Страница:
Вдруг Розетта поспешно подошла к ней и, схватив крепко за руку, проговорила:
— Если негры похитили моего маленького братца, то что же это значит, скажите мне? — Девушка была бледна как полотно. — Скажите, чего вы боитесь для него? Чего опасаетесь?.. Ведь не убьют же его!..
На это мой отец повернул к ней свое искаженное душевной мукой лицо и, крепко сжимая в своих руках обе ее маленькие ручки и глядя ей прямо в глаза, сказал:
— Розетта, дитя мое, я знаю, ты смелая и сильная духом, как твой отец, а потому я могу сказать тебе все. Мужайся! Вооружись всей своей силой и бодростью. Знай, что если эти изверги действительно похитили твоего брата, то сделали это, чтобы утащить его в глубь леса, убить и принести его в жертву своему страшному культу… и чтобы…
Мы слушали отца, пораженные ужасом от страха; даже сердце переставало временами биться.
— И чтобы в конце концов, быть может, съесть его!.. — закончил мой отец.
Чувство дикого ужаса охватило всех нас при этих словах отца. В первый момент Розетта попятилась назад, закрыв лицо руками, как бы желая отогнать от себя страшное видение; у меня волосы стали дыбом на голове, Клерсина горько рыдала.
Розетта подошла к ней и, нежно обнимая и целуя ее, обхватила ее шею руками и прижала к своей груди.
— Бедная моя Клерсина! — ласково говорила она, лаская несчастную женщину, — бедная, дорогая моя, бедный друг наш!..
Во мне же подымалась непреодолимая потребность действовать, предпринять что-нибудь, лишь бы только не стоять здесь истуканом и не тратить время на бесполезные сетования.
— Ну, допустим даже, что Флоримона похитили негры для своего дикого празднества в честь Воду, ведь и тогда не все еще потеряно!.. Где оно происходит? Знает кто-нибудь об этом? — говорил я.
— Почти всегда в лесу Понтшартрен, по ту сторону озера! — проговорил старый негр.
— В таком случае надо, не теряя ни минуты, спешить туда!.. Быть может, мы еще успеем вовремя… Ведь Флоримон исчез не более получаса тому назад!..
— Он прав! — воскликнул мой отец, вдруг оживившись, также, видимо, обрадованный возможностью предпринять что-либо для спасения ребенка. — Да, надо ехать туда сейчас же! Нельзя терять ни минуты!
— Мы, вероятно, будем не менее двух часов в пути и, вернее всего, опоздаем! — угрюмо заметил Белюш. — Надо раздобыть лошадей, на шлюпке добираться дольше. Купидон, можете вы достать нам лошадей сейчас же, сию минуту?
— Да, можно!
— Ну, так бегите скорее за ними и приведите их прямо к Каменному мосту кратчайшим путем, а мы тем временем приедем туда на шлюпке, и если вас еще не будет, подождем вас там у моста.
Розетта будто разом ожила под влиянием этой новой надежды.
— Да, да, едем туда!.. Едем сейчас же! — воскликнула она. — Вы увидите, что мы поспеем вовремя и спасем моего маленького братца, я это чувствую!.. А за меня не беспокойтесь! Я повсюду последую за вами… Было бы так ужасно вернуться к отцу без него!..
— Но предстоящее зрелище не имеет решительно ничего привлекательного для молодой девушки, — заметил мой отец, — да и, во всяком случае, нет никакой надобности добровольно подвергать себя таким впечатлениям… Я такого мнения, дорогое дитя мое, что твое место теперь подле твоего отца… А потому будет лучше, если ты останешься в лодке с Белюшем, и, если мы слишком задержимся, вернешься с ним на «Эврику». Нарцисс и я отправимся одни на этот шабаш Вуду.
Шабаш Вуду теперь совершенно не существует более в пределах Луизианы, благодаря энергичным мерам, предпринимаемым американским правительством и полицией. С 1862 года о нем не слышно более, после того, как в этом самом году поднят вопрос в Новом Орлеане но и это даст нам возможность действовать свободней и смелее, чем если бы и ты была с нами.
— И я поеду с вами! — заявила Клерсина, — я могу указать вам дорогу. Кроме того, я не смею, я не должна явиться к командиру без Флоримона!
— Хорошо, пусть будет по-вашему, Клерсина! — решил отец. — Итак, Купидон, приведи скорее трех хороших коней!..
Старик бегом побежал исполнять возложенное на него поручение.
Я подошел к Розетте.
— Дорогой друг, — сказал я ей растроганным и взволнованным голосом, — положитесь на моего отца и на меня. Клянусь вам всем, что для меня свято, что я или найду вашего брата, или же не вернусь живым!..
— Я верю вам, Нарцисс, — отвечала она, доверчиво протянув мне свою маленькую ручку. — Капитан прав: я во всяком случае должна остаться при отце, чтобы утешать его…
Я почтительно поднес к своим губам в первый раз в своей жизни ручку Розетты; затем все мы двинулись по направлению к тому месту, где нас ожидала шлюпка. Не прошло и четверти часа, как мы уже были у Каменного моста, а спустя минуты три прибыл туда и Купидон с лошадьми.
— Сейчас на моих часах ровно полночь, — проговорил отец, обращаясь к Белюшу, — если мы через час не вернемся, то не дожидайтесь нас дольше, а возвращайтесь на судно, где командир, вероятно, ужасно беспокоится о нас…
Мы сели на коней и, переехав через мост, как безумные, понеслись вдоль северного берега озера Понтшартрен. Отец и я на всякий случай захватили с собой ружья, припасенные предусмотрительным Белюшем на дне шлюпки. Клерсина, черная как ночь, молча гнала свою лошадь, стараясь ни на шаг не отставать от нас. этому поводу и обнаружено, как глубоко еще существовал этот варварский африканский обычай в сердцах негров. Но в 1829 году культ Воду не только практиковался в Луизиане, но находился даже, так сказать, под покровительством, до известной степени, тогдашней местной полиции, набиравшейся из всякого рода людей, не пользовавшихся хорошей репутацией.
ГЛАВА XII. В лесу Понтшартрен
ГЛАВА XIII. Что задумал Белюш
— Если негры похитили моего маленького братца, то что же это значит, скажите мне? — Девушка была бледна как полотно. — Скажите, чего вы боитесь для него? Чего опасаетесь?.. Ведь не убьют же его!..
На это мой отец повернул к ней свое искаженное душевной мукой лицо и, крепко сжимая в своих руках обе ее маленькие ручки и глядя ей прямо в глаза, сказал:
— Розетта, дитя мое, я знаю, ты смелая и сильная духом, как твой отец, а потому я могу сказать тебе все. Мужайся! Вооружись всей своей силой и бодростью. Знай, что если эти изверги действительно похитили твоего брата, то сделали это, чтобы утащить его в глубь леса, убить и принести его в жертву своему страшному культу… и чтобы…
Мы слушали отца, пораженные ужасом от страха; даже сердце переставало временами биться.
— И чтобы в конце концов, быть может, съесть его!.. — закончил мой отец.
Чувство дикого ужаса охватило всех нас при этих словах отца. В первый момент Розетта попятилась назад, закрыв лицо руками, как бы желая отогнать от себя страшное видение; у меня волосы стали дыбом на голове, Клерсина горько рыдала.
Розетта подошла к ней и, нежно обнимая и целуя ее, обхватила ее шею руками и прижала к своей груди.
— Бедная моя Клерсина! — ласково говорила она, лаская несчастную женщину, — бедная, дорогая моя, бедный друг наш!..
Во мне же подымалась непреодолимая потребность действовать, предпринять что-нибудь, лишь бы только не стоять здесь истуканом и не тратить время на бесполезные сетования.
— Ну, допустим даже, что Флоримона похитили негры для своего дикого празднества в честь Воду, ведь и тогда не все еще потеряно!.. Где оно происходит? Знает кто-нибудь об этом? — говорил я.
— Почти всегда в лесу Понтшартрен, по ту сторону озера! — проговорил старый негр.
— В таком случае надо, не теряя ни минуты, спешить туда!.. Быть может, мы еще успеем вовремя… Ведь Флоримон исчез не более получаса тому назад!..
— Он прав! — воскликнул мой отец, вдруг оживившись, также, видимо, обрадованный возможностью предпринять что-либо для спасения ребенка. — Да, надо ехать туда сейчас же! Нельзя терять ни минуты!
— Мы, вероятно, будем не менее двух часов в пути и, вернее всего, опоздаем! — угрюмо заметил Белюш. — Надо раздобыть лошадей, на шлюпке добираться дольше. Купидон, можете вы достать нам лошадей сейчас же, сию минуту?
— Да, можно!
— Ну, так бегите скорее за ними и приведите их прямо к Каменному мосту кратчайшим путем, а мы тем временем приедем туда на шлюпке, и если вас еще не будет, подождем вас там у моста.
Розетта будто разом ожила под влиянием этой новой надежды.
— Да, да, едем туда!.. Едем сейчас же! — воскликнула она. — Вы увидите, что мы поспеем вовремя и спасем моего маленького братца, я это чувствую!.. А за меня не беспокойтесь! Я повсюду последую за вами… Было бы так ужасно вернуться к отцу без него!..
— Но предстоящее зрелище не имеет решительно ничего привлекательного для молодой девушки, — заметил мой отец, — да и, во всяком случае, нет никакой надобности добровольно подвергать себя таким впечатлениям… Я такого мнения, дорогое дитя мое, что твое место теперь подле твоего отца… А потому будет лучше, если ты останешься в лодке с Белюшем, и, если мы слишком задержимся, вернешься с ним на «Эврику». Нарцисс и я отправимся одни на этот шабаш Вуду.
Шабаш Вуду теперь совершенно не существует более в пределах Луизианы, благодаря энергичным мерам, предпринимаемым американским правительством и полицией. С 1862 года о нем не слышно более, после того, как в этом самом году поднят вопрос в Новом Орлеане но и это даст нам возможность действовать свободней и смелее, чем если бы и ты была с нами.
— И я поеду с вами! — заявила Клерсина, — я могу указать вам дорогу. Кроме того, я не смею, я не должна явиться к командиру без Флоримона!
— Хорошо, пусть будет по-вашему, Клерсина! — решил отец. — Итак, Купидон, приведи скорее трех хороших коней!..
Старик бегом побежал исполнять возложенное на него поручение.
Я подошел к Розетте.
— Дорогой друг, — сказал я ей растроганным и взволнованным голосом, — положитесь на моего отца и на меня. Клянусь вам всем, что для меня свято, что я или найду вашего брата, или же не вернусь живым!..
— Я верю вам, Нарцисс, — отвечала она, доверчиво протянув мне свою маленькую ручку. — Капитан прав: я во всяком случае должна остаться при отце, чтобы утешать его…
Я почтительно поднес к своим губам в первый раз в своей жизни ручку Розетты; затем все мы двинулись по направлению к тому месту, где нас ожидала шлюпка. Не прошло и четверти часа, как мы уже были у Каменного моста, а спустя минуты три прибыл туда и Купидон с лошадьми.
— Сейчас на моих часах ровно полночь, — проговорил отец, обращаясь к Белюшу, — если мы через час не вернемся, то не дожидайтесь нас дольше, а возвращайтесь на судно, где командир, вероятно, ужасно беспокоится о нас…
Мы сели на коней и, переехав через мост, как безумные, понеслись вдоль северного берега озера Понтшартрен. Отец и я на всякий случай захватили с собой ружья, припасенные предусмотрительным Белюшем на дне шлюпки. Клерсина, черная как ночь, молча гнала свою лошадь, стараясь ни на шаг не отставать от нас. этому поводу и обнаружено, как глубоко еще существовал этот варварский африканский обычай в сердцах негров. Но в 1829 году культ Воду не только практиковался в Луизиане, но находился даже, так сказать, под покровительством, до известной степени, тогдашней местной полиции, набиравшейся из всякого рода людей, не пользовавшихся хорошей репутацией.
ГЛАВА XII. В лесу Понтшартрен
Лес этот, который мы смутно могли различать вдали, находился, вероятно, на расстоянии пяти или шести километров от города. Но мы до того спешили прибыть туда вовремя, что проскакали все это расстояние в какие-то двадцать минут. Клерсина все время неслась впереди нас. Ее можно было принять за одну из древних амазонок, спешащую в самый разгар битвы… Стиснув зубы, с неподвижно устремленным вперед взглядом, порывисто дыша, она не проронила ни слова, но гнала вперед свою лошадь, заставляя ее преодолевать все препятствия на пути.
Лишь на самой опушке леса она остановилась.
— Надо сойти с коней, — проговорила она, — топот копыт в лесу может выдать нас!
С этими словами она первая соскочила с седла и, не позаботившись даже привязать лошадь к дереву, устремилась прямо в глубь леса. Нам пришлось крикнуть ей, чтобы она подождала нас.
К счастью, она превосходно знала всю эту местность и сразу могла сообразить, куда именно следовало идти. Мы шли за ней через чащи, кусты и заросли. Вдруг она остановилась и крепко схватила меня за руку повыше локтя.
— Видите, это там! — сказала она хриплым, подавленным голосом, указав мне на красноватый отблеск, показавшийся вдали, в глубине темной чащи леса: очевидно, это был отблеск костра. — Дай Бог, чтобы мы успели дойти туда вовремя!
— Пока прошло не более часа с того момента, как исчез Флоримон! — заметил отец, обладавший редким качеством сохранять полное спокойствие даже в самые трагические моменты.
Мы продолжали идти по направлению огня, который с каждой минутой становился все ярче и заметнее. Так прошло около четверти часа, после чего мы уже могли видеть совершенно ясно, что на большой красивой поляне был разведен громадный костер. Подойдя еще ближе, можно было убедиться, что эта полянка была запружена многочисленной толпой, шумевшей на разные голоса.
Здесь собралось, очевидно, около трехсот человек различного пола и возраста, но исключительно одних только негров. Вследствие шума, говора, смеха и веселых криков расположившихся отдельными группами на траве негров, из которых одни сидели, поджав под себя ноги, другие полулежали, третьи стояли кружком, мы могли незамеченные приблизиться к самому краю лужайки, где и притаились за большими деревьями, настолько близко от костра, что могли следить за всеми мельчайшими подробностями того, что там происходило.
Прежде всего мне бросилось в глаза, что в глубине лужайки был построен навес с соломенной крышей, на четырех деревянных столбах, под этим навесом были свалены целые груды досок и ящиков. Костер был разведен как раз здесь же. Кроме того, я заметил, что все присутствовавшие тут негры и негритянки принарядились совершенно особым образом для этого торжества. Так, например, вместо того, чтобы быть босыми, как это всегда замечается у негров в их обыденной жизни, все они были обуты в особого рода соломенно-веревочные сандалии, у всех на головах были повязаны красные платки, на манер небольших тюрбанов; вокруг пояса болталось столько красных шелковых платков и того же цвета шерстяных или бумажных лоскутков, сколько только они могли найти у себя под рукой.
Едва я успел разглядеть все это, как раздался сигнал, в виде мелкой дроби по тонкой зубчатой доске, заставивший разом смолкнуть весь шум, смех и разговоры, очевидно, предвещавший начало священных обрядов.
Действительно, почти в тот же момент из-под навеса выступили Зеновия Пелле и Ливар-Конго, которые, пройдя с торжественным видом несколько шагов, уселись на деревянные табуреты между костром и навесом. На них были красные диадемы, лазорево-голубые пояса, увешанные бесчисленным множеством золотой мишуры и мишурных блесток, множеством самых разнообразных амулетов, а также несколько ожерелий и несчетное число браслетов.
После того, как они уселись на свои табуреты, которые, по-видимому, стояли не на земле, а на каком-то возвышении, накрытом белоснежной тканью, двое негров подошли и с обеих сторон приподняли эту белую ткань. Тогда я увидел, что возвышение, на котором восседали Зеновия Пелле и Ливар-Конго, представляло собой большой деревянный ящик, забранный спереди железной решеткой, за которой находилась змея чудовищной величины. Пригретая пламенем костра, эта змея благодушно извивалась; сквозь железную решетку ее клетки я видел, как кольца ее переливались металлическим блеском мелкой и ровной чешуи.
Вся толпа присутствующих обступила теперь этот ящик и сидящих на нем разряженных папалои и мамалои. Каждый по очереди подходил к ним и целовал у них руки, затем громким голосом произносил клятву не выдавать никому из посторонних тайн культа этой секты. Церемония эта продолжалась очень долго, а когда наконец кончилась, Ливар-Конго встал и произнес речь, в которой напоминал своим приверженцам, что все они должны оставаться верны ему, а главное, оказывать ему во всем полное доверие, всегда обращаться к нему в случае болезни или какой другой житейской невзгоды, руководствоваться его советами во всех важных случаях жизни, так как он — их друг, отец, наставник и вождь.
Несколько негров и негритянок тут же последовали этому внушению папалои и явились по очереди преклонить перед ним колени и просить его совета и помощи. Одни просили какого-нибудь целебного средства от того или другого недуга; другие — талисмана, который бы мог смягчить строгость их господина, или средства нажить большие деньги; третьи просили его призвать на какого-нибудь недруга беды и несчастья. Многие излагали свои просьбы и желания шепотом, в таких случаях Ливар-Конго отвечал также шепотом. Если консультация сопровождалась приличным подношением, то Зеновия Пелле немедленно проявляла все признаки дара пророчества и прорицания.
Она начинала беспокойно двигаться на своем табурете над клеткой со змеей; вращая глазами во все стороны с удивительно яростным видом, она извергала пену из уст и, казалось, готова была упасть в обморок, затем разражалась целым потоком обещаний всякого рода благополучия и удовлетворения щедрому подносителю.
А глупая толпа приходила в восторг и с трепетным интересом следила за каждой мельчайшей подробностью этой отвратительной комедии. Мало-помалу возбуждение этой толпы возросло до пределов какого-то опьянения и стало выражаться криками, возгласами, завыванием и какими-то странными жестами и телодвижениями, напоминавшими эпилептиков. Несколько женщин с корзинами на руке, наполненными бутылками с тафией, обходили толпу и предлагали желающим выпить, получая какую-то мелкую монету в обмен за этот напиток.
Таким образом действие алкоголя еще более усиливало то состояние опьянения, которое и без того уже начинало овладевать толпой.
Вдруг из толпы выбежал молодой негр и, став на колени перед клеткой, воскликнул, воздевая к ней руки:
— О, всемогущая! Я пришел просить у тебя величайшей милости: не откажи в ней детям твоим!
— Говори, сын мой! — ответила Зеновия с отвратительной улыбкой на лице.
— Дай нам, чтобы завершить этот праздник, белого безрогого козленка!
В толпе поднялся страшный шум и гам.
— Да, да!.. дай нам белого безрогого козленка! — кричали сотни хриплых, возбужденных голосов.
Зеновия Пелле знаком выразила свое согласие. Тотчас же двое дюжих негров притащили из-под навеса, где он был запрятан под древесными сучьми и ветвями, большой деревянный ящик, в котором было проделано несколько отверстий, и поставили этот ящик к ногам мамалои. Тем временем другие негры успели перекинуть длинные веревки на своего рода громадный треножник, состоящий из длинных жердин, связанных между собой в самом верху и поставленных над костром. Громадный медный котел был подвешен на одной из этих веревок. Гигантского роста и сложения негр засучил рукава своей рубашки и потрясал в воздухе тяжелым каменным ножом, который ему только что вручил Ливар-Конго, предварительно приложившись к нему, как к священному предмету. Затем Зеновия Пелле трижды хлопнула в ладоши. По этому знаку ящик был открыт и из него вытащили Флоримона. Несчастный ребенок был совершенно измучен, безграничный ужас и страх были на его страшно побледневшем личике с чрезмерно расширенными глазками, а между тем бедняжка, очевидно, еще и не подозревал, какая участь ожидала его. Мы сами, может быть, еще сомневались бы в этом, несмотря на полную очевидность, если бы двое из этих черных демонов не схватили мальчика за руки и не стали готовиться привязать его за ноги к тем веревкам над медным котлом, которые, оказывается, заранее были приготовлены с этой целью, чтобы подвесить ребенка за ноги над костром и котлом, головой вниз… Еще одна секунда — и все было бы кончено!
Тут Клерсина, точно обезумевшая, одним прыжком выскочила на середину лужайки и со страшным криком, бешеной яростью кинулась на извергов. Все невольно смутились при этом нечеловеческом крике, вслед за которым последовали почти одновременно два ружейных выстрела. Отец и я почти разом уложили двух палачей, державших ребенка. Двумя последующими выстрелами мы сшибли с их тронов Зеновию Пелле и Ливара-Конго.
Обезумевшая толпа моментально кинулась во все стороны, спасаясь, кто как мог. В несколько минут вся полянка опустела. Негры, мужчины и женщины, бежали во всех направлениях, издавая при этом страшные крики и возгласы. Перед костром теперь уже не было никого, кроме Клерсины, сжимавшей в своих объятиях маленького Флоримона, которого она покрывала поцелуями и обливала слезами; на некотором расстоянии от нее корчились в предсмертной агонии четыре чудовища, пораженные нами.
Но прежде чем приблизиться к ним, мы с отцом позаботились зарядить на всякий случай наши ружья. И слава Богу: несколько негров, более смелых и отважных, чем остальные, притаились в соседних кустах и, убедившись, что нас всего только двое, готовы были наброситься на тех, кто посмел нарушить их праздник.
Но достаточно было выпустить по ним наугад наши четыре заряда, чтобы и они обратились в бегство. Покончив с этим, мы с минуту стояли в нерешительности посреди лужайки, не зная, что нам теперь делать, как вдруг произошло что-то странное.
Несколько человек, вооруженных, в одежде местных полицейских, один за другим вышли из леса и чинно встали по обе стороны полянки. Когда их оказалось около тридцати, появился и их начальник. Это был некто иной, как тот же Вик-Любен. Тем не менее первым нашим побуждением было именно обратиться к нему или, вернее, к тому мундиру, который он носил, чтобы отдать себя и ребенка под его защиту.
Но он одним жестом воспротивился нашему намерению.
— Констебли! — проговорил он, указывая на нас, — вы свидетели, что мы застали этих людей на месте преступления, при исполнении обряда Воду. Костер разведен, веревки наготове, жертвы уже задушены!.. Преступление готово было совершиться… Именем закона арестуйте их!..
— Мерзавец, да разве ты не видишь, что мы, напротив, только что воспрепятствовали жертвоприношению Воду?! — воскликнул мой отец, указывая ему на раненых и наши еще дымившиеся ружья.
— В таком случае вам придется защищаться от обвинения в убийстве! — с наглой усмешкой проговорил негодяй.
Волей-неволей приходилось серьезно отнестись к делу, тем более, что мы окружены со всех сторон, разобщены и обезоружены, сверх того, нас связали веревками, которые каким-то образом оказались в карманах господ полицейских. Клерсина была подвергнута тому же, что мой отец, и я. Флоримона не связали, один из констеблей взял его за руку. Раненых тотчас же уложили на носилки, наскоро устроенные из жердей, досок и травы, часть констеблей понесли носилки, остальным было поручено сопровождать нас. Затем, по команде Вик-Любена, шествие наше тронулось по направлению к озеру.
Здесь мы застали большую плоскодонную лодку, на которой, вероятно, прибыли к месту происшествия констебли, и на которой мы менее чем в полчаса были доставлены в город.
Прошло уже более часа с тех пор, как мы расстались с нашими друзьями у Каменного моста. Но что-то говорило мне, что Розетта и Белюш до сих пор еще не могли решиться вернуться без нас на «Эврику». Я заметил, что их шлюпка все еще привязана под мостом. Я не мог, конечно, видеть их, но угадывал, сердцем чуял, что они здесь, в темноте, и воспользовался случаем объяснить им косвенно все, что их так сильно интересовало.
— Купидон, — громко проговорил я, как будто обращаясь к нему одному. — Вы найдете лошадей у опушки леса!.. Флоримон спасен!.. Он теперь здесь, с нами!.. Но мы арестованы по недоразумению, или, вернее, вследствие новой подлости…
Чья-то грубая рука зажала мне рот, но что за беда! Теперь Розетта уже все знала и могла успокоиться и успокоить отца… Ее белый платочек, которым она помахала мне в темноте ночи, лучше всяких слов сказал, что она поняла мое намерение и благодарит.
Пробило два часа ночи, когда всех нас доставили в центральную тюрьму. Смотритель спал, и нас принял, под ответственность Вик-Любена, старший дежурный надзиратель.
Всякого рода протест был бы совершенно бесполезен в данном случае. Мой отец просил только, чтобы Флоримон был помещен вместе с Клерсиной, что и было исполнено, тем более, что это желание упрощало вопрос, как поступить с ребенком. Пять минут спустя мы услышали, как задвигали засовы наших камер, — и нам оставалось только терпеливо дожидаться развязки этого странного и непредвиденного осложнения.
Но самое важное было, конечно, то, что Флоримон остался жив и невредим, а потому ничто более не мешало мне заснуть крепким сном.
Лишь на самой опушке леса она остановилась.
— Надо сойти с коней, — проговорила она, — топот копыт в лесу может выдать нас!
С этими словами она первая соскочила с седла и, не позаботившись даже привязать лошадь к дереву, устремилась прямо в глубь леса. Нам пришлось крикнуть ей, чтобы она подождала нас.
К счастью, она превосходно знала всю эту местность и сразу могла сообразить, куда именно следовало идти. Мы шли за ней через чащи, кусты и заросли. Вдруг она остановилась и крепко схватила меня за руку повыше локтя.
— Видите, это там! — сказала она хриплым, подавленным голосом, указав мне на красноватый отблеск, показавшийся вдали, в глубине темной чащи леса: очевидно, это был отблеск костра. — Дай Бог, чтобы мы успели дойти туда вовремя!
— Пока прошло не более часа с того момента, как исчез Флоримон! — заметил отец, обладавший редким качеством сохранять полное спокойствие даже в самые трагические моменты.
Мы продолжали идти по направлению огня, который с каждой минутой становился все ярче и заметнее. Так прошло около четверти часа, после чего мы уже могли видеть совершенно ясно, что на большой красивой поляне был разведен громадный костер. Подойдя еще ближе, можно было убедиться, что эта полянка была запружена многочисленной толпой, шумевшей на разные голоса.
Здесь собралось, очевидно, около трехсот человек различного пола и возраста, но исключительно одних только негров. Вследствие шума, говора, смеха и веселых криков расположившихся отдельными группами на траве негров, из которых одни сидели, поджав под себя ноги, другие полулежали, третьи стояли кружком, мы могли незамеченные приблизиться к самому краю лужайки, где и притаились за большими деревьями, настолько близко от костра, что могли следить за всеми мельчайшими подробностями того, что там происходило.
Прежде всего мне бросилось в глаза, что в глубине лужайки был построен навес с соломенной крышей, на четырех деревянных столбах, под этим навесом были свалены целые груды досок и ящиков. Костер был разведен как раз здесь же. Кроме того, я заметил, что все присутствовавшие тут негры и негритянки принарядились совершенно особым образом для этого торжества. Так, например, вместо того, чтобы быть босыми, как это всегда замечается у негров в их обыденной жизни, все они были обуты в особого рода соломенно-веревочные сандалии, у всех на головах были повязаны красные платки, на манер небольших тюрбанов; вокруг пояса болталось столько красных шелковых платков и того же цвета шерстяных или бумажных лоскутков, сколько только они могли найти у себя под рукой.
Едва я успел разглядеть все это, как раздался сигнал, в виде мелкой дроби по тонкой зубчатой доске, заставивший разом смолкнуть весь шум, смех и разговоры, очевидно, предвещавший начало священных обрядов.
Действительно, почти в тот же момент из-под навеса выступили Зеновия Пелле и Ливар-Конго, которые, пройдя с торжественным видом несколько шагов, уселись на деревянные табуреты между костром и навесом. На них были красные диадемы, лазорево-голубые пояса, увешанные бесчисленным множеством золотой мишуры и мишурных блесток, множеством самых разнообразных амулетов, а также несколько ожерелий и несчетное число браслетов.
После того, как они уселись на свои табуреты, которые, по-видимому, стояли не на земле, а на каком-то возвышении, накрытом белоснежной тканью, двое негров подошли и с обеих сторон приподняли эту белую ткань. Тогда я увидел, что возвышение, на котором восседали Зеновия Пелле и Ливар-Конго, представляло собой большой деревянный ящик, забранный спереди железной решеткой, за которой находилась змея чудовищной величины. Пригретая пламенем костра, эта змея благодушно извивалась; сквозь железную решетку ее клетки я видел, как кольца ее переливались металлическим блеском мелкой и ровной чешуи.
Вся толпа присутствующих обступила теперь этот ящик и сидящих на нем разряженных папалои и мамалои. Каждый по очереди подходил к ним и целовал у них руки, затем громким голосом произносил клятву не выдавать никому из посторонних тайн культа этой секты. Церемония эта продолжалась очень долго, а когда наконец кончилась, Ливар-Конго встал и произнес речь, в которой напоминал своим приверженцам, что все они должны оставаться верны ему, а главное, оказывать ему во всем полное доверие, всегда обращаться к нему в случае болезни или какой другой житейской невзгоды, руководствоваться его советами во всех важных случаях жизни, так как он — их друг, отец, наставник и вождь.
Несколько негров и негритянок тут же последовали этому внушению папалои и явились по очереди преклонить перед ним колени и просить его совета и помощи. Одни просили какого-нибудь целебного средства от того или другого недуга; другие — талисмана, который бы мог смягчить строгость их господина, или средства нажить большие деньги; третьи просили его призвать на какого-нибудь недруга беды и несчастья. Многие излагали свои просьбы и желания шепотом, в таких случаях Ливар-Конго отвечал также шепотом. Если консультация сопровождалась приличным подношением, то Зеновия Пелле немедленно проявляла все признаки дара пророчества и прорицания.
Она начинала беспокойно двигаться на своем табурете над клеткой со змеей; вращая глазами во все стороны с удивительно яростным видом, она извергала пену из уст и, казалось, готова была упасть в обморок, затем разражалась целым потоком обещаний всякого рода благополучия и удовлетворения щедрому подносителю.
А глупая толпа приходила в восторг и с трепетным интересом следила за каждой мельчайшей подробностью этой отвратительной комедии. Мало-помалу возбуждение этой толпы возросло до пределов какого-то опьянения и стало выражаться криками, возгласами, завыванием и какими-то странными жестами и телодвижениями, напоминавшими эпилептиков. Несколько женщин с корзинами на руке, наполненными бутылками с тафией, обходили толпу и предлагали желающим выпить, получая какую-то мелкую монету в обмен за этот напиток.
Таким образом действие алкоголя еще более усиливало то состояние опьянения, которое и без того уже начинало овладевать толпой.
Вдруг из толпы выбежал молодой негр и, став на колени перед клеткой, воскликнул, воздевая к ней руки:
— О, всемогущая! Я пришел просить у тебя величайшей милости: не откажи в ней детям твоим!
— Говори, сын мой! — ответила Зеновия с отвратительной улыбкой на лице.
— Дай нам, чтобы завершить этот праздник, белого безрогого козленка!
В толпе поднялся страшный шум и гам.
— Да, да!.. дай нам белого безрогого козленка! — кричали сотни хриплых, возбужденных голосов.
Зеновия Пелле знаком выразила свое согласие. Тотчас же двое дюжих негров притащили из-под навеса, где он был запрятан под древесными сучьми и ветвями, большой деревянный ящик, в котором было проделано несколько отверстий, и поставили этот ящик к ногам мамалои. Тем временем другие негры успели перекинуть длинные веревки на своего рода громадный треножник, состоящий из длинных жердин, связанных между собой в самом верху и поставленных над костром. Громадный медный котел был подвешен на одной из этих веревок. Гигантского роста и сложения негр засучил рукава своей рубашки и потрясал в воздухе тяжелым каменным ножом, который ему только что вручил Ливар-Конго, предварительно приложившись к нему, как к священному предмету. Затем Зеновия Пелле трижды хлопнула в ладоши. По этому знаку ящик был открыт и из него вытащили Флоримона. Несчастный ребенок был совершенно измучен, безграничный ужас и страх были на его страшно побледневшем личике с чрезмерно расширенными глазками, а между тем бедняжка, очевидно, еще и не подозревал, какая участь ожидала его. Мы сами, может быть, еще сомневались бы в этом, несмотря на полную очевидность, если бы двое из этих черных демонов не схватили мальчика за руки и не стали готовиться привязать его за ноги к тем веревкам над медным котлом, которые, оказывается, заранее были приготовлены с этой целью, чтобы подвесить ребенка за ноги над костром и котлом, головой вниз… Еще одна секунда — и все было бы кончено!
Тут Клерсина, точно обезумевшая, одним прыжком выскочила на середину лужайки и со страшным криком, бешеной яростью кинулась на извергов. Все невольно смутились при этом нечеловеческом крике, вслед за которым последовали почти одновременно два ружейных выстрела. Отец и я почти разом уложили двух палачей, державших ребенка. Двумя последующими выстрелами мы сшибли с их тронов Зеновию Пелле и Ливара-Конго.
Обезумевшая толпа моментально кинулась во все стороны, спасаясь, кто как мог. В несколько минут вся полянка опустела. Негры, мужчины и женщины, бежали во всех направлениях, издавая при этом страшные крики и возгласы. Перед костром теперь уже не было никого, кроме Клерсины, сжимавшей в своих объятиях маленького Флоримона, которого она покрывала поцелуями и обливала слезами; на некотором расстоянии от нее корчились в предсмертной агонии четыре чудовища, пораженные нами.
Но прежде чем приблизиться к ним, мы с отцом позаботились зарядить на всякий случай наши ружья. И слава Богу: несколько негров, более смелых и отважных, чем остальные, притаились в соседних кустах и, убедившись, что нас всего только двое, готовы были наброситься на тех, кто посмел нарушить их праздник.
Но достаточно было выпустить по ним наугад наши четыре заряда, чтобы и они обратились в бегство. Покончив с этим, мы с минуту стояли в нерешительности посреди лужайки, не зная, что нам теперь делать, как вдруг произошло что-то странное.
Несколько человек, вооруженных, в одежде местных полицейских, один за другим вышли из леса и чинно встали по обе стороны полянки. Когда их оказалось около тридцати, появился и их начальник. Это был некто иной, как тот же Вик-Любен. Тем не менее первым нашим побуждением было именно обратиться к нему или, вернее, к тому мундиру, который он носил, чтобы отдать себя и ребенка под его защиту.
Но он одним жестом воспротивился нашему намерению.
— Констебли! — проговорил он, указывая на нас, — вы свидетели, что мы застали этих людей на месте преступления, при исполнении обряда Воду. Костер разведен, веревки наготове, жертвы уже задушены!.. Преступление готово было совершиться… Именем закона арестуйте их!..
— Мерзавец, да разве ты не видишь, что мы, напротив, только что воспрепятствовали жертвоприношению Воду?! — воскликнул мой отец, указывая ему на раненых и наши еще дымившиеся ружья.
— В таком случае вам придется защищаться от обвинения в убийстве! — с наглой усмешкой проговорил негодяй.
Волей-неволей приходилось серьезно отнестись к делу, тем более, что мы окружены со всех сторон, разобщены и обезоружены, сверх того, нас связали веревками, которые каким-то образом оказались в карманах господ полицейских. Клерсина была подвергнута тому же, что мой отец, и я. Флоримона не связали, один из констеблей взял его за руку. Раненых тотчас же уложили на носилки, наскоро устроенные из жердей, досок и травы, часть констеблей понесли носилки, остальным было поручено сопровождать нас. Затем, по команде Вик-Любена, шествие наше тронулось по направлению к озеру.
Здесь мы застали большую плоскодонную лодку, на которой, вероятно, прибыли к месту происшествия констебли, и на которой мы менее чем в полчаса были доставлены в город.
Прошло уже более часа с тех пор, как мы расстались с нашими друзьями у Каменного моста. Но что-то говорило мне, что Розетта и Белюш до сих пор еще не могли решиться вернуться без нас на «Эврику». Я заметил, что их шлюпка все еще привязана под мостом. Я не мог, конечно, видеть их, но угадывал, сердцем чуял, что они здесь, в темноте, и воспользовался случаем объяснить им косвенно все, что их так сильно интересовало.
— Купидон, — громко проговорил я, как будто обращаясь к нему одному. — Вы найдете лошадей у опушки леса!.. Флоримон спасен!.. Он теперь здесь, с нами!.. Но мы арестованы по недоразумению, или, вернее, вследствие новой подлости…
Чья-то грубая рука зажала мне рот, но что за беда! Теперь Розетта уже все знала и могла успокоиться и успокоить отца… Ее белый платочек, которым она помахала мне в темноте ночи, лучше всяких слов сказал, что она поняла мое намерение и благодарит.
Пробило два часа ночи, когда всех нас доставили в центральную тюрьму. Смотритель спал, и нас принял, под ответственность Вик-Любена, старший дежурный надзиратель.
Всякого рода протест был бы совершенно бесполезен в данном случае. Мой отец просил только, чтобы Флоримон был помещен вместе с Клерсиной, что и было исполнено, тем более, что это желание упрощало вопрос, как поступить с ребенком. Пять минут спустя мы услышали, как задвигали засовы наших камер, — и нам оставалось только терпеливо дожидаться развязки этого странного и непредвиденного осложнения.
Но самое важное было, конечно, то, что Флоримон остался жив и невредим, а потому ничто более не мешало мне заснуть крепким сном.
ГЛАВА XIII. Что задумал Белюш
В Соединенных Штатах Америки правосудие, как известно, не отличается волокитой, как в других странах, и не томит обвиняемых по целым месяцам. Следствие и допрос по любому преступлению производятся публично, и к ним приступают на другой же день после ареста обвиняемых.
После довольно скудного тюремного завтрака, ровно в десять часов утра за нами явились констебли, чтобы препроводить нас в здание суда, помещавшееся на той самой Дворцовой набережной, где мой отец и Розетта накануне вечером сели в шлюпку. Нас немедленно ввели в зал заседания, очень просто и скромно обставленный деревянными полированными скамьями, и поместили на скамью подсудимых, сначала моего отца, затем меня, а немного подальше Клерсину и Флоримона. Как ни были мы полны сознания своей невиновности, но тем не менее положение наше было незавидное. Взгляды многочисленной публики, устремленные на нас с выражением любопытства, смешанным с удивлением, очень стесняли нас. Очевидно, публике было известно, в каком именно преступлении мы обвинялись, и она недоумевала, каким образом белые могли быть замешаны в деле исполнения запрещенных обрядов Воду.
Но присутствие среди нас Клерсины и только что внесенные в зал вещественные доказательства: каменный нож, громадный медный котел и веревки, найденные на месте преступления, и тот, уже всем известный факт, что в госпиталь были доставлены три трупа и один тяжелораненый, — все это наводило публику на подозрения, что в нашем деле кроется что-то неладное. И потому, вероятно, настроение публики было не совсем в нашу пользу.
Господин Андрюс, судья, которому был поручен предварительный допрос, явился в зал суда спустя всего несколько минут после нас, в сопровождении своих секретарей, и занял большое кресло на возвышении, в конце зала суда. Это был человек высокого роста с холодной сдержанностью в манерах, с ясными голубыми глазами, смотревшими прямо и решительно. Он пробежал глазами лежавший перед ним на пюпитре протокол и затем перевел свой взгляд на нас.
— Ввести свидетеля Вик-Любена! — проговорил он по-английски.
Надо заметить, что это было в первый раз со времени моего прибытия в Луизиану, как я слышал речь на этом языке. Я лично знал всего несколько слов по-английски и в этот момент с прискорбием сознавал, насколько это мое незнание могло быть пагубным для меня в такого рода процессе, если бы я был один… К счастью, мой отец за время своего пребывания в понтонных тюрьмах Портсмута научился этому языку, и изъяснялся на нем совершенно свободно, что чрезвычайно помогло нам.
Ввели Вик-Любена, и судья пригласил его немедленно изложить основания, побудившие его арестовать нас. На это тот объявил на исковерканном, но все же до известной степени понятном английском языке, что, будучи извещен накануне вечером о том, что поклонники Воду намерены отпраздновать свое годичное торжество в лесу Понтшартрен, он направился туда с подчиненными и застал нас в тот момент, когда мы готовились приступить к людоедской стряпне, что виновность наша была вполне очевидна, так как четыре трупа уже валялись на траве, костер пылал, котел был уже приготовлен. К счастью, он успел прибыть вовремя, чтобы застать нас на месте преступления, арестовать и собрать все вещественные доказательства. — Я исполнял свои обязанности! — добавил он, — а остальное уже дело судебной власти!
— А вас не удивило, — спросил его судья, — что эти обвиняемые в принадлежности к культу Воду — белые?.. Я часто слышал, что в этом обвинялись чернокожие, и среди них насчитывается немало приверженцев этого отвратительного культа, но, признаюсь, никогда не слышал подобного относительно белых!
— Быть может, ваша милость изволит заметить, что среди обвиняемых находится негритянка! — заметил мулат, подчеркивая это слово тоном высшего презрения, как будто собственная мать его не была той же чернокожей негритянкой. — А те двое — ее ближайшие друзья и, вероятно, выразили желание принять участие в празднестве Воду.
— Хм!.. — промычал в ответ на это судья, — мне что-то плохо верится в ваши показания, тем более, что в этом деле есть одно обстоятельство, не совсем говорящее в вашу пользу, а именно: один из обвиняемых вами, Жордас, является как раз лицом, подписавшимся под весьма серьезного свойства жалобой на вас, поданной им в суд вчера, а также и под письмом, появившимся вчера во всех газетах Нового Орлеана. Вот почему довольно трудно не предположить с первого же взгляда на это дело, что вы действовали под влиянием известного недоброжелательства к этим людям…
Вик-Любен, который с самого первого момента держал себя весьма неприлично и приниженно, теперь стал положительно гадок.
— Я полагал, что поступаю хорошо, — сказал он, совершенно смутившись, — как следует, застав этих господ на месте преступления, и счел своим долгом арестовать их.
— Словом, в чем же вы обвиняете их, в убийстве, в насилии или в людоедстве?.. Определите точно!
— В… в людоедстве! — как-то нерешительно прошептал негодяй.
Едва заметная насмешливая улыбка быстро скользнула по лицу судьи. Я понял, что он признавал это обвинение нелепым, несмотря на всю его чудовищность.
— Какие имеете вы на то доказательства? — продолжал он допрос.
— Наличность преступления, у меня есть свидетели! — бормотал тот.
— И это все, что вы можете сказать?.. Прекрасно… Можете удалиться… или нет, оставайтесь здесь! Обвиняемые, — обратился теперь судья к нам, — вы можете совершенно отказаться от защиты своего дела, но если предпочитаете предоставить на суд общественного мнения и мои какие-либо разъяснения этого дела, то даю вам слово!
Тогда мой отец встал и, почтительно поклонившись судье и всему собранию, просто и кратко рассказал все происшедшее: западню, устроенную Вик-Любеном Жану Корбиаку; его бешенство при виде неудачи в таком деле, от которого он рассчитывал разом обогатиться, его угрозы отомстить дочери Корбиака, затем самовольный захват и арест всех нас на чужой территории, его дурное обращение с нами и его отношение к нам, как к своим пленным, и, наконец, внезапное возвращение нам свободы недалеко от Нового Орлеана. Из обвиняемого мой отец превратился в обвинителя: он объявил, на основании собственных слов Вик-Любена, что, будучи уведомлен о том, что должно было произойти в лесу Понтшартрен, тот тем не менее прибыл на место происшествия слишком поздно, чтобы воспрепятствовать убиению маленького Флоримона, которое, несомненно, совершилось бы, если бы мы не успели лично спасти нашего ребенка. Не только мой отец отвергал от себя обвинение в людоедстве, напротив, он был убежден, что более подробное и основательное следствие выяснит соучастие мулата Вик-Любена, обитателя Черного города, с его единомышленниками, участниками культа Воду. Само обстоятельство, что маленький Флоримон был избран намеченной жертвой, сам способ похищения бедного ребенка, словом, все клонилось к тому, чтобы доказать существование низкого, подлого заговора против семьи Жана Корбиака. В заключение мой отец сказал, что изложил здесь все, что ему известно, и просит назначить серьезное следствие, которое неминуемо должно будет доказать полную виновность Вик-Любена и приведет если не к личному нашему удовлетворению, то к тому, чтобы избавить Новый Орлеан от такого недостойного агента, позорящего свое почетное звание блюстителя порядка.
После довольно скудного тюремного завтрака, ровно в десять часов утра за нами явились констебли, чтобы препроводить нас в здание суда, помещавшееся на той самой Дворцовой набережной, где мой отец и Розетта накануне вечером сели в шлюпку. Нас немедленно ввели в зал заседания, очень просто и скромно обставленный деревянными полированными скамьями, и поместили на скамью подсудимых, сначала моего отца, затем меня, а немного подальше Клерсину и Флоримона. Как ни были мы полны сознания своей невиновности, но тем не менее положение наше было незавидное. Взгляды многочисленной публики, устремленные на нас с выражением любопытства, смешанным с удивлением, очень стесняли нас. Очевидно, публике было известно, в каком именно преступлении мы обвинялись, и она недоумевала, каким образом белые могли быть замешаны в деле исполнения запрещенных обрядов Воду.
Но присутствие среди нас Клерсины и только что внесенные в зал вещественные доказательства: каменный нож, громадный медный котел и веревки, найденные на месте преступления, и тот, уже всем известный факт, что в госпиталь были доставлены три трупа и один тяжелораненый, — все это наводило публику на подозрения, что в нашем деле кроется что-то неладное. И потому, вероятно, настроение публики было не совсем в нашу пользу.
Господин Андрюс, судья, которому был поручен предварительный допрос, явился в зал суда спустя всего несколько минут после нас, в сопровождении своих секретарей, и занял большое кресло на возвышении, в конце зала суда. Это был человек высокого роста с холодной сдержанностью в манерах, с ясными голубыми глазами, смотревшими прямо и решительно. Он пробежал глазами лежавший перед ним на пюпитре протокол и затем перевел свой взгляд на нас.
— Ввести свидетеля Вик-Любена! — проговорил он по-английски.
Надо заметить, что это было в первый раз со времени моего прибытия в Луизиану, как я слышал речь на этом языке. Я лично знал всего несколько слов по-английски и в этот момент с прискорбием сознавал, насколько это мое незнание могло быть пагубным для меня в такого рода процессе, если бы я был один… К счастью, мой отец за время своего пребывания в понтонных тюрьмах Портсмута научился этому языку, и изъяснялся на нем совершенно свободно, что чрезвычайно помогло нам.
Ввели Вик-Любена, и судья пригласил его немедленно изложить основания, побудившие его арестовать нас. На это тот объявил на исковерканном, но все же до известной степени понятном английском языке, что, будучи извещен накануне вечером о том, что поклонники Воду намерены отпраздновать свое годичное торжество в лесу Понтшартрен, он направился туда с подчиненными и застал нас в тот момент, когда мы готовились приступить к людоедской стряпне, что виновность наша была вполне очевидна, так как четыре трупа уже валялись на траве, костер пылал, котел был уже приготовлен. К счастью, он успел прибыть вовремя, чтобы застать нас на месте преступления, арестовать и собрать все вещественные доказательства. — Я исполнял свои обязанности! — добавил он, — а остальное уже дело судебной власти!
— А вас не удивило, — спросил его судья, — что эти обвиняемые в принадлежности к культу Воду — белые?.. Я часто слышал, что в этом обвинялись чернокожие, и среди них насчитывается немало приверженцев этого отвратительного культа, но, признаюсь, никогда не слышал подобного относительно белых!
— Быть может, ваша милость изволит заметить, что среди обвиняемых находится негритянка! — заметил мулат, подчеркивая это слово тоном высшего презрения, как будто собственная мать его не была той же чернокожей негритянкой. — А те двое — ее ближайшие друзья и, вероятно, выразили желание принять участие в празднестве Воду.
— Хм!.. — промычал в ответ на это судья, — мне что-то плохо верится в ваши показания, тем более, что в этом деле есть одно обстоятельство, не совсем говорящее в вашу пользу, а именно: один из обвиняемых вами, Жордас, является как раз лицом, подписавшимся под весьма серьезного свойства жалобой на вас, поданной им в суд вчера, а также и под письмом, появившимся вчера во всех газетах Нового Орлеана. Вот почему довольно трудно не предположить с первого же взгляда на это дело, что вы действовали под влиянием известного недоброжелательства к этим людям…
Вик-Любен, который с самого первого момента держал себя весьма неприлично и приниженно, теперь стал положительно гадок.
— Я полагал, что поступаю хорошо, — сказал он, совершенно смутившись, — как следует, застав этих господ на месте преступления, и счел своим долгом арестовать их.
— Словом, в чем же вы обвиняете их, в убийстве, в насилии или в людоедстве?.. Определите точно!
— В… в людоедстве! — как-то нерешительно прошептал негодяй.
Едва заметная насмешливая улыбка быстро скользнула по лицу судьи. Я понял, что он признавал это обвинение нелепым, несмотря на всю его чудовищность.
— Какие имеете вы на то доказательства? — продолжал он допрос.
— Наличность преступления, у меня есть свидетели! — бормотал тот.
— И это все, что вы можете сказать?.. Прекрасно… Можете удалиться… или нет, оставайтесь здесь! Обвиняемые, — обратился теперь судья к нам, — вы можете совершенно отказаться от защиты своего дела, но если предпочитаете предоставить на суд общественного мнения и мои какие-либо разъяснения этого дела, то даю вам слово!
Тогда мой отец встал и, почтительно поклонившись судье и всему собранию, просто и кратко рассказал все происшедшее: западню, устроенную Вик-Любеном Жану Корбиаку; его бешенство при виде неудачи в таком деле, от которого он рассчитывал разом обогатиться, его угрозы отомстить дочери Корбиака, затем самовольный захват и арест всех нас на чужой территории, его дурное обращение с нами и его отношение к нам, как к своим пленным, и, наконец, внезапное возвращение нам свободы недалеко от Нового Орлеана. Из обвиняемого мой отец превратился в обвинителя: он объявил, на основании собственных слов Вик-Любена, что, будучи уведомлен о том, что должно было произойти в лесу Понтшартрен, тот тем не менее прибыл на место происшествия слишком поздно, чтобы воспрепятствовать убиению маленького Флоримона, которое, несомненно, совершилось бы, если бы мы не успели лично спасти нашего ребенка. Не только мой отец отвергал от себя обвинение в людоедстве, напротив, он был убежден, что более подробное и основательное следствие выяснит соучастие мулата Вик-Любена, обитателя Черного города, с его единомышленниками, участниками культа Воду. Само обстоятельство, что маленький Флоримон был избран намеченной жертвой, сам способ похищения бедного ребенка, словом, все клонилось к тому, чтобы доказать существование низкого, подлого заговора против семьи Жана Корбиака. В заключение мой отец сказал, что изложил здесь все, что ему известно, и просит назначить серьезное следствие, которое неминуемо должно будет доказать полную виновность Вик-Любена и приведет если не к личному нашему удовлетворению, то к тому, чтобы избавить Новый Орлеан от такого недостойного агента, позорящего свое почетное звание блюстителя порядка.