Лебедь Александр. За державу обидно

   Занятие заканчивается, преподаватель уходит, все набрасываются на меня:
   - Иваныч, где ты взял этот дурацкий список?
   - Он дал!
   - Так что ж он ни сном, ни духом даже не помянул? Ты, может, сам, того?.. Списочек, а?
   - Ребята, я вам прямо скажу, не боясь умереть от скромности, - я не глуп, но сочинить список из 22 наименований с инвентарными номерами я не в состоянии. Да и зачем мне это?
   - Это логично!
   Вопрос умирает. Можно ли привести пример большего формализма? Можно и нужно было сказать: "Товарищи офицеры, вот вам перечень, прочитайте из него то, что сочтете необходимым". Но было сказано: "Обязательно прочитать!"
   Все обязательно не прочитали, и за это никто не спросил. С этого дня читать начали то, что считали нужным сами. И очень хорошо получалось, должен я отметить.
   Конспекты первоисточников - о, это симфония. Кафедр общественных наук в академии было две. Под крышей одной собраны были: научный коммунизм, марксистско-ленинская философия и политэкономия; под крышей другой: история КПСС и партийно-политическая работа. К каждому семинару огромный перечень литературы, который необходимо не просто прочитать, а подчеркиваю обязательно законспектировать. Поскольку сделать это опять физически невозможно, то народ изощряется, как может. Реально в полном объеме не конспектировал никто. Двое конспектировали частично. Это я точно знаю. Остальные списывали. Но здесь тоже были вариации. Примерно половина эксплуатировала собственных жен. Другая половина сдирала самостоятельно, чисто механически, не утруждая себя попытками вникнуть: о чем же там? Потом начинался процесс имитации глубокомыслия. На полях в произвольном порядке расставлялись восклицательные и вопросительные знаки, галочки и птички, кто-то что-то подчеркивал с помощью цветной пасты. Некоторые "стружили" на листы конспектов цветные карандаши и растирали с помощью бумажки, оттеняя таким образом наиболее важные, по их мнению, места.
   Потом я распределял вопросы семинара, по не просто: один вопрос - один человек, а так, чтобы была так называемая "активность". В зависимости от объема семинарского занятия на каждый вопрос отвечали от двух до пяти человек.
   С одной стороны, это старо, как мир, а с другой - никто ничего не терял. Группа была умненькая. По этой причине аргументированно спорить в ней почти все были горазды, главное было - втянуться в семинар, а там уже страсти раскалялись так, что и остановить было трудно. Спорили от души, конспектировали формально, а знания стремились получать все-таки не формальные. Поскольку система была, во всех академиях совершенно одинаковой, то каждый год академии выплескивали в войска все новые толпы формальных неформалов или неформальных формалистов - кому как нравится. Это одна из причин того, почему "рыба" под названием КПСС столь бесславно и быстро сгнила. А армия, 90 процентов офицерского состава которой были коммунистами, в лучшем случае безучастно наблюдала за этим процессом. Такова она, цена махрового формализма.
   Хорошее это слово - традиции, и смысловая нагрузка этого слова высока. Но это если к ним, традициям, подходить с позиции здравого смысла. А если как-нибудь по-другому? Традиционно две десантные группы первого курса составляли академическую похоронную команду. Почему именно десантные?.. Все остальные ходили на парад, а мы - нет. Раз так, надо же нам найти какое-то дело. Парад - мероприятие плановое, а похороны - стихийное.
   Позволю себе напомнить, что в академии я учился с 1982-го по 1985 год. За этот период только Генеральных секретарей из жизни ушло трое. А там еще Маршалы Советского Союза Баграмян, Устинов, член Политбюро ЦК КПСС Пельше. И еще масса других менее известных, но не менее значительных лиц. Работы нам хватало. Мы носились с похорон на похороны с интенсивностью пожарников. Я по воле заместителя коменданта города Москвы полковника Макарова почему-то постоянно попадал в пару, на которую возлагалась обязанность несли портрет. По этому поводу в мой адрес сыпалось достаточное количеству, мягко говоря, двусмысленных шуток. А В. А. Востротин ехидно сформулировал, в чем тут дело:
   - Тебя, Иваныч, Макаров к портрету постоянно приставляет за природную ласковость лица.
   Похороны - это горе. Ушедший был чьим-то мужем, отцом, дедом или даже прадедом. Но это внешне. А мы в силу своих специфических обязанностей соприкасались с процессом изнутри. На мой взгляд, это было довольно противно. Кто-то из родни, при содействии комендатуры, ревниво читает надписи на венках и ведет скрупулезный подсчет приславших их организаций и персоналий. Кто-то кропотливо считает венки, заботливо при этом приговаривая: "Вот если принесут еще два, то будет столько же, сколько было у такого-то, что, к сожалению, значительно меньше, чем было у такого-то, но зато, к счастью, несравнимо больше, чем у такого-то". При чем здесь сожаление и счастье - непонятно. Здесь же ребята из КГБ деловито "шмонают" венки на предмет наличия взрывчатых веществ. Им плевать, от кого те венки, работа у них такая.
   Какая-то пожилая, настырная родственница озлобленно пытается доказать Макарову, что медали должны быть разложены индивидуально, на отдельную подушечку. Макаров ей отвечает, что такая привилегия предусмотрена только для орденов. Но родственница никак не может успокоиться: "Он был такой человек, а вы!"
   Слышится чей-то зычный, без стеснения голос: "Поторопите там этих старых хрычей. Пора тело выносить!"
   Смотришь на это все, слушаешь, и складывается устойчивое впечатление, что это не горе, а чванное мероприятие, где каждый старается вырвать какие-то мизерные преимущества, чтобы потом где-то при случае можно было сказать: "А вот у нашего-то венкой было столько-то, это на 100 меньше, чем у Суслова, но зато все остальные далеко позади. И поздравили все-все, кроме Газпрома. Надо бы с министром разобраться!"
   И вроде ты ко всему этому не причастен, находишься, так сказать, при исполнении служебных обязанностей, и дело твое здесь, что называется, телячье, но все равно ощущение такое, как будто тебя погрузили в зловонную лужу.
   Запомнились похороны генерал-лейтенанта Гермашкевича. Я был, как всегда, при портрете, то есть на острие клина. Генерал-лейтенант Гермашкевич был боевой генерал, от звонка до звонка отвоевавший всю Великую Отечественную, награжденный, если мне память не изменяет, девятью боевыми орденами. Но в последние годы жизни заведовал всеармейским военно-охотничьим обществом. Это последнее обстоятельство, по-видимому, произвело столь сильное впечатление на некоторых товарищей, что перед его разверстой могилой они забыли об орденах, о войне, которую генерал прошел от и до! Говорили на разные лады об одном: какой высокой культуры охотник ушел от нас и какие дивные загоны он горазд был организовывать. Не знаю, как кому, но мне при портрете было стыдно.
   Были и другие неприятные моменты.
   Июнь 1983 года. Наш курс вышел в полном составе на учебный центр академии. Планировалось провести в течение месяца занятия на местности, после чего убыть в Киевский военный округ для участия в крупных учениях. Но это все потом, позже, а сейчас, сегодня, учебный центр, чистый воздух, река Нара, спортгородки на любой вкус - прекрасно!
   Вечером, после самостоятельной подготовки, все на них и устремились. И я не исключение. Не берусь объяснять почему, но я всегда любил гимнастику. При росте в 185 сантиметров претендовать в ней на что-либо невозможно, но любил - и все! Вот и сейчас, предварительно размявшись, с удовольствием прыгнул на перекладину. Мах дугой, подъем верхом, переход, мах дугой с поворотом на 180 градусов. Стоп! Симфония окончилась. При переходе рука сорвалась. Полет, удар и дикая боль в правой ноге.
   Когда поднял нос из опилок, взору моему предстала моя левая рука. Тыльная часть ладони неестественно почти лежала на предплечье. Первая осознанная мысль: "Идиот! Умудрился сломать левую руку и правую ногу. Как же я ходить-то буду?" Но с ногой оказалось все в порядке или почти все сильный ушиб надкостницы о бортик ямы, а вот рука - перелом обеих костей, как принято говорить, в типичном месте.
   Набежавшие ребята с помощью носовых платков привязали мою руку к какой-то подвернувшейся грязной дощечке и повели меня было в медпункт. Но прибежавший "разведчик" доложил, что в медпункте никого нет. Все ушли на фронт или еще куда... короче, никого!
   Задействовали чью-то частную машину и отвезли меня в Нарофоминский госпиталь. Дежурный врач - майор, на орденской планке висящего на спинке стула кителя - орден Красной Звезды, медаль "За отвагу" и нашивка за легкое ранение (свой, значит, брат, афганец), был в состоянии подпития средней степени тяжести. Брезгливо посмотрев на мою (почему мою?) грязную дощечку, повел меня на рентген. Получив еще влажный снимок и внимательно всмотревшись в него, констатировал факт: "Обе, в типичном!"
   - Тебе повезло, - сказал он. - Я хирург... и не просто хирург, а... он поднял палец, - впрочем, это не важно. Поднаркозом с 50-процентной гарантией, без наркоза - со 100-процентной. Выбирай!
   - Конечно, со стопроцентной!
   - Ну смотри, я тебя предупредил?
   Довольно бесцеремонно отвязал дощечку и платки, выбросил все это в урну и брякнул моей, какой-то ставшей очень отдельной, кистью о стол. Меня передернуло. Он долго и тщательно мыл руки. Вытер их и закурил.
   - Дай и мне!
   Мы с ним покурили. Во время перекура я присматривался к нему, оценивая степень его "ужаленности" и прикидывая в связи с этим возможные последствия для моей и без того несчастной кисти.
   А он, как скульптор, вознамерившийся отсечь от булыжника все лишнее и явить миру шедевр, вприщур смотрел на мою руку.
   Он потушил сигарету, я потушил сигарету.
   - Начнем?
   - Начнем!..
   Он совмещал мне кости, гипсовал и вообще работал 40 минут. Я эти 40 минут, как принято говорить в таких случаях, не забуду никогда. У него была оригинальная методика. Правильность своих действий он проверял по моей реакции. Как только он составлял обломки костей и меня передергивало, майор удовлетворенно бормотал: "Хорошо, хорошо..." Поэтому ему был не нужен наркоз.
   Первые минут десять я молчал, покрываясь холодным потом. Еще примерно такое же количество времени я мычал. Потом перешел на рычание вперемешку с невнятными ругательствами, К тому времени пот почему-то высох. Примерно к 30-й минуте я ощутил непреодолимо страстное желание дать ему в ухо! Внутренний голос говорил, что этого не следует делать. Ну, очень хотелось! Я мысленно прикинул, куда он покатится, решил сосчитать до десяти и воплотить свое желание в жизнь.
   - Маша, - вдруг услышал я, - заверника-ка ему правую, он сейчас мне врежет.
   Сказано это было очень спокойно, но сестра (крупная пожилая женщина) вцепилась в мою правую мгновенно. Я обмяк. Он меня очаровал. Мне даже стало не так больно.
   Доктор был психолог. То ли его раньше в аналогичных случаях судьба не уберегла, то ли все было написано у меня на лице - не знаю. Но он отдал соответствующее распоряжение исключительно вовремя. Он поймал момент. За это его нельзя было не уважать. Да и работу свою он в скорости закончил, облепив руку гипсом и прихватив бинтом, повесил ее на косынку.
   Мы выкурили с ним еще по сигарете. Пока мы курили, я сказал ему, что он сволочь и садист. Это фабула, говорил я значительно больше и цветистее.
   Он не обиделся. Выпил принесенную медсестрой мензурочку спирта, выдохнул, глубоко затянулся, выпустил дым театрально развел руками: "Ну, что делать, сволочь так сволочь! Работа такая".
   Расстались вежливо, но несколько прохладно.
   Я вернулся в лагерь, собрал вещички и, отпущенный "папой", покатил в Москву на каком-то попутном автобусе.
   Как всегда в таких случаях, дорога была удивительно неровная. Пальцы опухали прямо на глазах. Пока я добрался до Москвы, они превратились в какие-то багрово-сине-зеленоватые сардельки.
   Женщина - дежурный врач в медпункте академии, испуганно взглянув на мою руку, сказала, что она терапевт, что делать с такой рукой - не знает, и порекомендовала обратиться в травмпункт.
   - А где травмпункт?
   - Не знаю!
   - Ну хотя бы примерно?
   - Не знаю!
   Было уже темно и достаточно поздно. Злой, как черт, я вышел на улицу. Произвел опрос прохожих. Кто-то вспомнил, что если сесть на такой-то автобус, проехать четыре остановки, то будет травмпункт. Я поехал, пугая пассажиров скорбной миной и чудовищной рукой. Травмпункт оказался на месте, но детский.
   - Так вы, может быть, сделаете что-нибудь? - спросил я.
   - Нет, у нас детский, а вы... извините, никак!
   Я действительно никак на дитятю не походил.
   - А где взрослый травмпункт?
   Тут, спасибо, подробно все рассказали. Добрался! А там, о счастье, точно такой же бухарик, как в госпитале. И, наверное, по этой причине предельно лаконичный.
   - Косынку сымай!
   Снял. Он взял ножницы и красивым широким движением взрезал бинты. Крякнув, раздвинул гипс и потом снова его сжал.
   - Теперь легше?
   По пальцам почти мгновенно "побежали иголочки".
   - Теперь легче.
   Он прихватил гипс бинтом.
   - Ну, будь здоров!
   - Спасибо.
   Рука срослась исключительно правильно.
   Поэтому мне остается только принести тому "садисту и сволочи", который ее тогда собрал, свои искренние, хотя и запоздалые, извинения за нанесенные оскорбления. Честно, по-офицерски, по-мужски выразить свою благодарность за профессионализм.
   Случались и курьезы. Сдан последний экзамен, окончен первый курс. В аудиториях царит веселое оживление. Впереди отпуск. Остались мелочи рассчитаться с библиотеками, делопроизводством, все закрыть, опечатать, дождаться вожделенной команды: "Свободны. Сбор во столько-то, тогда-то" и... убыть.
   У нас в группе все расчеты были произведены загодя, поэтому мы сидели в классе и зубоскалили в ожидании... Как-то спонтанно рождается идея отметить окончание первого курса. Сказано - сделано. Посланные гонцы принесли 4 бутылки водки, батон вареной колбасы, две буханки хлеба. Выпили, закусили, ликвидировали последствия. Тут появился дежурный по курсу.
   - Построение через 10 минут в коридоре. "Папа" намерен напутственное слово сказать.
   Черт бы побрал напутственное слово "папы", но деваться некуда. Мы строимся.
   Александр Васильевич ускоренным шагом проходит вдоль строя и вдруг резко останавливается и замирает против нашей группы. Всматривается в лица. Я стою лицом к строю и вижу, как наливаются краснотой лица - группа не дышит.
   Полковник Романов резко поворачивается ко мне:
   - Прикажи им дышать. Сам после построения зайдешь ко мне.
   Народ задышал - чего уж теперь сделаешь. Захожу после построения. Лучшая защита - нападение. Начинаю: "Товарищ полковник... Кончили первый курс... Не маленькие, по пятнадцать капель, почти культурно".
   - Вот именно, почти. Подумать только, командир группы, старший офицер, организовывает пьянку и где?.. В академии!..
   "Папа" поднял на меня скорбный взор и палец кверху: "Тебе за организацию пьянки - выговор". "Тебе" - это хорошо. На ты "папа" разговаривает с хорошими людьми или по крайней мере с подающими надежду. Если "вы" - значит, ты уже отпетый, ни одного светлого пятна.
   - Поносишь отпуск, подумаешь, а потом я посмотрю.
   - Товарищ полковник, первое место вроде заняли, и выговор!
   - Вот именно! Первое место, потому и выговор. Было б не первое, был бы строгий выговор. Иди!
   Ни я, ни "папа" позже о выговоре не вспоминали.
   На втором курсе запомнились мне командно-штабные учения. На первом этапе я - член Военного совета, начальник политотдела армии. От подобного рода должностей я старался всегда увернуться, но тут как-то попался. С другой стороны: неплохо: за все болеешь - ни за что не отвечаешь, рот закрыл - убрал рабочее место. Но тут я не угадал. Откуда-то в качестве наставника появился новый, никому доселе неведомый полковник с волчьей хваткой матерого начальника политотдела Дивизии и насел на меня довольно-таки основательно. Проклиная все на свете и чертыхаясь, я кропал целую кучу даром мне не нужных бумажек. К концу этапа "шеф" выразил пожелание, чтобы я выпустил боевой листок, в котором бы нашли отражение все достоинства и недостатки каждого участника командно-штабных учений.
   Я пытался ему, на мой взгляд, резонно доказать, что подобного рода работа начальнику политотдела армии не по чину, но он был неумолим: боевой листок на бочку! Я разозлился, хотя для меня проблемы не было. Прокомандовал восемь лет курсантами - боевых листков передо мной прошла тьма. Разозлившись, я взял бланк и в течение часа высокохудожественно оформил боевой листок, состоящий из заметок, смысл которых сводился к тому, что майоры X, Y, Z в ходе первого этапа показали себя как молодцы, а капитан D как бяка, и понес свое творение на кафедру, чтобы получить свою оценку за этап.
   Полковник встретил меня вполне доброжелательно:
   - Ну вот, видите, товарищ майор, оказывается, можете. А пререкались. Нехорошо. Положите на стол, идите!
   Я вышел. Что я у него забыл спросить, уже не помню. Факт тот, что я тут же вернулся. Полковник, слегка примяв, запихивал плоды трудов моих в урну. У меня на лице он прочитал, по-видимому, что-то такое, что опустил глаза и покраснел. И то слава Богу, не конченый, значит, человек.
   В связи с этим хочется коснуться еще одной истории, свидетелем которой я стал случайно, через жену, которая работала машинисткой на кафедре истории КПСС и партийно-политической работы.
   В 1982 году кафедра на своем партийном собрании постановила: каждый преподаватель должен быть кандидатом каких-нибудь наук. И облекла это все в форму повышенных соцобязательств. На кафедре долгие годы трудился преподавателем полковник по имени Михаил Васильевич. Я не хочу называть его фамилию, он был хороший, душевный человек и преподаватель очень хороший. Полноватый, лысоватый, занятия он вел весело и непринужденно, не забывая периодически напоминать нам, что сущность партийно-политической работы сводится к трем О: кино, вино и домино! Короче - прекрасный человек Михаил Васильевич - только ученый никакой! Да и на тот период ППР для научной деятельности была та же пустыня Гоби - никакой надежды на всходы. Михаилу Васильевичу было 47 лет, три года до пенсии, уважаемый человек. А тут на тебе - такое решение партийной организации, да на такой кафедре. Не выполнишь - вышибут ведь без выходного пособия.
   Михаил Васильевич начал творить. В конечном итоге проект кандидатской диссертации попал на перепечатку к моей жене, как побочная работа, с условием печатать только дома и никому не показывать.
   "Научный труд" представлял собой ну о-че-нь пухлую здоровенную зеленую тетрадь, в которую были вклеены огромные, иногда до полустраницы величиной, цитаты, вырезанные ножницами из произведений Леонида Ильича Брежнева, учебников ППР, журнала "Коммунист" и других тому подобных изданий. Чтобы придать этому бредовому набору хоть какую-то стройность, печатные цитаты были соединены между собою двумя-тремя предложениями, написанными от руки и от души соответственно. Соотношение печатного текста к рукописному - девять к одному.
   Пока моя милая женушка все это печатала, она не раз рыдала от смеха, акцентируя вечерами мое внимание на особо выдающихся местах. Название этому труду было одно - галиматья. Научная ценность определялась весом тетради как макулатуры. Но, к моему глубочайшему удивлению, труд был рассмотрен на Научном совете. Михаил Васильевич получил положительную рецензию и ходил гордым, ощущая себя без пяти минут кандидатом околовсяческих наук. Но тут судьба-злодейка нанесла по нему первый страшный удар - умер Леонид Ильич, умер в данном случае удивительно некстати. Работа мгновенно утратила актуальность и остроту.
   Михаил Васильевич спал с лица, но устоял. Собрал волю в кулак и на скудном материале из статей, выступлений и единственной книги Ю. В. Андропова, с использованием журналов "Коммунист", "Коммунист вооруженных сил" и тех же учебников ППР родил новый опус. Метода изготовления была прежней, только по объему труд получился раз в пять худее прежнего.
   Надо думать, что Михаил Васильевич прекрасно отдавал себе отчет, какова цена его кандидатской диссертации. Потому что работа опять попала на перепечатку к моей жене, переговоры велись с глазу на глаз, с самым заговорщицким и таинственным видом с многочисленными наставлениями: никому не показывать и печатать только дома.
   Есть все основания полагать, что происков ЦРУ Михаил Васильевич не опасался, хотя для "цэрэушников" стянуть сей труд было бы смертельно опасным. Не менее половины из них, прочитав, умерла бы от смеха. Работа адова была перепечатана, опять получила положительную рецензию, но... судьба... судьба... Умер и Юрий Владимирович! Этого уже Михаил Васильевич не снес. Злые языки рассказывали, что он ревел, как раненный в ягодицу медведь, и поклялся на самом пухлом учебнике ППР никогда и ни за какие коврижки близко не подходить к научной деятельности. Это нахальное заявление было встречено спокойно. Кафедральный порыв как-то незаметно сошел на нет. Можно предположить, что остальные соискатели кропали свои труды каким-то аналогичным образом, и как только один за другим угасли два источника вдохновения, иссяк и энтузиазм. Думать одно, творить другое, делать третье в условиях, когда Генсеки меняются с калейдоскопической быстротой, - задача невыполнимая.
   Завершающий год обучения в академии был ознаменован известным решением Политбюро ЦК КПСС, согласно которому мы, грешные, до 15 мая 1985 года все пили, а 16-го с утра, не опохмелившись - бросили!
   Так не бывает, но это неважно. ЦК решил! Исполнительные олухи с радостным воем вырубали виноградники и били бутылки на ликеро-водочных заводах, торопясь доложить, что вот уже... уже... Выполнено! Отдельные нахальные партийные организации рапортовали об окончательной и бесповоротной победе, одержанной над "зеленым змием". Первым завязал, естественно, секретарь. Появилась у некоторых крупных начальников потребность при любом удобном случае сделать глубокий выдох в сторону аудитории: мол, знай наших, ни росинки, ни капельки, ни-Ни, выхлоп не загазованный! Бугры всех мастей, рангов и калибров наверху блажили. А внизу? А внизу советский народ, в котором давным-давно было исключительно высоко развито чувство противоречия, насмерть, втихую пил. Пить начали даже те, кто вообще никогда не пил. Раньше водка стояла в магазине: хочу - куплю, хочу - не буду. Теперь тебе дают талон - две бутылки в месяц. Ну как тут не отстоять дурную очередь, схлопотать пару раз в ухо, отоварить вожделенный талон и не напиться? Святое дело! Если и раньше бутылка водки была во многих случаях эквивалентом какой-то разовой сделанной работе, то теперь она приобрела твердость доллара, чем больше вводилось квот, лимитирующих потребление спиртного на душу населения, тем больше сатанели советские люди. Они демонстративно начали пить все подряд: одеколон, денатурат, политуру... Они смели с прилавков аптек все спиртовые настойки, занялись самым черным самогоноварением. Материалом для него могло стать все, что угодно. Особенным почетом пользовалась "семитабуретовка". Ну, нельзя же так, товарищи начальники. Надо хоть немного, хоть чуть-чуть знать менталитет подчиненного вам населения. Надо же было действовать совершенно, диаметрально противоположно. Возвести памятники алкашам, безвременно сгоревшим от избытка спиртного, обратиться к населению с призывом: "Дай Бог вам подохнуть с перепою самое позднее через три дня!" Организовать социалистическое соревнование между сменами, цехами и целыми предприятиями под девизом: "Чьи алкаши перемрут быстрее!" Вторгнуться в область спорта, проводить соревнования "Кто больше выпьет", но обязательно с летальным исходом. Победит еле и хоронить как национальных героев. Учредить звание - Почетный бормотолог СССР", ну и так далее. Идеологический аппарат в ЦК был силен, и получи он своевременно задачу... Глядишь, мужики сами бы погромы винных магазинов учинили и виноградники добровольно повырубили. Но - увы! Все было сделано так, как и сделано.
   А офицеры что, не народ? Народ! А раз так, то и менталитет тот же. Всеми нами в июне 1985 года, при выпуске, овладел странный зуд. Группа, честно говоря, употреблением спиртного никогда не грешила. Так, по случаю, чисто символически. Но тут все единодушно решили, что плевать мы хотели на эти дурацкие указивки, и мы пойдем куда-нибудь в самый центр Москвы и "нарежемся"... И выпьем столько, сколько мы сочтем необходимым, а не сколько нам указали, а тем более запретили вообще. И мы пошли... В "Славянский базар"... И мы нарезались вместе с нашими глубоко уважаемыми и почитаемыми учителями полковниками Николаем Николаевичем Кузнецовым и Алексеем Петровичем Лушниковым. И вышедши из ресторана, решили, что этого мало. Мы обязательно должны сходить на Красную площадь и спеть там что-нибудь теплое, душевное, российское - хором. И мы пошли... с песнями...
   - Товарищи офицеры, здравия желаю! - Милицейский сержант, высокий, стройный, затянутый в "бутылочку", стал перед нами.
   - У нас на Красной площади петь не принято! - И он вежливо посторонился, уступая нам дорогу. В глазах его читалось: "Я вас, мужики, предупредил, вы все старше по званию, вас много, думайте, решайте!"
   Если бы он не посторонился, мы бы его, конечно, подвинули. Но он был изысканно вежлив. Он был при исполнении. Он поступил как мужчина и джентльмен. И мы дружно, не сговариваясь, повернули в другую сторону, решив не петь на Красной площади. Может быть, оно и к лучшему.