Страница:
— Калейла, я не сторонник скоропалительных решений, да и действий тоже. Если ты считаешь, что постель — это все, тогда другое дело. Но для сведения 'хочу подчеркнуть особо, что в отношениях двоих не это главное.
— Черт побери, ты чересчур много говоришь!
— А ты все время ускользаешь. Почти полтора месяца я пытаюсь приблизиться к тебе, стараюсь вызвать тебя на разговор о нас с тобой, хочу разрушить стену, которую ты между нами воздвигла. А ты держишь меня на расстоянии. Почему?
— Потому что я боюсь.
— Чего?
— Нас обоих!
— Ничего не понимаю! Может, объяснишь?
— Минувшей ночью ты молчал, но кое-что дал мне понять. Думаешь, я не слышала? Ходил взад-вперед у моей двери...
— Почему ты ее не открыла?
— А почему ты ее не вышиб? Они засмеялись и обнялись.
Они ласкались, они торопились поскорее узнать все друг о друге, и это узнавание оказалось чудесным. «Хорошо, что в этом мире, сошедшем с ума, есть ты!» — говорила она ему молча, без слов. «С тобою мне все сложности по плечу!» — говорил он ей, молча лаская ее. Их нежные касания наполнились обещанием отношений ровных, гармоничных и длительных. На всю оставшуюся жизнь!
А после Бахрейна осталась лишь пустота и неуверенность друг в друге.
Они ласкались, и оба долго не могли насытиться пришедшей наконец близостью. После вершины наслаждения обладания друг другом они не разжали кольцо сплетенных рук, они тихо разговаривали обо всем и ни о чем. А потом снова были предельно близки. Так и уснули, крепко обнявшись.
Как только солнце заглянуло в окно, Эван сразу проснулся. Чашу любви он испил до дна и поэтому ощущал себя благостным и умиротворенным. Он протянул к Калейле руку, но ее рядом не оказалось.
Эван открыл глаза. Калейлы не было. Он приподнялся на локтях... Одежда Калейлы лежала на стуле. Только тогда он облегченно вздохнул. Дверь в ванную и дверцы стенного шкафа были открыты. Увидев это, Эван тихо рассмеялся. Герой Омана и опытный разведчик из Каира приехали на Багамы с сумками через плечо, а потом в бешеной спешке забыли их либо в правительственной машине в Нассау, либо в истребителе F-106. И ни один из них не заметил этого до тех пор, пока уже ближе к концу волшебной ночи Калейла не произнесла:
— Между прочим, я купила потрясающую ночную рубашку для поездки на Багамы. Ничего не ждала, но надеялась... Думала, надену ее, а ты скажешь: «Какая ты прелесть!»
— Какая ты прелесть! — сказал Эван и поцеловал ее в губы.
— А у тебя что было в сумке? — спросила Калейла, переведя дыхание.
— Грязные носки и руководство по сексу. Ничего не ждал, но надеялся...
Они снова упали в объятия друг друга. Комизм ситуации, казалось, сблизил их еще больше.
Кто-то из них сходил проверить Мэнни, но Эван так и не мог вспомнить, кто именно.
Он встал с кровати, заглянул в стенной шкаф. У него было два банных халата, но один теперь отсутствовал. Чтобы выглядеть на все сто, Эван принял душ, побрился, вылил на себя полфлакона одеколона. Надев второй банный халат, он вышел из спальни и зашагал по коридору в гостиную.
Калейла сидела на массивном сосновом столе с черной кожаной столешницей и вполголоса разговаривала по телефону. Заметив Эвана, она ему улыбнулась и опять сосредоточилась на разговоре с человеком на другом конце провода.
— Все ясно, — сказала Калейла, когда Эван подошел ближе. — Буду держать с вами связь. — Она соскользнула со стола. При этом движении полы халата распахнулись, обнажив красивые длинные ноги. Калейла запахнула халат и, положив на плечи Эвана руки, сказала:
— Поцелуй меня, мой дорогой!
— Жаль, что я не опередил тебя. Надо было высказать это желание первым!
Они целовались до тех пор, пока Калейла не сообразила, что еще пара минут — и им не миновать спальни.
— Ну ладно, ладно, Эван! Мне надо тебе что-то сказать.
— Почему вдруг «Эван»?
— То есть?
— Очень приятно слышать, когда ты говоришь знаешь что?
— Что?
— Мой дорогой...
— Мой дорогой, моя дорогая... Обычная форма обращения.
— Кажется, я изувечу любого, если ты при мне к кому-либо обратишься с подобными словами.
— Ты это серьезно?
— Вполне.
— Но это же, мягко говоря, глупо! Ты что, полагаешь, я из тех, кто прыгает из одной постели в другую? — спросила Калейла, снимая руки с его плеч.
— Нет! Конечно нет! Но поскольку уж мы об этом заговорили, давай поставим точки над "i".
— Давай! У меня были мужчины. И к некоторым из них я обращалась со словами «дорогой» и даже «любимый». Но если ты, безжалостный эгоист, действительно хочешь знать правду, то она такова: я никогда никому не говорила «мой любимый». Тебе все ясно?
— Не заводись! — Эван потянулся к ней.
— Нет, нет! Убери руки...
— По-моему, ты только что просила тебя поцеловать. Что изменилось?
— Ты показался мне слишком рассудочным, а любовь, на мой взгляд, идет от сердца.
— Калейла, милая, рассудок с сердцем вечно не в ладах, но ко мне эта аксиома не имеет никакого отношения. Я тебя люблю. И если раньше мне было все равно, вернее, не особенно заботило, когда меня настигнет пуля, мгновенной будет смерть или мучительной, то теперь, поверь, хочется жить ради тебя. Искоренять зло, насаждать добро... И все это ради тебя!
Калейла внимательно посмотрела на Эвана.
— Послушай, — сказала она, — я тоже тебя люблю, но должна заметить, что «искоренение зла» — это то, чем я занимаюсь всю свою сознательную жизнь. Это моя профессия. Однако, к сожалению, настанет время, когда необходимость во мне отпадет, то есть меня отправят на пенсию, и я окажусь как бы не у дел. Это меня заботит более всего, хотя, думаю, мой потенциал, в смысле знания и умения, не останется невостребованным.
— И каков же твой потенциал, позволь узнать?
— Во-первых, я свободно изъясняюсь на шести языках, на четырех — читаю и пишу. Во-вторых, мое происхождение. Словом, думаю, без работы не останусь.
— Блестящая перспектива, но кое о чем ты не упомянула.
— Например... — Калейла прищурилась.
— Например, я...
— Ради Бога, Эван! Давай обойдемся без философствования...
— Дорогая моя Калейла, прежде всего давай научимся уважать друг друга. «Ради Бога, Эван», «Давай не будем, Эван», «Пожалуйста, Эван» — эти императивы не для меня. Видишь ли, я тут окинул внимательным взглядом прожитую жизнь и понял, что большую ее часть прожил, руководствуясь правилами, свойственными эгоистам. Старался не связывать себя никакими обязательствами, ибо считал, что главное — свобода. В смысле — иду куда хочу, делаю что хочу. Плохо это или хорошо — не важно! Я так жил. Пожалуй, меня давным-давно поразил вирус, называемый «самодостаточностью». Сам, сам, сам... Но вот появилась ты, и от этой моей «самости» остались одни воспоминания. Ты ненавязчиво обратила мое внимание на то, чего у меня нет, и этим жестом заставила почувствовать себя идиотом... Мне никогда ничего не приходилось ни с кем делить. Я ни о ком не заботился настолько, чтобы броситься сломя голову с сообщением типа «Послушай, я сделал это» либо, наоборот, «Извини, я не сделал этого»... Конечно, у меня есть Мэнни, но он не очень-то покладистый старикан — у него на все свое мнение, и он не бессмертен. Дорогая моя, все дело в том, что у меня появился страх потерять тебя. Я не умею просить, ненавижу пресмыкаться, но я буду умолять, упаду ниц, стану делать все, чтобы тебе понравиться... только... только, пожалуйста, не бросай меня!
— О Господи! — сказала громким шепотом Калейла, глотая слезы. — Ты сукин сын, вот ты кто!
— Дорогая моя! — Эван притянул ее к себе, крепко обнял. — Ты никогда ни о чем не пожалеешь!
— Уж будто бы... Думаешь, ты сахар? Ты безумно усложнил мою жизнь.
— А ты мою!
— .. Очень мило! — раздался звучный голос, сопровождаемый характерным покашливанием.
— Мэнни! — воскликнула Калейла, отталкивая Эвана.
— Интересно, и давно ты тут торчишь? — спросил Эван нарочито грубым тоном.
— Я появился, когда речь шла о мольбе и падении ниц, — ответил Вайнграсс, одетый в алый бархатный халат, перетянутый поясом с кистями. — Сильный мужчина на коленях... Это нечто! Это всегда срабатывает, мой дорогой мальчик! Никогда не подводит!
— Ты становишься день ото дня наглее! — заорал Эван.
— Он просто само очарование, — сказала Калейла.
— Я и то и другое, но говорите, пожалуйста, потише, иначе разбудите моих девчонок. И вообще, какого дьявола вы здесь в этот час?
— В Вашингтоне, между прочим, в этот час уже восемь, — заметила Калейла. — Как вы себя чувствуете?
— А-а-а... — Он залихватски махнул рукой. — Я спал, но не мог заснуть, потому что вы только и делали, что будили меня, открывая дверь каждые пять минут.
— Каждые пять минут? — улыбнулась Калейла. — Это вряд ли...
— Так что же такого интересного вам поведал мой друг Митчелл? В Вашингтоне сейчас восемь, если не ошибаюсь?
— Как всегда, вы не ошибаетесь, а я как раз собираюсь кое-что объяснить.
— Какие уж там объяснения! На вас нужно только посмотреть...
— Мэнни, ты, наконец, уймешься? — рявкнул Эван.
— Захлопни, сынок, свой ротик! Пусть говорит эта очаровательная леди...
— Мне надо уехать. Вот что! На день, может, на два.
— Куда? — встрепенулся Кендрик.
— Я не могу тебе этого сказать... мой любимый.
Глава 31
— Черт побери, ты чересчур много говоришь!
— А ты все время ускользаешь. Почти полтора месяца я пытаюсь приблизиться к тебе, стараюсь вызвать тебя на разговор о нас с тобой, хочу разрушить стену, которую ты между нами воздвигла. А ты держишь меня на расстоянии. Почему?
— Потому что я боюсь.
— Чего?
— Нас обоих!
— Ничего не понимаю! Может, объяснишь?
— Минувшей ночью ты молчал, но кое-что дал мне понять. Думаешь, я не слышала? Ходил взад-вперед у моей двери...
— Почему ты ее не открыла?
— А почему ты ее не вышиб? Они засмеялись и обнялись.
* * *
Все было иначе, чем на Бахрейне.Они ласкались, они торопились поскорее узнать все друг о друге, и это узнавание оказалось чудесным. «Хорошо, что в этом мире, сошедшем с ума, есть ты!» — говорила она ему молча, без слов. «С тобою мне все сложности по плечу!» — говорил он ей, молча лаская ее. Их нежные касания наполнились обещанием отношений ровных, гармоничных и длительных. На всю оставшуюся жизнь!
А после Бахрейна осталась лишь пустота и неуверенность друг в друге.
Они ласкались, и оба долго не могли насытиться пришедшей наконец близостью. После вершины наслаждения обладания друг другом они не разжали кольцо сплетенных рук, они тихо разговаривали обо всем и ни о чем. А потом снова были предельно близки. Так и уснули, крепко обнявшись.
Как только солнце заглянуло в окно, Эван сразу проснулся. Чашу любви он испил до дна и поэтому ощущал себя благостным и умиротворенным. Он протянул к Калейле руку, но ее рядом не оказалось.
Эван открыл глаза. Калейлы не было. Он приподнялся на локтях... Одежда Калейлы лежала на стуле. Только тогда он облегченно вздохнул. Дверь в ванную и дверцы стенного шкафа были открыты. Увидев это, Эван тихо рассмеялся. Герой Омана и опытный разведчик из Каира приехали на Багамы с сумками через плечо, а потом в бешеной спешке забыли их либо в правительственной машине в Нассау, либо в истребителе F-106. И ни один из них не заметил этого до тех пор, пока уже ближе к концу волшебной ночи Калейла не произнесла:
— Между прочим, я купила потрясающую ночную рубашку для поездки на Багамы. Ничего не ждала, но надеялась... Думала, надену ее, а ты скажешь: «Какая ты прелесть!»
— Какая ты прелесть! — сказал Эван и поцеловал ее в губы.
— А у тебя что было в сумке? — спросила Калейла, переведя дыхание.
— Грязные носки и руководство по сексу. Ничего не ждал, но надеялся...
Они снова упали в объятия друг друга. Комизм ситуации, казалось, сблизил их еще больше.
Кто-то из них сходил проверить Мэнни, но Эван так и не мог вспомнить, кто именно.
Он встал с кровати, заглянул в стенной шкаф. У него было два банных халата, но один теперь отсутствовал. Чтобы выглядеть на все сто, Эван принял душ, побрился, вылил на себя полфлакона одеколона. Надев второй банный халат, он вышел из спальни и зашагал по коридору в гостиную.
Калейла сидела на массивном сосновом столе с черной кожаной столешницей и вполголоса разговаривала по телефону. Заметив Эвана, она ему улыбнулась и опять сосредоточилась на разговоре с человеком на другом конце провода.
— Все ясно, — сказала Калейла, когда Эван подошел ближе. — Буду держать с вами связь. — Она соскользнула со стола. При этом движении полы халата распахнулись, обнажив красивые длинные ноги. Калейла запахнула халат и, положив на плечи Эвана руки, сказала:
— Поцелуй меня, мой дорогой!
— Жаль, что я не опередил тебя. Надо было высказать это желание первым!
Они целовались до тех пор, пока Калейла не сообразила, что еще пара минут — и им не миновать спальни.
— Ну ладно, ладно, Эван! Мне надо тебе что-то сказать.
— Почему вдруг «Эван»?
— То есть?
— Очень приятно слышать, когда ты говоришь знаешь что?
— Что?
— Мой дорогой...
— Мой дорогой, моя дорогая... Обычная форма обращения.
— Кажется, я изувечу любого, если ты при мне к кому-либо обратишься с подобными словами.
— Ты это серьезно?
— Вполне.
— Но это же, мягко говоря, глупо! Ты что, полагаешь, я из тех, кто прыгает из одной постели в другую? — спросила Калейла, снимая руки с его плеч.
— Нет! Конечно нет! Но поскольку уж мы об этом заговорили, давай поставим точки над "i".
— Давай! У меня были мужчины. И к некоторым из них я обращалась со словами «дорогой» и даже «любимый». Но если ты, безжалостный эгоист, действительно хочешь знать правду, то она такова: я никогда никому не говорила «мой любимый». Тебе все ясно?
— Не заводись! — Эван потянулся к ней.
— Нет, нет! Убери руки...
— По-моему, ты только что просила тебя поцеловать. Что изменилось?
— Ты показался мне слишком рассудочным, а любовь, на мой взгляд, идет от сердца.
— Калейла, милая, рассудок с сердцем вечно не в ладах, но ко мне эта аксиома не имеет никакого отношения. Я тебя люблю. И если раньше мне было все равно, вернее, не особенно заботило, когда меня настигнет пуля, мгновенной будет смерть или мучительной, то теперь, поверь, хочется жить ради тебя. Искоренять зло, насаждать добро... И все это ради тебя!
Калейла внимательно посмотрела на Эвана.
— Послушай, — сказала она, — я тоже тебя люблю, но должна заметить, что «искоренение зла» — это то, чем я занимаюсь всю свою сознательную жизнь. Это моя профессия. Однако, к сожалению, настанет время, когда необходимость во мне отпадет, то есть меня отправят на пенсию, и я окажусь как бы не у дел. Это меня заботит более всего, хотя, думаю, мой потенциал, в смысле знания и умения, не останется невостребованным.
— И каков же твой потенциал, позволь узнать?
— Во-первых, я свободно изъясняюсь на шести языках, на четырех — читаю и пишу. Во-вторых, мое происхождение. Словом, думаю, без работы не останусь.
— Блестящая перспектива, но кое о чем ты не упомянула.
— Например... — Калейла прищурилась.
— Например, я...
— Ради Бога, Эван! Давай обойдемся без философствования...
— Дорогая моя Калейла, прежде всего давай научимся уважать друг друга. «Ради Бога, Эван», «Давай не будем, Эван», «Пожалуйста, Эван» — эти императивы не для меня. Видишь ли, я тут окинул внимательным взглядом прожитую жизнь и понял, что большую ее часть прожил, руководствуясь правилами, свойственными эгоистам. Старался не связывать себя никакими обязательствами, ибо считал, что главное — свобода. В смысле — иду куда хочу, делаю что хочу. Плохо это или хорошо — не важно! Я так жил. Пожалуй, меня давным-давно поразил вирус, называемый «самодостаточностью». Сам, сам, сам... Но вот появилась ты, и от этой моей «самости» остались одни воспоминания. Ты ненавязчиво обратила мое внимание на то, чего у меня нет, и этим жестом заставила почувствовать себя идиотом... Мне никогда ничего не приходилось ни с кем делить. Я ни о ком не заботился настолько, чтобы броситься сломя голову с сообщением типа «Послушай, я сделал это» либо, наоборот, «Извини, я не сделал этого»... Конечно, у меня есть Мэнни, но он не очень-то покладистый старикан — у него на все свое мнение, и он не бессмертен. Дорогая моя, все дело в том, что у меня появился страх потерять тебя. Я не умею просить, ненавижу пресмыкаться, но я буду умолять, упаду ниц, стану делать все, чтобы тебе понравиться... только... только, пожалуйста, не бросай меня!
— О Господи! — сказала громким шепотом Калейла, глотая слезы. — Ты сукин сын, вот ты кто!
— Дорогая моя! — Эван притянул ее к себе, крепко обнял. — Ты никогда ни о чем не пожалеешь!
— Уж будто бы... Думаешь, ты сахар? Ты безумно усложнил мою жизнь.
— А ты мою!
— .. Очень мило! — раздался звучный голос, сопровождаемый характерным покашливанием.
— Мэнни! — воскликнула Калейла, отталкивая Эвана.
— Интересно, и давно ты тут торчишь? — спросил Эван нарочито грубым тоном.
— Я появился, когда речь шла о мольбе и падении ниц, — ответил Вайнграсс, одетый в алый бархатный халат, перетянутый поясом с кистями. — Сильный мужчина на коленях... Это нечто! Это всегда срабатывает, мой дорогой мальчик! Никогда не подводит!
— Ты становишься день ото дня наглее! — заорал Эван.
— Он просто само очарование, — сказала Калейла.
— Я и то и другое, но говорите, пожалуйста, потише, иначе разбудите моих девчонок. И вообще, какого дьявола вы здесь в этот час?
— В Вашингтоне, между прочим, в этот час уже восемь, — заметила Калейла. — Как вы себя чувствуете?
— А-а-а... — Он залихватски махнул рукой. — Я спал, но не мог заснуть, потому что вы только и делали, что будили меня, открывая дверь каждые пять минут.
— Каждые пять минут? — улыбнулась Калейла. — Это вряд ли...
— Так что же такого интересного вам поведал мой друг Митчелл? В Вашингтоне сейчас восемь, если не ошибаюсь?
— Как всегда, вы не ошибаетесь, а я как раз собираюсь кое-что объяснить.
— Какие уж там объяснения! На вас нужно только посмотреть...
— Мэнни, ты, наконец, уймешься? — рявкнул Эван.
— Захлопни, сынок, свой ротик! Пусть говорит эта очаровательная леди...
— Мне надо уехать. Вот что! На день, может, на два.
— Куда? — встрепенулся Кендрик.
— Я не могу тебе этого сказать... мой любимый.
Глава 31
«Леди и джентльмены, добро пожаловать в международный аэропорт Стейплтон! Город Денвер приветствует вас. Персонал аэропорта к вашим услугам. Местное время в штате Колорадо три часа пять минут пополудни».
Среди пассажиров, прилетевших объявленным рейсом, обращали на себя внимание пятеро священников с восточными чертами лица и смуглой кожей. Они шли к выходу и тихо переговаривались между собой. Их английский был чересчур напыщенный, но вполне понятный.
Святые отцы могли сойти за служителей культа из какой-нибудь епархии на юге Греции либо на Сицилии, а то и вовсе в Египте.
Могли... Вне всякого сомнения. Хотя на самом деле они принадлежали к самому радикальному крылу движения «Исламский джихад», состояли в рядах палестинских террористов со штаб-квартирой в долине Бекаа на юге Ливана и священниками конечно же не являлись.
У каждого при себе была небольшая сумка из темной ткани. Все вместе они вошли в здание аэровокзала и сразу направились к газетному киоску.
— Ла! [46] — сказал молодой палестинец, взяв в руки газету и пробежав глазами заголовки.
— Не забывайся! — одернул его седой араб. — Забудь арабский, пока мы здесь.
— Странно! — прошептал пожилой палестинец. — Что-то тут не так! По-прежнему никаких известий.
— Действительно, загадочная история, — заметил седой араб.
Он был главным в этой группе. Его настоящего имени никто не знал. Известный среди террористов под кличкой Абиад, что в переводе с арабского означает «Белый», он пользовался непререкаемым авторитетом.
— Ничего, никаких сообщений! — заметил четвертый «святой отец».
— Поэтому мы здесь! — сказал Абиад. — Возьми мою сумку, — обратился он к молодому арабу. — Веди всех к выходу номер двенадцать. Встретимся там. И запомни: если кто-либо вас остановит, отвечать должен ты. Объяснишь, что остальные не знают английского, однако в подробности не вдавайся.
— Я напутствую каждого, кто обратится к нам, по-христиански, хотя глотку любому из них перерезал бы с удовольствием.
— Держи язык за зубами, а кинжал в кармане. И помалкивай! Понял? Тут тебе не Вашингтон...
Озираясь, Абиад проследовал дальше. И вскоре увидел вывеску «Справочная служба» над стойкой, за которой виднелась седовласая пожилая дама.
Служащая справочной службы, обратив внимание на явно озабоченное выражение на лице Абиада, любезно улыбнулась и спросила:
— Святой отец, чем могу быть полезна?
— Прошу прощения, но, кажется, мне следует именно к вам обратиться. У нас на острове Линдос, что в Эгейском море, все не так удобно организовано, как у вас.
— Спасибо на добром слове, святой отец. Я к вашим Услугам.
— Не оставляли ли у вас конверт для отца Демополиса? О незнакомом городе нелегко сориентироваться, знаете ли...
— О да! — кивнула служащая, выдвигая ящик стола. — Вот и конверт! Вы, отец Демополис, должно быть, преодолели нелегкий путь, добираясь сюда.
— Побывать в обители ордена францисканцев — единственная возможность посетить вашу прекрасную страну, — сказал Абиад, протягивая руку.
— Это послание доставил милейший молодой человек, — сказала дама, отдавая конверт. — Он сделал весьма щедрый вклад в наш благотворительный фонд.
— Я тоже имею намерение вас отблагодарить, — сказал Абиад, нащупывая в конверте плоский предмет и одновременно доставая бумажник.
— О нет! Не хочу даже слышать об этом. Нам и так щедро заплатили! Вручить конверт человеку в сутане, согласитесь, такая малость.
— Вы очень добры, дочь моя! Да благословит вас Господь...
— Благодарю вас, святой отец! Я так признательна...
Абиад зашагал прочь. Через минуту он вышел из здания, смешался с толпой и, дойдя до угла, остановился. Не суетясь, он надорвал конверт и достал ключ, пришпиленный к открытке. «Ну вот, почти полдела сделано». Он посмотрел по сторонам. Ключ от ячейки камеры хранения в аэропорту города Кортеса у него в руках, а это означает, что оружие, взрывчатка, паспорта для девяти священников-маронитов, выданные в Израиле, а также деньги и одежда доставлены по назначению.
Абиад огляделся. Что ж, кажется, сейчас .все предусмотрено! В ячейке наверняка лежат авиабилеты до Колумбии. Оттуда — на Кубу, а потом домой. Собственно, не совсем домой, а в Ливан, в долину Бекаа, где их будут встречать, а пока нужно побыстрее добраться до мотеля возле аэропорта в этом городишке Кортес, что на юго-востоке штата Колорадо. А на следующий день они с первым утренним рейсом вылетят в Лос-Анджелес, где к ним присоединятся девять священников-маронитов. Девять человек — мощное подкрепление! Хорошо, когда все идет по плану.
Абиад вспомнил, как однажды к ним в штаб-квартиру в долине Бекаа поступило заманчивое предложение, короткое и грозное: «Найдите его. Убейте его. Гибель провокатора сделает честь вашему общему делу. Мы обеспечим вас всем необходимым, но, кто мы такие, вы не узнаете никогда».
«Не узнаем, и не надо!» — подумал Абиад, поглядывая по сторонам. Но почему в газетах нет сообщения о нападении на дома подлого предателя в Фэрфаксе и Меса-Верде? Может, огневой мощи оказалось недостаточно? Возможно такое? Вполне.
Он позвонил по телефону-автомату в Ванкувер, в Канаду, и оставил на автоответчике сообщение о том, что не мешало бы прислать по случаю намечающегося празднования кое-какие добавочные подношения. Заказчики денег не жалеют, так что мелочиться не стоит. Ну ничего. Запад еще вздрогнет! Месть за Азрака, за всех убитых братьев воплотится в море крови всех тех, кто лишил их исконных земель, собственности и всяческих прав. И президент Соединенных Штатов пусть примет к сведению, что его распоряжения обеспечить строжайшие меры безопасности для защиты всего одного человека, «героя Омана», ровным счетом ничего не значат. Нашли героя! Провокатор, предатель, самозванец... Притворялся борцом за их общее дело, делил с ними, как говорится, хлеб, кров и напасти, а потом их предал. Таких мерзавцев надо убивать, чтобы другим неповадно было!
Абиад сжал кулаки. Жаль, что этого негодяя в Фэрфаксе не оказалось. Но куда исчез Иосиф? Вот вопрос. Ждали известий от него всю ночь. Не отходили от телефонных аппаратов в номерах отеля. Каждый надеялся, что с минуты на минуту раздастся телефонный звонок и они услышат долгожданное сообщение: «Операция „Азрак“ завершена. Провокатор мертв...»
И никаких звонков, никаких сообщений в прессе, по телевизору! Что случилось с группой Иосифа?
Мысленно Абиад вновь и вновь прослеживал каждый шаг группы и не находил ни одной ошибки. Он терялся в догадках.
Все было отработано, все предусмотрено. Денег на подкупы и шантаж не жалели, поэтому отключить телефоны в Фэрфаксе и Меса-Верде оказалось легче легкого. Правда, помощник презренного политика, да и не политика, а политикана, заартачился, но его быстро отправили на тот свет. Один из «святых отцов» блестяще справился с этой задачей. В среду вечером, перед тем как отправиться в Фэрфакс, решили перепроверить данные разведки о том, что конгрессмен находится в столице. У «святого отца» прикрытие было безупречным. Документы в полном порядке. Он появился в офисе конгрессмена с пакетом, где находились «поздравления» от многочисленных «старинных Друзей» этого Кендрика. «Святой отец» сидел за письменным столом помощника, читал записи в его ежедневнике, когда помощник ворвался в офис и сразу из приемной стал звонить в Службу безопасности конгресса. Что оставалось делать? Укокошил его и без лишнего шума отволок в котельную, прямо под полом Капитолия! Так ведь и об этом инциденте ни единого слова в прессе... Никакой огласки!
Что происходит? В чем дело? Разве можно вернуться в долину Бекаа с пустыми руками, не отомстив? Это просто немыслимо!
Абиад положил ключ от ячейки в карман, бросил конверт мусорный ящик и зашагал к выходу номер двенадцать.
— В чем дело, детка? — отозвался ее муж, сидя перед телевизором в кресле, обитом тисненым бархатом.
— Твои проблемы решены. Эти бешеные миллионы в надежном месте на целых пять лет! Занимайся ракетами, сверхзвуковыми самолетами, пока на горе не свистнет рак. Все твои тревоги позади!
— Я знаю, детка, — ответил Эндрю Ванвландерен, не двигаясь и не сводя глаз с экрана. — Об этом нетрудно догадаться!
— О чем ты? — Ардис Ванвландерен уставилась на мужа.
— Все-таки им придется развязать языки. Они не смогут это дольше скрывать. С ума сойти! Ведь это произошло почти сутки назад...
— Понятия не имею, что у тебя на уме, но могу сообщить:
Эммануил Вайнграсс скоро выйдет из игры. Наняли надежного врача. Он ему сделал укольчик...
— Его уже нет. И Кендрика тоже.
— Слушай, что ты придумал?
— Во всяком случае, не врача с укольчиками. Кое-что более эффективное и, разумеется, более надежное.
— Я тебя спрашиваю, что ты предпринял?
— Дал возможность обманутым людям отомстить за себя. Нашел тех, кто уцелел. Я знал, где искать.
— Энди, дорогой! — Ардис села напротив мужа. — Ответь, пожалуйста, что ты придумал?
— Ликвидировал препятствие, которое чуть было не ослабило военную мощь нашего государства. Вообрази, он мог превратить могущественного гиганта свободного мира в жалкого карлика. Лично мне это препятствие обошлось бы в восемьсот миллионов долларов, всей нашей группе — в миллиарды...
— Боже мой!.. Ты не мог подождать? Ты связался с арабами?!
Дело происходило на верхнем этаже жилых апартаментов Белого дома. Было два часа ночи. Лэнгфорд Дженнингс сидел на диване в пижаме и халате. Пейтон — напротив, на стуле. Президент не спускал внимательного взгляда с лица директора Отдела спецопераций ЦРУ.
— Понимаю, приехав прямо к вам, я нарушил целую сотню действующих инструкций, но я встревожен, как никогда еще не был встревожен за все годы моей работы. Несколько десятков лет назад, будучи молодым человеком, я сказал моему шефу, что на президентстве разрастается злокачественная опухоль. И теперь, став пожилым, говорю то же самое. Болезнь прогрессирует, однако — нисколько в этом не сомневаюсь — заболевание держится от вас в секрете.
— Вот такие дела, доктор Пейтон! — сказал президент. Помолчав, добавил: — Невеселые дела, должен заметить. Пришлось в темпе ознакомиться с кое-какими материалами. Самуил Уинтерс дал мне ясно понять, если вы встревожены, то остальные должны пребывать в шоке. Я внимательно выслушал вас и понял, что он хотел сказать. Я в шоке, мистер Пейтон.
— А я весьма признателен своему старинному приятелю за посредничество. Я был уверен, что Уинтерс примет во мне участие, но не ожидал, что он воспримет меня всерьез.
— Он воспринял вас всерьез... А вы уверены, что рассказали мне все? Ничего не утаили?
— Я рассказал все, что мне известно, все, что удалось собрать по крупицам, хотя, к сожалению, не могу пока представить явные улики.
— Да-а-а, — протянул президент, — в этих стенах про улики, похоже, давненько ничего не говорилось...
— При всем моем уважении к вам, должен подчеркнуть, что весьма сожалею об этом. Только поэтому я здесь. Господин президент, разговор нелицеприятный, я понимаю, но вы несете ответственность за все, что происходит в стране, а на мне лежит обязанность добыть улики, свидетельствующие против вас, уж если на то пошло.
— Ценю вашу честность и порядочность, — сказал Дженнингс и наклонил голову. Помолчав, посмотрел в упор на Пейтона и произнес: — Мои противники приписывают мне невероятную живость. А что вы думаете по этому поводу? Я задаю вам этот вопрос, потому как не могу себе представить, что вы являетесь моим сторонником.
— Судя по всему, у вас богатое воображение, но я тут ни при чем.
— Стало быть, я котируюсь, но вы голосовать за меня не будете. Правильно?
— Господин президент, позвольте заметить, что у нас в стране — тайное голосование.
— Как говорится, ответ со всей прямотой, — растянул президент губы в улыбке.
— Не стану я голосовать за вас. — Пейтон вернул улыбку. — Не подхожу по интеллекту?
— О чем вы? История показывает, что зачастую ум хозяина Овального кабинета способен раствориться в море несущественных подробностей. Да и вообще на определенном уровне мощь интеллекта порою опасна. Тот, у кого голова разрывается от фактов и аргументов, теорий и идей, склонен бесконечно дебатировать сам с собой в то время, когда надо принимать решения. Нет, сэр, у меня никаких сомнений насчет вашего интеллекта. Он намного превосходит уровень, необходимый на сегодняшний день.
— В таком случае, вероятно, дело в моей философии?
— Со всей откровенностью?
— Разумеется! Мы же договорились. Видите ли, мне необходимо знать прямо сейчас, голосовать ли за вас, а не складывать потом, черт побери, все «за» и «против».
— По-моему, я вас понимаю, — сказал Пейтон, кивнув. — Ну ладно, признаюсь, ваша риторика порой действительно меня раздражает. Иногда вы поразительно сводите некоторые очень сложные вопросы к...
— Упрощенчеству? — подсказал Дженнингс.
— Сегодня мир настолько сложен и беспорядочен, как было при его сотворении, которое, однако, свершилось. Одно неверное движение, и мы опять можем оказаться в самом начале развития. Огненный шар помчится по Галактике... Время упрощенчества миновало, господин президент.
— Позвольте и мне кое-что сказать, доктор Пейтон. Попытайтесь хоть раз усложнить какие-либо проблемы во время предвыборной кампании — и вы останетесь за бортом. В вашу сторону никто и не взглянет!
— Я бы предпочел думать иначе, сэр.
— Я тоже, но не могу. Мне довелось встречать на своем веку немало блестящих, эрудированных деятелей, которые пошли ко дну, потому что описывали мир перед своими избирателями так, как его понимали, чего те не хотели слышать.
— Они пошли ко дну, потому что не годились для той роли, на которую претендовали. Эрудиция и политическая привлекательность не исключают друг друга. Когда-нибудь новое поколение политических деятелей столкнется с другим электоратом, который будет воспринимать реальность такой, какая она есть.
— Браво! — воскликнул Дженнингс и откинулся на спинку дивана. — Вы только что объяснили причину, по которой я предпочитаю оставаться самим собой и делать то, что делаю... Видите ли, мистер Пейтон, все правления, начиная с первых советов племени, которые лишь учились говорить, сидя у костров в своих пещерах, являются переходными периодами. С этим соглашаются даже марксисты. Утопии не существует. В глубине сознания Томас Мор, наверное, это понимал, потому что ничего не сохраняется в первозданном виде, как было на прошлой неделе, в прошлом году или в прошлом веке. Вот почему он употребил слово «утопия» — место, которого не существует. И я прав для своего времени, момент для перемен наступил, и, надеюсь, к лучшему. Если я тот самый мост, который позволит нам перешагнуть через нынешний «переходный период», то я пойду в могилу чертовски счастливым человеком, а мои критики пусть катятся ко всем чертям.
Наступила тишина. Профессор Митчелл Джарвис Пейтон смотрел на самого влиятельного в мире человека, и глаза его выдавали легкое замешательство пополам с изумлением.
— Но ведь это утверждение нестоящего эрудита! — заметил он.
— Не надо давать волю словам. Забудем это. Вы прошли, Эм-Джей. Я голосую за вас.
— Эм-Джей?
— Я же вам говорил — мне постоянно приходится набираться ума-разума и читать прорву всяческих бумаг.
— А почему я прошел? Это и личный, и профессиональный вопрос, если у меня есть право его задать.
— Потому что вы не отступили.
— В смысле?
— Вы беседовали не с фермером из Айовы Лэнгом Дженнингсом, чья семья сколотила капитал благодаря тому, что его отец купил по случаю сорок восемь тысяч акров в горах, за которые разработчики потом были готовы продать свои души. Вы говорили с человеком, который способен превратить эту планету в огненный шар. На вашем месте я бы опасался столкнуться с таким типом. И поостерегся бы говорить многое из того, что вы сказали.
Среди пассажиров, прилетевших объявленным рейсом, обращали на себя внимание пятеро священников с восточными чертами лица и смуглой кожей. Они шли к выходу и тихо переговаривались между собой. Их английский был чересчур напыщенный, но вполне понятный.
Святые отцы могли сойти за служителей культа из какой-нибудь епархии на юге Греции либо на Сицилии, а то и вовсе в Египте.
Могли... Вне всякого сомнения. Хотя на самом деле они принадлежали к самому радикальному крылу движения «Исламский джихад», состояли в рядах палестинских террористов со штаб-квартирой в долине Бекаа на юге Ливана и священниками конечно же не являлись.
У каждого при себе была небольшая сумка из темной ткани. Все вместе они вошли в здание аэровокзала и сразу направились к газетному киоску.
— Ла! [46] — сказал молодой палестинец, взяв в руки газету и пробежав глазами заголовки.
— Не забывайся! — одернул его седой араб. — Забудь арабский, пока мы здесь.
— Странно! — прошептал пожилой палестинец. — Что-то тут не так! По-прежнему никаких известий.
— Действительно, загадочная история, — заметил седой араб.
Он был главным в этой группе. Его настоящего имени никто не знал. Известный среди террористов под кличкой Абиад, что в переводе с арабского означает «Белый», он пользовался непререкаемым авторитетом.
— Ничего, никаких сообщений! — заметил четвертый «святой отец».
— Поэтому мы здесь! — сказал Абиад. — Возьми мою сумку, — обратился он к молодому арабу. — Веди всех к выходу номер двенадцать. Встретимся там. И запомни: если кто-либо вас остановит, отвечать должен ты. Объяснишь, что остальные не знают английского, однако в подробности не вдавайся.
— Я напутствую каждого, кто обратится к нам, по-христиански, хотя глотку любому из них перерезал бы с удовольствием.
— Держи язык за зубами, а кинжал в кармане. И помалкивай! Понял? Тут тебе не Вашингтон...
Озираясь, Абиад проследовал дальше. И вскоре увидел вывеску «Справочная служба» над стойкой, за которой виднелась седовласая пожилая дама.
Служащая справочной службы, обратив внимание на явно озабоченное выражение на лице Абиада, любезно улыбнулась и спросила:
— Святой отец, чем могу быть полезна?
— Прошу прощения, но, кажется, мне следует именно к вам обратиться. У нас на острове Линдос, что в Эгейском море, все не так удобно организовано, как у вас.
— Спасибо на добром слове, святой отец. Я к вашим Услугам.
— Не оставляли ли у вас конверт для отца Демополиса? О незнакомом городе нелегко сориентироваться, знаете ли...
— О да! — кивнула служащая, выдвигая ящик стола. — Вот и конверт! Вы, отец Демополис, должно быть, преодолели нелегкий путь, добираясь сюда.
— Побывать в обители ордена францисканцев — единственная возможность посетить вашу прекрасную страну, — сказал Абиад, протягивая руку.
— Это послание доставил милейший молодой человек, — сказала дама, отдавая конверт. — Он сделал весьма щедрый вклад в наш благотворительный фонд.
— Я тоже имею намерение вас отблагодарить, — сказал Абиад, нащупывая в конверте плоский предмет и одновременно доставая бумажник.
— О нет! Не хочу даже слышать об этом. Нам и так щедро заплатили! Вручить конверт человеку в сутане, согласитесь, такая малость.
— Вы очень добры, дочь моя! Да благословит вас Господь...
— Благодарю вас, святой отец! Я так признательна...
Абиад зашагал прочь. Через минуту он вышел из здания, смешался с толпой и, дойдя до угла, остановился. Не суетясь, он надорвал конверт и достал ключ, пришпиленный к открытке. «Ну вот, почти полдела сделано». Он посмотрел по сторонам. Ключ от ячейки камеры хранения в аэропорту города Кортеса у него в руках, а это означает, что оружие, взрывчатка, паспорта для девяти священников-маронитов, выданные в Израиле, а также деньги и одежда доставлены по назначению.
Абиад огляделся. Что ж, кажется, сейчас .все предусмотрено! В ячейке наверняка лежат авиабилеты до Колумбии. Оттуда — на Кубу, а потом домой. Собственно, не совсем домой, а в Ливан, в долину Бекаа, где их будут встречать, а пока нужно побыстрее добраться до мотеля возле аэропорта в этом городишке Кортес, что на юго-востоке штата Колорадо. А на следующий день они с первым утренним рейсом вылетят в Лос-Анджелес, где к ним присоединятся девять священников-маронитов. Девять человек — мощное подкрепление! Хорошо, когда все идет по плану.
Абиад вспомнил, как однажды к ним в штаб-квартиру в долине Бекаа поступило заманчивое предложение, короткое и грозное: «Найдите его. Убейте его. Гибель провокатора сделает честь вашему общему делу. Мы обеспечим вас всем необходимым, но, кто мы такие, вы не узнаете никогда».
«Не узнаем, и не надо!» — подумал Абиад, поглядывая по сторонам. Но почему в газетах нет сообщения о нападении на дома подлого предателя в Фэрфаксе и Меса-Верде? Может, огневой мощи оказалось недостаточно? Возможно такое? Вполне.
Он позвонил по телефону-автомату в Ванкувер, в Канаду, и оставил на автоответчике сообщение о том, что не мешало бы прислать по случаю намечающегося празднования кое-какие добавочные подношения. Заказчики денег не жалеют, так что мелочиться не стоит. Ну ничего. Запад еще вздрогнет! Месть за Азрака, за всех убитых братьев воплотится в море крови всех тех, кто лишил их исконных земель, собственности и всяческих прав. И президент Соединенных Штатов пусть примет к сведению, что его распоряжения обеспечить строжайшие меры безопасности для защиты всего одного человека, «героя Омана», ровным счетом ничего не значат. Нашли героя! Провокатор, предатель, самозванец... Притворялся борцом за их общее дело, делил с ними, как говорится, хлеб, кров и напасти, а потом их предал. Таких мерзавцев надо убивать, чтобы другим неповадно было!
Абиад сжал кулаки. Жаль, что этого негодяя в Фэрфаксе не оказалось. Но куда исчез Иосиф? Вот вопрос. Ждали известий от него всю ночь. Не отходили от телефонных аппаратов в номерах отеля. Каждый надеялся, что с минуты на минуту раздастся телефонный звонок и они услышат долгожданное сообщение: «Операция „Азрак“ завершена. Провокатор мертв...»
И никаких звонков, никаких сообщений в прессе, по телевизору! Что случилось с группой Иосифа?
Мысленно Абиад вновь и вновь прослеживал каждый шаг группы и не находил ни одной ошибки. Он терялся в догадках.
Все было отработано, все предусмотрено. Денег на подкупы и шантаж не жалели, поэтому отключить телефоны в Фэрфаксе и Меса-Верде оказалось легче легкого. Правда, помощник презренного политика, да и не политика, а политикана, заартачился, но его быстро отправили на тот свет. Один из «святых отцов» блестяще справился с этой задачей. В среду вечером, перед тем как отправиться в Фэрфакс, решили перепроверить данные разведки о том, что конгрессмен находится в столице. У «святого отца» прикрытие было безупречным. Документы в полном порядке. Он появился в офисе конгрессмена с пакетом, где находились «поздравления» от многочисленных «старинных Друзей» этого Кендрика. «Святой отец» сидел за письменным столом помощника, читал записи в его ежедневнике, когда помощник ворвался в офис и сразу из приемной стал звонить в Службу безопасности конгресса. Что оставалось делать? Укокошил его и без лишнего шума отволок в котельную, прямо под полом Капитолия! Так ведь и об этом инциденте ни единого слова в прессе... Никакой огласки!
Что происходит? В чем дело? Разве можно вернуться в долину Бекаа с пустыми руками, не отомстив? Это просто немыслимо!
Абиад положил ключ от ячейки в карман, бросил конверт мусорный ящик и зашагал к выходу номер двенадцать.
* * *
— Дорогой! — воскликнула Ардис Ванвландерен, входя в гостиную из кабинета, который она оборудовала себе из комнаты для гостей, предусмотренной в отеле «Уэстлейк» в Сан-Диего.— В чем дело, детка? — отозвался ее муж, сидя перед телевизором в кресле, обитом тисненым бархатом.
— Твои проблемы решены. Эти бешеные миллионы в надежном месте на целых пять лет! Занимайся ракетами, сверхзвуковыми самолетами, пока на горе не свистнет рак. Все твои тревоги позади!
— Я знаю, детка, — ответил Эндрю Ванвландерен, не двигаясь и не сводя глаз с экрана. — Об этом нетрудно догадаться!
— О чем ты? — Ардис Ванвландерен уставилась на мужа.
— Все-таки им придется развязать языки. Они не смогут это дольше скрывать. С ума сойти! Ведь это произошло почти сутки назад...
— Понятия не имею, что у тебя на уме, но могу сообщить:
Эммануил Вайнграсс скоро выйдет из игры. Наняли надежного врача. Он ему сделал укольчик...
— Его уже нет. И Кендрика тоже.
— Слушай, что ты придумал?
— Во всяком случае, не врача с укольчиками. Кое-что более эффективное и, разумеется, более надежное.
— Я тебя спрашиваю, что ты предпринял?
— Дал возможность обманутым людям отомстить за себя. Нашел тех, кто уцелел. Я знал, где искать.
— Энди, дорогой! — Ардис села напротив мужа. — Ответь, пожалуйста, что ты придумал?
— Ликвидировал препятствие, которое чуть было не ослабило военную мощь нашего государства. Вообрази, он мог превратить могущественного гиганта свободного мира в жалкого карлика. Лично мне это препятствие обошлось бы в восемьсот миллионов долларов, всей нашей группе — в миллиарды...
— Боже мой!.. Ты не мог подождать? Ты связался с арабами?!
* * *
— Мистер президент, мне надо всего несколько дней, — сказал Митчелл Пейтон.Дело происходило на верхнем этаже жилых апартаментов Белого дома. Было два часа ночи. Лэнгфорд Дженнингс сидел на диване в пижаме и халате. Пейтон — напротив, на стуле. Президент не спускал внимательного взгляда с лица директора Отдела спецопераций ЦРУ.
— Понимаю, приехав прямо к вам, я нарушил целую сотню действующих инструкций, но я встревожен, как никогда еще не был встревожен за все годы моей работы. Несколько десятков лет назад, будучи молодым человеком, я сказал моему шефу, что на президентстве разрастается злокачественная опухоль. И теперь, став пожилым, говорю то же самое. Болезнь прогрессирует, однако — нисколько в этом не сомневаюсь — заболевание держится от вас в секрете.
— Вот такие дела, доктор Пейтон! — сказал президент. Помолчав, добавил: — Невеселые дела, должен заметить. Пришлось в темпе ознакомиться с кое-какими материалами. Самуил Уинтерс дал мне ясно понять, если вы встревожены, то остальные должны пребывать в шоке. Я внимательно выслушал вас и понял, что он хотел сказать. Я в шоке, мистер Пейтон.
— А я весьма признателен своему старинному приятелю за посредничество. Я был уверен, что Уинтерс примет во мне участие, но не ожидал, что он воспримет меня всерьез.
— Он воспринял вас всерьез... А вы уверены, что рассказали мне все? Ничего не утаили?
— Я рассказал все, что мне известно, все, что удалось собрать по крупицам, хотя, к сожалению, не могу пока представить явные улики.
— Да-а-а, — протянул президент, — в этих стенах про улики, похоже, давненько ничего не говорилось...
— При всем моем уважении к вам, должен подчеркнуть, что весьма сожалею об этом. Только поэтому я здесь. Господин президент, разговор нелицеприятный, я понимаю, но вы несете ответственность за все, что происходит в стране, а на мне лежит обязанность добыть улики, свидетельствующие против вас, уж если на то пошло.
— Ценю вашу честность и порядочность, — сказал Дженнингс и наклонил голову. Помолчав, посмотрел в упор на Пейтона и произнес: — Мои противники приписывают мне невероятную живость. А что вы думаете по этому поводу? Я задаю вам этот вопрос, потому как не могу себе представить, что вы являетесь моим сторонником.
— Судя по всему, у вас богатое воображение, но я тут ни при чем.
— Стало быть, я котируюсь, но вы голосовать за меня не будете. Правильно?
— Господин президент, позвольте заметить, что у нас в стране — тайное голосование.
— Как говорится, ответ со всей прямотой, — растянул президент губы в улыбке.
— Не стану я голосовать за вас. — Пейтон вернул улыбку. — Не подхожу по интеллекту?
— О чем вы? История показывает, что зачастую ум хозяина Овального кабинета способен раствориться в море несущественных подробностей. Да и вообще на определенном уровне мощь интеллекта порою опасна. Тот, у кого голова разрывается от фактов и аргументов, теорий и идей, склонен бесконечно дебатировать сам с собой в то время, когда надо принимать решения. Нет, сэр, у меня никаких сомнений насчет вашего интеллекта. Он намного превосходит уровень, необходимый на сегодняшний день.
— В таком случае, вероятно, дело в моей философии?
— Со всей откровенностью?
— Разумеется! Мы же договорились. Видите ли, мне необходимо знать прямо сейчас, голосовать ли за вас, а не складывать потом, черт побери, все «за» и «против».
— По-моему, я вас понимаю, — сказал Пейтон, кивнув. — Ну ладно, признаюсь, ваша риторика порой действительно меня раздражает. Иногда вы поразительно сводите некоторые очень сложные вопросы к...
— Упрощенчеству? — подсказал Дженнингс.
— Сегодня мир настолько сложен и беспорядочен, как было при его сотворении, которое, однако, свершилось. Одно неверное движение, и мы опять можем оказаться в самом начале развития. Огненный шар помчится по Галактике... Время упрощенчества миновало, господин президент.
— Позвольте и мне кое-что сказать, доктор Пейтон. Попытайтесь хоть раз усложнить какие-либо проблемы во время предвыборной кампании — и вы останетесь за бортом. В вашу сторону никто и не взглянет!
— Я бы предпочел думать иначе, сэр.
— Я тоже, но не могу. Мне довелось встречать на своем веку немало блестящих, эрудированных деятелей, которые пошли ко дну, потому что описывали мир перед своими избирателями так, как его понимали, чего те не хотели слышать.
— Они пошли ко дну, потому что не годились для той роли, на которую претендовали. Эрудиция и политическая привлекательность не исключают друг друга. Когда-нибудь новое поколение политических деятелей столкнется с другим электоратом, который будет воспринимать реальность такой, какая она есть.
— Браво! — воскликнул Дженнингс и откинулся на спинку дивана. — Вы только что объяснили причину, по которой я предпочитаю оставаться самим собой и делать то, что делаю... Видите ли, мистер Пейтон, все правления, начиная с первых советов племени, которые лишь учились говорить, сидя у костров в своих пещерах, являются переходными периодами. С этим соглашаются даже марксисты. Утопии не существует. В глубине сознания Томас Мор, наверное, это понимал, потому что ничего не сохраняется в первозданном виде, как было на прошлой неделе, в прошлом году или в прошлом веке. Вот почему он употребил слово «утопия» — место, которого не существует. И я прав для своего времени, момент для перемен наступил, и, надеюсь, к лучшему. Если я тот самый мост, который позволит нам перешагнуть через нынешний «переходный период», то я пойду в могилу чертовски счастливым человеком, а мои критики пусть катятся ко всем чертям.
Наступила тишина. Профессор Митчелл Джарвис Пейтон смотрел на самого влиятельного в мире человека, и глаза его выдавали легкое замешательство пополам с изумлением.
— Но ведь это утверждение нестоящего эрудита! — заметил он.
— Не надо давать волю словам. Забудем это. Вы прошли, Эм-Джей. Я голосую за вас.
— Эм-Джей?
— Я же вам говорил — мне постоянно приходится набираться ума-разума и читать прорву всяческих бумаг.
— А почему я прошел? Это и личный, и профессиональный вопрос, если у меня есть право его задать.
— Потому что вы не отступили.
— В смысле?
— Вы беседовали не с фермером из Айовы Лэнгом Дженнингсом, чья семья сколотила капитал благодаря тому, что его отец купил по случаю сорок восемь тысяч акров в горах, за которые разработчики потом были готовы продать свои души. Вы говорили с человеком, который способен превратить эту планету в огненный шар. На вашем месте я бы опасался столкнуться с таким типом. И поостерегся бы говорить многое из того, что вы сказали.