Страница:
— Погодишь, — просто отмахнулся Иддс. — Похолодало, Белопушье скоро. Охота тебе мерзнуть?
— Охота пуще неволи. А через Медостав пройду, очень уж название притягательное. Какой амант там оскоромился?
— Копьевой, что частокольную оборону вкруг стана держать должен. Распустил он своих копьевщиков, половина из них к м'сэймам подалась. Подкоряжники через это чуть стан не захватили.
— М'сэйм… — задумчиво повторил Харр. — Никогда такого зверя не встречал.
— Иногда добредают и сюда, людишек сбивают с панталыку. Только всегда найдется кому донесть, а поймают — так и прорва ненасытная недалече.
— А ты говоришь — соглядатаем пойти! Еще примут за м'сэйма, опустят в эту самую…
— Тебя не примут — упитанный.
Иддс все-таки запугал его холодами, — как и все тихриане, Харр боялся пуще смерти как темноты, так и мороза. К ночам бессветным он сразу же привык, очутившись на Лютых Островах, и не по праву ему были теперь только черные подземные переходы; настоящего же мороза он не встречал нигде, кроме Адовых Гор, куда пришлось слетать проводником на самой заре его знакомства с дружиной принцессы Сэниа. Вот и теперь он с опаской ждал цепенящей стужи, но Махида его успокоила: белый пух будет сыпаться лишь один день, даже листья не повянут. Свое время он коротал, двигаясь по привычному треугольнику: Махидина хижина — Иддсовы хоромы — его одинокий дом, солнечная, но безрадостная горница на высокой башенной опоре, про себя он так и кликал её «поганкой». Набаловавшись с амантовыми наследниками и погоняв стражников-лучников, он сытно обедал и направлялся в «поганку». Несколько часов маялся у окон, щелкая орешки, но скорлупки собирая в кулак, чтобы не ровен час Мадинька не выглянула и не определила, откуда на ее теплую крышу устремлен тоскливый, ничего не ожидающий взгляд.
Не по нраву ему пришлось ее твердое решение с ним больше не разговаривать. Неинтересен, видите ли, он ей был. Это с его-то сказками да песнями! Одно лишь хоть чуток, но согревало: воркующие, благодарственные нотки, которые бессознательно переливались у нее в горлышке, как у певчей птицы. Он поразмышлял над их причиной, понял: благодарна она ему за то, что не проболтался, тайну даже от подруженьки единственной уберег.
Он спохватился и, чтобы Махида и дальше ничего не заподозрила, принялся ее одаривать всякой утварью, доставленной в «поганку» по амантову указу. Махидушка руками всплескивала, в щеки да в плечи нацеловать не могла, вилась возле него как ластушка — под просторным пестрым нарядом и не скажешь, что брюхатая. Терпел.
И не вытерпел.
И вот теперь, спустившись вдоль ручейного водопада по двум замшелым уступам и звериной, едва различимой тропой миновав белоствольную чащобу, крытую поверху таким плотным лиственным покровом, что сквозь него не пробивалось ни единого солнечного лучика; едва не угодив в стоячее болотце с синеватым дымком над блюдечком черной воды — хорошо, пирль из мха выпорхнула, упредила — и выбравшись наконец на теплый пригорок, поросший колючим можжевельником, он увидел перед собою на обширной поляне посреди расступившейся рощи маленький, окольцованный ровными стенами стан. Был он точно вылеплен из воска — ни одного острия, мягкие округлые крыши, овальная дыра воротец, в которые ему пришлось бы проходить согнувшись в три погибели. Нежный янтарный тон ничем не напоминал ярого сияния златоблестища и наводил на мысль о полной беззащитности этого поселения. Окольных домов здесь вообще не виднелось — или все жители умещались внутри стен, или ютились где-то в окрестных рощах. На ночлег в простой хижине, стало быть, рассчитывать не приходилось, и теперь надо было выдрючиваться, выдавать себя за рыцаря, одиноко путешествующего.
Раньше за этим дело никогда не становилось, бирка на плечо, грудь колесом, меч драгоценный на виду… А вот теперь что-то не хотелось ему ломать комедию. Наночевался он и в гостевых хороминах, и у менял купецких… Не за тем же он из Зелогривья сюда подался! В этом тепленьком, словно оглаженном солнечной десницей городке два аманта люто ненавидели третьего, донесли на него, бедолагу, и он об этом наверняка знает; на каждого чужака теперь из-за ставен да дверных косяков будут зорко косить холуйские глазки: успеть бы своему хозяину донести, кто тут пожаловал. Накормить-то накормят, но начнутся вопросики с подковырочкой…
Не его это дело — тутошнее копошение муравьиное.
Он круто взял влево, забрался опять в глубину рощи и, выбрав опытным глазом разлапистое дерево, полез наверх — устраиваться на ночлег, благо в любом путешествии у него всегда была при себе тонкая, по крепкая веревка, чтоб обвязать ствол, а потом и себя под мышками. Смеркалось быстро, и, когда он закончил ужин, стряхнув последние крошки, было уже совсем темно, только слабо мерцающие огоньки блуждали где-то внизу, на уровне первых веток.
— Ну что, пирлюхи малые, светляки лесные, посторожите? — проговорил он с усмешкой.
А ведь поняли. Закрутились, выстраиваясь в одну нить, и пестрой светящейся змейкой устремились прямо к нему.
— Да куда ж вы скопом, бестолковые вы мои! По вашему хороводу меня первый же подкоряжник припозднившийся углядит. Парочки довольно.
Две почти бесцветные ночные летуньи порхнули к нему и устроились прямо над головой — не нагадили бы только часом; остальные рассеялись звездной россыпью, не удаляясь, впрочем, от его не вполне человеческого пристанища. Его нисколько не удивляло то, что они понимают его слова и беспрекословно ему повинуются — стало быть, таков обычай тутошних малых тварей. И не такого он навидался! Так что сейчас он мог бы приказать им сложиться в знак светящийся, цветок дивный, что ли… Отослал бы он этот знак прямо в Зелогривье, где невысокий дом и крыша с башенкой… Только не следует этого делать. Не по-мужски это — напрашиваться, когда ясно сказано: не об чем нам больше гуторить!
Так и полулежал он на развилке ветвей, покачивая белым сапогом, и обида оборотная сторона простоты душевной — гнала прочь нездешние, тихрианские сны…
Утро бодрости не принесло: разъелся на амантовых харчах, потерял странническую сноровку. Косточки ломило. Ну да ничего, и десятка дней не минует — загонит он себя в норму. Только идти, не оглядываясь, чтобы поскорее очутиться подалее от этих мест, где один паршивый городишко отличается от другого всего лишь блевотиной ящеровой.
До сих пор он не мог найти причины, по которой этот мир был ему так нелюб. А сейчас нашел, и было-то это всего одно слово: он был неинтересен.
Подсказала словцо Мадинька-разумница, удружила.
Вот он и шагал, спускаясь с одного уступа на другой, и ежели не находил дороги — кликал пирлипель, и уж какая-нибудь из этих разноцветных стрекоз обязательно указывала ему или заросшую тропку, или удобный спуск, а то и просто ягодную россыпь; они небольно стреляли ему в лоб, точно кузнечики, в случае угрозы — чаще всего это были ползучие гады и слизни размеров невиданных; по и опасности тут были такие, что вызывали разве что мелкую досаду. Города он обходил стороной, примечая лишь диковинные сочетания красок на становых домах да изгородях: то это был исчерна-зеленый тон с редким кровавым крапом, то полосчатый лилово-алый, то нежно-сиреневый, на который поглядишь вдругорядь — а он уже изумрудным прикинулся; встретился и черненый, словно крытый сажей, неприветный стан, над которым кружили такие же черные летучие звери, издающие высокие лающие звуки, вместе с шумом крыльев сливающиеся в нестерпимый гам; был и непорочно-белый, что собственный сапог, и розовый с теплыми древесного цвета прожилками… Но Харр нутром чувствовал, что людишки-то в этих стенах диковинных одинаково копошатся на том же месте, где впервые увидели свет, и никакой заботы не теплится в их куцых умишках, кроме как добыть себе кусок, чтоб голодным не заночевать.
Может, потому и не захотела больше с ним разговаривать Мадинька, что и ей это неинтересно?..
А уступы все следовали один за другим, и Харр не мог надивиться: сколько ж можно спускаться вниз? Наконец и удивление это притупилось. Счет дням он как-то незаметно для себя потерял, да это было и не важно: все равно он не знал, когда наступит Белопушье. Иногда сеялся мелкий дождичек, но совсем теплый, от которого не намокала даже усыпанная крупными лесными иголками красноватая земля. Часто вставали радуги, веселенькие, не зимние; мало-помалу он начал подозревать, что уже находится в таких местах, где белых небесных хлопьев и вообще-то не бывает. Слишком низко он спустился, если считать от Зелогривья. Лес опять поменялся на лиственный, потом на мелколистный кустарник, и наконец тропа вывела его к двум каменным столбам, которые, точно естественные ворота, открывали ему дорогу в бескрайнюю степь.
Он подошел к ним, оперся плечом и замер, вдыхая запахи незнакомых трав и пытаясь припомнить то пьянящее, восторженное ощущение возвращенного детства, которое нахлынуло на него, когда он на далекой родимой Тихри впервые увидел необозримые просторы земель Лилилиеро, Князя Нежных Небес.
Ничего похожего. Трава была суховатой и колкой, шелестела зло, точно предостерегая его от того, чтобы ступить на нее. Кое-где из этой травы выступали белые, точно высохшая кость, столпообразные камни, порой достигавшие изрядной высоты и тем наводившие на мысль о собственной рукотворности. Не были бы они такими здоровенными — казались бы просто указующими вешками. Но не великаны же их обтесали да торчмя поставили!
Как и всякая нелепость, это было тревожным знаком. Да еще отчетливый запах падали. Харр закрутил головой, пытаясь определить его источник, и вдруг прямо перед собой увидел бесшумно появившегося человечка, доходившего ему разве что до груди, щуплого, в одной грязной тряпице вокруг бедер.
— Что продаешь, прохожий-перехожий? — прощебетал он, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.
Делал это он тоже как-то по-птичьи, высоко подтягивая колено и скрючивая пальцы с выступающими косточками.
— А я что, похож на менялу купецкого? — изумился Харр.
— Все продают, когда в Предвестную Долину вступают.
— Что-то не предвещает мне она, что я тебе свое добро отдавать должен, покачал головой Харр.
— Ничего ты мне не должен, прохожий-перехожий, а не продашь — м'сэймы долинные и так отберут.
— Хм, — проговорил Харр с интонациями, не сулившими долинным м'сэймам ничего радужного.
— Вон меч у тебя не свой, не иначе как грабленый — у м'сэймов оружие-то под запретом; сапоги обратно не свои, фартовые — у них-то все попросту, в шлепалках да ряднишке. Плащ махорчатый… Отымут.
— Что-то по тебе не видно, что и ты можешь это добро задорого купить, усомнился Харр.
— Я бесценное дам, — с достоинством произнес карлик. — Гляди!
Харр вытянул шею, заглядывая за камень — не иначе как этот недомерок сейчас попытается всучить ему захудалый амулетишко; но за камнем притулилась земляная хижина, сложенная из кусков дерна, и такая же тщедушная бабка, скрючившись, выносила из нее длинную флягу, а если приглядеться повнимательнее, то просто шкуру крупной змеи, наполненную водой. С обоих концов этот кожаный чулок был завязан узлами, от одного к другому тянулась бечевка — сделано не без ума, запаса влаги дня на три хватит, а нести можно и за плечом.
— Сколько просишь? — деловито осведомился путешественник.
— А хотя бы твой меч!
— Ну, этого ты не дождешься. Зелененую монету дам.
— Без моего благословения ты долго не прошагаешь, в траве так и поляжешь, я тебя по запаху найду да и приберу твои кругляши.
— Что ж тогда меч просишь? Ты б и его прибрал.
— Тяжко тащить будет.
Харр развеселился. Это убогое существо — и джасперянский меч, сияющий самоцветами на рукояти!
— Ладно, хрен с тобой, дам я тебе три монетки на твою нищету, но только к воде благословение приложишь!
Бабка опустила тяжелую флягу на землю и тихонечко теребила своего напарника за ягодицу — уговаривала соглашаться.
Харр отсчитал три монеты, швырнул на землю. Карлик, не нагибаясь, перехватывал их пальцами почерневшей от грязи ноги, подкидывал и ловил ладонью, как мух. Здорово получалось, мог бы на пирах гостей веселить. Хотя — какие здесь пиры… Харр взял змеиную побулькивающую шкуру, потребовал:
— А благословение?
— Благословение мое будет такое; иди вперед и не оглядывайся!
— Ах ты, сморчок поганый! Другой на моем месте пришиб бы тебя, так что помни мою доброту…
Плюнул и зашагал вперед, не оглядываясь, как было сказано. Но не прошел и тридцати шагов, как услыхал за спиной звонкий девичий голос:
— Стой, но головой не крути!
Остановился.
— Руку вперед протяни… Два взгорочка видишь? За второй зайдешь, справа наискось белый столб приметишь. Заночуй под ним. Наутро, как солнце взойдет краешком, иди от столба на солнце. Роса на траве высохнет, тогда источник найдешь. А эту воду береги. Ступай.
Выходит, не обманул недомерок с благословением-то!
— Ну коли так, благослови и тебя солнышко ясное! — крикнул Харр прямо в небо и зашагал, стараясь не повернуть головы. И все-таки не утерпел, наклонился вроде сапог поправить и глянул назад из-под локтя: карлика уже не было, а старуха, скорчившись, шарила руками в траве, искала что-то. Он уже открыл было рот, чтобы отпустить ей комплимент насчет несоответствия юного голоса и обольстительной внешности, но тут из травы выскочила разъяренная пирль и весьма ощутимо щелкнула его по носу — мол, не подглядывай, не велено! «Ладно, ладно», — проворчал он примирительно и двинулся в указанном направлении, благо солнышко уже перевалило за полдень, а вышеупомянутые взгорки виднелись на той самой черте, где желтовато-зеленая степь переливалась в голубовато-зеленое небо.
Когда он миновал второй «взгорок», на деле оказавшийся крутым каменистым холмом, на небе проступили первые звезды. Чуть правее отчетливо виден был белый столбик грубо обтесанного камня, но Харр подумал-подумал и ночевать к нему не подался, а выбрал себе поближе к вершине холма уютную выбоинку, не поленился натаскать туда сухой травы и, завернувшись в плащ, устроился на ночь даже комфортабельнее, чем всегда. Вездесущие светляки пристроились на цепких колючках, торчащих из трещин, но менестрель, опытный путешественник, и без их непрошенного караула был спокоен: ни зверь, ни птица не могут подобраться абсолютно бесшумно. Даже он сам этого не смог бы.
Обнаженный меч под рукой — гарантия надежная.
— Разбудите до свету, — шепнул он светлякам, и они согласно замигали в знак понимания.
Но разбудили его не пирли — безошибочный нюх на опасность. Еще не открывая глаз, он сжал рукоять меча, потом медленно, словно опасаясь кого-то спугнуть, приподнял веки.
Терпкая кисея предрассветного тумана, настоянного на дурманных ночных запахах, висела над степью, только кое-где открывая взгляду темные пятна намокшей травы. Легкий далекий топот он скорее ощутил, чем услыхал, какие-то некрупные твари, не выше ягнят, ополоумевшей от страха стайкой крутились в траве, а сверху над ними нависало совершенно непонятное нечто, вроде туманного облачка, которое то разрасталось, то снова сжималось в комок. Стайка канула в туман, потом снова порскнула из него, и сероватая нечисть над ними растянулась вширь не менее чем на два размаха рук, став прозрачной чуть ли не до невидимости; потом круто пала вниз — и все пропало. А может, это попросту пчелиный рой? Отчего б им не быть ночными, если они не цветочную сладость собирают, а теплую кровушку пьют? Логично. Еще не додумав эту мысль до конца, он уже нашарил под плащом траву, по счастью оставшуюся сухой, и принялся скручивать здоровый жгут. Против роя летучих кровопийц меч-то бессилен…
Пирли прянули со своих колючек разом и засветились, тревожно жужжа. И сразу же возле стоячего камня, где ему велено было заночевать, трава шевельнулась, и оттуда вымахнул свечкой еще один пепельный ком, завис над камнем, и начал медленно размываться, становясь все шире и прозрачнее, точно капля масла растекалась по луже. Тонкий сероватый блин повисел над белым торчком, слегка колеблясь, потом тронулся с места и принялся описывать круги, неуклонно приближаясь к холму, на склоне которого Харр вжимался в камень, всеми силами стараясь казаться незаметным. Но, видно, это ему не удалось: плоское облачко на миг замерло в неподвижности, словно пыталось разглядеть его получше, а затем двинулось к холму с целеустремленностью, не оставлявшей сомнений в его хищных намерениях. Харр выхватил огниво, поджег соломенный жгут, придерживая его пока под полой плаща; облако раздулось вширь, размылось — и Харр с безмерным изумлением понял, что это — живая сеть, растянувшаяся уже настолько, что смогла бы накрыть добрый пяток рогатов, с неровными пульсирующими ячеями, в каждую из которых свободно могла бы пройти его голова.
Она надвигалась неотвратимо, чуть колеблясь и уже загибая внутрь бахромчатые края, и было ясно, что один взмах меча — второго уже не получится — рассечет всего лишь несколько ячеек, а остальная сеть навалится и опутает до полной недвижности; что потом, лучше и не думать. Поэтому Харр замер, не шевелясь и мысленно осаживая себя: погодь… еще немножечко… еще…
Он вскочил и пламенем, взметнувшимся от резкого движения, стегнул нависшее над ним чудовище. Вонючая жижа, вскипая, закапала вниз, раздался пронзительный свист, закладывающий уши, и сеть, стремительно сжимаясь в корчах, покатилась по склону холма, оставляя липкий след, и достигла травы у подножия, уже окончательно съежившись до размеров некрупного ежа. Еще миг и она исчезла в траве.
— Смотрите-ка, отбились, — проговорил он, обращаясь к пирлям, облепившим его сапоги. — А на вас поглядишь, так вы и не сомневались?
Он скрутил еще два сухих жгута, положил рядышком и, достав собственную флягу с водой, принялся завтракать как ни в чем не бывало, поглядывая на горизонт, откуда вот-вот должно было появиться солнце. Тусклая зеленоватая горбушка показалась над быстро тающим туманом.
— Есть такое дело! — весело проговорил Харр, стряхивая крошки. Пойдем-ка по воду, а то я что-то не слишком доверяю этой змеиной посудине!
Но кожаную флягу, карликово творение, он все-таки за плечо закинул — не напиться, так умыться. Хотел было спускаться вниз, как вдали, в высокой траве, означились две человеческие фигуры.
Харр снова залег в своей ложбинке и приготовился к встрече.
Пока они подошли, он даже малость продрог — солнышко еще не грело, а лежать неподвижно во сне почему-то теплее, чем наяву. Наконец он смог разглядеть их постные, точно пожизненно удрученные лики, посконные балахоны, перепоясанные травяными плетешками, отсутствие всякого оружия. Ну вот и встретились. М'сэймы. Наконец-то стало интересно.
Он проворно отполз назад, так чтоб его не было видно, закатал в плащ свой меч, сапоги и суму с разноцветными денежками, нашарил глубокую трещину; затолкав все это поглубже, засыпал мелкими камешками. Кинжал оставил при себе — не поверят, что по чужим местам совсем безоружный шатался, начнут еще шарить… На прежнее лежбище заполз так же незаметно, притаился. Двое уже приблизились к белому камню, оглядывались недоуменно. Потом один из них засвистел — не так пронзительно, как птица-сеть, но уши все-таки заложило. Харр нисколько не сомневался, что ищут его бренные останки.
Он выпрямился во весь рост, потягиваясь, точно только что проснулся.
— Эй, странники ночные, — крикнул он, — далече ль до ближнего стана? Померз я на камне-то…
Они круто повернулись к нему, и он даже испугался: а ну как бросятся в бега, ищи потом ветра в поле! Но они быстро направились к нему, высокий размашистым шагом, низенький — чуть поболее вчерашнего карлы — семенящим бегом с прискоками.
Подошли к подножию холма, остановились, подозрительно оглядывая мирно потягивающегося менестреля.
— Здесь нет станов, человече, — проговорил наконец высокий, и Харр разглядел у него на шее узкий несъемный ошейник. — Ты пришел не туда.
— А куда я пришел?
— К истоку веры.
X. Всем-то неугодник
— Охота пуще неволи. А через Медостав пройду, очень уж название притягательное. Какой амант там оскоромился?
— Копьевой, что частокольную оборону вкруг стана держать должен. Распустил он своих копьевщиков, половина из них к м'сэймам подалась. Подкоряжники через это чуть стан не захватили.
— М'сэйм… — задумчиво повторил Харр. — Никогда такого зверя не встречал.
— Иногда добредают и сюда, людишек сбивают с панталыку. Только всегда найдется кому донесть, а поймают — так и прорва ненасытная недалече.
— А ты говоришь — соглядатаем пойти! Еще примут за м'сэйма, опустят в эту самую…
— Тебя не примут — упитанный.
Иддс все-таки запугал его холодами, — как и все тихриане, Харр боялся пуще смерти как темноты, так и мороза. К ночам бессветным он сразу же привык, очутившись на Лютых Островах, и не по праву ему были теперь только черные подземные переходы; настоящего же мороза он не встречал нигде, кроме Адовых Гор, куда пришлось слетать проводником на самой заре его знакомства с дружиной принцессы Сэниа. Вот и теперь он с опаской ждал цепенящей стужи, но Махида его успокоила: белый пух будет сыпаться лишь один день, даже листья не повянут. Свое время он коротал, двигаясь по привычному треугольнику: Махидина хижина — Иддсовы хоромы — его одинокий дом, солнечная, но безрадостная горница на высокой башенной опоре, про себя он так и кликал её «поганкой». Набаловавшись с амантовыми наследниками и погоняв стражников-лучников, он сытно обедал и направлялся в «поганку». Несколько часов маялся у окон, щелкая орешки, но скорлупки собирая в кулак, чтобы не ровен час Мадинька не выглянула и не определила, откуда на ее теплую крышу устремлен тоскливый, ничего не ожидающий взгляд.
Не по нраву ему пришлось ее твердое решение с ним больше не разговаривать. Неинтересен, видите ли, он ей был. Это с его-то сказками да песнями! Одно лишь хоть чуток, но согревало: воркующие, благодарственные нотки, которые бессознательно переливались у нее в горлышке, как у певчей птицы. Он поразмышлял над их причиной, понял: благодарна она ему за то, что не проболтался, тайну даже от подруженьки единственной уберег.
Он спохватился и, чтобы Махида и дальше ничего не заподозрила, принялся ее одаривать всякой утварью, доставленной в «поганку» по амантову указу. Махидушка руками всплескивала, в щеки да в плечи нацеловать не могла, вилась возле него как ластушка — под просторным пестрым нарядом и не скажешь, что брюхатая. Терпел.
И не вытерпел.
И вот теперь, спустившись вдоль ручейного водопада по двум замшелым уступам и звериной, едва различимой тропой миновав белоствольную чащобу, крытую поверху таким плотным лиственным покровом, что сквозь него не пробивалось ни единого солнечного лучика; едва не угодив в стоячее болотце с синеватым дымком над блюдечком черной воды — хорошо, пирль из мха выпорхнула, упредила — и выбравшись наконец на теплый пригорок, поросший колючим можжевельником, он увидел перед собою на обширной поляне посреди расступившейся рощи маленький, окольцованный ровными стенами стан. Был он точно вылеплен из воска — ни одного острия, мягкие округлые крыши, овальная дыра воротец, в которые ему пришлось бы проходить согнувшись в три погибели. Нежный янтарный тон ничем не напоминал ярого сияния златоблестища и наводил на мысль о полной беззащитности этого поселения. Окольных домов здесь вообще не виднелось — или все жители умещались внутри стен, или ютились где-то в окрестных рощах. На ночлег в простой хижине, стало быть, рассчитывать не приходилось, и теперь надо было выдрючиваться, выдавать себя за рыцаря, одиноко путешествующего.
Раньше за этим дело никогда не становилось, бирка на плечо, грудь колесом, меч драгоценный на виду… А вот теперь что-то не хотелось ему ломать комедию. Наночевался он и в гостевых хороминах, и у менял купецких… Не за тем же он из Зелогривья сюда подался! В этом тепленьком, словно оглаженном солнечной десницей городке два аманта люто ненавидели третьего, донесли на него, бедолагу, и он об этом наверняка знает; на каждого чужака теперь из-за ставен да дверных косяков будут зорко косить холуйские глазки: успеть бы своему хозяину донести, кто тут пожаловал. Накормить-то накормят, но начнутся вопросики с подковырочкой…
Не его это дело — тутошнее копошение муравьиное.
Он круто взял влево, забрался опять в глубину рощи и, выбрав опытным глазом разлапистое дерево, полез наверх — устраиваться на ночлег, благо в любом путешествии у него всегда была при себе тонкая, по крепкая веревка, чтоб обвязать ствол, а потом и себя под мышками. Смеркалось быстро, и, когда он закончил ужин, стряхнув последние крошки, было уже совсем темно, только слабо мерцающие огоньки блуждали где-то внизу, на уровне первых веток.
— Ну что, пирлюхи малые, светляки лесные, посторожите? — проговорил он с усмешкой.
А ведь поняли. Закрутились, выстраиваясь в одну нить, и пестрой светящейся змейкой устремились прямо к нему.
— Да куда ж вы скопом, бестолковые вы мои! По вашему хороводу меня первый же подкоряжник припозднившийся углядит. Парочки довольно.
Две почти бесцветные ночные летуньи порхнули к нему и устроились прямо над головой — не нагадили бы только часом; остальные рассеялись звездной россыпью, не удаляясь, впрочем, от его не вполне человеческого пристанища. Его нисколько не удивляло то, что они понимают его слова и беспрекословно ему повинуются — стало быть, таков обычай тутошних малых тварей. И не такого он навидался! Так что сейчас он мог бы приказать им сложиться в знак светящийся, цветок дивный, что ли… Отослал бы он этот знак прямо в Зелогривье, где невысокий дом и крыша с башенкой… Только не следует этого делать. Не по-мужски это — напрашиваться, когда ясно сказано: не об чем нам больше гуторить!
Так и полулежал он на развилке ветвей, покачивая белым сапогом, и обида оборотная сторона простоты душевной — гнала прочь нездешние, тихрианские сны…
Утро бодрости не принесло: разъелся на амантовых харчах, потерял странническую сноровку. Косточки ломило. Ну да ничего, и десятка дней не минует — загонит он себя в норму. Только идти, не оглядываясь, чтобы поскорее очутиться подалее от этих мест, где один паршивый городишко отличается от другого всего лишь блевотиной ящеровой.
До сих пор он не мог найти причины, по которой этот мир был ему так нелюб. А сейчас нашел, и было-то это всего одно слово: он был неинтересен.
Подсказала словцо Мадинька-разумница, удружила.
Вот он и шагал, спускаясь с одного уступа на другой, и ежели не находил дороги — кликал пирлипель, и уж какая-нибудь из этих разноцветных стрекоз обязательно указывала ему или заросшую тропку, или удобный спуск, а то и просто ягодную россыпь; они небольно стреляли ему в лоб, точно кузнечики, в случае угрозы — чаще всего это были ползучие гады и слизни размеров невиданных; по и опасности тут были такие, что вызывали разве что мелкую досаду. Города он обходил стороной, примечая лишь диковинные сочетания красок на становых домах да изгородях: то это был исчерна-зеленый тон с редким кровавым крапом, то полосчатый лилово-алый, то нежно-сиреневый, на который поглядишь вдругорядь — а он уже изумрудным прикинулся; встретился и черненый, словно крытый сажей, неприветный стан, над которым кружили такие же черные летучие звери, издающие высокие лающие звуки, вместе с шумом крыльев сливающиеся в нестерпимый гам; был и непорочно-белый, что собственный сапог, и розовый с теплыми древесного цвета прожилками… Но Харр нутром чувствовал, что людишки-то в этих стенах диковинных одинаково копошатся на том же месте, где впервые увидели свет, и никакой заботы не теплится в их куцых умишках, кроме как добыть себе кусок, чтоб голодным не заночевать.
Может, потому и не захотела больше с ним разговаривать Мадинька, что и ей это неинтересно?..
А уступы все следовали один за другим, и Харр не мог надивиться: сколько ж можно спускаться вниз? Наконец и удивление это притупилось. Счет дням он как-то незаметно для себя потерял, да это было и не важно: все равно он не знал, когда наступит Белопушье. Иногда сеялся мелкий дождичек, но совсем теплый, от которого не намокала даже усыпанная крупными лесными иголками красноватая земля. Часто вставали радуги, веселенькие, не зимние; мало-помалу он начал подозревать, что уже находится в таких местах, где белых небесных хлопьев и вообще-то не бывает. Слишком низко он спустился, если считать от Зелогривья. Лес опять поменялся на лиственный, потом на мелколистный кустарник, и наконец тропа вывела его к двум каменным столбам, которые, точно естественные ворота, открывали ему дорогу в бескрайнюю степь.
Он подошел к ним, оперся плечом и замер, вдыхая запахи незнакомых трав и пытаясь припомнить то пьянящее, восторженное ощущение возвращенного детства, которое нахлынуло на него, когда он на далекой родимой Тихри впервые увидел необозримые просторы земель Лилилиеро, Князя Нежных Небес.
Ничего похожего. Трава была суховатой и колкой, шелестела зло, точно предостерегая его от того, чтобы ступить на нее. Кое-где из этой травы выступали белые, точно высохшая кость, столпообразные камни, порой достигавшие изрядной высоты и тем наводившие на мысль о собственной рукотворности. Не были бы они такими здоровенными — казались бы просто указующими вешками. Но не великаны же их обтесали да торчмя поставили!
Как и всякая нелепость, это было тревожным знаком. Да еще отчетливый запах падали. Харр закрутил головой, пытаясь определить его источник, и вдруг прямо перед собой увидел бесшумно появившегося человечка, доходившего ему разве что до груди, щуплого, в одной грязной тряпице вокруг бедер.
— Что продаешь, прохожий-перехожий? — прощебетал он, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.
Делал это он тоже как-то по-птичьи, высоко подтягивая колено и скрючивая пальцы с выступающими косточками.
— А я что, похож на менялу купецкого? — изумился Харр.
— Все продают, когда в Предвестную Долину вступают.
— Что-то не предвещает мне она, что я тебе свое добро отдавать должен, покачал головой Харр.
— Ничего ты мне не должен, прохожий-перехожий, а не продашь — м'сэймы долинные и так отберут.
— Хм, — проговорил Харр с интонациями, не сулившими долинным м'сэймам ничего радужного.
— Вон меч у тебя не свой, не иначе как грабленый — у м'сэймов оружие-то под запретом; сапоги обратно не свои, фартовые — у них-то все попросту, в шлепалках да ряднишке. Плащ махорчатый… Отымут.
— Что-то по тебе не видно, что и ты можешь это добро задорого купить, усомнился Харр.
— Я бесценное дам, — с достоинством произнес карлик. — Гляди!
Харр вытянул шею, заглядывая за камень — не иначе как этот недомерок сейчас попытается всучить ему захудалый амулетишко; но за камнем притулилась земляная хижина, сложенная из кусков дерна, и такая же тщедушная бабка, скрючившись, выносила из нее длинную флягу, а если приглядеться повнимательнее, то просто шкуру крупной змеи, наполненную водой. С обоих концов этот кожаный чулок был завязан узлами, от одного к другому тянулась бечевка — сделано не без ума, запаса влаги дня на три хватит, а нести можно и за плечом.
— Сколько просишь? — деловито осведомился путешественник.
— А хотя бы твой меч!
— Ну, этого ты не дождешься. Зелененую монету дам.
— Без моего благословения ты долго не прошагаешь, в траве так и поляжешь, я тебя по запаху найду да и приберу твои кругляши.
— Что ж тогда меч просишь? Ты б и его прибрал.
— Тяжко тащить будет.
Харр развеселился. Это убогое существо — и джасперянский меч, сияющий самоцветами на рукояти!
— Ладно, хрен с тобой, дам я тебе три монетки на твою нищету, но только к воде благословение приложишь!
Бабка опустила тяжелую флягу на землю и тихонечко теребила своего напарника за ягодицу — уговаривала соглашаться.
Харр отсчитал три монеты, швырнул на землю. Карлик, не нагибаясь, перехватывал их пальцами почерневшей от грязи ноги, подкидывал и ловил ладонью, как мух. Здорово получалось, мог бы на пирах гостей веселить. Хотя — какие здесь пиры… Харр взял змеиную побулькивающую шкуру, потребовал:
— А благословение?
— Благословение мое будет такое; иди вперед и не оглядывайся!
— Ах ты, сморчок поганый! Другой на моем месте пришиб бы тебя, так что помни мою доброту…
Плюнул и зашагал вперед, не оглядываясь, как было сказано. Но не прошел и тридцати шагов, как услыхал за спиной звонкий девичий голос:
— Стой, но головой не крути!
Остановился.
— Руку вперед протяни… Два взгорочка видишь? За второй зайдешь, справа наискось белый столб приметишь. Заночуй под ним. Наутро, как солнце взойдет краешком, иди от столба на солнце. Роса на траве высохнет, тогда источник найдешь. А эту воду береги. Ступай.
Выходит, не обманул недомерок с благословением-то!
— Ну коли так, благослови и тебя солнышко ясное! — крикнул Харр прямо в небо и зашагал, стараясь не повернуть головы. И все-таки не утерпел, наклонился вроде сапог поправить и глянул назад из-под локтя: карлика уже не было, а старуха, скорчившись, шарила руками в траве, искала что-то. Он уже открыл было рот, чтобы отпустить ей комплимент насчет несоответствия юного голоса и обольстительной внешности, но тут из травы выскочила разъяренная пирль и весьма ощутимо щелкнула его по носу — мол, не подглядывай, не велено! «Ладно, ладно», — проворчал он примирительно и двинулся в указанном направлении, благо солнышко уже перевалило за полдень, а вышеупомянутые взгорки виднелись на той самой черте, где желтовато-зеленая степь переливалась в голубовато-зеленое небо.
Когда он миновал второй «взгорок», на деле оказавшийся крутым каменистым холмом, на небе проступили первые звезды. Чуть правее отчетливо виден был белый столбик грубо обтесанного камня, но Харр подумал-подумал и ночевать к нему не подался, а выбрал себе поближе к вершине холма уютную выбоинку, не поленился натаскать туда сухой травы и, завернувшись в плащ, устроился на ночь даже комфортабельнее, чем всегда. Вездесущие светляки пристроились на цепких колючках, торчащих из трещин, но менестрель, опытный путешественник, и без их непрошенного караула был спокоен: ни зверь, ни птица не могут подобраться абсолютно бесшумно. Даже он сам этого не смог бы.
Обнаженный меч под рукой — гарантия надежная.
— Разбудите до свету, — шепнул он светлякам, и они согласно замигали в знак понимания.
Но разбудили его не пирли — безошибочный нюх на опасность. Еще не открывая глаз, он сжал рукоять меча, потом медленно, словно опасаясь кого-то спугнуть, приподнял веки.
Терпкая кисея предрассветного тумана, настоянного на дурманных ночных запахах, висела над степью, только кое-где открывая взгляду темные пятна намокшей травы. Легкий далекий топот он скорее ощутил, чем услыхал, какие-то некрупные твари, не выше ягнят, ополоумевшей от страха стайкой крутились в траве, а сверху над ними нависало совершенно непонятное нечто, вроде туманного облачка, которое то разрасталось, то снова сжималось в комок. Стайка канула в туман, потом снова порскнула из него, и сероватая нечисть над ними растянулась вширь не менее чем на два размаха рук, став прозрачной чуть ли не до невидимости; потом круто пала вниз — и все пропало. А может, это попросту пчелиный рой? Отчего б им не быть ночными, если они не цветочную сладость собирают, а теплую кровушку пьют? Логично. Еще не додумав эту мысль до конца, он уже нашарил под плащом траву, по счастью оставшуюся сухой, и принялся скручивать здоровый жгут. Против роя летучих кровопийц меч-то бессилен…
Пирли прянули со своих колючек разом и засветились, тревожно жужжа. И сразу же возле стоячего камня, где ему велено было заночевать, трава шевельнулась, и оттуда вымахнул свечкой еще один пепельный ком, завис над камнем, и начал медленно размываться, становясь все шире и прозрачнее, точно капля масла растекалась по луже. Тонкий сероватый блин повисел над белым торчком, слегка колеблясь, потом тронулся с места и принялся описывать круги, неуклонно приближаясь к холму, на склоне которого Харр вжимался в камень, всеми силами стараясь казаться незаметным. Но, видно, это ему не удалось: плоское облачко на миг замерло в неподвижности, словно пыталось разглядеть его получше, а затем двинулось к холму с целеустремленностью, не оставлявшей сомнений в его хищных намерениях. Харр выхватил огниво, поджег соломенный жгут, придерживая его пока под полой плаща; облако раздулось вширь, размылось — и Харр с безмерным изумлением понял, что это — живая сеть, растянувшаяся уже настолько, что смогла бы накрыть добрый пяток рогатов, с неровными пульсирующими ячеями, в каждую из которых свободно могла бы пройти его голова.
Она надвигалась неотвратимо, чуть колеблясь и уже загибая внутрь бахромчатые края, и было ясно, что один взмах меча — второго уже не получится — рассечет всего лишь несколько ячеек, а остальная сеть навалится и опутает до полной недвижности; что потом, лучше и не думать. Поэтому Харр замер, не шевелясь и мысленно осаживая себя: погодь… еще немножечко… еще…
Он вскочил и пламенем, взметнувшимся от резкого движения, стегнул нависшее над ним чудовище. Вонючая жижа, вскипая, закапала вниз, раздался пронзительный свист, закладывающий уши, и сеть, стремительно сжимаясь в корчах, покатилась по склону холма, оставляя липкий след, и достигла травы у подножия, уже окончательно съежившись до размеров некрупного ежа. Еще миг и она исчезла в траве.
— Смотрите-ка, отбились, — проговорил он, обращаясь к пирлям, облепившим его сапоги. — А на вас поглядишь, так вы и не сомневались?
Он скрутил еще два сухих жгута, положил рядышком и, достав собственную флягу с водой, принялся завтракать как ни в чем не бывало, поглядывая на горизонт, откуда вот-вот должно было появиться солнце. Тусклая зеленоватая горбушка показалась над быстро тающим туманом.
— Есть такое дело! — весело проговорил Харр, стряхивая крошки. Пойдем-ка по воду, а то я что-то не слишком доверяю этой змеиной посудине!
Но кожаную флягу, карликово творение, он все-таки за плечо закинул — не напиться, так умыться. Хотел было спускаться вниз, как вдали, в высокой траве, означились две человеческие фигуры.
Харр снова залег в своей ложбинке и приготовился к встрече.
Пока они подошли, он даже малость продрог — солнышко еще не грело, а лежать неподвижно во сне почему-то теплее, чем наяву. Наконец он смог разглядеть их постные, точно пожизненно удрученные лики, посконные балахоны, перепоясанные травяными плетешками, отсутствие всякого оружия. Ну вот и встретились. М'сэймы. Наконец-то стало интересно.
Он проворно отполз назад, так чтоб его не было видно, закатал в плащ свой меч, сапоги и суму с разноцветными денежками, нашарил глубокую трещину; затолкав все это поглубже, засыпал мелкими камешками. Кинжал оставил при себе — не поверят, что по чужим местам совсем безоружный шатался, начнут еще шарить… На прежнее лежбище заполз так же незаметно, притаился. Двое уже приблизились к белому камню, оглядывались недоуменно. Потом один из них засвистел — не так пронзительно, как птица-сеть, но уши все-таки заложило. Харр нисколько не сомневался, что ищут его бренные останки.
Он выпрямился во весь рост, потягиваясь, точно только что проснулся.
— Эй, странники ночные, — крикнул он, — далече ль до ближнего стана? Померз я на камне-то…
Они круто повернулись к нему, и он даже испугался: а ну как бросятся в бега, ищи потом ветра в поле! Но они быстро направились к нему, высокий размашистым шагом, низенький — чуть поболее вчерашнего карлы — семенящим бегом с прискоками.
Подошли к подножию холма, остановились, подозрительно оглядывая мирно потягивающегося менестреля.
— Здесь нет станов, человече, — проговорил наконец высокий, и Харр разглядел у него на шее узкий несъемный ошейник. — Ты пришел не туда.
— А куда я пришел?
— К истоку веры.
X. Всем-то неугодник
Харр присел на корточки, глядя широко раскрытыми невинными глазами прямо в лицо беглому телесу:
— А ты-то почем знаешь, что я истинной веры не ищу?
М'сэймы растерянно переглянулись. Было очевидно, что посылали их вовсе не за тем, чтобы проводить диспуты.
— Смутен ты, — угрюмо проговорил бывший телес. — А кто смутен, тот и других смутит.
— А ты бы не мудрствовал, человече, — как можно мягче проговорил Харр. Встретил — веди к своим.
«Свои» поджидали у следующего холма. Впрочем, нет, не ждали. На Харра воззрились с безмерным удивлением, даже работу побросали. Работа, между прочим, была диковатая — отощавшие, смуглые от загара молчаливые мужики голыми руками вскапывали землю вокруг отвесно вздымавшегося скалистого холма. Основание его было грубо обтесано примерно на высоту человеческого роста: ниже шла канава, в которой самые ретивые землекопы стояли уже по пояс. Одеты были небогато: кое-кто в одинаковых бесцветных балахонах, остальные — в своем, по уж очень драном.
К Харру, шлепая сандалиями по собственным пяткам, подошел еще один с постным ликом и тремя причудливыми узлами на перепояске.
— Чтишь ли ты Единого Неявленного, человече?
Харр пожал плечами:
— Я ничего о нем не знаю, как же я могу его чтить?
— Ответил честно, — с легким удивлением констатировал постнолицый. — Но есть же у тебя собственный бог? Каков он?
— Да солнце ясное, кто ж выше его.
— Выше его — Неявленный, — законно отозвался вопрошавший и не удержался почесал в затылке. — А как это ты выбрал бога, до которого и дотянуться-то нельзя?
— Я не выбирал, солнцу красному весь мой народ кланяется.
Челюсть клацнула, отвисая.
— Одному?
— Одному, человече.
Озадаченный м'сэйм топтался на месте, явно не зная, как поступить с этим свалившимся ему на голову пришельцем.
— Ну и чего ты к нам подался? — спросил он с тихой ненавистью, как видно, уже предчувствуя, что теперь мороки не оберешься.
— Душа истины алчет! — торжественно возгласил Харр. — А вы что, разве не всех принимаете?
Это вернуло допросчика к его прямым обязанностям.
— Всех, всех. Железа на себе имеешь?
Харр с сожалением вытащил из-за пояса кинжал.
— Брось!
Пришлось разжать руку. Добрый клинок, обиженно брякнув, зарылся в пыль. М'сэйм выпростал ногу из сандалии, нагреб еще немного землицы и затоптал кинжал, не прикасаясь к нему руками.
— Копай со всеми, — приказал он Харру. — А надумаешь вернуться, ступай спиной к солнцу. Мы никого не держим.
И пошел прочь. М-да, не больно много удалось узнать. Ну да там посмотрим, ведь сказали — не держат. А огниво-то, слава Незакатному, отобрать не догадались.
Он без излишнего энтузиазма подошел к груде камней, образовавшейся после обтесывания скалы, выбрал острый и длинный осколок. Спрыгнул в канаву, огляделся. Ни одно из лиц симпатии не вызывало, но один ошейный телес с рубцом на подбородке — видно, тщился ошейник расколоть — показался ему хотя бы не таким грязным, как все.
— Я землю рыхлить буду, а ты выгребай, — сказал он телесу, пристраиваясь рядышком.
Телес испуганно шарахнулся.
— Это ж камень, богом сотворенный, — не железо поганое, — громко и назидательно изрек Харр.
Его спокойная уверенность подействовала — работа пошла на двоих, поначалу даже стало весело. Потом, естественно, прискучило: новизны впечатлений от землеройного труда хватило разве что на пару часов. Напарник работал старательно, но губы при этом сжимал до синевы; верно, болтать здесь считалось за грех. А этому было чего бояться — с его-то ошейником если выгонят отсюда, то одна дорога: в лес, к подкоряжникам. Солнце уже клонилось к закату, и молчаливые труженики все чаще и чаще на него поглядывали. Харр тоже помалкивал, верный своему правилу ни о чем поначалу не спрашивать, а подмечать то, что само на глаза да на слух попадается.
Наконец солнце коснулось своим тусклым задиком края земли, тотчас раздался знакомый пронзительный свист. Все разом выпрямились, бросив работу, и двинулись вдоль основания холма, обтекая его кто слева, кто справа. Харр припрятал свою ладную мотыжку, чтобы назавтра никто ее не перехватил, и пошел следом за всеми.
С другой, солнечной стороны холма канава была вырыта в ширину человеческого роста, устлана сухой травой и прикрыта сверху наискось прислоненными к стенке стволиками молодых деревьев; ветви их на одном краю были уже часто переплетены толстыми травяными стеблями. Однако разглядывать это нехитрое жилище, в котором ему совершенно очевидно предстояло провести не одну ночь, было недосужно: все м'сэймы, числом около тридцати, столпились возле широкого чана с водой, торопливо смывая грязь с запыленных лиц и почерневших рук. Харр скривился, увидав бурую взбаламученную воду — опоздал, теперь в нее и палец-то окунуть противно. Однако пришлось все-таки сполоснуться, и, пока он обтирал руки о собственные штаны, на лице его отразилась такая брезгливость, что давешний напарник над ним сжалился:
— Не печалуйся, — губы едва шевелились, но шепот был отчетлив. — Завтра омываться поведут…
Как-то сами собой все разделились на три кружка, опустившись прямо на утоптанную траву. Харр совсем заскучал — похоже, что кормили всухомятку. Но тут он ошибся: проворные вьюноши в чистеньких балахончиках поставили в каждый кружок по громадной мисе распаренных зерен, а на колени каждому едоку кинули по знакомому травяному листу с кусочком свежего сыра. По рукам пошел бурдючок с прохладной водой. Ели молча, и дружное чавканье напоминало кормежку свиней. Внезапно один из сотрапезников отложил свой лист с недоеденной кашей, поднялся и вышел на середину. Чавканье как по команде прекратилось — все продолжали жевать, по уже совершенно бесшумно. М'сэйм заговорил, и Харр тут же про себя отметил, что речь его так же неопрятна, как и его вид. Посапывая, причмокивая и повторяя одну и ту же фразу по три-четыре раза, он начал сетовать на то, что пища их — от земли, а не от бога, ибо земля уже существует, а бог единый еще не явился. Солнце наполовину скрылось за горизонтом, когда он перешел ко второй половине своего выступления: как уходит солнце, так уйдут и многие из сидящих здесь, не дождавшись прихода Неявленного. Но им воздается за ожидание праведное, ибо благодать будет дарована им и после смерти.
— А ты-то почем знаешь, что я истинной веры не ищу?
М'сэймы растерянно переглянулись. Было очевидно, что посылали их вовсе не за тем, чтобы проводить диспуты.
— Смутен ты, — угрюмо проговорил бывший телес. — А кто смутен, тот и других смутит.
— А ты бы не мудрствовал, человече, — как можно мягче проговорил Харр. Встретил — веди к своим.
«Свои» поджидали у следующего холма. Впрочем, нет, не ждали. На Харра воззрились с безмерным удивлением, даже работу побросали. Работа, между прочим, была диковатая — отощавшие, смуглые от загара молчаливые мужики голыми руками вскапывали землю вокруг отвесно вздымавшегося скалистого холма. Основание его было грубо обтесано примерно на высоту человеческого роста: ниже шла канава, в которой самые ретивые землекопы стояли уже по пояс. Одеты были небогато: кое-кто в одинаковых бесцветных балахонах, остальные — в своем, по уж очень драном.
К Харру, шлепая сандалиями по собственным пяткам, подошел еще один с постным ликом и тремя причудливыми узлами на перепояске.
— Чтишь ли ты Единого Неявленного, человече?
Харр пожал плечами:
— Я ничего о нем не знаю, как же я могу его чтить?
— Ответил честно, — с легким удивлением констатировал постнолицый. — Но есть же у тебя собственный бог? Каков он?
— Да солнце ясное, кто ж выше его.
— Выше его — Неявленный, — законно отозвался вопрошавший и не удержался почесал в затылке. — А как это ты выбрал бога, до которого и дотянуться-то нельзя?
— Я не выбирал, солнцу красному весь мой народ кланяется.
Челюсть клацнула, отвисая.
— Одному?
— Одному, человече.
Озадаченный м'сэйм топтался на месте, явно не зная, как поступить с этим свалившимся ему на голову пришельцем.
— Ну и чего ты к нам подался? — спросил он с тихой ненавистью, как видно, уже предчувствуя, что теперь мороки не оберешься.
— Душа истины алчет! — торжественно возгласил Харр. — А вы что, разве не всех принимаете?
Это вернуло допросчика к его прямым обязанностям.
— Всех, всех. Железа на себе имеешь?
Харр с сожалением вытащил из-за пояса кинжал.
— Брось!
Пришлось разжать руку. Добрый клинок, обиженно брякнув, зарылся в пыль. М'сэйм выпростал ногу из сандалии, нагреб еще немного землицы и затоптал кинжал, не прикасаясь к нему руками.
— Копай со всеми, — приказал он Харру. — А надумаешь вернуться, ступай спиной к солнцу. Мы никого не держим.
И пошел прочь. М-да, не больно много удалось узнать. Ну да там посмотрим, ведь сказали — не держат. А огниво-то, слава Незакатному, отобрать не догадались.
Он без излишнего энтузиазма подошел к груде камней, образовавшейся после обтесывания скалы, выбрал острый и длинный осколок. Спрыгнул в канаву, огляделся. Ни одно из лиц симпатии не вызывало, но один ошейный телес с рубцом на подбородке — видно, тщился ошейник расколоть — показался ему хотя бы не таким грязным, как все.
— Я землю рыхлить буду, а ты выгребай, — сказал он телесу, пристраиваясь рядышком.
Телес испуганно шарахнулся.
— Это ж камень, богом сотворенный, — не железо поганое, — громко и назидательно изрек Харр.
Его спокойная уверенность подействовала — работа пошла на двоих, поначалу даже стало весело. Потом, естественно, прискучило: новизны впечатлений от землеройного труда хватило разве что на пару часов. Напарник работал старательно, но губы при этом сжимал до синевы; верно, болтать здесь считалось за грех. А этому было чего бояться — с его-то ошейником если выгонят отсюда, то одна дорога: в лес, к подкоряжникам. Солнце уже клонилось к закату, и молчаливые труженики все чаще и чаще на него поглядывали. Харр тоже помалкивал, верный своему правилу ни о чем поначалу не спрашивать, а подмечать то, что само на глаза да на слух попадается.
Наконец солнце коснулось своим тусклым задиком края земли, тотчас раздался знакомый пронзительный свист. Все разом выпрямились, бросив работу, и двинулись вдоль основания холма, обтекая его кто слева, кто справа. Харр припрятал свою ладную мотыжку, чтобы назавтра никто ее не перехватил, и пошел следом за всеми.
С другой, солнечной стороны холма канава была вырыта в ширину человеческого роста, устлана сухой травой и прикрыта сверху наискось прислоненными к стенке стволиками молодых деревьев; ветви их на одном краю были уже часто переплетены толстыми травяными стеблями. Однако разглядывать это нехитрое жилище, в котором ему совершенно очевидно предстояло провести не одну ночь, было недосужно: все м'сэймы, числом около тридцати, столпились возле широкого чана с водой, торопливо смывая грязь с запыленных лиц и почерневших рук. Харр скривился, увидав бурую взбаламученную воду — опоздал, теперь в нее и палец-то окунуть противно. Однако пришлось все-таки сполоснуться, и, пока он обтирал руки о собственные штаны, на лице его отразилась такая брезгливость, что давешний напарник над ним сжалился:
— Не печалуйся, — губы едва шевелились, но шепот был отчетлив. — Завтра омываться поведут…
Как-то сами собой все разделились на три кружка, опустившись прямо на утоптанную траву. Харр совсем заскучал — похоже, что кормили всухомятку. Но тут он ошибся: проворные вьюноши в чистеньких балахончиках поставили в каждый кружок по громадной мисе распаренных зерен, а на колени каждому едоку кинули по знакомому травяному листу с кусочком свежего сыра. По рукам пошел бурдючок с прохладной водой. Ели молча, и дружное чавканье напоминало кормежку свиней. Внезапно один из сотрапезников отложил свой лист с недоеденной кашей, поднялся и вышел на середину. Чавканье как по команде прекратилось — все продолжали жевать, по уже совершенно бесшумно. М'сэйм заговорил, и Харр тут же про себя отметил, что речь его так же неопрятна, как и его вид. Посапывая, причмокивая и повторяя одну и ту же фразу по три-четыре раза, он начал сетовать на то, что пища их — от земли, а не от бога, ибо земля уже существует, а бог единый еще не явился. Солнце наполовину скрылось за горизонтом, когда он перешел ко второй половине своего выступления: как уходит солнце, так уйдут и многие из сидящих здесь, не дождавшись прихода Неявленного. Но им воздается за ожидание праведное, ибо благодать будет дарована им и после смерти.