксию, или удушение. Не исключено, что виной тому кляп, разбухший от слюны. Как бы там ни было, нам представляется незамысловатая, хоть и ужасающая картина, требующая наглядной демонстрации. И в этом мне помогут Терри с Марино.
Для начала готовлю несколько отрезков толстой белой бечевки, какой мы обычно сшиваем У-образные разрезы. Марино по моей просьбе заворачивает рукава хирургического халата и вытягивает руки в стороны. Один кусок бечевки обвязываю вокруг одного его запястья, другой затягиваю на другом — не слишком туго, но прочно. Теперь мой помощник поднимает руки вверх, а Терри должен схватить один из свободных концов бечевки и подтянуть на себя. Наш судебный стоматолог достаточно высок, и ему не требуется ни стула, ни табурета. Путы немедленно врезаются во внутреннюю сторону запястий Марино и образуют острый угол в узле. Мы проделываем то же самое с разных позиций, для разнообразия сведя руки вместе и разведя в подобии распятия. Разумеется, ноги испытуемого прочно стоят на полу. Он ни в коем случае не висит и даже не покачивается.
— Масса тела, висящего на вытянутых руках, мешает дыханию, — объясняю я. — Вдыхать у вас получается, а вот выдыхать уже сложнее, потому что межреберные мышцы не могут полноценно сокращаться. И это через некоторое время приводит к удушению. Прибавьте сюда шок, вызванный болью от пыток, страх, панику — аритмия обеспечена.
— А кровь из носа? — Марино протягивает мне запястья, и я внимательно рассматриваю отметины, которые оставила на коже бечевка. Они легли примерно под тем же углом, что и следы на теле покойного.
— Повышенное внутричерепное давление, — поясняю я. — Когда приходится задерживать дыхание, часто течет из носа кровь. Учитывая, что видимых повреждений мы не обнаружили, версия удачная.
— Вопрос в другом: его намеренно пытались убить? — сбит с толку Терри.
— Мало кто станет связывать человека и подвергать пыткам, чтобы потом отпустить на все четыре стороны, дабы жертва трепалась о случившемся направо и налево, — отвечаю я. — Пока воздержусь высказывать предположения относительно мотивов и метода. Подождем, что скажут токсикологи. — У меня загорелся недобрый огонек в глазах. Я взглянула на Марино. — Но можете смело считать это убийством, причем совершенным с особой жестокостью.
Позже утром мы еще раз обсудили этот вопрос. Ехали в сторону округа Джеймс-Сити. По настоянию Марино мы отправились на его транспорте, и я предложила сократить путь по Пятой автостраде, через округ Чарльз-Сити. От самой дороги веером отходят старинные, восемнадцатого века, плантации, широкие поля под паром, доходящие до кошмарных кирпичных особняков с дворовыми постройками Шервудского леса, Вестовера, Беркли, Ширли и Бел-Эйра. В пределах видимости ни одного туристического автобуса, нет ни лесовозов, ни ремонтников, да и сельские магазины закрыты. Сочельник. Сквозь бесчисленные своды старых деревьев просвечивает солнце, тени ложатся на тротуары круглыми пятнами, и «Копченый мишка» взывает о помощи с вывески в одной из чудеснейших частей света, где совсем недавно зверски расправились с двумя молодыми людьми. Казалось, что здесь не может случиться подобной гнусности, однако, когда мы добрались до мотеля «Форт-Джеймс» с примыкающим к нему кемпингом, я готова была поверить во что угодно. Эта грязная дыра запрятана в лесочке, на съезде с Пятой автострады, где беспорядочно расположились избушки, трейлеры и облупившиеся домики самого мотеля. Сразу вспомнилась аллея Хогана, сооруженная возле академии ФБР: дешевенькие фасады-декорации, обитель темных личностей, на которых вот-вот устроят облаву.