Боя, как такового, не было. Просто, когда мы сблизились на дистанцию выстрела, слитно захлопали гранатометы на всех пяти судах каравана. Наварх – кайзеровский подводник Первой мировой войны – решил подстраховаться и приказал зарядить их снарядами с бинарным нервно-паралитическим газом, убивающим почти мгновенно, плюс добавить еще зажигательных снарядов.
Увы, то ли команда противника была одета в противогазы, то ли отрава испортилась от долгого хранения, но погибли не все.
Спустя несколько секунд к нам протянулись дымные трассы с корабля. Кто-то упал слева от меня, кто-то истошно закричал, чтобы через мгновение захлебнуться криком боли и ужаса. Брызнули щепки резной балюстрады и обломки вмонтированных в нее приборов. Потом носовое орудие плюнуло огнем, и прогремел взрыв. Потом еще и еще. Потом в идущий впереди нас «Калан» ударила огненная стрела, и на его месте вспыхнул дымный оранжевый шар, а от грохота я почти оглох – наверное, в него запустили ракету.
В следующий же миг в грудь мне словно наотмашь ударили молотом, и я, перекувырнувшись через изуродованные поручни, полетел на палубу. Затылок мой соприкоснулся с досками, отозвавшись вспышкой перед глазами и жгучей болью под черепом.
Я на какую-то секунду потерял сознание. Очнувшись, я прежде всего ощутил тупую боль в груди и не меньшую – в животе. С испугом я стал осматривать себя, а заодно – и окружающее.
Вокруг меня на палубе вместе с обломками рангоута лежали мертвые и раненые – даже на первый взгляд треть команды полегла в этом коротком бою. Мостик, где стояли капитан с навархом и откуда сбросило меня, отсутствовал напрочь. Оторванная голова наварха все еще катилась по палубе.
Хотя каждое движение и причиняло боль, но я не был ранен.
Бинокль был разбит вдребезги, из пошедшего трещинами экрана тяжелыми, ртутно-блестящими каплями стекал наполнитель. Из самого центра экрана высовывался медный острый нос крупнокалиберной пули.
На десять сантиметров в ту или другую сторону – и все. Я подумал об этом без обычного в таких случаях запоздалого страха, просто констатируя факт.
Я встал на ноги, еще раз оглядевшись.
На месте «Калана» все еще горело море. Поодаль в волнах плавали две груды обломков с вцепившимися в них людьми – все, что осталось от «Нарвала» и «Осетра» (с капитаном одного из них, финкой Каей Хиймори, я провел прошлую ночь).
Слева от меня, у мачты, на палубу натекла большая лужа крови, и сверху в нее стекали несколько струек, словно пошел кровавый дождь.
Я запрокинул голову.
С грот-мачты вниз головой, запутавшись в вантах, свисала Лейла. Черные волосы уже густо напитались кровью. Сведенная судорогой рука намертво сжимала ремень гранатомета, дуло которого все еще исходило дымком.
Я поискал глазами нашего врага. Его нигде не было, и лишь за раздававшимися тут и там криками и стонами я различил слабеющий шум турбин. Обернувшись и едва не поскользнувшись при этом на чьих-то кишках, я увидел, как он, оставляя за собой дымный след, уходит прочь, к горизонту, рыская на курсе. Наверное, весь экипаж был уже мертв, иначе не спасся бы никто из нас…
Так закончился этот эпизод.
Вот и все, не считая того, что Лейла была невестой Мустафы. Единственной, кого любил этот суровый и прямой, пусть и недалекий человек.
Я вдруг подумал: ведь Мустафа из всех моих спутников – самый непонятный мне человек. Что, в сущности, я знаю о нем? Да ничего. А он ведь как-никак служил боцманом в моей команде!
Только то, что он мусульманин и когда-то, быть может, наши миры были единым целым. Хотя я никак не воспринимал его даже в самой малейшей степени как соплеменника. Может быть, в этом смысле он был так же далек от меня, как Секер или Мидара.
Да он вообще ни с кем так и не сблизился по-настоящему – даже с кем-то из довольно многочисленных единоверцев на базе.
Только Лейла Абдич – странная девушка из тридцатых годов двадцать первого века, единственная из этого времени, кто плавал со мной, фельдфебель спецназа боснийской армии и жительница не существовавшего к моменту ее «ухода» Сараево, – смогла понять его и пробудить в нем какие-то чувства.
Может быть, потому, что сама была, как и он, одиночкой. Балканской славянкой, исповедовавшей ненавистную соседям веру…
Накрывшись с головой одеялом, я принялся считать до ста – нужно было отоспаться: ведь завтра предстоял трудный день.
В зале харчевни «Морского волшебника», несмотря на ранний час, было многолюдно. Все столики были заняты, даже перед стойкой почти не было свободного места.
С кухни несло пережаренным мясом, в воздухе висели ароматы неизменного пива и специй.
Огибая столы, Ингольф подошел к стойке, бесцеремонно отодвинув прикорнувшего пьяницу, и обратился к хозяину:
– Мы с друзьями хотели бы плотно пожрать. Дай-ка этого вашего гуся с капустой. И квасу – пива не надо. И еще: завтра вечером у нас будет прощальный ужин с местными знакомыми. Человек десять придет – так что имей в виду, хозяин: чтоб была самая лучшая жратва. Не бойся – мы не поскупимся!
– Да, мингер. – Хозяин дернул за висевший над стойкой кожаный шнур, и за прикрытой кухонной дверью звякнул колокольчик. Оттуда выскочил мальчишка в поварском колпаке, хозяин передал ему заказ и снова повернулся к Ингольфу: – Да, все будет самое лучшее. Значит, отчаливаете, мингеры? – спросил он, нацеживая из бочки светло-коричневую жидкость, распространявшую вокруг кислый хлебный аромат. – А что там с вашими пассажирками? Говорят, их вроде сегодня или завтра казнят? Вы не пойдете смотреть?
– А черт его знает! – прорычал не потерявший самообладания скандинав. – Я достаточно насмотрелся в жизни на покойников, чтобы лишний раз любоваться на это дело.
Тут из-за кухонной двери появился все тот же паренек, неся наш заказ – громадного гуся с луком и капустой.
Поев и расплатившись, мы вышли на улицу. Вещи, оставленные на хранение у трактирщика, мы не стали забирать – на всякий случай, чтобы никто не заподозрил неладное. (Надо ли говорить, что и слова скандинава насчет шикарного ужина преследовали ту же цель?) Конечно, тут пока еще не было принято следить за иноземцами – не то место и не то время, как говорится, но все-таки…
Стараясь держаться подальше друг от друга, чтобы случайно не привлечь внимания, мы направились на Маркплац, где была назначена казнь.
Хозяйки с корзинами спешили на рынок, дамы в пелеринах с капюшонами важно ступали в сопровождении служанок, пастухи гнали стадо свиней голов в тридцать – на продажу.
Вскоре мы были на площади – город был ведь, в сущности, невелик.
Шумели торгующие, грохотали телеги на вымощенных неровным булыжником мостовых.
Ветер нес соленый йодистый дух моря, смешанный с запахами коптилен и очагов, гонял по брусчатке капустные листья и луковую шелуху.
Над высоким помостом, поднимающимся на полтора человеческих роста, возвышались два столба с перекладиной между ними. Все массивное, основательное, выкрашенное в подобающий случаю черный цвет.
Вокруг сооружения стояли, переминаясь с ноги на ногу, городские стражники числом пять человек.
Ну, с этими проблем не будет: всего-то оружия – древние алебарды да сроду не точенные сабли.
Несмотря на то, что до заявленной казни было еще часа два, праздношатающаяся публика уже наличествовала.
Были тут и состоятельные горожане в длинных кафтанах из черной саржи, молодые, попугайски одетые щеголи в красных башмаках с серебряными пряжками, женщины всех сословий – от леди до нищенок, – явившиеся посмотреть, как лишат жизни существ их пола, и моряки, истосковавшиеся в море по развлечениям.
Люди всегда заранее собирались посмотреть на казнь, на особо знаменитых преступников – даже приезжали из других городов.
В толпе сновали продавцы – разносчики жаренных в масле сладких пирожков и ватрушек с соленой рыбой, несколько человек привезли на ручных тележках бочки с пивом.
Вертящийся тут же чиновник ратуши – тощая канцелярская крыса (в самом деле слегка напоминавший этого грызуна) в сером кафтане с вытертыми манжетами и тусклой оловянной бляхой – знаком низшего чина в их иерархии – тем временем продавал за несколько медных монет листки с именами приговоренных и кратким описанием преступления, за которое их присудили к смерти.
Собственно, это была брошюрка из четырех листов. Такие листочки здешний народ хранил много лет, и даже, бывало, ими украшали стены своих жилищ.
На первой странице была тиснута грубая гравюра, изображавшая весы правосудия, смерть с косой, песочные часы и уродливую старую каргу – ведьму, символизирующую, надо полагать, то, что преступление имеет (по местным представлениям) некое касательство к колдовству и нечистой силе.
Лаконичный текст, набранный готикой, гласил:
«Таисия, вдова, двадцати двух лет, и Мария, также именующая себя Мидарой, девица, двадцати шести лет (о, эта извечная склонность женщин преуменьшать свой возраст!), иностранки, неопровержимо уличены в содомском блуде.
Посему Высокий суд Вольного Ганзейского города Роттердама, сообразуясь с законами божескими и светскими, постановил назначить им наказание – повешение на веревке за шею, доколе не умрут. Да смилуется Господь над их душами и простит их, как прощаем мы их, хотя и карая».
В другой обстановке эта архаичная формулировка могла бы вызвать у меня усмешку.
Народу пришло много – почтенных бюргеров давно не развлекали казнями. К назначенному часу тут собралось четыре или пять тысяч человек.
Аккуратно и осторожно мы продвинулись почти к самой виселице. На нас никто не обратил внимания. Стоят себе какие-то иноземцы, грызут вяленую рыбку, ждут, когда начнется представление…
В ожидании я прислушивался к разговорам.
Неподалеку от меня упитанный торговец хвалил баварские порядки – там почти не казнят, а все больше отправляют в рудники на вечную каторгу. Моряк в заляпанной смолой кожанке вспоминал, как в позапрошлом году в Лондоне на его глазах палач ухитрился промахнуться, лишь слегка оцарапав топором шею приговоренного.
Вот толпа восхищенно зашумела – на помост (чуть не сказал – на сцену) поднялся высокий и худой человек в черно-красном обтягивающем одеянии и красной маске. Местная знаменитость – мастер Альберт Грот. За ним семенил подручный в таком же одеянии, только серого цвета. Да, сегодня вы останетесь без работы, ребята. Мелькнула мысль – не положить ли и их заодно под шумок? Но тут же одернул себя: кто я такой, чтобы восстанавливать тут справедливость?
Засмотревшись, я случайно толкнул упитанную кумушку, и она злобно покосилась на меня.
– Чего пихаешься – смотри сам и дай посмотреть другим.
Колокол собора Святого Николауса пробил двенадцать, и спустя короткое время со стороны Канатной улицы донесся перестук множества копыт. Разговоры в толпе сразу притихли.
Сердце мое сжалось в ожидании.
Вот, наконец, на площадь выехала запряженная четверкой лошадей цугом тюремная колымага. Лошади, как я отметил, не самые молодые и резвые. На каждой была белая попона с лазоревым крестом.
Еще спустя несколько секунд я разглядел стоявших на повозке наших спутниц.
Головы их были не покрыты – обычно смертницам полагался чепец, но это лишь достойным женщинам, а не поганым развратницам. Волосы – коротко обрезаны, чтобы не мешали палачу, когда тот станет надевать петлю на шею.
Они обе были в одинаковых длинных рубахах грубого полотна с капюшонами. После казни эти одеяния должны были обратиться в саваны, чтобы божедомам не тратить время и силы на переодевание мертвых тел.
Руки и ноги были скованы, а кандальные цепи были обмотаны вокруг брусьев ограждения и скреплены пудовым замком.
На повозке стояли три стражника и какой-то тип в монашеской рясе. Еще полдюжины гарцевали вокруг телеги, зорко следя – на всякий случай, – не попытается ли кто напасть на кортеж. Остальные шли пешком, оттесняя толпу с пути.
Стражи обступили телегу «коробочкой», держа ружья наизготовку.
То есть это они думают, что наизготовку, но, чтобы привести здешнюю аркебузу в боевое положение, требуется еще секунд пять-десять, как минимум. На них были блестящие на солнце толедские стальные нагрудники с пластинчатой тяжелой юбочкой, закрывавшей ноги почти до колен. Да, из местной хлопушки такой доспех мудрено пробить, тем более что порох тут делать как следует так и не научились: просто смешивали серу, уголь и селитру, безо всяких там ухищрений вроде варки и зернения.
Повозка приблизилась, замедлив ход. Вот она проезжает мимо меня…
В следующий миг я обнаружил нечто такое, что переполнило мою душу искренней радостью. На груди Мидары болталось Застывшее Пламя.
Ингольф запустил руку под плащ, что-то поправил. Я знал, что под мышкой у скандинава висит боевой топор.
Автомат тоже был при нем: завернутый в тряпье, он лежал в плетеном коробе, висевшем у него через плечо.
Стоявший шагах в пятнадцати от скандинава Рихард держал руки за полой кафтана, словно бы они озябли. Сегодняшним утром я не без колебаний отдал Рихарду один из двух имевшихся револьверов, показав, как с ним обращаться. Он повертел невиданное оружие так и эдак, внимательно посмотрел на меня и молча сунул его за пазуху.
Я напряженно смотрел то на князя, то на повозку.
Вот Дмитрий вытащил из кармана красный платок и, когда кортеж поравнялся с ним, резко взмахнул им, одновременно выхватывая пистолет.
Первые выстрелы – и клячи, везущие тюремную повозку, падают на мостовую.
Разлетается в стороны ветошь, а в руках Ингольфа уже плюется огнем автомат.
Почти одновременно Орминис хлестнул очередью по сопровождавшим телегу кавалеристам.
Толпа истошно заорала и завизжала, я рванул кольцо дымовой гранаты и швырнул зашипевший пузатый цилиндрик в самую гущу народа. Через секунду там с тихим хлопком возникло черное облако. Но еще до того все мы слитно, как одно многорукое и многоногое существо, ринулись вперед.
С треском сталкивались повозки, возницы которых не сумели удержать напуганных стрельбой, криками и дымом лошадей. Серебристой грудой из кузова одной из опрокинувшихся фур вывалилась на брусчатку свежая рыба, на которой поскользнулся бегущий к нам квартальный стражник, минуту назад мирно собиравший дань с торговок.
Вновь, заглушая многоголосый вопль зевак, замолотили автоматы в руках Ингольфа и Орминиса.
Я увидел, как начали валиться пешие стражники, только немногие из которых успели поднять оружие. Огонь двух автоматов почти в упор буквально скосил их за какие-то пять секунд.
Прорываясь сквозь разбегающуюся толпу, подкатила наша повозка. Лихо вставший на облучке Секер Анк длинным бичом отшвырнул с дороги какого-то здоровяка, выскочившего из лавчонки с дубиной в руке – не то пытавшегося преградить «злоумышленникам» путь, не то просто некстати оказавшегося на пути.
Одновременно на тюремной повозке как по волшебству возникли и Рихард с Ингольфом.
От сильнейшего удара прикладом в грудь замерший в прострации церковник полетел через бордюр, перекувырнувшись в воздухе. Только мелькнули грубые башмаки и жирные икры, обтянутые залатанными панталонами.
Скандинав дважды взмахнул топором, и цепи лопнули, как гнилые веревки. Одновременно сломался брус ограждения.
Краем глаза я зафиксировал, как Мидара перепрыгнула в нашу повозку, следом за ней Ингольф перебросил Таю. В следующую секунду мое внимание занял рейтарский патруль, пытающийся пробить дорогу в несущейся ему навстречу обезумевшей толпе древками алебард и ударами палашей плашмя.
У них это получалось плохо, но тем не менее они каким-то образом сумели оказаться всего в десятке метров. Ничего, успеем уйти раньше, чем они доберутся до нас, – вон, сразу двое упали и тщетно пытались встать на ноги.
Ах ты, дьявол! Командир рейтаров целился в нас из неуклюжего пистолета.
Жаль, я бы предпочел обойтись без этого…
Выплюнув последние семь патронов, грохотнул и замолк мой автомат.
Роняя пистолет, рейтар упал наземь – попал я или не попал, времени думать не было.
Я вскочил в трофейную повозку, на миг притормозившую рядом со мною, и мы рванули вперед, к улице Святой Агаты, оставив позади вопящую человеческую толпу.
Несколько уцелевших конных альгвасилов инквизиции тщетно пытались успокоить взбесившихся скакунов, носивших их взад и вперед по затянутой дымом площади.
Ого, а это уже хуже – из улицы Льва опрометью вылетел десяток кавалеристов с желтыми драгунскими султанами на касках.
Ингольф, не говоря ни слова, рывком уложил на дно повозки Таисию и Мидару, уже порывавшуюся схватиться за карабин.
«Дрянь дело, – промелькнуло в сознании, – они, похоже, не испугались наших стволов».
Драгуны и в самом деле не страшились невиданного оружия, а может, просто не успели толком увидеть его в работе.
Всадники довольно-таки целеустремленно преследовали нас.
Они палили нам вслед, но безрезультатно – нелегко попасть в движущуюся цель со скачущего коня, да еще из местного оружия.
Но вот если они нас нагонят…
Скандинав прицелился и нажал спуск – сухо щелкнул боек, ударяя в пустоту.
С проклятиями поминая вперемешку дьявола, Одина и Локи, Ингольф швырнул бесполезный автомат на дно повозки. Рихард тут же подал ему две пищали со взведенными курками.
Одновременно прогремели выстрелы, и вновь в руках скандинава оказались два коротких ружья, и вновь последовал сдвоенный залп.
В течение пары минут скандинав разрядил в преследователей одну за другой все полтора десятка аркебуз – как только те появлялись из-за очередного поворота.
Грохот, рыжее пламя, сернистый дым, дерущий горло и режущий глаза… Я еще (странные мысли приходят иногда человеку в такие моменты) пожалел предков: каково им было, бедным, выдерживать все это на полях сражений много часов?
Пораженные насмерть лошади дважды падали на мостовую, преграждая на какое-то время путь нашим преследователям. Один раз из седла вылетел всадник, неподвижно рухнув на мостовую, словно мешок.
Тем не менее они не отставали. Улица, по которой мы мчались, как было хорошо известно, кончалась тупиком, и преследователи наверняка уже предвкушали, как зажмут нас в нем и возьмут в плен.
Однако они не учли, что в нашем распоряжении имелся куда более подробный план Роттердама.
Достать его нам было непросто – как выяснилось, его не было даже в магистрате. Зато, что интересно, он был в наличии у местного темного элемента.
И на нем были обозначены не только все улицы и переулки, но и особо – проходы дворами и тропинки, места, где можно было пройти по крышам или легко преодолеть ограды, щели в заборе, подземные ходы, нежилые дома, в которых можно было укрыться в случае нужды… В числе прочего был обозначен и этот извилистый безымянный проулок. Через него вполне можно было проскочить пешком. А вот всадник неизбежно застрянет.
На противоположной его стороне, на одной из ведущих прямо к морю улиц, нас должна была ждать упряжка, при которой неотлучно находилась Ильдико.
Вот и конец улицы – крошечная грязная площадь, выложенная грубым камнем, которую со всех сторон обступили двух– и трехэтажные дома с убогими лавками внизу.
Спрыгнув всей гурьбой с телеги, мы нырнули в дверь полуподвала одной из трех обозначенных на плане лавок. Ингольф успокоил ударом кулака поднявшегося было навстречу нам хозяина, мы пробежали полутемными, пахнущим кошками и горелым маслом комнатами и выскочили на задний двор.
Бежавший последним Рихард не забыл заложить входную дверь рукоятью метлы, вогнав ее в пазы засова.
Извилистые узкие проходы между домами – полное впечатление, что человек появлялся тут последний раз десятилетия назад. Глухие стены, дворы-колодцы, покинутые развалины…
Иногда на дороге попадались люди, торопившиеся исчезнуть с нашего пути.
Только один раз я задержался на полминуты, чтобы оставить на пути возможных преследователей дополнительное препятствие, но почти сразу догнал своих.
Пару раз нам приходилось проскакивать через дома, пугая хозяев, а однажды даже пробежать низким тоннелем, где пришлось едва ли не стать на четвереньки.
Мидара бежала наравне с нами – было непохоже, чтобы тюрьма успела ей сильно повредить.
Таисие приходилось хуже. Ее балахон был сшит явно не по росту, через каждые два шага она наступала на его полы, падала, с трудом вставала, путаясь в мешковатом одеянии.
– Да сними ты его! – рявкнул Ингольф, поднимая ее в очередной раз.
– Не могу! – со слезами выкрикнула она. – Я под ним голая!
Без стеснения Ингольф выдал на бегу длинную очередь отборнейших ругательств, принятых по меньшей мере у трех народов. А затем сообщил, что лично он видел голыми сотни женщин, включая и византийскую принцессу, и ничего плохого от этого с ними не приключилось.
Наконец, пробравшись через щель между двухэтажной покосившейся халупой и недостроенным домом, мы выскочили на освещенную солнцем улицу, где с великим облегчением увидели Ильдико, делавшую вид, что дремлет на козлах тележки, запряженной парой лошадей.
(Вторую – смирного, но крепкого меринка – мы взяли напрокат в «Морском волшебнике», оставив в залог десяток золотых.)
Позади нас в небо поднималось густое облако дыма, доносились громкие крики. Вторая – и последняя – дымовая граната, установленная на растяжке, сработала великолепно.
Редкие прохожие шарахнулись при виде нас – грязных, взмокших, сжимающих в руках непонятное оружие.
Вскочив в повозку, мы опять помчались по городу. Обитые железом ободья гремели о булыжник. Больше всего на свете я сейчас боялся, что не выдержит ось или отвалится колесо. Хотя Рихард и Мустафа перед этим тщательно проверяли их полдня.
Мы подлетели к воротам, загораживающим один из входов в порт. Тут нас ждал неприятный сюрприз – они были заперты, а сбоку из окошка в ограде навстречу нам высунулось дуло. То ли охранявший их стрелок уже успел узнать о происшедшем на площади Кита, то ли просто решил отразить нападение разбойников на порт. Очень жаль… Железным барабаном загрохотал автомат Орминиса, заглушая сдавленный крик и звук падающего тела и короткий визг Ильдико. Брусья ограды не могли служить защитой от пуль калибра 10,5.
Путь был свободен. Оставалось только открыть окованные проржавевшей жестью дубовые створки.
Я взвесил на ладони лимонку – жалко было тратить ее, последнюю из оставшихся, на эти паршивые ворота. Но Рихард, не дожидаясь команды, резво перескочил с козел на спину лошади, подтянулся и перемахнул через забор. Ударили три револьверных выстрела, и через несколько показавшихся нам всем бесконечно долгими секунд лязгнул засов.
Ингольф и Орминис навалились изо всех сил и распахнули ворота.
Нашим глазам предстала следующая картина.
Один стражник валялся на земле, со стоном держась за голень, другой с выражением крайнего ужаса на лице стоял рядом, подняв руки. Ружье и алебарда лежали у его ног. Рихард держал их под прицелом револьвера. Из караульной будки торчала бессильно вытянувшаяся рука, по которой все еще текла алая кровь.
Мельком я успел удивиться, как быстро освоился с нашим оружием Рихард.
Вновь понеслись подхлестываемые лошади, мы покатили мимо заброшенных домиков портовых служб, мимо штабелей рассохшихся бочек, мимо компании матросов, тащивших куда-то набитые тюки, мимо кладбища кораблей.
Вот и наш пирс – завсегдатаи кабаков с недоумением взирают на нас, влетевших на пристань, как будто за нами гнался целый табун чертей.
На палубе шхуны уже стояли Файтах и Мустафа, напряженно глядевшие на пристань.
Гурьбой мы спрыгнули с телеги и в следующее мгновение перемахнули с пристани на палубу.
Вдруг Секер прыгнул обратно, схватил с повозки разряженный автомат и только потом взбежал по сходням. «Правильно, – успел, несмотря на суматоху, подумать я. – Нельзя, чтобы такая штучка попала в руки местных, – ребята тут сообразительные, могут разобраться, что к чему, и соорудить нечто подобное».
Посекундно оглядываясь, вшестером мы выволокли из настройки мотор – уродливое детище технической сметки Дмитрия и моих крох инженерных знаний, – подтащили к урезу кормы и вывалили за борт. Лязгнув, натянулись цепи, винт с плеском ушел в воду. Из кубрика выскочила Файтах, держа в руках заранее разожженную паяльную лампу, сунула ее в цилиндры.
Мустафа тем временем выдвинул из кокпита пулемет на сколоченном из брусьев самодельном станке, аккуратно расчехлил его, заправил ленту… Ильдико, оторопело наблюдающая за нашими приготовлениями, уставилась широко раскрытыми глазами на еще одно невиданное оружие.
Упершись слегами в причал, мы оттолкнули шхуну. С громким шорохом развернулся парус.
Потянувший с берега ветерок наполнил его, и наше суденышко медленно-медленно заскользило от причала.
Тут мы обнаружили, что в нашу сторону быстрыми перебежками двигалась группа в шесть-семь человек – охранники порта. Мустафа, не дожидаясь команды, выпалил в их направлении из мортирки. Они метнулись в сторону, прячась за высокой кормой ирландского купца. Собравшихся у трактиров как ветром сдуло.
Пули защелкали по доскам причала, подняли фонтанчики воды. До стрелков было чуть меньше полутора сотен метров, и пули теряли свою убойную силу. Но вот если стражники попробуют подобраться, прикрываясь стенкой вон того склада…
Ах, черт! И еще раз черт!
В конце пристани появились всадники. За ними бежали человек пятьдесят бюргеров, вооруженных алебардами и мушкетами. Должно быть, отцы города со страху подняли на ноги городскую милицию. Но как быстро, однако, они опомнились!