Страница:
— Брось, посиди еще! Или ты вправду звезды далекой боишься? А еще разумница. Плюнь ты на нее!
Мади поглядела на него совершенно серьезно:
— Так ведь не долетит…
Он прыснул в кулак — поверила, дуреха.
— А вот гляди! — он привстал на постели (во сладкая жизнь — так и провалялся весь день без порток!) и, почти не целясь, смачно плюнул в дверной проем. В хорошую погоду посовестился бы, а сейчас все равно было дождь смоет.
Но Мади уже захлопотала, складывая письменные принадлежности в мешочек, благодарно поклонилась и выпорхнула под дождь, зябко вздрогнув на пороге.
— Что там в кувшине? — спросил Харр, чутко прислушиваясь к себе: рад или нет, что теперь они с Махидой только вдвоем?
— Половина! — отозвалась Махида, встряхивая кувшин.
Тогда ничего. Жить можно.
И все-таки ночью, промеж утех, спросил как бы невзначай:
— Ну а что там, куда ручей ваш течет?
— А то же самое, — сонно отозвалась разомлевшая лапушка. — Низовой стан там, совсем как у нас, только стены лиловые да трава вокруг в человечий рост.
— А подале?
— Трава там сухая. Да холмы. Зверь там падальник водится. М'сэймы обитают. Тоскливо там.
— А еще дальше?
— Чего ж еще? Новое многоступенье, вверх. Станы малые, как у нас. Спать давай, притомил ты меня, жаркий мой.
Вот обратного сказать было нельзя, и Харр маялся бессонно, глядя вверх, в ночную темень. Дождь не утихал, но и не убаюкивал. Он поднял руку с растопыренными пальцами и ни с того ни с сего загадал, что ежели усядется на палец пирль, то будет ему удача нежданная. И тут же ощутил мизинцем легкое, щекотливое прикосновение.
— Посветила бы, — шепнул он более в шутку, чем всерьез.
Голубой огонек затеплился и, попыхивая, стал разгораться все сильнее, как всегда, одеваясь туманным мерцающим облачком. Он даже испугался — увидит Махида, еще невесть что подумает. Но лапушка, всласть ублаженная, только всхрапывала, как добрый рогат в упряжке.
— А ну, еще трое сюда, и всем святить, — шепнул он, и тут же все четыре пальца его поднятой руки оказались увенчанными разноцветными светляками.
— Ну, будет вам, отдыхайте, — велел он так, словно это были и не муракиши летучие, а послушные смерды. А они и послушались, угасли и неощутимо исчезли в темноте.
Утром, еще не открывая глаз и впадая в тоску от неугомонного дождичка, он твердо решил, что это ему только приснилось.
Полдня он точил меч, придирчиво оглядывал сапоги и одежу — не случилось ли порухи. Нет, к сапогам вообще не липло ни грязинки (и где это Мади пятнышко зелени приметила?), а точило у Махиды было хуже некуда, так что затею с мечом пришлось бросить. Ему не давали покоя слова стенового аманта, велевшего приходить на другой день. Он, естественно, не пошел, и вовсе не из-за дождя, а чтобы не получилось, что ему свистнули — он и побежал. Чай, не смерд. И не этот… как тут у них… в ошейничке. Надо было переждать день-другой, а потом заявиться гуляючи, с сытым форсом. Но в дождь гулять это уж точно иметь глупый вид.
Не складывалось.
Так что когда прибежала Мадинька, как всегда, босичком — дед, видно, крепко приучил обувку беречь, — то даже не обрадовался, а скривился:
— Что, опять будешь тянуть из меня жилы или сама что-нибудь веселенькое расскажешь?
Она уселась на привычное место на порожке и, обтирая розовые ступни ветошкой, торопливо заговорила:
— А казни-то не было! Под дождем ничто нельзя зеленить, вода смоет. Вот и порешили аманты наши его в Двоеручный стан сплавить.
— Зачем? — уныло поинтересовался Харр, хотя ему, в общем-то, было все равно.
— То есть как — зачем? — поразилась Мади. — В прорву его сбросят.
— Обратно же — зачем?
— Затем, что он убивец! — рассвирепела Махида, не уловившая, что он над ними потешается. — Или твой бог такой жалостливый, что и выродка-насильника казнить не разрешает?
— Ох, девки, девки! Я же просил — расскажите веселенькое. И так этот дождь тоску навел, дальше некуда.
Сам же про себя решил, что в байке про доброго бога у него что-то не свелось, концы с концами не сошлись. Додумать надо будет в дороге; когда отсюда тронется: когда шагаешь, мысли так друг за дружкою и текут, иногда сам удивляешься, мудрее, чем у сибиллы.
— Прости, господин мой. — Мади искренне опечалилась. — Неуместны были слова мои. Только что в такой ливень-дождь может быть веселого?
— Это еще не ливень… — задумчиво протянул Харр, припоминая дикие бури, какие, бывало, заставали его вдали от жилья. — Так себе дождичек, морось слякотная.
— Это по нашу сторону от верхнего леса, — возразила Мади. — А вот над озером, говорят, третий день льет как из ведра, все берега затопило. В заозерном лесу, что Лишайным прозывается, корни деревьев подмывает, они валятся и люд лесной давят. Зверье из нор повылезало, опять же людей задирает.
— А что, в лесах тоже люди живут?
— Да не люди это, — опять вмешалась Махида, — сволочь-беглая. Так им и надо. От работы бегут, ленятся.
— От податей, — робко поправила ее Мади.
— Все едино! Мы, значит, вертись целый день, исходи седьмым потом, а они грибочки да ягодки собирают!
— Ладно тебе, труженица, — примирительно проговорил Харр. — Ты-то тоже не днями вертишься…
— Днем-то все легше, — со знанием дела возразила Махида.
Он хотел было легонечко дать ей по шее, чтобы не очень распространялась при маленьких, но было лень. К тому же ему вдруг пришла на ум странная мысль: ведь он сам — тот же беглый. Только умело притворяющийся знатным рыцарем. Впрочем, на этой земле с его притворства мало проку, потому как здесь о рыцарях слыхом не слыхали. И добро еще, что эти девчонки от него не шарахаются.
— А что, эти людишки лесные не шастают в город, не озоруют?
— Бывало и такое, что подкоряжные в орду собьются и какой-нибудь стан дочиста разграбят, — вздохнула Махида, вспомнившая, что ее хибара расположена не внутри городских стен. — Только вряд ли они к нам пожалуют и поближе к ним становища имеются, и дорога с верхнего уступа длинна стражи заметят. Да и стеновой амант уже успел лихолетцев набрать в помощь страже своей. Выдал им щиты да деньги кормовые, а ежели до дела дойдет каждый по храбрости еще и ножевые получит.
— А из кого их набирают-то?
— Да из тех же подкоряжных, кому в лесу сидеть уж невмоготу. Из соседних становищ бегут, особливо перед Белопушьем. А чаще те из м'сэймов, кому постная жизнь поперек горла.
— А это еще что за звери?
— Да просто с нашей верой несогласные. А так люди как люди. Только мяса не едят, на огню не готовят и баб к себе не допускают.
Вот это уже было интересно — несогласные с верой. Выходит, не просто так Мадинька-разумница выспрашивала его про разных богов. Но оказалось, что, кроме сказанного, ничего подробнее о м'сэймах подружки не знали, о холодном же дне с ласковым прозвищем Белопушье поведали охотно: перед ним запасают еды, топлива для очагов и запираются в домах наглухо, потому как летит с неба холодный прозрачный пух, в стылую воду обращающийся, и последние желтые листья вместе с ним опадают на землю, согревая ее; но на верхних ветвях уже распускаются первые клейкие листочки, доспевают орехи, которым мороз нипочем, сохнут-вялятся сладкие скрученные рогуши. А вот в ночь на Белопушье аманты собираются за уставленным яствами треугольным столом и говорят о своих заботах, а более всего — о недоимках. Ведь ежели подать скудная, то и телесы, живущие при амантовых дворах, на руку не проворны, силой обделены, мору-болезни подвержены. А стало быть, и стена защитная не подправлена, и лес-кормилец от валежника не прочищен, и мостки над ручьем того и гляди падут, течение запрудят. А уж о том, какова некормленая стража, и говорить нечего.
Так что скупо подать платить — стану не стоять.
И чтоб не было это пустыми словами, выбирают аманты из всех подных самого нерадивого, объявляют его неуправным неслухом — а дальше уже, как говорят солнцезаконники, «по протоколу». Здесь-то, конечно, людишки умом поскуднее, чем на Тихри, так что никто ничего не записывает, а просто на другой день после Белопушья является стража к обреченному несчастливцу, и — по златоблестким ступеням да прямо в Двоеручье.
— Там что, два ручья? — поинтересовался Харр.
— Там две руки, под которыми проводят тех, кто обречен на прорву ненасытную, — пояснила Мади. — Мертвый это город — Двоеручье, его разорили подкоряжные, когда Иофф еще мальцом несмышленым был. С тех пор и стоят только те столбы да стены, что златоблестищем покрыты. Тогда еще не было обычая лихолетцев загодя набирать, вот стража одна и не справилась, и никакие стены не спасли…
— Ну вот, — вздохнул Харр, — опять мы про веселенькое. Ох и тягомотно у вас тут в дождь, спасу нет. Вот принесла бы ты мне, Мадинька, от деда твоего какой-нибудь рокотанчик захудалый, я бы вмиг к нему приловчился, песенок бы вам напел потешных…
У Мади глаза снова стали круглыми, ну прямо как у той птицы белоперой, с тремя хохлами на голове, что обитала в Бирюзовом Доле. Опять что-то не так брякнул.
— У нас петь одним амантам дозволяется, — прошептала девушка. — А услышат — неуправным нарекут, и тогда…
Понятно. По протоколу. Белая птица между тем о чем-то напомнила. Бирюзовый Дол… А ведь гостить-то он там гостил, а хозяев не отблагодарил, ни разу не спел за праздничным столом. Хотя — были ли там праздники? Нет, не мирно, не весело жилось королевской дочери Сэниа, недаром его потянуло ее утешить…
— Что ты пригорюнился, господин мой Гарпогар? — услышал он нежный голосок Мади. — Али припомнилось, как ты певал в дальних странах, где побывать пришлось?
— Если честно сказать, то совсем наоборот. Вспомнилось мне, что я, невежа побродяжный, не уважил своих хозяев гостеприимных, не повеселил их песней разудалой…
— Ты еще вернешься туда, ты еще порадуешь…
— А, много вы, девки, смыслите в чужедальних обычаях! А что ежели там не ногами по земле ходят, а на крылатых чудищах под облаками реют, в мгновенье ока с одного места на другое перескакивают, да и других перекидывают…
Одним словом, понесло. И про прожорливых жавров поведал, и про шкуры их послушные, коими двери затягивают, и про пеструю говорящую птицу, в принцессином доме живущую… Но все-таки пуще всего поразил его слушательниц не ласковый гладкобрюхий Шоео, не слуги-коротконожки железные, не талисман-оберег, струйным огнем плюющийся, — самым невероятным показался рассказ о дивном умении перепрыгивать через загадочное НИЧТО, после чего можно было оказаться за семью горами, за пятью лесами… Хоть и не любил он себя на посмешище выставлять, а все-таки поведал честно, как сам пробовал научиться колдовству, на его родимой Тихри незнаемому, как представлял себе это самое НИЧТО чародейное — уж кому-кому, а ему-то было ведомо, что это такое. Когда князь джасперянский Юрг, командором прозываемый, по началу знакомства взял его проводником в Железные Горы, над ними уже распростерлась мертвая ночь. И ежели бы не столб огня, вздымающийся над Адом, — не найти бы ему дороги в проклятое место. И не умер он от страха только потому, что не пришлось ему выходить из летающего дома, а глядел он сквозь пол прозрачный и видел жуткую, цепенящую черноту, в которой не может быть и не бывает никакой жизни. И когда много погодя сказали ему про заветное НИЧТО, он сразу понял, что это такое: чернота ночи, одновременно прозрачная и непроницаемая, чуждая всему живому. И когда потом он под хохот дружинников пытался прыгнуть через этот воображаемый колдовской рубеж, он все делал правильно, только, видно, не дано было тихрианским мужам овладеть волшебством иноземным. Может, у сибиллы какого помудренее и получилось бы, а вот у простого странника — нет.
Впрочем, у всего люда, на островах королька Алэла обитающего, тоже ничего не получалось. А ведь пробовали, поди. И никакой за собой обиды не держали, что бесталанны. Жили дружно, весело, родителей чтили, а те за то были щедры и ласковы…
Тут уж пришлось все семейство Алэлово описать. И дом его, на дворец не похожий, но чудно расписанный цветами да узорами радостными. И сад с разноцветными чашечками, из которых высовывались тугие ножки тычинок, увенчанные пушистыми шариками пыльцовой красочки.
А вот мона Сэниа, хоть и могла слетать хоть прямо на солнышко жаркое, хоть на луну блескучую, счастья не ведала, похоже. Хоть и с лица была краше утра росистого, не в пример дочкам алэловым, жабкам губастеньким.
— Отчего ж несправедливость такая? — задумчиво проговорила Мади, поглаживая пухлую нижнюю губку костяной палочкой, с которой она теперь не расставалась во все время Харровых рассказов. — Может, это злыдень-бог на нее такую напасть наслал по окаянству своему?
Харр угрюмо уставился в земляной пол. Ощущение несправедливости не покидало его каждый раз, когда он вспоминал о строптивой дочери короля, имени которого он даже и не знал. Только несправедливость эта относилась к нему самому. А уж королевна — та злосчастна была исключительно по нраву своему дурному, строптивому.
— А поделом ей, — в сердцах проговорил он, поматывая головой, словно отгоняя от себя видение прекрасной и своенравной девы джасперянской. — Жила бы во дворце отцовском в послушании и радушии, как дочки алэловы живут, вот и была бы бедами непомрачима. Кто без матери да отца вырос, тот только и знает, сколь дорога родительская ласка. Грех от нее убегать, грех за нее добром не платить…
И опять заскользила по зеленому листу костяная палочка.
IV. Охота пуще неволи
Мади поглядела на него совершенно серьезно:
— Так ведь не долетит…
Он прыснул в кулак — поверила, дуреха.
— А вот гляди! — он привстал на постели (во сладкая жизнь — так и провалялся весь день без порток!) и, почти не целясь, смачно плюнул в дверной проем. В хорошую погоду посовестился бы, а сейчас все равно было дождь смоет.
Но Мади уже захлопотала, складывая письменные принадлежности в мешочек, благодарно поклонилась и выпорхнула под дождь, зябко вздрогнув на пороге.
— Что там в кувшине? — спросил Харр, чутко прислушиваясь к себе: рад или нет, что теперь они с Махидой только вдвоем?
— Половина! — отозвалась Махида, встряхивая кувшин.
Тогда ничего. Жить можно.
И все-таки ночью, промеж утех, спросил как бы невзначай:
— Ну а что там, куда ручей ваш течет?
— А то же самое, — сонно отозвалась разомлевшая лапушка. — Низовой стан там, совсем как у нас, только стены лиловые да трава вокруг в человечий рост.
— А подале?
— Трава там сухая. Да холмы. Зверь там падальник водится. М'сэймы обитают. Тоскливо там.
— А еще дальше?
— Чего ж еще? Новое многоступенье, вверх. Станы малые, как у нас. Спать давай, притомил ты меня, жаркий мой.
Вот обратного сказать было нельзя, и Харр маялся бессонно, глядя вверх, в ночную темень. Дождь не утихал, но и не убаюкивал. Он поднял руку с растопыренными пальцами и ни с того ни с сего загадал, что ежели усядется на палец пирль, то будет ему удача нежданная. И тут же ощутил мизинцем легкое, щекотливое прикосновение.
— Посветила бы, — шепнул он более в шутку, чем всерьез.
Голубой огонек затеплился и, попыхивая, стал разгораться все сильнее, как всегда, одеваясь туманным мерцающим облачком. Он даже испугался — увидит Махида, еще невесть что подумает. Но лапушка, всласть ублаженная, только всхрапывала, как добрый рогат в упряжке.
— А ну, еще трое сюда, и всем святить, — шепнул он, и тут же все четыре пальца его поднятой руки оказались увенчанными разноцветными светляками.
— Ну, будет вам, отдыхайте, — велел он так, словно это были и не муракиши летучие, а послушные смерды. А они и послушались, угасли и неощутимо исчезли в темноте.
Утром, еще не открывая глаз и впадая в тоску от неугомонного дождичка, он твердо решил, что это ему только приснилось.
Полдня он точил меч, придирчиво оглядывал сапоги и одежу — не случилось ли порухи. Нет, к сапогам вообще не липло ни грязинки (и где это Мади пятнышко зелени приметила?), а точило у Махиды было хуже некуда, так что затею с мечом пришлось бросить. Ему не давали покоя слова стенового аманта, велевшего приходить на другой день. Он, естественно, не пошел, и вовсе не из-за дождя, а чтобы не получилось, что ему свистнули — он и побежал. Чай, не смерд. И не этот… как тут у них… в ошейничке. Надо было переждать день-другой, а потом заявиться гуляючи, с сытым форсом. Но в дождь гулять это уж точно иметь глупый вид.
Не складывалось.
Так что когда прибежала Мадинька, как всегда, босичком — дед, видно, крепко приучил обувку беречь, — то даже не обрадовался, а скривился:
— Что, опять будешь тянуть из меня жилы или сама что-нибудь веселенькое расскажешь?
Она уселась на привычное место на порожке и, обтирая розовые ступни ветошкой, торопливо заговорила:
— А казни-то не было! Под дождем ничто нельзя зеленить, вода смоет. Вот и порешили аманты наши его в Двоеручный стан сплавить.
— Зачем? — уныло поинтересовался Харр, хотя ему, в общем-то, было все равно.
— То есть как — зачем? — поразилась Мади. — В прорву его сбросят.
— Обратно же — зачем?
— Затем, что он убивец! — рассвирепела Махида, не уловившая, что он над ними потешается. — Или твой бог такой жалостливый, что и выродка-насильника казнить не разрешает?
— Ох, девки, девки! Я же просил — расскажите веселенькое. И так этот дождь тоску навел, дальше некуда.
Сам же про себя решил, что в байке про доброго бога у него что-то не свелось, концы с концами не сошлись. Додумать надо будет в дороге; когда отсюда тронется: когда шагаешь, мысли так друг за дружкою и текут, иногда сам удивляешься, мудрее, чем у сибиллы.
— Прости, господин мой. — Мади искренне опечалилась. — Неуместны были слова мои. Только что в такой ливень-дождь может быть веселого?
— Это еще не ливень… — задумчиво протянул Харр, припоминая дикие бури, какие, бывало, заставали его вдали от жилья. — Так себе дождичек, морось слякотная.
— Это по нашу сторону от верхнего леса, — возразила Мади. — А вот над озером, говорят, третий день льет как из ведра, все берега затопило. В заозерном лесу, что Лишайным прозывается, корни деревьев подмывает, они валятся и люд лесной давят. Зверье из нор повылезало, опять же людей задирает.
— А что, в лесах тоже люди живут?
— Да не люди это, — опять вмешалась Махида, — сволочь-беглая. Так им и надо. От работы бегут, ленятся.
— От податей, — робко поправила ее Мади.
— Все едино! Мы, значит, вертись целый день, исходи седьмым потом, а они грибочки да ягодки собирают!
— Ладно тебе, труженица, — примирительно проговорил Харр. — Ты-то тоже не днями вертишься…
— Днем-то все легше, — со знанием дела возразила Махида.
Он хотел было легонечко дать ей по шее, чтобы не очень распространялась при маленьких, но было лень. К тому же ему вдруг пришла на ум странная мысль: ведь он сам — тот же беглый. Только умело притворяющийся знатным рыцарем. Впрочем, на этой земле с его притворства мало проку, потому как здесь о рыцарях слыхом не слыхали. И добро еще, что эти девчонки от него не шарахаются.
— А что, эти людишки лесные не шастают в город, не озоруют?
— Бывало и такое, что подкоряжные в орду собьются и какой-нибудь стан дочиста разграбят, — вздохнула Махида, вспомнившая, что ее хибара расположена не внутри городских стен. — Только вряд ли они к нам пожалуют и поближе к ним становища имеются, и дорога с верхнего уступа длинна стражи заметят. Да и стеновой амант уже успел лихолетцев набрать в помощь страже своей. Выдал им щиты да деньги кормовые, а ежели до дела дойдет каждый по храбрости еще и ножевые получит.
— А из кого их набирают-то?
— Да из тех же подкоряжных, кому в лесу сидеть уж невмоготу. Из соседних становищ бегут, особливо перед Белопушьем. А чаще те из м'сэймов, кому постная жизнь поперек горла.
— А это еще что за звери?
— Да просто с нашей верой несогласные. А так люди как люди. Только мяса не едят, на огню не готовят и баб к себе не допускают.
Вот это уже было интересно — несогласные с верой. Выходит, не просто так Мадинька-разумница выспрашивала его про разных богов. Но оказалось, что, кроме сказанного, ничего подробнее о м'сэймах подружки не знали, о холодном же дне с ласковым прозвищем Белопушье поведали охотно: перед ним запасают еды, топлива для очагов и запираются в домах наглухо, потому как летит с неба холодный прозрачный пух, в стылую воду обращающийся, и последние желтые листья вместе с ним опадают на землю, согревая ее; но на верхних ветвях уже распускаются первые клейкие листочки, доспевают орехи, которым мороз нипочем, сохнут-вялятся сладкие скрученные рогуши. А вот в ночь на Белопушье аманты собираются за уставленным яствами треугольным столом и говорят о своих заботах, а более всего — о недоимках. Ведь ежели подать скудная, то и телесы, живущие при амантовых дворах, на руку не проворны, силой обделены, мору-болезни подвержены. А стало быть, и стена защитная не подправлена, и лес-кормилец от валежника не прочищен, и мостки над ручьем того и гляди падут, течение запрудят. А уж о том, какова некормленая стража, и говорить нечего.
Так что скупо подать платить — стану не стоять.
И чтоб не было это пустыми словами, выбирают аманты из всех подных самого нерадивого, объявляют его неуправным неслухом — а дальше уже, как говорят солнцезаконники, «по протоколу». Здесь-то, конечно, людишки умом поскуднее, чем на Тихри, так что никто ничего не записывает, а просто на другой день после Белопушья является стража к обреченному несчастливцу, и — по златоблестким ступеням да прямо в Двоеручье.
— Там что, два ручья? — поинтересовался Харр.
— Там две руки, под которыми проводят тех, кто обречен на прорву ненасытную, — пояснила Мади. — Мертвый это город — Двоеручье, его разорили подкоряжные, когда Иофф еще мальцом несмышленым был. С тех пор и стоят только те столбы да стены, что златоблестищем покрыты. Тогда еще не было обычая лихолетцев загодя набирать, вот стража одна и не справилась, и никакие стены не спасли…
— Ну вот, — вздохнул Харр, — опять мы про веселенькое. Ох и тягомотно у вас тут в дождь, спасу нет. Вот принесла бы ты мне, Мадинька, от деда твоего какой-нибудь рокотанчик захудалый, я бы вмиг к нему приловчился, песенок бы вам напел потешных…
У Мади глаза снова стали круглыми, ну прямо как у той птицы белоперой, с тремя хохлами на голове, что обитала в Бирюзовом Доле. Опять что-то не так брякнул.
— У нас петь одним амантам дозволяется, — прошептала девушка. — А услышат — неуправным нарекут, и тогда…
Понятно. По протоколу. Белая птица между тем о чем-то напомнила. Бирюзовый Дол… А ведь гостить-то он там гостил, а хозяев не отблагодарил, ни разу не спел за праздничным столом. Хотя — были ли там праздники? Нет, не мирно, не весело жилось королевской дочери Сэниа, недаром его потянуло ее утешить…
— Что ты пригорюнился, господин мой Гарпогар? — услышал он нежный голосок Мади. — Али припомнилось, как ты певал в дальних странах, где побывать пришлось?
— Если честно сказать, то совсем наоборот. Вспомнилось мне, что я, невежа побродяжный, не уважил своих хозяев гостеприимных, не повеселил их песней разудалой…
— Ты еще вернешься туда, ты еще порадуешь…
— А, много вы, девки, смыслите в чужедальних обычаях! А что ежели там не ногами по земле ходят, а на крылатых чудищах под облаками реют, в мгновенье ока с одного места на другое перескакивают, да и других перекидывают…
Одним словом, понесло. И про прожорливых жавров поведал, и про шкуры их послушные, коими двери затягивают, и про пеструю говорящую птицу, в принцессином доме живущую… Но все-таки пуще всего поразил его слушательниц не ласковый гладкобрюхий Шоео, не слуги-коротконожки железные, не талисман-оберег, струйным огнем плюющийся, — самым невероятным показался рассказ о дивном умении перепрыгивать через загадочное НИЧТО, после чего можно было оказаться за семью горами, за пятью лесами… Хоть и не любил он себя на посмешище выставлять, а все-таки поведал честно, как сам пробовал научиться колдовству, на его родимой Тихри незнаемому, как представлял себе это самое НИЧТО чародейное — уж кому-кому, а ему-то было ведомо, что это такое. Когда князь джасперянский Юрг, командором прозываемый, по началу знакомства взял его проводником в Железные Горы, над ними уже распростерлась мертвая ночь. И ежели бы не столб огня, вздымающийся над Адом, — не найти бы ему дороги в проклятое место. И не умер он от страха только потому, что не пришлось ему выходить из летающего дома, а глядел он сквозь пол прозрачный и видел жуткую, цепенящую черноту, в которой не может быть и не бывает никакой жизни. И когда много погодя сказали ему про заветное НИЧТО, он сразу понял, что это такое: чернота ночи, одновременно прозрачная и непроницаемая, чуждая всему живому. И когда потом он под хохот дружинников пытался прыгнуть через этот воображаемый колдовской рубеж, он все делал правильно, только, видно, не дано было тихрианским мужам овладеть волшебством иноземным. Может, у сибиллы какого помудренее и получилось бы, а вот у простого странника — нет.
Впрочем, у всего люда, на островах королька Алэла обитающего, тоже ничего не получалось. А ведь пробовали, поди. И никакой за собой обиды не держали, что бесталанны. Жили дружно, весело, родителей чтили, а те за то были щедры и ласковы…
Тут уж пришлось все семейство Алэлово описать. И дом его, на дворец не похожий, но чудно расписанный цветами да узорами радостными. И сад с разноцветными чашечками, из которых высовывались тугие ножки тычинок, увенчанные пушистыми шариками пыльцовой красочки.
А вот мона Сэниа, хоть и могла слетать хоть прямо на солнышко жаркое, хоть на луну блескучую, счастья не ведала, похоже. Хоть и с лица была краше утра росистого, не в пример дочкам алэловым, жабкам губастеньким.
— Отчего ж несправедливость такая? — задумчиво проговорила Мади, поглаживая пухлую нижнюю губку костяной палочкой, с которой она теперь не расставалась во все время Харровых рассказов. — Может, это злыдень-бог на нее такую напасть наслал по окаянству своему?
Харр угрюмо уставился в земляной пол. Ощущение несправедливости не покидало его каждый раз, когда он вспоминал о строптивой дочери короля, имени которого он даже и не знал. Только несправедливость эта относилась к нему самому. А уж королевна — та злосчастна была исключительно по нраву своему дурному, строптивому.
— А поделом ей, — в сердцах проговорил он, поматывая головой, словно отгоняя от себя видение прекрасной и своенравной девы джасперянской. — Жила бы во дворце отцовском в послушании и радушии, как дочки алэловы живут, вот и была бы бедами непомрачима. Кто без матери да отца вырос, тот только и знает, сколь дорога родительская ласка. Грех от нее убегать, грех за нее добром не платить…
И опять заскользила по зеленому листу костяная палочка.
IV. Охота пуще неволи
А назавтра Мади совсем не пришла. Махида, принявшаяся за дело — решила гостю своему кольчужку лыковую сплесть, чтобы потом прикупить зеленища и сделать ее неуязвимой, — только пожала плечами: и что себе кровь портить, ну не пришла, так, верно, старой ейный костьми занемог по сырости непроходящей. Трет, поди, ему спину шкуркой полосатой от зверя вонючего… ай не потереть ли и господину ласковому Гарпогару чего он изволит?
Но господин ласковый изволил пойти прогуляться. Видать, в земле евоной принято так — под дождиком гулять. Ну прямо как зверь-блёв, что дождик обожает. Вот и сапоги свои белые, бухалы огромадные, натянул… Но тут шваркнула в сторону занавеска входная, на пороге страж амантов:
— Государь амант спрашивает, почему это странник иноземный до сих пор прийти не изволит?
Харр выпрямился во весь свой изрядный — по здешним меркам — рост, оглядел гонца с макушки до пят. Непонятно было одно: что это — приглашение или приказ? Морда у гонца была непроницаема, как его собственный щит.
— Передай государю своему аманту, что благодарю за честь и буду к вечерней трапезе.
Страж поклониться не удосужился, развернулся и, не прикрыв за собою входа, исчез в поредевшем дождичке.
— Может, к вечеру утихнет, — оправдывающимся топом пояснил Харр.
Махида тревожно заерзала широким задом по меховой подушке, на которой сидела, поджав ноги:
— Не гневил бы ты аманта, норов у него — у-у-у!
— Поглядим и на норов.
Однако собрался чуть поранее, благо и дождь наконец утих, и в небе означились меж туч зеленовато-голубые, как морская вода, промоины. До загона с одиноким зверем-блёвом, блаженно мокнущим в неглубокой луже, он добрался без затруднений; теперь же предстояло угадать, куда направиться, чтобы дом стенового аманта отыскать. Но долго думать не пришлось — бесцеремонный тычок в спину заставил его резко обернуться.
— Иди за мной! — приказал страж — то ли тот же самый, то ли другой, неясно: все они для Харра были на одно лицо.
Он решил на ссору не нарываться, а вперевалку, с демонстративной ленцой двинулся следом. Дом, куда они направлялись, оказался тут же — сам мог бы догадаться, самый широкий по переду, а ввысь три уровня резных окошек, только все по здешнему обычаю зеленью заслонены, на двух верхних этажах — в кадках. Страж прошел меж двух крайних столбов и канул в густую листву. Харр медлить не стал; конечно, схватить тут было бы плевым делом, только зачем аманту его хватать? Смело двинулся вперед. Маленькая ручка высунулась из боковой завесы — вроде зелень была уже не живая, а тряпочная — и, дернув за полу, как бы пригласила следовать за собой. Харр пригнулся, проходя под арочкой, и попал в сводчатый коридор. Строили по тутошним меркам — идти пришлось, склонив голову, чтобы не передвигаться на полусогнутых. Слева и справа мелькали проемы, занавешенные узкими зелеными лохмотьями; за ними слышались приглушенные голоса и обычная житейская хлопотня — засадой пока не пахло. Малолетний поводырь (тоже знак того, что бояться пока рано) раздвинул провисшие шнуры с нанизанными на них зелеными шариками, и они очутились во внутреннем дворе, где на гладко выровненном темно-зеленом полу лениво, по-вечернему топтались несколько стражей, помахивая тяжелыми зеленеными палицами. Небольшие каморы, расположенные на втором и третьем уровнях, были ничем не ограждены и открывали начальственному взору нехитрое воинское бытие, вплоть до вывешенных на просушку онучей. Служивые, числом около дюжины, сидели по краям своих жилищ, свесив ноги; при виде степенно шествующего отрока все они разом нырнули вниз, кто по веревочным лестницам, а кто половчее, то и просто лихим прыжком. Харр продолжал шагать невозмутимо, хотя было совершенно очевидно, что ратная потеха затеяна не просто так, а ему на погляд. Но мальчик провел его через весь двор, и перед ним расступались, как перед старшим. Затем они нырнули в темный проем и начали взбираться по винтовой лестнице; как это нередко бывает, дом, и снаружи-то казавшийся весьма просторным, изнутри оказался просто громадным. Наконец они очутились в верхнем покое, заставленном по стенам кадками и горшками с ползучей растительностью, которая укрывала не только стены, по и потолок. Что-то многовато ее было в этом городе.
Харр даже не сразу заметил аманта, сидевшего в углу на одинокой подушке. Больше сесть было некуда, и Харру подумалось, что это не больно-то обнадеживающий знак. На полу перед амантом лежала только что снятая кольчуга, и он блаженно чесал себе грудь, засунув руку под просторную черную рубаху.
— Явился, — проговорил он чуть ли не с отвращением.
Харр расставил ноги и качнулся с пяток на носки. Прямо с первых слов просить быть повежливее не стоило. Надо сделать так, чтоб сам догадался.
— А вот Льясс, амант ручьевый, говорит, что это ты ливень потопный накудесил.
Ах вот оно что!
— Только мне и радости, как дрязгом-слякотью верховодить! — насмешливо проговорил гость, снова покачиваясь. — Что я тебе, бабка-ворожейка, что ли? Я рыцарь Харр по-Харрада над-Гамаритон по-Гуррух. Не слыхал?
Быстро темнело, и рассеянный свет, проникающий через потолочное окно, затканное сетью вьюнков, позволял теперь видеть только темную фигуру в углу да еще фосфорические блики глаз, светящихся, как у горбатого кота.
— Ты каждый раз называешь себя рыцарем. Что означает это звание?
— Так именуют на моей родине тех, кто с мечом в руке и благородством в крови являет собой образец силы, отваги, верности, приятности в облике и умения повелевать. Рыцарь не нанимается в услужение, но, будучи приглашен в дом равного ему, всегда готов помочь мудрым советом или добрым ударом.
— Охо-хонюшки-хо-хо… — амант принялся чесаться с удвоенной силой, по комнате прошла волна потного духа, прямо как от смрадного секосоя. — Это ты-то приятен обликом… Ну ладно. Послушаем, как там насчет советов. Что бы ты мне сказал, поглядев на моих воинов?
— Прежде всего ты напрасно обучаешь их драться на ровном дворе. Когда нападут враги, им придется прыгать через бревна да камни, а может, и уже павших топтать. Так что прикажи накидать на двор всякого мусора да кукол тряпочных, а там погляди, как твои рубаки оступаться да промахиваться будут.
Наступило молчание — амант переваривал услышанное.
— Совет дельный, — проговорил он совершенно чужим, безразличным голосом. — Поглядим насчет удара. И чем это ты собираешься его нанести?
Харра не нужно было долго упрашивать — взмах левой руки, и драгоценный его меч взметнулся в приветственном движении, каким обмениваются рыцари, готовясь к потешному поединку во славу своей возлюбленной. В последнем у Харра никогда недостатка не было.
Жаль только, в темноте этот амант недоверчивый не сумеет как следует разглядеть золоченый клинок… Словно подслушав эту мысль, амант приподнял какой-то колпачок, на который Харр и внимания не обратил, и прямо ему в живот уперся узкий луч света, сжатый чуть ли не в нить золоченой вогнутой поверхностью. Лучик поплясал на ножнах, переместился на меч. По комнате побежали призрачные блики.
— Спрячь, — тем же равнодушным голосом велел амант, быстро прикрывая светильник колпачком. — Оружье сгодится.
И снова наступило молчание, теперь уже в почти полной темноте.
— Значит, колдовству ты не привержен, а мечом ты оборужен таким, какового и у меня нет, — спокойно констатировал амант, и у Харра защемило под ложечкой — уж не дал ли он маху со своим простодушием…
Гостеприимный его хозяин зашелестел пристенной листвой, и в тот же миг на Харра сверху обрушилось что-то трескучее, холодное, но не тяжелое — словно тысяча ящериц разом побежали по голове, рукам…
Сеть. И такое с ним бывало, ловили — набрался опыта. Самое главное — не рвануться, не запутаться сдуру.
— Что, играть со мной вздумал? — как можно спокойнее и насмешливее проговорил он, одновременно ловя губами узелок сети, чтобы распознать, что к чему.
Он правильно понял, что ловушка-то не простая — сеть была сплетена из бечевы, на которую были нанизаны бессчетные каменные колечки, зелененые, поди. И гибкость сохраняется, и разрубить такую, если верить Махидиным рассказам, никаким мечом невозможно. Да и меч за правым боком — пока будешь доставать, амант сеть затянет натуго.
— Ну и что теперь скажешь, рыцарь? — насмешливо прозвучало из темноты.
— А то скажу, что гостем я был учтивым, а вот ты неприветным хозяином оказался.
Амант резко поднялся и, шагнув вперед, очутился с Харром почти что лицом к лицу — вернее, подбородок к макушке.
— И еще скажу тебе, амант, — продолжал Харр как не бывало. — Не ладно ты стал. Двумя ногами толкнусь и прыгну, сеть не помешает; а с ног тебя собью, так и придушу, я ведь тяжельче.
Амант засопел, по не отступил. Харр понял: а ведь подмоги-то рядом нет. Но тот не шевельнулся.
— Ты мне вот что скажи, — амант перешел на приглушенный шепот, — за яйцом пришел?
Харр опешил:
— Да на кой хрен мне твое яйцо? Я уж и позавтракал, и отобедал.
Амант наконец отступил, снова опустился на свою подушку. Видно, задел какой-то шнурок, потому что сеть дернулась, и Харр, потеряв равновесие, плюхнулся на пол. Падая, успел наполовину обнажить меч, но хозяин этого не заметил.
— Ну-ну, посиди, подумай, может, что другое ответишь.
— И ты посиди, хозяин мой благостный, вдвоем-то веселее. А то и спой мне, я ведь тоже петь горазд; у нас такие рыцари, что и петь еще мастера, менестрелями называются.
— Я тебе попою, менестрель…
Но в тишине, которая затягивалась с каждым разом все дольше и томительнее, становилось ясно: амант не знает, как выпутываться из создавшегося положения.
Не бывало, как видно, у него такого, чтобы пленник в сетях не бился, пощады не просил.
— Если скажешь, кто тебя послал… — завел было амант старую песню, но в это время кто-то бесшумно скользнул в комнату — судя по росту, прежний мальчонка.
— Возле дома девка бьется, кричит, что… — начал он, но амант, протянув руку, дернул его к себе, и все дальнейшее Харру услышать не удалось — отрок шептал на ухо.
— Так, — мрачно проговорил амант, — девку в подклеть, завтра сам ее допросишь — пора тебе учиться. Ступай.
Мальчик вышел, зыркнув на сидящего на полу менестреля рысьим глазом. Амант молчал, но сейчас Харр просто нутром чуял слова, которые вертелись на языке его пленителя: «Просто не знаю, что мне с тобой делать…»
Но вместо этих слов он услышал другое: дробный, неблагозвучный перезвон колокола, захлебывающегося в торопливости сигнала нежданной беды. Амант вскочил, ни секунды не раздумывая взмахнул рукой — свистнул клинок, и натяжение сети ослабло, видно, он перерубил шнур, ее стягивающий. Харр медленно распрямился, принялся со всей осторожностью освобождаться от упругих пут. Когда это ему удалось окончательно, в комнате уже никого не было. Он выхватил меч, взмахнул им для пробы — зелень, плохо различимая в полумраке, с живым писком разлетелась под ударами, словно пух из распоротой подушки. Ничего, рука затечь не успела. Не убирая меча, Харр ринулся к винтовой лестнице. Где-то в глубине затихали грохочущие шаги. Слетел птицей, перемахнул через опустевший двор. Выход нашел собачьим чутьем, выскочил на порог — перед домом никого не было, значит, Махиду уже успели внутрь затащить. Лады, она в безопасности. За спиной что-то загромыхало — дверной проем задвигали массивной плитой. Тоже хорошо.
Он побежал наугад, все явственнее различая шум разгорающегося боя. Незнакомые ему переулки петляли меж домов, где ни один не был похож на другой. Город был безлюден, накрепко затворен, и спросить, где тут жилище рокотанщика, было просто не у кого. Но, судя по отдаленности звуков, самого страшного еще не произошло — нападающие в улицы не просочились, их отбивали на стенах. Строфион их задери, раззяв, не могли по верхнему ребру острых тычков насажать!..
Натужное жужжание сбило его с толку — вроде не стрела, не дротик; он на всякий случай прянул в сторону; громадная пирль, величиной с ладонь, слабо светясь, пролетела мимо над самой землей, направляясь на шум битвы.
Но господин ласковый изволил пойти прогуляться. Видать, в земле евоной принято так — под дождиком гулять. Ну прямо как зверь-блёв, что дождик обожает. Вот и сапоги свои белые, бухалы огромадные, натянул… Но тут шваркнула в сторону занавеска входная, на пороге страж амантов:
— Государь амант спрашивает, почему это странник иноземный до сих пор прийти не изволит?
Харр выпрямился во весь свой изрядный — по здешним меркам — рост, оглядел гонца с макушки до пят. Непонятно было одно: что это — приглашение или приказ? Морда у гонца была непроницаема, как его собственный щит.
— Передай государю своему аманту, что благодарю за честь и буду к вечерней трапезе.
Страж поклониться не удосужился, развернулся и, не прикрыв за собою входа, исчез в поредевшем дождичке.
— Может, к вечеру утихнет, — оправдывающимся топом пояснил Харр.
Махида тревожно заерзала широким задом по меховой подушке, на которой сидела, поджав ноги:
— Не гневил бы ты аманта, норов у него — у-у-у!
— Поглядим и на норов.
Однако собрался чуть поранее, благо и дождь наконец утих, и в небе означились меж туч зеленовато-голубые, как морская вода, промоины. До загона с одиноким зверем-блёвом, блаженно мокнущим в неглубокой луже, он добрался без затруднений; теперь же предстояло угадать, куда направиться, чтобы дом стенового аманта отыскать. Но долго думать не пришлось — бесцеремонный тычок в спину заставил его резко обернуться.
— Иди за мной! — приказал страж — то ли тот же самый, то ли другой, неясно: все они для Харра были на одно лицо.
Он решил на ссору не нарываться, а вперевалку, с демонстративной ленцой двинулся следом. Дом, куда они направлялись, оказался тут же — сам мог бы догадаться, самый широкий по переду, а ввысь три уровня резных окошек, только все по здешнему обычаю зеленью заслонены, на двух верхних этажах — в кадках. Страж прошел меж двух крайних столбов и канул в густую листву. Харр медлить не стал; конечно, схватить тут было бы плевым делом, только зачем аманту его хватать? Смело двинулся вперед. Маленькая ручка высунулась из боковой завесы — вроде зелень была уже не живая, а тряпочная — и, дернув за полу, как бы пригласила следовать за собой. Харр пригнулся, проходя под арочкой, и попал в сводчатый коридор. Строили по тутошним меркам — идти пришлось, склонив голову, чтобы не передвигаться на полусогнутых. Слева и справа мелькали проемы, занавешенные узкими зелеными лохмотьями; за ними слышались приглушенные голоса и обычная житейская хлопотня — засадой пока не пахло. Малолетний поводырь (тоже знак того, что бояться пока рано) раздвинул провисшие шнуры с нанизанными на них зелеными шариками, и они очутились во внутреннем дворе, где на гладко выровненном темно-зеленом полу лениво, по-вечернему топтались несколько стражей, помахивая тяжелыми зеленеными палицами. Небольшие каморы, расположенные на втором и третьем уровнях, были ничем не ограждены и открывали начальственному взору нехитрое воинское бытие, вплоть до вывешенных на просушку онучей. Служивые, числом около дюжины, сидели по краям своих жилищ, свесив ноги; при виде степенно шествующего отрока все они разом нырнули вниз, кто по веревочным лестницам, а кто половчее, то и просто лихим прыжком. Харр продолжал шагать невозмутимо, хотя было совершенно очевидно, что ратная потеха затеяна не просто так, а ему на погляд. Но мальчик провел его через весь двор, и перед ним расступались, как перед старшим. Затем они нырнули в темный проем и начали взбираться по винтовой лестнице; как это нередко бывает, дом, и снаружи-то казавшийся весьма просторным, изнутри оказался просто громадным. Наконец они очутились в верхнем покое, заставленном по стенам кадками и горшками с ползучей растительностью, которая укрывала не только стены, по и потолок. Что-то многовато ее было в этом городе.
Харр даже не сразу заметил аманта, сидевшего в углу на одинокой подушке. Больше сесть было некуда, и Харру подумалось, что это не больно-то обнадеживающий знак. На полу перед амантом лежала только что снятая кольчуга, и он блаженно чесал себе грудь, засунув руку под просторную черную рубаху.
— Явился, — проговорил он чуть ли не с отвращением.
Харр расставил ноги и качнулся с пяток на носки. Прямо с первых слов просить быть повежливее не стоило. Надо сделать так, чтоб сам догадался.
— А вот Льясс, амант ручьевый, говорит, что это ты ливень потопный накудесил.
Ах вот оно что!
— Только мне и радости, как дрязгом-слякотью верховодить! — насмешливо проговорил гость, снова покачиваясь. — Что я тебе, бабка-ворожейка, что ли? Я рыцарь Харр по-Харрада над-Гамаритон по-Гуррух. Не слыхал?
Быстро темнело, и рассеянный свет, проникающий через потолочное окно, затканное сетью вьюнков, позволял теперь видеть только темную фигуру в углу да еще фосфорические блики глаз, светящихся, как у горбатого кота.
— Ты каждый раз называешь себя рыцарем. Что означает это звание?
— Так именуют на моей родине тех, кто с мечом в руке и благородством в крови являет собой образец силы, отваги, верности, приятности в облике и умения повелевать. Рыцарь не нанимается в услужение, но, будучи приглашен в дом равного ему, всегда готов помочь мудрым советом или добрым ударом.
— Охо-хонюшки-хо-хо… — амант принялся чесаться с удвоенной силой, по комнате прошла волна потного духа, прямо как от смрадного секосоя. — Это ты-то приятен обликом… Ну ладно. Послушаем, как там насчет советов. Что бы ты мне сказал, поглядев на моих воинов?
— Прежде всего ты напрасно обучаешь их драться на ровном дворе. Когда нападут враги, им придется прыгать через бревна да камни, а может, и уже павших топтать. Так что прикажи накидать на двор всякого мусора да кукол тряпочных, а там погляди, как твои рубаки оступаться да промахиваться будут.
Наступило молчание — амант переваривал услышанное.
— Совет дельный, — проговорил он совершенно чужим, безразличным голосом. — Поглядим насчет удара. И чем это ты собираешься его нанести?
Харра не нужно было долго упрашивать — взмах левой руки, и драгоценный его меч взметнулся в приветственном движении, каким обмениваются рыцари, готовясь к потешному поединку во славу своей возлюбленной. В последнем у Харра никогда недостатка не было.
Жаль только, в темноте этот амант недоверчивый не сумеет как следует разглядеть золоченый клинок… Словно подслушав эту мысль, амант приподнял какой-то колпачок, на который Харр и внимания не обратил, и прямо ему в живот уперся узкий луч света, сжатый чуть ли не в нить золоченой вогнутой поверхностью. Лучик поплясал на ножнах, переместился на меч. По комнате побежали призрачные блики.
— Спрячь, — тем же равнодушным голосом велел амант, быстро прикрывая светильник колпачком. — Оружье сгодится.
И снова наступило молчание, теперь уже в почти полной темноте.
— Значит, колдовству ты не привержен, а мечом ты оборужен таким, какового и у меня нет, — спокойно констатировал амант, и у Харра защемило под ложечкой — уж не дал ли он маху со своим простодушием…
Гостеприимный его хозяин зашелестел пристенной листвой, и в тот же миг на Харра сверху обрушилось что-то трескучее, холодное, но не тяжелое — словно тысяча ящериц разом побежали по голове, рукам…
Сеть. И такое с ним бывало, ловили — набрался опыта. Самое главное — не рвануться, не запутаться сдуру.
— Что, играть со мной вздумал? — как можно спокойнее и насмешливее проговорил он, одновременно ловя губами узелок сети, чтобы распознать, что к чему.
Он правильно понял, что ловушка-то не простая — сеть была сплетена из бечевы, на которую были нанизаны бессчетные каменные колечки, зелененые, поди. И гибкость сохраняется, и разрубить такую, если верить Махидиным рассказам, никаким мечом невозможно. Да и меч за правым боком — пока будешь доставать, амант сеть затянет натуго.
— Ну и что теперь скажешь, рыцарь? — насмешливо прозвучало из темноты.
— А то скажу, что гостем я был учтивым, а вот ты неприветным хозяином оказался.
Амант резко поднялся и, шагнув вперед, очутился с Харром почти что лицом к лицу — вернее, подбородок к макушке.
— И еще скажу тебе, амант, — продолжал Харр как не бывало. — Не ладно ты стал. Двумя ногами толкнусь и прыгну, сеть не помешает; а с ног тебя собью, так и придушу, я ведь тяжельче.
Амант засопел, по не отступил. Харр понял: а ведь подмоги-то рядом нет. Но тот не шевельнулся.
— Ты мне вот что скажи, — амант перешел на приглушенный шепот, — за яйцом пришел?
Харр опешил:
— Да на кой хрен мне твое яйцо? Я уж и позавтракал, и отобедал.
Амант наконец отступил, снова опустился на свою подушку. Видно, задел какой-то шнурок, потому что сеть дернулась, и Харр, потеряв равновесие, плюхнулся на пол. Падая, успел наполовину обнажить меч, но хозяин этого не заметил.
— Ну-ну, посиди, подумай, может, что другое ответишь.
— И ты посиди, хозяин мой благостный, вдвоем-то веселее. А то и спой мне, я ведь тоже петь горазд; у нас такие рыцари, что и петь еще мастера, менестрелями называются.
— Я тебе попою, менестрель…
Но в тишине, которая затягивалась с каждым разом все дольше и томительнее, становилось ясно: амант не знает, как выпутываться из создавшегося положения.
Не бывало, как видно, у него такого, чтобы пленник в сетях не бился, пощады не просил.
— Если скажешь, кто тебя послал… — завел было амант старую песню, но в это время кто-то бесшумно скользнул в комнату — судя по росту, прежний мальчонка.
— Возле дома девка бьется, кричит, что… — начал он, но амант, протянув руку, дернул его к себе, и все дальнейшее Харру услышать не удалось — отрок шептал на ухо.
— Так, — мрачно проговорил амант, — девку в подклеть, завтра сам ее допросишь — пора тебе учиться. Ступай.
Мальчик вышел, зыркнув на сидящего на полу менестреля рысьим глазом. Амант молчал, но сейчас Харр просто нутром чуял слова, которые вертелись на языке его пленителя: «Просто не знаю, что мне с тобой делать…»
Но вместо этих слов он услышал другое: дробный, неблагозвучный перезвон колокола, захлебывающегося в торопливости сигнала нежданной беды. Амант вскочил, ни секунды не раздумывая взмахнул рукой — свистнул клинок, и натяжение сети ослабло, видно, он перерубил шнур, ее стягивающий. Харр медленно распрямился, принялся со всей осторожностью освобождаться от упругих пут. Когда это ему удалось окончательно, в комнате уже никого не было. Он выхватил меч, взмахнул им для пробы — зелень, плохо различимая в полумраке, с живым писком разлетелась под ударами, словно пух из распоротой подушки. Ничего, рука затечь не успела. Не убирая меча, Харр ринулся к винтовой лестнице. Где-то в глубине затихали грохочущие шаги. Слетел птицей, перемахнул через опустевший двор. Выход нашел собачьим чутьем, выскочил на порог — перед домом никого не было, значит, Махиду уже успели внутрь затащить. Лады, она в безопасности. За спиной что-то загромыхало — дверной проем задвигали массивной плитой. Тоже хорошо.
Он побежал наугад, все явственнее различая шум разгорающегося боя. Незнакомые ему переулки петляли меж домов, где ни один не был похож на другой. Город был безлюден, накрепко затворен, и спросить, где тут жилище рокотанщика, было просто не у кого. Но, судя по отдаленности звуков, самого страшного еще не произошло — нападающие в улицы не просочились, их отбивали на стенах. Строфион их задери, раззяв, не могли по верхнему ребру острых тычков насажать!..
Натужное жужжание сбило его с толку — вроде не стрела, не дротик; он на всякий случай прянул в сторону; громадная пирль, величиной с ладонь, слабо светясь, пролетела мимо над самой землей, направляясь на шум битвы.