воспаленный лоб - и впредь не узнаю уж горя". Я обернулся, словно бы
намереваясь открыть калитку в сад, и тотчас обрел по левую руку картину
совсем иную, но силою снов приведенную к общей гармонии. Открылась мне
местность восточная, и было то опять раннее утро воскресенья Пасхального.
Вдали презирались точками на горизонте купола великого града - зыбкий образ,
извлеченный из виденных в детстве картинок Иерусалима. И ближе, чем могла бы
пасть стрела, мной пущенная - на камне, под сению пальм иудейских, сидела
женщина; к ней обратил свой взор - то была Анна! Она сосредоточенно смотрела
на меня, и сказал я: "Ужели наконец, нашел я тебя". Я ждал, но Анна молчала.
Ее лицо казалось прежним, но все же как изменилось оно! Семнадцать лет
назад, когда в тусклом свете фонарей последний раз я целовал ее губы
(поверь, Анна, губы эти не виделись мне оскверненными), из глаз у ней
струились слезы; ныне же слезы высохли, и была она еще прекрасней, хоть и
осталась во всем такою же и нимало не повзрослела. Весь облик Анны дышал
умиротворенностью, но был неожиданно торжествен - я теперь глядел на нее с
некоторым благоговением; но вдруг лицо ее поволоклось дымкою, и я, вновь
оборотясь к горам, различил сбегавший по склонам туман, что, меж нами
клубясь, обретался; внезапно все померкло, непроглядная тьма пала на землю,
и в следующий миг я очутился уж далеко, гуляя с Анною под фонарями
Оксфорд-стрит, подобно тому, как гуляли мы семнадцать лет назад, когда оба
были еще детьми.
В заключение приведу здесь сон совсем иного характера, относящийся уже
к 1820 году.
Сон начинался музыкой, которую теперь я часто слышал ночами,-звуками
прелюдии к пробуждающейся неизвестности; то была музыка, что напоминала
первые такты Коронационного гимна; она вызывала чувство величественного
маршевого движения уходящих бесконечных кавалькад и рождала предчувствие
поступи бесчисленных армий. Наступало утро великого дня - дня исхода и
последней надежды естества человеческого, коему предначертано отныне
страдать впотьмах необъяснимого затмения и терпеть муки ужасного конца.
Где-то, не знаю даже где, каким-то способом, уж не знаю, каким, некие
существа, не знаю точно, кто, вели сраженье, спор, войну, словно бы
разыгрывая громадную драму или героическую оперу; сим действом еще более я
был удручен, ибо не ведал, смущенный, ни места, где творится оно, ни
причины, ни природы, ни возможного следствия оного. Я, как то обычно
случается в снах (где по необходимости на нас сосредоточено всякое
движение), мог бы, но все же не находил в себе сил понять происходящее.
Казалось, стоит мне лишь сбросить наваждение, как тотчас обрету я
способность повелевать зрелищем, однако же то было не в моей власти, ведь
гнет моей неизбывной вины равнялся тяжести двадцати атлантических океанов.
И, "глубже, чем когда-либо лот опускался", я лежал недвижим. Волненье росло,
словно голос, подхваченный хором. Нечто важное держалось под угрозой, - то
средоточье всех начал, к охране коего ни разу прежде труба не призывала меч.
Смятенье, страх, движения, торопливые без проку, тревога беглецов,
стремящихся сокрыться от неведомых причин, тьма и огни, вихри и лики людей
и, наконец, - невозвратной утраты чувство и женские черты, что стали мне
дороже всех богатств мира, возникшие на миг лишь - взмах ресниц, - и вот уж
скорбь разлуки, а затем - прощанье навсегда! со вздохом бездны, когда
повинная в кровосмешении мать претящее нам имя смерти произносит, звук
голоса смешался, и слышится: прощай! и вновь одно лишь слышится: прощай!
И, в молниях проснувшись, прокричал я: "Мне больше не заснуть!"
Но ныне призван я закончить и без того затянувшееся повествование. Имей
я более места - использовал бы записи свои полней, ибо многое мог бы
привлечь для вящего впечатления, впрочем, кажется, и сего достаточно.
Остается лишь рассказать, чем разрешилась тяжба моя с ужасами. Читатель уже
знает (из начальных страниц предисловия к первой части), что употребляющему
опиум удалось-таки "расковать до самых последних звеньев те ненавистные
цепи, что держали его". Как же то стало возможным? Чтоб поведать о сем
сообразно с замыслом автора, потребовалось бы бумаги в количестве, мне
непозволенном. Благо заручившись столь неоспоримой причиной к сокращенью
моей истории, я, по зрелом рассмотрении, с легким сердцем отказываюсь
уродовать ее незначительными подробностями, взывая, таким образом, к
разумной бережливости еще не вконец опустившегося опиофага; тем более не
намерен я (хоть сие соображение и не слишком высокого порядка) заниматься
порчею композиции. Забота рассудительного читателя состоит не в том, чтоб
посвящать себя полностью изучению обворожительных чар, но в том, чтоб
находить причину такой завороженности. Сам опиум, а не употребляющий оного,
есть истинный герой сей сказки, а также и законный центр ее, вкруг коего
вращается читательское внимание. Целью моей было показать замечательное
действие опиума, способствующее как наслаждению, так и боли: поскольку то
сделано, рассказ можно и закончить.
Однако, дабы удовлетворить любопытство тех, кто в обход всяких правил
все ж жаждет узнать, что сталось с употребляющим опиум и какова бытность его
теперь, скажу лишь известное мне. Читатель, должно быть, вполне осведомлен,
что власть опиума давно уж не покоится на чарах удовольствия; нет, держится
она исключительно силою страданий, кои вызваны стремленьем освободиться от
пагубной привычки. Впрочем, хотя страдания эти и сопровождаются извечной
тиранией, все ж нельзя думать, что они (сюда б можно отнести целый класс
несчастий людских) находят выход лишь во зле; но даже если допустить такое
положение вещей, то, каким бы ужасным оно ни казалось, не следует, однако,
забывать о сокрытой в нем возможности обрести счастье. Итак, последнее
утверждение верно, но строгие законы логики, исповедуемые автором, не
позволили действовать надлежащим образом. Тем не менее в жизни нашего
сочинителя наступила-таки перемена, что коснулась также и других людей, им
любимых, - тех, кем будет он дорожить более всего даже теперь, когда счастье
посетило его. Я сознавал, что умру, коли не укрощу своих опиумных
пристрастий, - и положил себе скорее сгибнуть, но отказаться от них. Сколь
много принимал я тогда - не скажу точно, ибо нужное мне лекарство
доставлялось другом моим, который к тому же впоследствии отказался
припомнить сии услуги; отсюда не могу знать наверняка даже количества,
употребленного мною за год. Опасаюсь, однако же, что в те дни пил я опиум
нерегулярно, а приемы свои составлял из пятидесяти или шестидесяти гранов,
доведя, таким образом, общую дозу до 150 гранов поденно. Но моей первой
задачею было сперва уменьшить ее до сорока, тридцати, а затем уж как можно
быстрее спуститься и до двадцати гранов.
Я возликовал, но не думай, читатель, что страдания мои прекратились,
однако и не полагай меня сидящим в расстройстве. По прошествии четырех
месяцев считай же, что я все еще мучаюсь, терзаюсь, дрожу и трепещу; я
чувствую, что похожу на человека, претерпевшего пытку дыбою, ибо знаю,
каково тому, знаю из потрясающих душу описаний, завещанных нам одним из
самых безвинных мучеников[*Говорю здесь о Вильяме Литгоу: его книга
("Путешествия etc.") написана вяло и педантично, но отчет об испытании
автора дыбою в Малаге впечатляет безмерно.] времен Якова I. Тем временем я
удостоверился, что никакое лекарство, - кроме прописанных мне знаменитым
эдинбургским врачом валериановых капель, настоянных на аммиаке, - не дает
проку. Как видите, мне не приходится особо распространяться о медицинской
стороне борьбы моей за свободу, и даже та малость, что приведена здесь,
может ввести в заблуждение читателя, поскольку изложено сие человеком, в
медицине невежественным. В любом случае такая практика неуместна в моем
положении. Мораль этого рассказа обращена к употребляющему опиум, а потому,
выходит, - не всякому полезна. И ежели любитель известного зелья, внемля
мне, научится дрожать и бояться - довольно будет и того. Однако он может
возразить, что исход моей болезни доказывает по крайней мере возможность
забвения привычки к опиуму, хотя бы и после семнадцати лет употребления
оного, да еще восьми лет злоупотребления; он может также приложить усилий
куда боле меня, дабы избавиться от пристрастия, а имей он телесный строй
покрепче моего - то еще легче достиг бы цели. Должно быть, оно и верно; я не
берусь судить о способностях других людей, на себя глядючи, и могу лишь от
всего сердца пожелать им усердия и вознадеяться на успех, равный моему.
Добавлю - имел я такие поводы, кои, к несчастью, не каждому даны - именно
они воззвали к жизни совесть и послужили мне опорою, что никогда б не
воздвиглась на одной только личной выгоде человека, чей разум обессилен
опиумом.
Иеремия Тэйлор полагает, будто рождение столь же болезненно, сколь и
смерть; думаю, это вполне правдоподобно, ибо во время уменьшения приемов я
испытывал муки перехода из одного мира в другой. Результатом же явилась не
смерть, а, скорее, некое телесное возрождение; и хоть и не сразу, но
почувствовал я, как забродил во мне былой юношеский дух, сохраняющийся и
ныне под давленьем трудностей, кои, не будь я весел, назвал бы настоящими
несчастьями.
Но прошлое напоминает о себе: мой сон все еще не слишком спокоен,
метанье бури до конца не улеглось, и легионы, что стояли в сновиденьях, еще
не отступили целиком, еще припадочны мои сны и, подобно вратам Рая, -
узренным издали оборотившимися нашими прародителями, - все так же (то -
пугающая строка Мильтона)
хранятся стражей, огненной и грозной.
Appendix
Поскольку обладатели прав на сей небольшой труд решились переиздать
его, думается, необходимо объяснить читателю, отчего обещанная Третья часть
так и не появилась в декабрьской книжке "Лондон Магазин", ибо в противном
случае издателей, под чью ответственность дано было известное обещание,
могут упрекнуть до некоторой степени в неисполнении оного. Упрека этого,
если уж быть до конца справедливым, заслуживает сам автор. Каков же размер
вины, ему принадлежащей, - есть для него вопрос крайне темный и нимало не
обретший света в словах мастеров казуистики, с коими автор советовался по
своему случаю. С одной стороны, как всем, должно быть, известно, всякое
обещание свято в обратной пропорции к числу тех, кому уготовано - мы
наблюдаем множество господ, бессовестно нарушающих клятвы, данные целому
народу, - а ведь народ тот хранит веру ревностно, и видим мы, как попирается
преданность сильнейшему теми, кто не жалеет себя; с другой же стороны, автор
связан обещанием единственно лишь с читателями своими, и вопрос авторской
скромности - в том, чтобы довериться как можно меньшему их числу, вероятно,
даже сведя его к единице - в эдаком случае любое обязательство будет
сопряжено с таким нравственным чувством, что и подумать страшно. Однако же
отбросим казуистику - отныне автор представляется той снисходительной
публике, что могла бы посчитать себя удрученной указанной отсрочкой, и ниже
последует отчет, свидетельствующий о состоянии здоровья его с конца прошлого
года (когда обещание прозвучало) до едва ли не самого последнего времени.
Для самооправдания довольно будет сказать, что невыносимые телесные
страдания почти полностью лишили автора возможности пользоваться собственным
разумом и, даже более, сообщаться с чувствами приятными и веселыми; но
поскольку сама по себе болезнь эта, находясь в том почтенном возрасте, когда
она не часто попадает на заметку людям сведущим, способна привнести хотя бы
малость в медицинскую историю Опиума, постольку автор и рассудил, что
подробный рассказ о завершении сего случая будет угоден иным читателям.
"Fiat experimentum in corpore vili"[*Да свершится испытание над бренным
телом (лат.)] - в справедливости этого правила содержится предельная попытка
хоть как-нибудь разумно обосновать выгоду такого положения; признаем все же
сию выгоду сомнительной и ценности телу не прибавляющей, а потому как автор
волен признать - более никчемного тела, нежели его собственное, быть не
может, то гордо верит он, что подобная телесная оболочка является тем самым
идеалом низменного, безумного, презренного человеческого устройства, коему
едва ли суждено выдержать двухдневное плавание при несильном шторме и уж тем
более - снести жизненные убыли; и кабы пускаться в такие предприятия
считалось похвальным уделом тел человеческих, - автор, должно быть, даже
устыдился бы завещать свой убогий состав какому-нибудь уважаемому волку. Но
теперь - к делу, и автор, дабы избежать нарочитости витиеватых иносказаний,
берется изложить оное от первого лица.
Тот, кто прочел мою "Исповедь", вероятно, закрыл сию книгу с чувством,
что я полностью избавился от употребления Опиума. То самое впечатление я и
хотел произвесть, и сделал так по двум причинам: во-первых, преднамеренное
записывание подобных страданий безусловно предполагает в его исполнителе
известную силу обозревать свой собственный случай с холодностью стороннего
наблюдателя, а также и ту степень душевной крепости, коя позволяет вести
рассказ сообразно с правдою и кою было бы непоследовательным заподозрить в
ком-либо, действительно являвшем собой страдальца; во-вторых, снизив приемы
со столь большого количества в 8000 капель до столь сравнительно малого - от
180 капель до 300, - я вполне мог полагать, что победа, таким образом,
достигнута. Дозволяя читателю думать обо мне как об исправившемся опиофаге,
я тем не менее описываю лишь испытанное мною, - и, кажется, следует искать
истину скорее в общем томе моих заключительных выводов, нежели в указаниях
на медицинские особенности, хотя сии последние ни в коей мере не расходятся
с правдою. Вскоре по написании книги почуял я, что окончательное усилие в
борьбе моей будет стоить мне гораздо больше, чем я того ожидал, а
необходимость произвесть усилие такое росла с каждым месяцем. Отчаянно
тяготила меня бесчувственность или же огрубелость желудка; сие в моем
представлении могло означать неизбежное затвердение органа. Один
замечательный врач, чью неоскуделую доброту пользовал я в то время, сообщил
мне, что подобный исход моего случая едва ли исключен, однако же коли
продолжу я употребление опиума - он будет предвосхищен иным исходом. Посему
решил я полностью отречься от опиума сразу, как только сумею безраздельно
направить мысль и стремленье свое к достижению этой цели. Впрочем, вплоть до
24 июня сколь-нибудь удовлетворительного стечения обстоятельств, годных для
такой попытки, не происходило. И в день сей начал я свой опыт, заране
приготовясь к тому, чтобы, не дрогнув и не убоявшись "царапин", пройти "под
огнем батарей". Должен предуведомить читателя, что 170, даже 180 капель
составляли привычный мой рацион в течение долгих месяцев, порой доходил я и
до 500, а однажды - чуть ли не до 700; не раз, подступая к своей задаче,
ограничивался я и 100 каплями, но не выдерживал более четырех суток, -
кстати, я всегда полагал именно четвертый день куда сложнее, нежели три
предыдущих. Начал я плавание неторопливо - 130 капель было нормою трех
первых дней, а на четвертый я круто сошел до 80, но отчаяние, мной
овладевшее, вмиг такую "самонадеянность стряхнуло"; примерно месяц держался
я этой отметки, потом же - спустился до 80, а на другой день - до нуля. За
десять лет впервые я существовал без опиума. То воздержание длилось 90
часов, то есть более половины недели. Затем я принял - о, не спрашивай меня,
сколь много; а ты, любезнейший, что бы сделал на моем месте? - затем - себя
я вновь умерил, - затем - употребил всего 25 капель, - затем - опять
воздержался - и так далее.
В первые шесть недель опыта признаки течения моей болезни были
таковыми: ужасная раздражительность и возбуждение всего организма; что ж до
желудка, то к нему вернулись жизнь и чувства, - но лишь с великой болью;
обуреваем беспокойством днем и ночью, я спал, не знаю - был ли это сон, - за
сутки не более трех часов, причем так беспокойно и неглубоко, что слышал
всякий звук вокруг меня; нижняя челюсть постоянно опухала, рот покрывался
язвами, множились и другие болезненные явления, печальные, но скучные для
описания, однако об одном из них я должен упомянуть, ибо не мог заметить
отсутствия оного при всякой попытке избавиться от опиума. То было
безудержное чихание, ставшее невыносимо мучительным и длившееся порой по 2
часа кряду, - повторялось сие дважды или трижды в день. Я не слишком тому
удивился, вспомнив, что где-то слышал или читал, будто оболочка, покрывающая
нос изнутри, суть продолжение оболочки желудка; отсюда легко объяснить
появление воспаленных пятен на носах пьяниц. Итак, нежданное восстановление
прежней желудочной чувствительности выражалось посему в виде чиха.
Замечательно также и то, что за все годы употребления опиума я ни разу (как
говорится) не простыл и, тем более, не подвергся кашлю. Теперь же простуда
жесточайшая, а вслед за ней и кашель набросились на меня. В своем
неоконченном письме к ..., кое относится к тому времени, я нашел следующие
строки: "Вы просите меня написать ... Знаете ли вы пиесу Бомонта и Флетчера
"Тьери и Теодор"? В ней есть рассуждение о сне, - оно отразит мой случай; да
и касательно прочих вопросов вы не обнаружите преувеличений. Уверяю вас,
ныне за один час мне приходит в голову более мыслей, нежели за год,
проведенный в царстве опиума. Кажется, думы - те, что были скованы опиумом,
- вмиг оттаяли, как это было в одной старой сказке, и в великом множестве
потекли ко мне со всех сторон. И так много нетерпелив я и раздражен, что
покуда одна из этих мыслей схвачена и записана мною, - 50 уж успевают
ускользнуть; несмотря на усталость, происходящую от страданий и недостатка
сна, не могу остановиться и присесть даже на 2 минуты. "I nunc, et vensus
tecum mediare canoros"[* Теперь я разделяю с тобой эти песни (лат.)].
В эту пору моего опыта я послал за соседским врачом, прося, чтобы тот
пришел осмотреть меня. Вечером явился он. Кратко рассказав о случае моем, я
спросил, не думает ли он, что опиум мог способствовать действию
пищеварительных органов и что нынешнее плачевное состояние мое, кое стало
видимой причиной бессонницы, может происходить от неисправности желудка? Его
ответом было: нет, наоборот, он думал, что муки эти вызваны как раз
исправностью оного, каковую, естественно, трудно осознать; но от
неестественного состояния желудка, испорченного длительным употреблением
опиума, сия исправность ныне чересчур ощутима. Такое мнение показалось мне
вполне правдоподобным, да и сама непрерывность страданий подтверждала это, -
ведь ежели желудочная болезнь проявлялась бы непостоянно, то она, конечно,
время от времени отступала бы и характер приступов значительно менялся б.
Природа, как то явствует из здорового состояния человека, намеренно скрывает
от чувств наших все плоть животворящие движения: круговорот крови,
расширение и сокращение легких, перистальтические действия кишечника etc., -
опиум же, кажется, способен в сих и прочих случаях противостоять природному
замыслу. По совету врача испробовал я горькой настойки и на краткое время
сильно облегчил участь свою, но к сорок второму дню пытаний признаки недуга
стали исчезать, и на место их вступили новые, иного и куда более
мучительного свойства - страдания лишь продлились, даруя изредка минуты
послабления. Не стану, однако, описывать сии несчастья по двум причинам:
во-первых, разум восстает супротив всякой попытки припомнить подробно
мучения, коли те во времени недалеки: описать их с отменной прилежностью
было бы то же, что "infandum renovare dolorem"[*возобновлять невыносимые
страдания (лат.)]; во-вторых, я сомневаюсь, что указанное состояние можно
объяснить действием опиума вообще, независимо от того, считается ли сие
действие положительным или даже отрицательным. Здесь уместнее говорить о
влиянии опиума в самых крайних степенях, либо же доискиваться причины в
ранних вредоносных проявлениях, когда воздержание от этого зелья становится
чересчур ощутимо для организма, давно расстроенного употреблением оного.
Безусловно, лето (особенно август) виновно в возникновении некоторых
болезненных признаков: хоть и не было оно жарким, но все же сумма тепла,
пущенная в рост (если можно так выразиться), за предшествующие месяцы
составила вкупе с теплом августовским капитал столь весомый, что сей месяц с
лихвой подтвердил свою репутацию самого богатого по части жары. Всякий раз,
как сильно сокращал я дневные приемы - будь то даже на Рождество, -
неудержимая потливость обуревала меня, нынешний июль был в этом отношении не
нов и принуждал автора спасаться ваннами по пяти, а то и шести раз на дню.
Теперь же, к началу самой жаркой поры, я совершенно перестал потеть, и
мучительный летний жар стал и вовсе невыносим. Другое наблюдаемое мною
нездоровое явление, кое по невежеству называю я наружным ревматизмом (порой
отзывающимся в плечах etc., но куда чаще гнездящимся в животе), казалось, по
всей видимости, происходило не столько от опиума, или не от потребности в
нем, сколько от сырости моего дома[*Говоря так, я не желаю обидеть именно
этот дом, и читатель то поймет, когда признаюсь, что за исключением одного
или двух изрядных особняков и нескольких строении поплоше, облицованных
романской известью, я не знаю ни одного дома в известной горной области,
который был бы полностью водой непроницаем. Я тешу себя тем, что книжный
штиль в сем графстве зиждется на строгих началах, касательно же штилей
архитектурных скажу, что, не беря в расчет всеобщего запустения здесь,
свидетельствуют они об отсталости зодчества.], достигшей ныне максимума, ибо
июль был, по обыкновению, дождлив в нашей части Англии, и без того
незасушливой.
Указав на причины сомнений относительно связи опиума с последними
страданиями моими (не стану обращаться к еще одной причине, случайной, но
приведшей тело к слабости и распаду и, таким образом, сделавшей его уязвимым
для любого вредоносного воздействия), я охотно избавлю читателя от описания
их: пускай страдания эти сгинут с глаз долой, пусть боле не тревожат они
моих воспоминаний, и да не нарушатся грядущего спокойствия часы живой
картиной, в коей мог быть заключен образец отчаяния людского!
Ну, да полно рассуждать о результатах опыта; последствия воздержания,
сей опыт увенчавшие, позволяют применить его и ко всякому подобному случаю,
- потому я должен просить читателя не забывать о причинах, по которым веду
запись эту. Их было две: во-первых, вера в то, что могу и я чуть дополнить
историю опиума, медицинского вещества. Я знаю, вовсе не смог я исполнить
собственных намерений от вялости ума - сей неисправности в теле, - а также
от изрядного отвращения к предмету, досаждавшему мне, покуда составлял я
последнюю главу, которую, впрочем, уж нельзя изменить или улучшить, ибо
тотчас по написании оной отослал я ее печатнику (располагавшемуся почти в
пяти градусах широты от меня). Однако в указанных обстоятельствах, на первый
взгляд обременительных, есть очевидная выгода для тех, кого может занять
именно такая история опиума (здесь я имею в виду всех опиофагов), - история
эта служит им успокоением и надеждой, ибо она убеждает, что и от опиума
возможно отказаться даже без особой к тому решительности, уменьшая приемы
достаточно быстро.(*)
Сообщить об этом итоге моего опыта - вот первая моя цель. Во-вторых,
следующей за ней целью я полагал объяснить читателю, почему невозможным
стало для меня исправить Третью часть своевременно, дабы угодить нынешнему
переизданию: ведь оттиски готовящейся книжки были посланы мне из Лондона в
самое время сего опыта, и столь велика была моя неспособность дополнить или
улучшить что-либо в них, что не мог я с должным вниманием читать сии листы и
замечать ошибки печати, и тем более не мог устранять словесные огрехи.
Таковы были причины, по которым утомлял я читателя записями, длинными или
краткими, об опытах над собственным моим телом, каковое поистине является
основою предмета. Уверен, читатель не забудет их и не поверит, что я не
избрал бы столь бесчестный путь, описывая этот предмет ради него самого и не
заботясь притом о всеобщей пользе. Есть некое животное, называемое
самокопающимся ипохондриком, - я знаю наверное, ибо доводилось мне встречать
его. И я знаю
-------------------
(*) Касательно настоящей мысли замечу, что я был неумеренно скор и
потому неоправданно усугублял свои страдания; хотя, вероятно, опытам моим
недоставало должной длительности, а равно и последовательности. И дабы
читатель сам рассудил, что к чему, а употребляющий опиум, - коли тот
готовится уйти на покой, - имел бы пред глазами все возможные сведения, я
присовокупляю к сему свой дневник:
Первая Капли
неделя лаудана
Понед., июнь 24..... 130
... 25......140
... 26......100
... 27...... 80
... 28...... 80
... 29...... 80
... 30...... 80
Вторая Капли
неделя лаудана
Понед., июль 1...... 80
... 2....... 80
... 3....... 90
... 4..... 100
... 5....... 80
... 6....... 80
... 7....... 80
Третья Капли
неделя лаудана
Понед., июль 8.... 300
... 9..... 50
... 10 пробел
... 11 в
... 12 рукописи
... 13
...14....76
Четвертая Капли
неделя лаудана
Понед., июль 15... 76
... 16... 73 1/2
... 17... 73 1/2
... 18...70
... 19... 240
... 20... 80
... 21... 350
Пятая Капли
неделя лаудана
Понед., июль 22... 60
... 23... нуль
... 24... нуль
... 25... нуль
...26... 200
... 27... нуль
Читатель, должно быть, спросит: что значат сии внезапные возвращения
болезни, выраженные числами 300-350 etc.? Причиною этих вспышек была лишь
простая нетвердость намерения, движителем же моим, оправдывающим причину,
был принцип reculer pour sauter"[*отступить, чтобы далее прыгнуть (фр.).].
(Ибо, будучи от большого приема в оцепенении, длившемся день иль два,
желудок мой удовлетворялся куда меньшим количеством и, по пробуждении, уже
приноравливался к новому рациону): но могу указать и другой принцип - из
всех страданий между собою равных по силе перенести легче те, которым мы
ответствуем озлоблением. Теперь же стоило лишь мне дойти в приемах своих до
изрядною количества. как уж на следующий день принимался я негодовать с
великом яростью, а потому и вытерпеть мог любые муки. - то есть самый
непостижный heautontimoroumenos[*самоистязатель (др.греч.)]. Вечно взывает
он к разуму своему, обосновывая и тем усугубляя всякое проявление болезни,
коему в противном случае - при ином направлении мыслей - пришлось бы,
вероятно, раствориться. Я же питаю слишком глубокое отвращение к сей
недостойной привычке себялюба, и снизойти до нее для меня было бы такою же
тратою времени, как и наблюдать за бедной служанкой моей, с которой, как я
слышу сейчас, во дворе любезничает незнамо какой паренек. Пристало ли
Трансцендентальному Философу любопытствовать по такому случаю? Мне ли, кому
и 8 1/2 лет не прожить, - иметь досуг для столь мелких занятий? Дабы более
не возвращаться к этому вопросу, я скажу нечто, могущее поразить иных
читателей, но, уверен, такового не случится, ежели кто учтет побуждение мое.
Ни один человек, полагаю я, не станет тратить времени на отправления
собственного тела, коли не озабочен им, - вообще же читатель видит, что,
наблюдая до сих пор за плотью своей с самодовольством и почтением, я,
однако, ненавижу ее и превращаю в предмет издевательства и самых горьких
насмешек, и мне не должно роптать, когда бы моему телу выпали те крайние
унижения, коим подвергает закон тела величайших преступников. В
доказательство искренности этих слов я сделаю нижеследующее распоряжение. У
меня, как и у прочих людей, есть особенное представление о том месте, где
надлежит покоиться праху моему: проведши жизнь большей частью в горах, я бы
скорее склонился к надменной мысли, что зеленый церковный дворик меж древних
одиноких холмов был бы более величественным и покойным пристанищем для
могилы философа, нежели чудовищные Голгофы Лондона. Но если господа из
Врачебной Коллегии посчитают, что их науке прибавится пользы от исследования
телесного состава употребляющего опиум, - пускай лишь молвят слово, как
тотчас позабочусь я о законной передаче им означенного тела, едва сам
откажусь от него. Пусть не колеблясь выразят они свое желание, не
сообразуясь с требованиями ложной любезности, не снисходя до моих чувств; я
уверяю, что доставят они мне честь немалую, "выставив напоказ" такое
истомленное тело, как мое; я же буду наслаждаться предвкушением посмертной
мести - глумления над тем, что сообщило моей жизни так много страданий.
Подобное наследство достается не каждому, и безусловно опасно уведомлять о
нем заранее, ибо в смерти завещателя состоит известная выгода: тому есть
замечательный пример, заключенный в привычках одного из романских правителей
- будучи упрежден некими богачами в том, что они от щедрот своих назначили
его наследником, он выражал довольство сими приготовлениями и милостиво
принимал их верноподданство; однако ежели завещатели отказывались вручить
наследство немедленно, ежели они с предательским "упорством оставались в
живых" (si vivere persevevarant, как сие определил Светоний), - он весьма
раздражался и принимал соответствующие меры. Во времена наихудшего из
Цезарей мы были бы вправе ожидать таких порядков; но уверен я, что
английским лекарям наших дней не присуще питать как нетерпение, так и прочие
чувства, не связанные с чистой любовью к науке, - посему и воля моя
непреложна.
30 сент[ября] , 1822.
К читателю 15
I Предварительная исповедь 19
Обращение к читателю 19
II Упоение опиумом 54
III Пытки опиумом 72
Вступление 72
Пытки опиумом 85
Май, 1818 97
Июнь 1819 100
Appendix 106
Компьютерный набор - Сергей Петров
Дата последней редакции - 14.05.01
намереваясь открыть калитку в сад, и тотчас обрел по левую руку картину
совсем иную, но силою снов приведенную к общей гармонии. Открылась мне
местность восточная, и было то опять раннее утро воскресенья Пасхального.
Вдали презирались точками на горизонте купола великого града - зыбкий образ,
извлеченный из виденных в детстве картинок Иерусалима. И ближе, чем могла бы
пасть стрела, мной пущенная - на камне, под сению пальм иудейских, сидела
женщина; к ней обратил свой взор - то была Анна! Она сосредоточенно смотрела
на меня, и сказал я: "Ужели наконец, нашел я тебя". Я ждал, но Анна молчала.
Ее лицо казалось прежним, но все же как изменилось оно! Семнадцать лет
назад, когда в тусклом свете фонарей последний раз я целовал ее губы
(поверь, Анна, губы эти не виделись мне оскверненными), из глаз у ней
струились слезы; ныне же слезы высохли, и была она еще прекрасней, хоть и
осталась во всем такою же и нимало не повзрослела. Весь облик Анны дышал
умиротворенностью, но был неожиданно торжествен - я теперь глядел на нее с
некоторым благоговением; но вдруг лицо ее поволоклось дымкою, и я, вновь
оборотясь к горам, различил сбегавший по склонам туман, что, меж нами
клубясь, обретался; внезапно все померкло, непроглядная тьма пала на землю,
и в следующий миг я очутился уж далеко, гуляя с Анною под фонарями
Оксфорд-стрит, подобно тому, как гуляли мы семнадцать лет назад, когда оба
были еще детьми.
В заключение приведу здесь сон совсем иного характера, относящийся уже
к 1820 году.
Сон начинался музыкой, которую теперь я часто слышал ночами,-звуками
прелюдии к пробуждающейся неизвестности; то была музыка, что напоминала
первые такты Коронационного гимна; она вызывала чувство величественного
маршевого движения уходящих бесконечных кавалькад и рождала предчувствие
поступи бесчисленных армий. Наступало утро великого дня - дня исхода и
последней надежды естества человеческого, коему предначертано отныне
страдать впотьмах необъяснимого затмения и терпеть муки ужасного конца.
Где-то, не знаю даже где, каким-то способом, уж не знаю, каким, некие
существа, не знаю точно, кто, вели сраженье, спор, войну, словно бы
разыгрывая громадную драму или героическую оперу; сим действом еще более я
был удручен, ибо не ведал, смущенный, ни места, где творится оно, ни
причины, ни природы, ни возможного следствия оного. Я, как то обычно
случается в снах (где по необходимости на нас сосредоточено всякое
движение), мог бы, но все же не находил в себе сил понять происходящее.
Казалось, стоит мне лишь сбросить наваждение, как тотчас обрету я
способность повелевать зрелищем, однако же то было не в моей власти, ведь
гнет моей неизбывной вины равнялся тяжести двадцати атлантических океанов.
И, "глубже, чем когда-либо лот опускался", я лежал недвижим. Волненье росло,
словно голос, подхваченный хором. Нечто важное держалось под угрозой, - то
средоточье всех начал, к охране коего ни разу прежде труба не призывала меч.
Смятенье, страх, движения, торопливые без проку, тревога беглецов,
стремящихся сокрыться от неведомых причин, тьма и огни, вихри и лики людей
и, наконец, - невозвратной утраты чувство и женские черты, что стали мне
дороже всех богатств мира, возникшие на миг лишь - взмах ресниц, - и вот уж
скорбь разлуки, а затем - прощанье навсегда! со вздохом бездны, когда
повинная в кровосмешении мать претящее нам имя смерти произносит, звук
голоса смешался, и слышится: прощай! и вновь одно лишь слышится: прощай!
И, в молниях проснувшись, прокричал я: "Мне больше не заснуть!"
Но ныне призван я закончить и без того затянувшееся повествование. Имей
я более места - использовал бы записи свои полней, ибо многое мог бы
привлечь для вящего впечатления, впрочем, кажется, и сего достаточно.
Остается лишь рассказать, чем разрешилась тяжба моя с ужасами. Читатель уже
знает (из начальных страниц предисловия к первой части), что употребляющему
опиум удалось-таки "расковать до самых последних звеньев те ненавистные
цепи, что держали его". Как же то стало возможным? Чтоб поведать о сем
сообразно с замыслом автора, потребовалось бы бумаги в количестве, мне
непозволенном. Благо заручившись столь неоспоримой причиной к сокращенью
моей истории, я, по зрелом рассмотрении, с легким сердцем отказываюсь
уродовать ее незначительными подробностями, взывая, таким образом, к
разумной бережливости еще не вконец опустившегося опиофага; тем более не
намерен я (хоть сие соображение и не слишком высокого порядка) заниматься
порчею композиции. Забота рассудительного читателя состоит не в том, чтоб
посвящать себя полностью изучению обворожительных чар, но в том, чтоб
находить причину такой завороженности. Сам опиум, а не употребляющий оного,
есть истинный герой сей сказки, а также и законный центр ее, вкруг коего
вращается читательское внимание. Целью моей было показать замечательное
действие опиума, способствующее как наслаждению, так и боли: поскольку то
сделано, рассказ можно и закончить.
Однако, дабы удовлетворить любопытство тех, кто в обход всяких правил
все ж жаждет узнать, что сталось с употребляющим опиум и какова бытность его
теперь, скажу лишь известное мне. Читатель, должно быть, вполне осведомлен,
что власть опиума давно уж не покоится на чарах удовольствия; нет, держится
она исключительно силою страданий, кои вызваны стремленьем освободиться от
пагубной привычки. Впрочем, хотя страдания эти и сопровождаются извечной
тиранией, все ж нельзя думать, что они (сюда б можно отнести целый класс
несчастий людских) находят выход лишь во зле; но даже если допустить такое
положение вещей, то, каким бы ужасным оно ни казалось, не следует, однако,
забывать о сокрытой в нем возможности обрести счастье. Итак, последнее
утверждение верно, но строгие законы логики, исповедуемые автором, не
позволили действовать надлежащим образом. Тем не менее в жизни нашего
сочинителя наступила-таки перемена, что коснулась также и других людей, им
любимых, - тех, кем будет он дорожить более всего даже теперь, когда счастье
посетило его. Я сознавал, что умру, коли не укрощу своих опиумных
пристрастий, - и положил себе скорее сгибнуть, но отказаться от них. Сколь
много принимал я тогда - не скажу точно, ибо нужное мне лекарство
доставлялось другом моим, который к тому же впоследствии отказался
припомнить сии услуги; отсюда не могу знать наверняка даже количества,
употребленного мною за год. Опасаюсь, однако же, что в те дни пил я опиум
нерегулярно, а приемы свои составлял из пятидесяти или шестидесяти гранов,
доведя, таким образом, общую дозу до 150 гранов поденно. Но моей первой
задачею было сперва уменьшить ее до сорока, тридцати, а затем уж как можно
быстрее спуститься и до двадцати гранов.
Я возликовал, но не думай, читатель, что страдания мои прекратились,
однако и не полагай меня сидящим в расстройстве. По прошествии четырех
месяцев считай же, что я все еще мучаюсь, терзаюсь, дрожу и трепещу; я
чувствую, что похожу на человека, претерпевшего пытку дыбою, ибо знаю,
каково тому, знаю из потрясающих душу описаний, завещанных нам одним из
самых безвинных мучеников[*Говорю здесь о Вильяме Литгоу: его книга
("Путешествия etc.") написана вяло и педантично, но отчет об испытании
автора дыбою в Малаге впечатляет безмерно.] времен Якова I. Тем временем я
удостоверился, что никакое лекарство, - кроме прописанных мне знаменитым
эдинбургским врачом валериановых капель, настоянных на аммиаке, - не дает
проку. Как видите, мне не приходится особо распространяться о медицинской
стороне борьбы моей за свободу, и даже та малость, что приведена здесь,
может ввести в заблуждение читателя, поскольку изложено сие человеком, в
медицине невежественным. В любом случае такая практика неуместна в моем
положении. Мораль этого рассказа обращена к употребляющему опиум, а потому,
выходит, - не всякому полезна. И ежели любитель известного зелья, внемля
мне, научится дрожать и бояться - довольно будет и того. Однако он может
возразить, что исход моей болезни доказывает по крайней мере возможность
забвения привычки к опиуму, хотя бы и после семнадцати лет употребления
оного, да еще восьми лет злоупотребления; он может также приложить усилий
куда боле меня, дабы избавиться от пристрастия, а имей он телесный строй
покрепче моего - то еще легче достиг бы цели. Должно быть, оно и верно; я не
берусь судить о способностях других людей, на себя глядючи, и могу лишь от
всего сердца пожелать им усердия и вознадеяться на успех, равный моему.
Добавлю - имел я такие поводы, кои, к несчастью, не каждому даны - именно
они воззвали к жизни совесть и послужили мне опорою, что никогда б не
воздвиглась на одной только личной выгоде человека, чей разум обессилен
опиумом.
Иеремия Тэйлор полагает, будто рождение столь же болезненно, сколь и
смерть; думаю, это вполне правдоподобно, ибо во время уменьшения приемов я
испытывал муки перехода из одного мира в другой. Результатом же явилась не
смерть, а, скорее, некое телесное возрождение; и хоть и не сразу, но
почувствовал я, как забродил во мне былой юношеский дух, сохраняющийся и
ныне под давленьем трудностей, кои, не будь я весел, назвал бы настоящими
несчастьями.
Но прошлое напоминает о себе: мой сон все еще не слишком спокоен,
метанье бури до конца не улеглось, и легионы, что стояли в сновиденьях, еще
не отступили целиком, еще припадочны мои сны и, подобно вратам Рая, -
узренным издали оборотившимися нашими прародителями, - все так же (то -
пугающая строка Мильтона)
хранятся стражей, огненной и грозной.
Appendix
Поскольку обладатели прав на сей небольшой труд решились переиздать
его, думается, необходимо объяснить читателю, отчего обещанная Третья часть
так и не появилась в декабрьской книжке "Лондон Магазин", ибо в противном
случае издателей, под чью ответственность дано было известное обещание,
могут упрекнуть до некоторой степени в неисполнении оного. Упрека этого,
если уж быть до конца справедливым, заслуживает сам автор. Каков же размер
вины, ему принадлежащей, - есть для него вопрос крайне темный и нимало не
обретший света в словах мастеров казуистики, с коими автор советовался по
своему случаю. С одной стороны, как всем, должно быть, известно, всякое
обещание свято в обратной пропорции к числу тех, кому уготовано - мы
наблюдаем множество господ, бессовестно нарушающих клятвы, данные целому
народу, - а ведь народ тот хранит веру ревностно, и видим мы, как попирается
преданность сильнейшему теми, кто не жалеет себя; с другой же стороны, автор
связан обещанием единственно лишь с читателями своими, и вопрос авторской
скромности - в том, чтобы довериться как можно меньшему их числу, вероятно,
даже сведя его к единице - в эдаком случае любое обязательство будет
сопряжено с таким нравственным чувством, что и подумать страшно. Однако же
отбросим казуистику - отныне автор представляется той снисходительной
публике, что могла бы посчитать себя удрученной указанной отсрочкой, и ниже
последует отчет, свидетельствующий о состоянии здоровья его с конца прошлого
года (когда обещание прозвучало) до едва ли не самого последнего времени.
Для самооправдания довольно будет сказать, что невыносимые телесные
страдания почти полностью лишили автора возможности пользоваться собственным
разумом и, даже более, сообщаться с чувствами приятными и веселыми; но
поскольку сама по себе болезнь эта, находясь в том почтенном возрасте, когда
она не часто попадает на заметку людям сведущим, способна привнести хотя бы
малость в медицинскую историю Опиума, постольку автор и рассудил, что
подробный рассказ о завершении сего случая будет угоден иным читателям.
"Fiat experimentum in corpore vili"[*Да свершится испытание над бренным
телом (лат.)] - в справедливости этого правила содержится предельная попытка
хоть как-нибудь разумно обосновать выгоду такого положения; признаем все же
сию выгоду сомнительной и ценности телу не прибавляющей, а потому как автор
волен признать - более никчемного тела, нежели его собственное, быть не
может, то гордо верит он, что подобная телесная оболочка является тем самым
идеалом низменного, безумного, презренного человеческого устройства, коему
едва ли суждено выдержать двухдневное плавание при несильном шторме и уж тем
более - снести жизненные убыли; и кабы пускаться в такие предприятия
считалось похвальным уделом тел человеческих, - автор, должно быть, даже
устыдился бы завещать свой убогий состав какому-нибудь уважаемому волку. Но
теперь - к делу, и автор, дабы избежать нарочитости витиеватых иносказаний,
берется изложить оное от первого лица.
Тот, кто прочел мою "Исповедь", вероятно, закрыл сию книгу с чувством,
что я полностью избавился от употребления Опиума. То самое впечатление я и
хотел произвесть, и сделал так по двум причинам: во-первых, преднамеренное
записывание подобных страданий безусловно предполагает в его исполнителе
известную силу обозревать свой собственный случай с холодностью стороннего
наблюдателя, а также и ту степень душевной крепости, коя позволяет вести
рассказ сообразно с правдою и кою было бы непоследовательным заподозрить в
ком-либо, действительно являвшем собой страдальца; во-вторых, снизив приемы
со столь большого количества в 8000 капель до столь сравнительно малого - от
180 капель до 300, - я вполне мог полагать, что победа, таким образом,
достигнута. Дозволяя читателю думать обо мне как об исправившемся опиофаге,
я тем не менее описываю лишь испытанное мною, - и, кажется, следует искать
истину скорее в общем томе моих заключительных выводов, нежели в указаниях
на медицинские особенности, хотя сии последние ни в коей мере не расходятся
с правдою. Вскоре по написании книги почуял я, что окончательное усилие в
борьбе моей будет стоить мне гораздо больше, чем я того ожидал, а
необходимость произвесть усилие такое росла с каждым месяцем. Отчаянно
тяготила меня бесчувственность или же огрубелость желудка; сие в моем
представлении могло означать неизбежное затвердение органа. Один
замечательный врач, чью неоскуделую доброту пользовал я в то время, сообщил
мне, что подобный исход моего случая едва ли исключен, однако же коли
продолжу я употребление опиума - он будет предвосхищен иным исходом. Посему
решил я полностью отречься от опиума сразу, как только сумею безраздельно
направить мысль и стремленье свое к достижению этой цели. Впрочем, вплоть до
24 июня сколь-нибудь удовлетворительного стечения обстоятельств, годных для
такой попытки, не происходило. И в день сей начал я свой опыт, заране
приготовясь к тому, чтобы, не дрогнув и не убоявшись "царапин", пройти "под
огнем батарей". Должен предуведомить читателя, что 170, даже 180 капель
составляли привычный мой рацион в течение долгих месяцев, порой доходил я и
до 500, а однажды - чуть ли не до 700; не раз, подступая к своей задаче,
ограничивался я и 100 каплями, но не выдерживал более четырех суток, -
кстати, я всегда полагал именно четвертый день куда сложнее, нежели три
предыдущих. Начал я плавание неторопливо - 130 капель было нормою трех
первых дней, а на четвертый я круто сошел до 80, но отчаяние, мной
овладевшее, вмиг такую "самонадеянность стряхнуло"; примерно месяц держался
я этой отметки, потом же - спустился до 80, а на другой день - до нуля. За
десять лет впервые я существовал без опиума. То воздержание длилось 90
часов, то есть более половины недели. Затем я принял - о, не спрашивай меня,
сколь много; а ты, любезнейший, что бы сделал на моем месте? - затем - себя
я вновь умерил, - затем - употребил всего 25 капель, - затем - опять
воздержался - и так далее.
В первые шесть недель опыта признаки течения моей болезни были
таковыми: ужасная раздражительность и возбуждение всего организма; что ж до
желудка, то к нему вернулись жизнь и чувства, - но лишь с великой болью;
обуреваем беспокойством днем и ночью, я спал, не знаю - был ли это сон, - за
сутки не более трех часов, причем так беспокойно и неглубоко, что слышал
всякий звук вокруг меня; нижняя челюсть постоянно опухала, рот покрывался
язвами, множились и другие болезненные явления, печальные, но скучные для
описания, однако об одном из них я должен упомянуть, ибо не мог заметить
отсутствия оного при всякой попытке избавиться от опиума. То было
безудержное чихание, ставшее невыносимо мучительным и длившееся порой по 2
часа кряду, - повторялось сие дважды или трижды в день. Я не слишком тому
удивился, вспомнив, что где-то слышал или читал, будто оболочка, покрывающая
нос изнутри, суть продолжение оболочки желудка; отсюда легко объяснить
появление воспаленных пятен на носах пьяниц. Итак, нежданное восстановление
прежней желудочной чувствительности выражалось посему в виде чиха.
Замечательно также и то, что за все годы употребления опиума я ни разу (как
говорится) не простыл и, тем более, не подвергся кашлю. Теперь же простуда
жесточайшая, а вслед за ней и кашель набросились на меня. В своем
неоконченном письме к ..., кое относится к тому времени, я нашел следующие
строки: "Вы просите меня написать ... Знаете ли вы пиесу Бомонта и Флетчера
"Тьери и Теодор"? В ней есть рассуждение о сне, - оно отразит мой случай; да
и касательно прочих вопросов вы не обнаружите преувеличений. Уверяю вас,
ныне за один час мне приходит в голову более мыслей, нежели за год,
проведенный в царстве опиума. Кажется, думы - те, что были скованы опиумом,
- вмиг оттаяли, как это было в одной старой сказке, и в великом множестве
потекли ко мне со всех сторон. И так много нетерпелив я и раздражен, что
покуда одна из этих мыслей схвачена и записана мною, - 50 уж успевают
ускользнуть; несмотря на усталость, происходящую от страданий и недостатка
сна, не могу остановиться и присесть даже на 2 минуты. "I nunc, et vensus
tecum mediare canoros"[* Теперь я разделяю с тобой эти песни (лат.)].
В эту пору моего опыта я послал за соседским врачом, прося, чтобы тот
пришел осмотреть меня. Вечером явился он. Кратко рассказав о случае моем, я
спросил, не думает ли он, что опиум мог способствовать действию
пищеварительных органов и что нынешнее плачевное состояние мое, кое стало
видимой причиной бессонницы, может происходить от неисправности желудка? Его
ответом было: нет, наоборот, он думал, что муки эти вызваны как раз
исправностью оного, каковую, естественно, трудно осознать; но от
неестественного состояния желудка, испорченного длительным употреблением
опиума, сия исправность ныне чересчур ощутима. Такое мнение показалось мне
вполне правдоподобным, да и сама непрерывность страданий подтверждала это, -
ведь ежели желудочная болезнь проявлялась бы непостоянно, то она, конечно,
время от времени отступала бы и характер приступов значительно менялся б.
Природа, как то явствует из здорового состояния человека, намеренно скрывает
от чувств наших все плоть животворящие движения: круговорот крови,
расширение и сокращение легких, перистальтические действия кишечника etc., -
опиум же, кажется, способен в сих и прочих случаях противостоять природному
замыслу. По совету врача испробовал я горькой настойки и на краткое время
сильно облегчил участь свою, но к сорок второму дню пытаний признаки недуга
стали исчезать, и на место их вступили новые, иного и куда более
мучительного свойства - страдания лишь продлились, даруя изредка минуты
послабления. Не стану, однако, описывать сии несчастья по двум причинам:
во-первых, разум восстает супротив всякой попытки припомнить подробно
мучения, коли те во времени недалеки: описать их с отменной прилежностью
было бы то же, что "infandum renovare dolorem"[*возобновлять невыносимые
страдания (лат.)]; во-вторых, я сомневаюсь, что указанное состояние можно
объяснить действием опиума вообще, независимо от того, считается ли сие
действие положительным или даже отрицательным. Здесь уместнее говорить о
влиянии опиума в самых крайних степенях, либо же доискиваться причины в
ранних вредоносных проявлениях, когда воздержание от этого зелья становится
чересчур ощутимо для организма, давно расстроенного употреблением оного.
Безусловно, лето (особенно август) виновно в возникновении некоторых
болезненных признаков: хоть и не было оно жарким, но все же сумма тепла,
пущенная в рост (если можно так выразиться), за предшествующие месяцы
составила вкупе с теплом августовским капитал столь весомый, что сей месяц с
лихвой подтвердил свою репутацию самого богатого по части жары. Всякий раз,
как сильно сокращал я дневные приемы - будь то даже на Рождество, -
неудержимая потливость обуревала меня, нынешний июль был в этом отношении не
нов и принуждал автора спасаться ваннами по пяти, а то и шести раз на дню.
Теперь же, к началу самой жаркой поры, я совершенно перестал потеть, и
мучительный летний жар стал и вовсе невыносим. Другое наблюдаемое мною
нездоровое явление, кое по невежеству называю я наружным ревматизмом (порой
отзывающимся в плечах etc., но куда чаще гнездящимся в животе), казалось, по
всей видимости, происходило не столько от опиума, или не от потребности в
нем, сколько от сырости моего дома[*Говоря так, я не желаю обидеть именно
этот дом, и читатель то поймет, когда признаюсь, что за исключением одного
или двух изрядных особняков и нескольких строении поплоше, облицованных
романской известью, я не знаю ни одного дома в известной горной области,
который был бы полностью водой непроницаем. Я тешу себя тем, что книжный
штиль в сем графстве зиждется на строгих началах, касательно же штилей
архитектурных скажу, что, не беря в расчет всеобщего запустения здесь,
свидетельствуют они об отсталости зодчества.], достигшей ныне максимума, ибо
июль был, по обыкновению, дождлив в нашей части Англии, и без того
незасушливой.
Указав на причины сомнений относительно связи опиума с последними
страданиями моими (не стану обращаться к еще одной причине, случайной, но
приведшей тело к слабости и распаду и, таким образом, сделавшей его уязвимым
для любого вредоносного воздействия), я охотно избавлю читателя от описания
их: пускай страдания эти сгинут с глаз долой, пусть боле не тревожат они
моих воспоминаний, и да не нарушатся грядущего спокойствия часы живой
картиной, в коей мог быть заключен образец отчаяния людского!
Ну, да полно рассуждать о результатах опыта; последствия воздержания,
сей опыт увенчавшие, позволяют применить его и ко всякому подобному случаю,
- потому я должен просить читателя не забывать о причинах, по которым веду
запись эту. Их было две: во-первых, вера в то, что могу и я чуть дополнить
историю опиума, медицинского вещества. Я знаю, вовсе не смог я исполнить
собственных намерений от вялости ума - сей неисправности в теле, - а также
от изрядного отвращения к предмету, досаждавшему мне, покуда составлял я
последнюю главу, которую, впрочем, уж нельзя изменить или улучшить, ибо
тотчас по написании оной отослал я ее печатнику (располагавшемуся почти в
пяти градусах широты от меня). Однако в указанных обстоятельствах, на первый
взгляд обременительных, есть очевидная выгода для тех, кого может занять
именно такая история опиума (здесь я имею в виду всех опиофагов), - история
эта служит им успокоением и надеждой, ибо она убеждает, что и от опиума
возможно отказаться даже без особой к тому решительности, уменьшая приемы
достаточно быстро.(*)
Сообщить об этом итоге моего опыта - вот первая моя цель. Во-вторых,
следующей за ней целью я полагал объяснить читателю, почему невозможным
стало для меня исправить Третью часть своевременно, дабы угодить нынешнему
переизданию: ведь оттиски готовящейся книжки были посланы мне из Лондона в
самое время сего опыта, и столь велика была моя неспособность дополнить или
улучшить что-либо в них, что не мог я с должным вниманием читать сии листы и
замечать ошибки печати, и тем более не мог устранять словесные огрехи.
Таковы были причины, по которым утомлял я читателя записями, длинными или
краткими, об опытах над собственным моим телом, каковое поистине является
основою предмета. Уверен, читатель не забудет их и не поверит, что я не
избрал бы столь бесчестный путь, описывая этот предмет ради него самого и не
заботясь притом о всеобщей пользе. Есть некое животное, называемое
самокопающимся ипохондриком, - я знаю наверное, ибо доводилось мне встречать
его. И я знаю
-------------------
(*) Касательно настоящей мысли замечу, что я был неумеренно скор и
потому неоправданно усугублял свои страдания; хотя, вероятно, опытам моим
недоставало должной длительности, а равно и последовательности. И дабы
читатель сам рассудил, что к чему, а употребляющий опиум, - коли тот
готовится уйти на покой, - имел бы пред глазами все возможные сведения, я
присовокупляю к сему свой дневник:
Первая Капли
неделя лаудана
Понед., июнь 24..... 130
... 25......140
... 26......100
... 27...... 80
... 28...... 80
... 29...... 80
... 30...... 80
Вторая Капли
неделя лаудана
Понед., июль 1...... 80
... 2....... 80
... 3....... 90
... 4..... 100
... 5....... 80
... 6....... 80
... 7....... 80
Третья Капли
неделя лаудана
Понед., июль 8.... 300
... 9..... 50
... 10 пробел
... 11 в
... 12 рукописи
... 13
...14....76
Четвертая Капли
неделя лаудана
Понед., июль 15... 76
... 16... 73 1/2
... 17... 73 1/2
... 18...70
... 19... 240
... 20... 80
... 21... 350
Пятая Капли
неделя лаудана
Понед., июль 22... 60
... 23... нуль
... 24... нуль
... 25... нуль
...26... 200
... 27... нуль
Читатель, должно быть, спросит: что значат сии внезапные возвращения
болезни, выраженные числами 300-350 etc.? Причиною этих вспышек была лишь
простая нетвердость намерения, движителем же моим, оправдывающим причину,
был принцип reculer pour sauter"[*отступить, чтобы далее прыгнуть (фр.).].
(Ибо, будучи от большого приема в оцепенении, длившемся день иль два,
желудок мой удовлетворялся куда меньшим количеством и, по пробуждении, уже
приноравливался к новому рациону): но могу указать и другой принцип - из
всех страданий между собою равных по силе перенести легче те, которым мы
ответствуем озлоблением. Теперь же стоило лишь мне дойти в приемах своих до
изрядною количества. как уж на следующий день принимался я негодовать с
великом яростью, а потому и вытерпеть мог любые муки. - то есть самый
непостижный heautontimoroumenos[*самоистязатель (др.греч.)]. Вечно взывает
он к разуму своему, обосновывая и тем усугубляя всякое проявление болезни,
коему в противном случае - при ином направлении мыслей - пришлось бы,
вероятно, раствориться. Я же питаю слишком глубокое отвращение к сей
недостойной привычке себялюба, и снизойти до нее для меня было бы такою же
тратою времени, как и наблюдать за бедной служанкой моей, с которой, как я
слышу сейчас, во дворе любезничает незнамо какой паренек. Пристало ли
Трансцендентальному Философу любопытствовать по такому случаю? Мне ли, кому
и 8 1/2 лет не прожить, - иметь досуг для столь мелких занятий? Дабы более
не возвращаться к этому вопросу, я скажу нечто, могущее поразить иных
читателей, но, уверен, такового не случится, ежели кто учтет побуждение мое.
Ни один человек, полагаю я, не станет тратить времени на отправления
собственного тела, коли не озабочен им, - вообще же читатель видит, что,
наблюдая до сих пор за плотью своей с самодовольством и почтением, я,
однако, ненавижу ее и превращаю в предмет издевательства и самых горьких
насмешек, и мне не должно роптать, когда бы моему телу выпали те крайние
унижения, коим подвергает закон тела величайших преступников. В
доказательство искренности этих слов я сделаю нижеследующее распоряжение. У
меня, как и у прочих людей, есть особенное представление о том месте, где
надлежит покоиться праху моему: проведши жизнь большей частью в горах, я бы
скорее склонился к надменной мысли, что зеленый церковный дворик меж древних
одиноких холмов был бы более величественным и покойным пристанищем для
могилы философа, нежели чудовищные Голгофы Лондона. Но если господа из
Врачебной Коллегии посчитают, что их науке прибавится пользы от исследования
телесного состава употребляющего опиум, - пускай лишь молвят слово, как
тотчас позабочусь я о законной передаче им означенного тела, едва сам
откажусь от него. Пусть не колеблясь выразят они свое желание, не
сообразуясь с требованиями ложной любезности, не снисходя до моих чувств; я
уверяю, что доставят они мне честь немалую, "выставив напоказ" такое
истомленное тело, как мое; я же буду наслаждаться предвкушением посмертной
мести - глумления над тем, что сообщило моей жизни так много страданий.
Подобное наследство достается не каждому, и безусловно опасно уведомлять о
нем заранее, ибо в смерти завещателя состоит известная выгода: тому есть
замечательный пример, заключенный в привычках одного из романских правителей
- будучи упрежден некими богачами в том, что они от щедрот своих назначили
его наследником, он выражал довольство сими приготовлениями и милостиво
принимал их верноподданство; однако ежели завещатели отказывались вручить
наследство немедленно, ежели они с предательским "упорством оставались в
живых" (si vivere persevevarant, как сие определил Светоний), - он весьма
раздражался и принимал соответствующие меры. Во времена наихудшего из
Цезарей мы были бы вправе ожидать таких порядков; но уверен я, что
английским лекарям наших дней не присуще питать как нетерпение, так и прочие
чувства, не связанные с чистой любовью к науке, - посему и воля моя
непреложна.
30 сент[ября] , 1822.
К читателю 15
I Предварительная исповедь 19
Обращение к читателю 19
II Упоение опиумом 54
III Пытки опиумом 72
Вступление 72
Пытки опиумом 85
Май, 1818 97
Июнь 1819 100
Appendix 106
Компьютерный набор - Сергей Петров
Дата последней редакции - 14.05.01