Страница:
И эти мысли порой лишали меня сна. Кроме того, меня нередко тревожили и смущали мои служебные обязанности и дела.
На мне, как на старшем лейтенанте, лежало немало забот, тем более, что я был новичок, и не раз моя ноша казалась мне не по силам.
Мне приходилось ежедневно определять в точности по компасу направление пути корабля, заносить его в корабельный журнал и представлять все свои действия контролю столь строгого и требовательного начальника, как Жан Корбиак. Наши матросы, хотя и не могли сравниться с однородным экипажем, в котором все люди без исключения принадлежат к одной и той же национальности, как мы это видим на военных судах, а также в большинстве случаев и на коммерческих, тем не менее были не хуже других. Они, конечно, не могли быть недовольны ни пищей, совершенно исключительной, какую они получали на «Эврике», ни чрезвычайно высоким жалованьем, какое аккуратно получали на руки, но, может быть, отчасти по врожденному чувству ненависти, какую питает вся англосаксонская раса к латинским расам, а может, и вследствие известной привычки лености, какую они могли усвоить себе на больших коммерческих судах, где порядки не столь строгие, как на «Эврике», только я замечал, что они с трудом мирились со строгой дисциплиной, введенной командиром на нашем судне. У нас наказания были слишком часты, как мне казалось, за всякую малейшую провинность налагалось взыскание. Нередко случалось, что у нас разом бывало до пяти-шести матросов в разряде штрафованных. Что более всего огорчало меня, так то, что почти всегда все эти наказания и взыскания исходили от меня. В присутствии командира и отца экипаж вел себя безукоризненно. Но ко мне, очевидно, все питали весьма слабое уважение из-за моего юного возраста. Раза два-три мне случилось поймать из уст некоторых из людей экипажа не совсем почтительные возражения или же неподобающие ответы.
По-видимому, насильственное похищение Вик-Любена и все поведение наше за время пребывания в Новом Орлеане пробудили в них не совсем лестные для их командира мысли; кроме того, они видели, что он находится в открытой борьбе с законными властями. Вероятно, они обменивались этими рассуждениями между собой, и вследствие этого у них мало-помалу сложилось определенное мнение относительно командира.
Так, я однажды вечером услышал случайно, как один из них говорил другому:
— В сущности — он тот же пират, и это дело может не совсем хорошо кончиться для него, да и для нас, пожалуй!
Я сделал вид, что ничего не слышал, да и сейчас думаю, что ничего другого я тогда сделать не мог. Следовало ли мне тогда же наложить на говорившего таким образом матроса строжайшее взыскание или же начать разъяснять ему, какая громадная разница между корсаром, имеющим известные официальные полномочия от своего правительства, и простым морским разбойником, или так называемым пиратом? Ведь это не поправило бы дела! Единственная ошибка с моей стороны была та, что я из чувства неуместной деликатности не передал слов матроса отцу, не сообщил ему об этом разговоре. Но так как я случайно уловил это слово, то и боялся, чтобы отец не принял его также и на свой счет и не вскипел гневом, заодно с командиром. Вот почему я счел за лучшее ничего не говорить им. Вообще-то нельзя приписывать слишком большого значения случайным взрывам недовольства своей жизнью и всем окружающим, какие вызывает порой у солдат и матросов скука и физическое утомление после дневных трудов, и какие обыкновенно не ведут ни к каким последствиям. Самое разумное — делать вид, что ничего не знаешь и не замечаешь, если только возможно сделать это, не возбудив подозрения.
Таково общее правило, которым я и руководствовался в данном случае. Тот матрос, о котором я говорил сейчас, был не кто иной, как Брайс, состоявший в звании старшего боцмана у нас на судне. В качестве такового он был и заведующим оружейным складом, и начальником тюремной стражи, если можно так выразиться, потому что на его ответственности лежал присмотр за карцерами и камерами, где содержались арестованные. Я по обязанности регулярно обходил эти карцеры и камеры, помещавшиеся на самом дне трюма, и всегда находил их в порядке. Но однажды при осмотре этих помещений я заметил такую нечистоту и беспорядок, что нашел нужным заметить это боцману. Это был человек лет пятидесяти, умный от природы, толковый, деятельный, но крайне невежественный и угрюмый. Я уже раза два слышал от него ответы, которые не совсем нравились мне, и всегда круто обрывал его, но не решался подвергнуть строгому взысканию. Но на этот раз он позволил себе возразить мне на мое замечание о камерах, что я ошибаюсь! На это я тотчас же заявил ему, что он проведет в одной из них целые сутки, чтобы иметь возможность самому убедиться в противном.
А при обычном вечернем донесении командир приказал вдвойне усилить назначенное мной наказание.
Этот простой и ничего сам по себе не значащий случай имел, однако, ужаснейшие последствия. Вероятно, во время своего заключения в трюме Брайс вступил в беседу с Вик-Любеном, который стал высказывать ему свое сочувствие и негодование по случаю такого взыскания. Их отделяла друг от друга только тоненькая перегородка. Таково мое предположение, так как с этого дня я стал замечать, что между этими двумя людьми завязалась тесная дружба, и боцман стал относиться весьма любезно и приветливо к заключенному. Заметив это во время своих почти ежедневных обходов трюма, я вынужден был запретить Брайсу всякого рода разговоры и отношения с оштрафованными, арестованными и заключенными и донес командиру, который немедленно приказал перевести Вик-Любена под строгий караул. Как жаль, что он не сделал этого сразу!
Когда кто находится под строгим караулом, то строжайше запрещается всем без исключения обращаться с какими бы то ни было вопросами или вообще говорить с заключенным. Но вскоре мне пришлось убедиться, что Брайс совсем не исполняет этого обязательного распоряжения.
Однажды, обходя в неурочное время помещение трюма, я застал его в беседе с мулатом, причем дверь его камеры была раскрыта настежь. Это обстоятельство показалось мне немаловажным, и я немедленно предупредил об этом отца. Тот потребовал к себе боцмана и сделал ему строжайший выговор, объявив, что если он только позволит себе еще раз подобное нарушение правил и судовой дисциплины, то и сам должен будет окончить плавание в трюме.
Теперь, когда смотришь на все эти отдельные факты и явления со стороны, когда они, так сказать, особенно ярко освещены последующими событиями, они принимают, конечно, особый смысл и значение. Казалось бы, они должны были вразумить и надоумить нас, так сказать, подготовить нас к тому, что замышляют, и предупредить нас о возможности бунта. Но нет! Несмотря на то, что у нас был случайный экипаж, а само судно везло груз большой ценности, несмотря на то, что у нас был такой заключенный, как Вик-Любен, находившийся в постоянных сношениях со всеми оштрафованными и, следовательно, недовольными, чередовавшимися в камерах трюма, мы были довольно беспечны. А нам нужно бы помнить, что наше положение не совсем надежное, и что «Эврика» со своим грузом представляет собой весьма завидный приз, вполне способный возбудить алчность. Но нет! Мысль о бунте даже не приходила никому из нас в голову!.. Правда, бунт на корабле, при условии соблюдения обычных требований справедливости и полного благосостояния в смысле продовольствия и жалованья экипажу, — случай настолько редкий, что ни один командир не принимает в расчет возможности его. Не думали о нем и мы, не придавая разным мелким фактам никакого значения. К тому же нужно вспомнить, что я был еще новичком в этом деле. Что же касается моего отца и Жана Корбиака, то оба они на склоне жизни, полной всякого рода случайностей и приключений, имели не раз под своей командой всякого рода сборные и случайные экипажи, иногда даже сборища настоящих бандитов, набранных из числа всякого рода авантюристов и проходимцев, каких так много в любом портовом городе Америки, и тем не менее, ни разу не испытав даже мимолетного недовольства или пустякового нарушения дисциплины, положительно не могли даже представить себе возможности бунта на «Эврике». Само предположение чего-либо подобного оскорбило бы их, как неслыханная дерзость.
Короче говоря, никто из нас даже не помышлял о бунте.
И вот однажды вечером, перед закатом солнца, все мы собрались вокруг кресла командира на юте. Опершись на нательсы (сетки по бортам), я задумчиво следил за скользившими из-под кормы волнами, слушая Розетту, читавшую вслух Шатобриана. Клерсина, присев тут же на низенькой скамье, вязала чулок, шевалье Зопир де ла Коломб только что рассказал своему маленькому другу Флоримону чуть ли не в сотый раз историю знаменитого Грималькена, «кота в сапогах», бедного найденыша, привязавшегося к своему господину с удивительной настойчивостью. Теперь оба они, то есть Флоримон и его великовозрастный приятель, забавлялись случайно упавшей на палубу летучей рыбкой, а немного погодя отправились играть в прятки, свою излюбленную игру.
Мой отец, в сопровождении Белюша, Брейса и еще двух матросов, только что спустились вниз для обычного вечернего обхода.
Вахтенные, присев или растянувшись на палубе, отдыхали после уборки верхних парусов; ветер заметно слабел.
Не прошло и минуты, когда мой отец спустился вниз, как оттуда послышалось несколько выстрелов, следовавших один за другим, вслед затем послышался топот ног, а еще через минуту отец появился на верхней ступени лесенки, весь окровавленный, и крикнул:
— Сюда! Ко мне!.. Измена!.. Брайс заодно с Вик-Любеном. Они стреляли в меня… Белюш убит!.. — И с этими словами отец зашатался и упал на палубу. Я кинулся к нему и тут с изумлением увидел, что вместо того, чтобы спешить ко мне на помощь, вахтенные не трогаются с места…
В этот момент Вик-Любен, Брайс и еще шесть других матросов выбежали на палубу. Все они были вооружены… Затем раздался общий залп на юте. Я почувствовал, что в меня ударили две пули, сделал было движение вперед, но упал и потерял сознание.
ГЛАВА XV. Политика Вик-Любена
На мне, как на старшем лейтенанте, лежало немало забот, тем более, что я был новичок, и не раз моя ноша казалась мне не по силам.
Мне приходилось ежедневно определять в точности по компасу направление пути корабля, заносить его в корабельный журнал и представлять все свои действия контролю столь строгого и требовательного начальника, как Жан Корбиак. Наши матросы, хотя и не могли сравниться с однородным экипажем, в котором все люди без исключения принадлежат к одной и той же национальности, как мы это видим на военных судах, а также в большинстве случаев и на коммерческих, тем не менее были не хуже других. Они, конечно, не могли быть недовольны ни пищей, совершенно исключительной, какую они получали на «Эврике», ни чрезвычайно высоким жалованьем, какое аккуратно получали на руки, но, может быть, отчасти по врожденному чувству ненависти, какую питает вся англосаксонская раса к латинским расам, а может, и вследствие известной привычки лености, какую они могли усвоить себе на больших коммерческих судах, где порядки не столь строгие, как на «Эврике», только я замечал, что они с трудом мирились со строгой дисциплиной, введенной командиром на нашем судне. У нас наказания были слишком часты, как мне казалось, за всякую малейшую провинность налагалось взыскание. Нередко случалось, что у нас разом бывало до пяти-шести матросов в разряде штрафованных. Что более всего огорчало меня, так то, что почти всегда все эти наказания и взыскания исходили от меня. В присутствии командира и отца экипаж вел себя безукоризненно. Но ко мне, очевидно, все питали весьма слабое уважение из-за моего юного возраста. Раза два-три мне случилось поймать из уст некоторых из людей экипажа не совсем почтительные возражения или же неподобающие ответы.
По-видимому, насильственное похищение Вик-Любена и все поведение наше за время пребывания в Новом Орлеане пробудили в них не совсем лестные для их командира мысли; кроме того, они видели, что он находится в открытой борьбе с законными властями. Вероятно, они обменивались этими рассуждениями между собой, и вследствие этого у них мало-помалу сложилось определенное мнение относительно командира.
Так, я однажды вечером услышал случайно, как один из них говорил другому:
— В сущности — он тот же пират, и это дело может не совсем хорошо кончиться для него, да и для нас, пожалуй!
Я сделал вид, что ничего не слышал, да и сейчас думаю, что ничего другого я тогда сделать не мог. Следовало ли мне тогда же наложить на говорившего таким образом матроса строжайшее взыскание или же начать разъяснять ему, какая громадная разница между корсаром, имеющим известные официальные полномочия от своего правительства, и простым морским разбойником, или так называемым пиратом? Ведь это не поправило бы дела! Единственная ошибка с моей стороны была та, что я из чувства неуместной деликатности не передал слов матроса отцу, не сообщил ему об этом разговоре. Но так как я случайно уловил это слово, то и боялся, чтобы отец не принял его также и на свой счет и не вскипел гневом, заодно с командиром. Вот почему я счел за лучшее ничего не говорить им. Вообще-то нельзя приписывать слишком большого значения случайным взрывам недовольства своей жизнью и всем окружающим, какие вызывает порой у солдат и матросов скука и физическое утомление после дневных трудов, и какие обыкновенно не ведут ни к каким последствиям. Самое разумное — делать вид, что ничего не знаешь и не замечаешь, если только возможно сделать это, не возбудив подозрения.
Таково общее правило, которым я и руководствовался в данном случае. Тот матрос, о котором я говорил сейчас, был не кто иной, как Брайс, состоявший в звании старшего боцмана у нас на судне. В качестве такового он был и заведующим оружейным складом, и начальником тюремной стражи, если можно так выразиться, потому что на его ответственности лежал присмотр за карцерами и камерами, где содержались арестованные. Я по обязанности регулярно обходил эти карцеры и камеры, помещавшиеся на самом дне трюма, и всегда находил их в порядке. Но однажды при осмотре этих помещений я заметил такую нечистоту и беспорядок, что нашел нужным заметить это боцману. Это был человек лет пятидесяти, умный от природы, толковый, деятельный, но крайне невежественный и угрюмый. Я уже раза два слышал от него ответы, которые не совсем нравились мне, и всегда круто обрывал его, но не решался подвергнуть строгому взысканию. Но на этот раз он позволил себе возразить мне на мое замечание о камерах, что я ошибаюсь! На это я тотчас же заявил ему, что он проведет в одной из них целые сутки, чтобы иметь возможность самому убедиться в противном.
А при обычном вечернем донесении командир приказал вдвойне усилить назначенное мной наказание.
Этот простой и ничего сам по себе не значащий случай имел, однако, ужаснейшие последствия. Вероятно, во время своего заключения в трюме Брайс вступил в беседу с Вик-Любеном, который стал высказывать ему свое сочувствие и негодование по случаю такого взыскания. Их отделяла друг от друга только тоненькая перегородка. Таково мое предположение, так как с этого дня я стал замечать, что между этими двумя людьми завязалась тесная дружба, и боцман стал относиться весьма любезно и приветливо к заключенному. Заметив это во время своих почти ежедневных обходов трюма, я вынужден был запретить Брайсу всякого рода разговоры и отношения с оштрафованными, арестованными и заключенными и донес командиру, который немедленно приказал перевести Вик-Любена под строгий караул. Как жаль, что он не сделал этого сразу!
Когда кто находится под строгим караулом, то строжайше запрещается всем без исключения обращаться с какими бы то ни было вопросами или вообще говорить с заключенным. Но вскоре мне пришлось убедиться, что Брайс совсем не исполняет этого обязательного распоряжения.
Однажды, обходя в неурочное время помещение трюма, я застал его в беседе с мулатом, причем дверь его камеры была раскрыта настежь. Это обстоятельство показалось мне немаловажным, и я немедленно предупредил об этом отца. Тот потребовал к себе боцмана и сделал ему строжайший выговор, объявив, что если он только позволит себе еще раз подобное нарушение правил и судовой дисциплины, то и сам должен будет окончить плавание в трюме.
Теперь, когда смотришь на все эти отдельные факты и явления со стороны, когда они, так сказать, особенно ярко освещены последующими событиями, они принимают, конечно, особый смысл и значение. Казалось бы, они должны были вразумить и надоумить нас, так сказать, подготовить нас к тому, что замышляют, и предупредить нас о возможности бунта. Но нет! Несмотря на то, что у нас был случайный экипаж, а само судно везло груз большой ценности, несмотря на то, что у нас был такой заключенный, как Вик-Любен, находившийся в постоянных сношениях со всеми оштрафованными и, следовательно, недовольными, чередовавшимися в камерах трюма, мы были довольно беспечны. А нам нужно бы помнить, что наше положение не совсем надежное, и что «Эврика» со своим грузом представляет собой весьма завидный приз, вполне способный возбудить алчность. Но нет! Мысль о бунте даже не приходила никому из нас в голову!.. Правда, бунт на корабле, при условии соблюдения обычных требований справедливости и полного благосостояния в смысле продовольствия и жалованья экипажу, — случай настолько редкий, что ни один командир не принимает в расчет возможности его. Не думали о нем и мы, не придавая разным мелким фактам никакого значения. К тому же нужно вспомнить, что я был еще новичком в этом деле. Что же касается моего отца и Жана Корбиака, то оба они на склоне жизни, полной всякого рода случайностей и приключений, имели не раз под своей командой всякого рода сборные и случайные экипажи, иногда даже сборища настоящих бандитов, набранных из числа всякого рода авантюристов и проходимцев, каких так много в любом портовом городе Америки, и тем не менее, ни разу не испытав даже мимолетного недовольства или пустякового нарушения дисциплины, положительно не могли даже представить себе возможности бунта на «Эврике». Само предположение чего-либо подобного оскорбило бы их, как неслыханная дерзость.
Короче говоря, никто из нас даже не помышлял о бунте.
И вот однажды вечером, перед закатом солнца, все мы собрались вокруг кресла командира на юте. Опершись на нательсы (сетки по бортам), я задумчиво следил за скользившими из-под кормы волнами, слушая Розетту, читавшую вслух Шатобриана. Клерсина, присев тут же на низенькой скамье, вязала чулок, шевалье Зопир де ла Коломб только что рассказал своему маленькому другу Флоримону чуть ли не в сотый раз историю знаменитого Грималькена, «кота в сапогах», бедного найденыша, привязавшегося к своему господину с удивительной настойчивостью. Теперь оба они, то есть Флоримон и его великовозрастный приятель, забавлялись случайно упавшей на палубу летучей рыбкой, а немного погодя отправились играть в прятки, свою излюбленную игру.
Мой отец, в сопровождении Белюша, Брейса и еще двух матросов, только что спустились вниз для обычного вечернего обхода.
Вахтенные, присев или растянувшись на палубе, отдыхали после уборки верхних парусов; ветер заметно слабел.
Не прошло и минуты, когда мой отец спустился вниз, как оттуда послышалось несколько выстрелов, следовавших один за другим, вслед затем послышался топот ног, а еще через минуту отец появился на верхней ступени лесенки, весь окровавленный, и крикнул:
— Сюда! Ко мне!.. Измена!.. Брайс заодно с Вик-Любеном. Они стреляли в меня… Белюш убит!.. — И с этими словами отец зашатался и упал на палубу. Я кинулся к нему и тут с изумлением увидел, что вместо того, чтобы спешить ко мне на помощь, вахтенные не трогаются с места…
В этот момент Вик-Любен, Брайс и еще шесть других матросов выбежали на палубу. Все они были вооружены… Затем раздался общий залп на юте. Я почувствовал, что в меня ударили две пули, сделал было движение вперед, но упал и потерял сознание.
ГЛАВА XV. Политика Вик-Любена
Была темная ночь, когда я наконец очнулся и пришел в себя. Я лежал на спине на том самом месте, где и упал. Сильная боль в голове мешала мне собраться с мыслями. Во всем теле ощущалась страшная тяжесть и какая-то тупая, ноющая боль, левая же нога моя была до того тяжела, что я положительно не мог пошевелить ею. Вблизи моя рука нащупала какую-то клейкую, липкую массу, но в темноте нельзя было разобрать, что бы это могло быть. Машинально я поднял глаза на грот-мачту и невольно спросил себя, почему на ней не видно обычных огней. Вдруг взрыв хохота и звон стаканов и бутылок, донесшийся до меня из кают-компании, разом дал мне понять, в чем дело. «Да, — вспомнил я вдруг, — экипаж „Эврики“ взбунтовался. Вик-Любен стоит во главе этого бунта. Отец мой нал раньше меня, Белюш убит… Командир Жан Корбиак, вероятно, тоже… А Розетта, а Клерсина, а Флоримон?.. И они тоже должны были быть убиты тем залпом, который негодяи сделали по ним на моих глазах, или же были зарезаны этими палачами… А я один остался жив, хотя и тяжело раненый, утопающий в своей собственной крови, но сознающий весь ужас положения». Страшная картина бунта, представившаяся моим глазам, до того потрясла меня, что я снова лишился чувств и потерял сознание, а когда снова пришел в себя, то на востоке уже занимался день. Меня насквозь пронизывал страшный холод и озноб. Я заметил, что «Эврику» сильно качает. Громадный вал, набежавший на судно и заливший то место на палубе, где я находился, дал мне понять причину того ужасного чувства холода, какое я испытывал: я весь промок. Дул сильный ветер, до того сильный, что сломил брам-стеньгу, которая со страшным шумом упала на палубу, увлекая за собой массу парусов и снастей.
Все это валилось вокруг меня, но по какому-то чуду не задело, а только накрыло меня парусом, точно саваном.
Вероятно, в это время я снова впал в забытье и потерял сознание. Очнулся я через некоторое время от страшнейшей боли: чей-то тяжелый сапог, подбитый гвоздями, наступил мне на раненую ногу… Должно быть, я издал какой-нибудь глухой стонущий звук, но его не слышали среди общего шума и суеты. Матросы, очевидно, перерезали снасти, упавшие на палубу, причем кричали и ругались без толку, — и весь этот шум сливался со свистом ветра и воем начинающейся бури.
— Видно, ты ничего не смыслишь в своем ремесле! — с бешенством кричал Вик-Любен.
— Да это вовсе не мое ремесло: я по ремеслу конопатчик, а не капитан! — угрюмо отвечал голос Брайса. — Твое дело отдавать приказания: ты ведь брал все на себя, уверяя нас, что сдал капитанский экзамен!.. Ну, а теперь я вижу, что ты все налгал: очевидно, ты и в начальной школе даже не был!.. Нечего сказать, незавидное теперь наше положение! Если ветер будет свежеть, то с этими пьяницами, которые только и умеют, что пить да песни горланить, нам несдобровать!.. Не говорил ли я, что лучше было бы подождать, пока мы будем вблизи какого-нибудь берега! Да, но сударь изволил скучать в трюме! Ему желательно было подышать свежим воздухом!
— Да полно! Теперь уже поздно сожалеть об этом, надо что-нибудь придумать, чтобы не сбиться с пути! Думаю, это не так уже хитро!..
В этот момент наскочившая на палубу волна захлестнула его, залив рот, глаза и уши, и прервала на полуслове. Он стал отряхиваться, отплевываясь и ругаясь самой площадной бранью.
— Это все этот болван Валькер: он не умеет держать руль по ветру! — проворчал Брайс, хохоча над бедой мулата. — Эх, черт побери! Право, в такую бурю намного лучше в трюме, чем на палубе!
— Если бы ты даже до завтра повторял свою ослиную остроту, — с досадой воскликнул Вик-Любен, — то и тогда не помог бы этим делу!
В этот момент матросы, занявшиеся уборкой, подняли тот парус, под которым я лежал без движения, полуживой от недостатка воздуха. Вик-Любен тотчас же заметил меня.
— Э, — воскликнул он, как бы обрадованный, — да еще один остался здесь!.. И я готов поклясться, что он еще не издох! — добавил он, заметив, что у меня глаза открыты и смотрят прямо на него. — Живо, ребята! Возьмите-ка да уберите мне это прямо туда, за борт! — крикнул он без дальнейших церемоний, обращаясь к матросам, убиравшим парус.
Те подхватили меня за руки и за ноги и готовились уже было исполнить его приказание без возражения, но и без всякого сочувствия или особой готовности, насколько я мог заметить, как вдруг Брайс остановил их.
— Погоди, ребята! — крикнул он, — у меня появилась одна мысль! — И, отведя Вик-Любена немного в сторону, он стал сообщать ему что-то таинственным шепотом.
Не знаю, что он говорил, но следя по тем злобным взглядам, какие они время от времени кидали на меня во время своего совещания, я ясно видел, что их намерения не имели ничего утешительного для меня. Вследствие этого у меня появилась было мысль, что они, вероятно, задумали подвергнуть меня предварительно какой-нибудь пытке и затем выбросить за борт. И признаюсь, эта мысль доказала мне, что я еще не совсем отрешился от этого мира, так при мысли о предстоящей мне, вероятно, унизительной пытке сердце мое болезненно сжалось в груди. Да, я не мог ошибаться, эти негодяи не могли замышлять ничего, кроме этого: один из них не мог мне простить, что по моему приказанию провел двое суток в трюме, а другой — того, что я отдал распоряжение о наказании его плетьми, хотя это было отнюдь не по моей инициативе, так как я по долгу службы только повторил приказание командира.
Итак, меня еще не так-то скоро опустят на дно моря! Мне еще предстояло узнать другие мучения… В первый момент мне было страшно трудно примириться с этой мыслью.
— Друзья мои, — обратился я к тем двум матросам, которые уже подняли меня и держали теперь в своих грубых, мозолистых руках, — окажите мне последнюю услугу, исполните скорее приказание, которое вам только что отдал новый начальник, бросьте меня за борт, прошу вас именем вашей матери!..
Но они посмотрели на меня тупым, безучастным взглядом и не шевельнулись, затем, опустив меня обратно на прежнее место, почему-то угрюмо отвернулись.
Тем временем Вик-Любен снова подошел ко мне с лукавой, фальшивой улыбкой, придававшей его отвратительному лицу сходство с гиеной.
— Как видно, вам не очень плохо! — насмешливо промолвил он, — вы даже можете говорить, как я заметил.
— Это мое дело! — ответил я, отворачиваясь от него с чувством непреодолимого отвращения.
— Ну, нет, не только ваше дело, но и мое тоже, — сказал он, наклоняясь надо мной, чтобы освидетельствовать мои раны. — Ведь я немного врач и хирург в качестве полицейского инспектора!
С этими словами он откинул назад мои волосы, прилипшие у меня ко лбу, и осмотрел рану от пули, пробороздившей мне череп над правым ухом.
— Пуля, без сомнения, не проникла в череп, иначе вы не были бы в полной памяти! — заметил он тоном доктора. — Она повредила только верхние покровы! А это чистые пустяки, несколько компрессов из водки, — и вы будете совсем здоровы!
Теперь уже не оставалось никакого сомнения, что это чудовище намеревалось сделать мне перевязку, чтобы, как только я поправлюсь, подвергнуть меня какому-нибудь унизительному наказанию. Эта мысль возмущала меня до глубины души.
— Оставьте вы меня в покое! — воскликнул я с негодованием, — не надо мне ваших услуг и вашего ухода!..
— Напротив, вы нуждаетесь в них! — с громким хохотом возразил мулат, — даже очень нуждаетесь! — повторил он. — Брайс, прикажи скорей принести сюда тряпок, бинтов, пресной воды и водки, — обратился он к боцману, который тотчас же направился к лестнице. — Ты найдешь бинты, корпию и все, что нужно, в лекарственном ящике, под диваном, в кают-компании: я там видел его…
— Хм, да!.. и здесь мы потеряли много крови, — продолжал Вик-Любен, корча из себя опытного хирурга и ощупывая мою раненую ногу. — Неужели у нас и здесь сидит еще другая пуля?.. Вероятно! Хм, да!.. кажется, есть.
С этими словами он достал из-за пояса нож, привешенный к ремню брюк, в кожаных ножнах.
В первый момент у меня мелькнула было мысль, что он меня зарежет, и, признаюсь, эта мысль чрезвычайно порадовала меня, я страстно желал смерти. Но, увы! — он только распорол своим ножом мои штаны на левой ноге и обнажил довольно глубокую рану.
— Ба! Да и это сущие пустяки! — воскликнул он, вонзая мне свой нож с видимым наслаждением в рану, чтобы расширить и раскрыть ее.
Неожиданность и страшная боль, причиненная мне этим его движением, вырвали у меня глухое, подавленное рычание.
Но оказалось, что этот негодяй был действительно довольно искусным в своем роде хирургом, так как минуту спустя он достал и показал мне окровавленную пулю, которую только что успел вынуть.
— Вот вам операция, за которую в Новом Орлеане платят по крайней мере двадцать пять пиастров, — сказал он с торжествующим видом, — а я делаю ее вам даром, и вы еще недовольны мной!
Я ничего не ответил ему на это, так как видел в этом жестокий сарказм. Но Вик-Любен, нимало не смущаясь, продолжал свою речь, по-прежнему корча из себя знающего врача.
— Ну, вот, теперь хорошенько промыть все это водкой, да наложить перевязку поаккуратнее на бедро и на голову, и не пройдет недели, как вы уже будете на ногах, мой любезнейший, и здоровее, чем когда-либо!
— Да кто тебя просит заботиться о моем здоровье! — с яростью крикнул я, — подлый убийца, дай мне умереть спокойно, я ничего более не прошу у тебя!
— Ну, ну!.. Вот уже опять начинается ругань! — проговорил он, бросив при этом на меня такой взгляд, в котором я узнал его обычное зверство и свирепость. — За вами ухаживают, вас хотят вылечить, а вы не находите лучшего ответа, как только дурные, обидные слова!..
— Вылечить меня! — с горькой усмешкой прошептал я, — гораздо проще было бы не стрелять меня!
— Не будем больше говорить об этом: это — старая история! — тоном кроткого великодушия произнес мулат, снова входя в роль заботливого врача.
Мало-помалу ко мне возвратилось самообладание и обычное хладнокровие, и я понял, что единственное достойное порядочного человека в данном случае поведение, это — полнейшее равнодушие и молчание по отношению к моим палачам. Поэтому я не сказал ни слова. Тем временем вернулся Брайс с полотняными тряпками, корпией, холодной пресной водой и водкой. Вик-Любен тщательно обмыл мои раны, наложил повязки и ловко забинтовал мне голову и бедро. Я относился ко всему этому вполне пассивно, лежал с закрытыми глазами, чтобы не видеть этого омерзительного лица. Вся эта процедура длилась очень долго, но когда все было окончено, я немедленно почувствовал облегчение, которое вскоре перешло в чувство полного удовлетворения.
— Ну, теперь давайте сюда подушки и стаканчик старого рома! — проговорил довольным тоном мулат, закончив работу.
Приказание его было немедленно исполнено. Спустя две-три минуты я уже лежал на трех мягких кожаных подушках, взятых из мебели кают-компании, на верхней кормовой палубе, а Брайс подносил к моим губам чашку с дорогим ромом.
Я почти машинально сделал глоток-другой и, встретившись взглядом с боцманом, прочел на его лице, как мне показалось, нечто похожее на сочувствие. Мне захотелось воспользоваться этим, чтобы в последний раз высказать свой протест.
— Брайс, — сказал я ему, — вы не подлый шпион и не злой человек, как этот мерзавец! К чему же вы хотите мучить и терзать меня, вместо того, чтобы разом бросить меня за борт?
Он молча отвернулся в сторону; то же сделали, точно по команде, и все остальные, окружавшие меня.
Между тем море все еще волновалось и бурлило, насколько я мог судить о том по боковой и килевой качке судна, но мне казалось, что ветер начинал слабеть. Во всяком случае, волны уже не заливали кормы. Валькер по-прежнему был у руля, а Брайс и Вик-Любен, усевшись в нескольких шагах от меня, по-видимому, вели между собой серьезную беседу.
Несколько матросов спали растянувшись на палубе. С лестницы, ведущей в кают-компанию и зиявшей, точно черная разверстая пасть, как раз напротив меня, доносилась однообразная пьяная песня, которую тянули пять-шесть хриплых, нестройных голосов.
При этом сознание моего ужасного положения и страшной неизвестности касательно всех, кто мне был так дорог, до того ясно ощущалось мной, что у меня невольно выступили слезы на глазах.
Ко мне вернулись отчасти мои силы, потому что хотя и с трудом, но я мог уже теперь поднести руку к своим глазам и смахнуть с ресниц эти слезы, которых я стыдился. Не знаю, заметил ли это движение Вик-Любен, но только он вслед за этим встал и подошел ко мне.
— Я только что беседовал с Брайсом, — начал он весьма развязно, — он полагает, что мы не уклонились в сторону от надлежащего пути и что менять паруса нет никакой надобности. А вы какого мнения?
При этом в моем мозгу мелькнула догадка, подсказанная мне самой тупой наивностью вопроса мулата. Мне сразу вспомнился разговор, слышанный мной с час тому назад, когда я лежал под парусом, совершенно накрытый им, так что эти господа не могли видеть меня.
Теперь я понял, что так как ни Вик-Любен, ни Брайс, ни один из матросов не могли справиться с судном и вполне сознавали это, то, не имея другого выхода и чувствуя свою полную беспомощность, они были вынуждены обратиться за помощью ко мне. И вот этому-то обстоятельству я и был обязан жизнью.
Я закрыл глаза и размышлял о всем этом, а когда снова раскрыл их, то увидел Вик-Любена все еще передо мной, тревожно ожидавшего моего ответа.
— Вы, как вижу, ничего не смыслите в управлении судном, ни вы, ни остальные, и нуждаетесь в моих советах и указаниях? Не так ли? — спросил я, глядя на него прямо в упор.
Этот прямой вопрос, которого он, очевидно, совсем не ожидал, так смутил его, что он не знал, что ответить.
— Нет… не то, чтобы мы ничего не знали!.. Мы знаем, но только вы знаете лучше нас! — уклончиво проговорил он.
Но я, конечно, попал в точку, и решил тут же воспользоваться этим.
— Неправда! Вы ровно ничего не знаете, ни вы, ни остальные! — сказал я ему. — Ручаюсь вам, что не пройдет и двадцати четырех часов, как все вы будете на глубине трех тысяч футов под водой, на радость голодным акулам, если только ветер станет свежеть!..
Несколько матросов с напряженным вниманием прислушивались, как я заметил, к нашему разговору. Затем стали постепенно подходить ближе и наконец обступили нас полукругом.
— Умеете ли вы хоть определить направление судна? Нанести известную точку на карту? — допрашивал я, постепенно возвышая голос. — Знаете ли вы применение морских карт? Имеете ли хоть малейшее понятие, что такое градусы долготы и широты?.. Умеете ли соотносить пропорции парусов с силой ветра и определять угол и направление рей согласно силе и направлению ветра? Нет, вы не имеете обо всем этом ни малейшего представления!.. Я это знаю и вижу, а потому не завидую вам и вашему положению в данный момент. Вы смело можете считать себя погибшими!..
— Нет, почему же, если вы согласитесь давать нам указания относительно того, что нам следует предпринимать? — льстивым, заискивающим тоном возразил Вик-Любен.
Все это валилось вокруг меня, но по какому-то чуду не задело, а только накрыло меня парусом, точно саваном.
Вероятно, в это время я снова впал в забытье и потерял сознание. Очнулся я через некоторое время от страшнейшей боли: чей-то тяжелый сапог, подбитый гвоздями, наступил мне на раненую ногу… Должно быть, я издал какой-нибудь глухой стонущий звук, но его не слышали среди общего шума и суеты. Матросы, очевидно, перерезали снасти, упавшие на палубу, причем кричали и ругались без толку, — и весь этот шум сливался со свистом ветра и воем начинающейся бури.
— Видно, ты ничего не смыслишь в своем ремесле! — с бешенством кричал Вик-Любен.
— Да это вовсе не мое ремесло: я по ремеслу конопатчик, а не капитан! — угрюмо отвечал голос Брайса. — Твое дело отдавать приказания: ты ведь брал все на себя, уверяя нас, что сдал капитанский экзамен!.. Ну, а теперь я вижу, что ты все налгал: очевидно, ты и в начальной школе даже не был!.. Нечего сказать, незавидное теперь наше положение! Если ветер будет свежеть, то с этими пьяницами, которые только и умеют, что пить да песни горланить, нам несдобровать!.. Не говорил ли я, что лучше было бы подождать, пока мы будем вблизи какого-нибудь берега! Да, но сударь изволил скучать в трюме! Ему желательно было подышать свежим воздухом!
— Да полно! Теперь уже поздно сожалеть об этом, надо что-нибудь придумать, чтобы не сбиться с пути! Думаю, это не так уже хитро!..
В этот момент наскочившая на палубу волна захлестнула его, залив рот, глаза и уши, и прервала на полуслове. Он стал отряхиваться, отплевываясь и ругаясь самой площадной бранью.
— Это все этот болван Валькер: он не умеет держать руль по ветру! — проворчал Брайс, хохоча над бедой мулата. — Эх, черт побери! Право, в такую бурю намного лучше в трюме, чем на палубе!
— Если бы ты даже до завтра повторял свою ослиную остроту, — с досадой воскликнул Вик-Любен, — то и тогда не помог бы этим делу!
В этот момент матросы, занявшиеся уборкой, подняли тот парус, под которым я лежал без движения, полуживой от недостатка воздуха. Вик-Любен тотчас же заметил меня.
— Э, — воскликнул он, как бы обрадованный, — да еще один остался здесь!.. И я готов поклясться, что он еще не издох! — добавил он, заметив, что у меня глаза открыты и смотрят прямо на него. — Живо, ребята! Возьмите-ка да уберите мне это прямо туда, за борт! — крикнул он без дальнейших церемоний, обращаясь к матросам, убиравшим парус.
Те подхватили меня за руки и за ноги и готовились уже было исполнить его приказание без возражения, но и без всякого сочувствия или особой готовности, насколько я мог заметить, как вдруг Брайс остановил их.
— Погоди, ребята! — крикнул он, — у меня появилась одна мысль! — И, отведя Вик-Любена немного в сторону, он стал сообщать ему что-то таинственным шепотом.
Не знаю, что он говорил, но следя по тем злобным взглядам, какие они время от времени кидали на меня во время своего совещания, я ясно видел, что их намерения не имели ничего утешительного для меня. Вследствие этого у меня появилась было мысль, что они, вероятно, задумали подвергнуть меня предварительно какой-нибудь пытке и затем выбросить за борт. И признаюсь, эта мысль доказала мне, что я еще не совсем отрешился от этого мира, так при мысли о предстоящей мне, вероятно, унизительной пытке сердце мое болезненно сжалось в груди. Да, я не мог ошибаться, эти негодяи не могли замышлять ничего, кроме этого: один из них не мог мне простить, что по моему приказанию провел двое суток в трюме, а другой — того, что я отдал распоряжение о наказании его плетьми, хотя это было отнюдь не по моей инициативе, так как я по долгу службы только повторил приказание командира.
Итак, меня еще не так-то скоро опустят на дно моря! Мне еще предстояло узнать другие мучения… В первый момент мне было страшно трудно примириться с этой мыслью.
— Друзья мои, — обратился я к тем двум матросам, которые уже подняли меня и держали теперь в своих грубых, мозолистых руках, — окажите мне последнюю услугу, исполните скорее приказание, которое вам только что отдал новый начальник, бросьте меня за борт, прошу вас именем вашей матери!..
Но они посмотрели на меня тупым, безучастным взглядом и не шевельнулись, затем, опустив меня обратно на прежнее место, почему-то угрюмо отвернулись.
Тем временем Вик-Любен снова подошел ко мне с лукавой, фальшивой улыбкой, придававшей его отвратительному лицу сходство с гиеной.
— Как видно, вам не очень плохо! — насмешливо промолвил он, — вы даже можете говорить, как я заметил.
— Это мое дело! — ответил я, отворачиваясь от него с чувством непреодолимого отвращения.
— Ну, нет, не только ваше дело, но и мое тоже, — сказал он, наклоняясь надо мной, чтобы освидетельствовать мои раны. — Ведь я немного врач и хирург в качестве полицейского инспектора!
С этими словами он откинул назад мои волосы, прилипшие у меня ко лбу, и осмотрел рану от пули, пробороздившей мне череп над правым ухом.
— Пуля, без сомнения, не проникла в череп, иначе вы не были бы в полной памяти! — заметил он тоном доктора. — Она повредила только верхние покровы! А это чистые пустяки, несколько компрессов из водки, — и вы будете совсем здоровы!
Теперь уже не оставалось никакого сомнения, что это чудовище намеревалось сделать мне перевязку, чтобы, как только я поправлюсь, подвергнуть меня какому-нибудь унизительному наказанию. Эта мысль возмущала меня до глубины души.
— Оставьте вы меня в покое! — воскликнул я с негодованием, — не надо мне ваших услуг и вашего ухода!..
— Напротив, вы нуждаетесь в них! — с громким хохотом возразил мулат, — даже очень нуждаетесь! — повторил он. — Брайс, прикажи скорей принести сюда тряпок, бинтов, пресной воды и водки, — обратился он к боцману, который тотчас же направился к лестнице. — Ты найдешь бинты, корпию и все, что нужно, в лекарственном ящике, под диваном, в кают-компании: я там видел его…
— Хм, да!.. и здесь мы потеряли много крови, — продолжал Вик-Любен, корча из себя опытного хирурга и ощупывая мою раненую ногу. — Неужели у нас и здесь сидит еще другая пуля?.. Вероятно! Хм, да!.. кажется, есть.
С этими словами он достал из-за пояса нож, привешенный к ремню брюк, в кожаных ножнах.
В первый момент у меня мелькнула было мысль, что он меня зарежет, и, признаюсь, эта мысль чрезвычайно порадовала меня, я страстно желал смерти. Но, увы! — он только распорол своим ножом мои штаны на левой ноге и обнажил довольно глубокую рану.
— Ба! Да и это сущие пустяки! — воскликнул он, вонзая мне свой нож с видимым наслаждением в рану, чтобы расширить и раскрыть ее.
Неожиданность и страшная боль, причиненная мне этим его движением, вырвали у меня глухое, подавленное рычание.
Но оказалось, что этот негодяй был действительно довольно искусным в своем роде хирургом, так как минуту спустя он достал и показал мне окровавленную пулю, которую только что успел вынуть.
— Вот вам операция, за которую в Новом Орлеане платят по крайней мере двадцать пять пиастров, — сказал он с торжествующим видом, — а я делаю ее вам даром, и вы еще недовольны мной!
Я ничего не ответил ему на это, так как видел в этом жестокий сарказм. Но Вик-Любен, нимало не смущаясь, продолжал свою речь, по-прежнему корча из себя знающего врача.
— Ну, вот, теперь хорошенько промыть все это водкой, да наложить перевязку поаккуратнее на бедро и на голову, и не пройдет недели, как вы уже будете на ногах, мой любезнейший, и здоровее, чем когда-либо!
— Да кто тебя просит заботиться о моем здоровье! — с яростью крикнул я, — подлый убийца, дай мне умереть спокойно, я ничего более не прошу у тебя!
— Ну, ну!.. Вот уже опять начинается ругань! — проговорил он, бросив при этом на меня такой взгляд, в котором я узнал его обычное зверство и свирепость. — За вами ухаживают, вас хотят вылечить, а вы не находите лучшего ответа, как только дурные, обидные слова!..
— Вылечить меня! — с горькой усмешкой прошептал я, — гораздо проще было бы не стрелять меня!
— Не будем больше говорить об этом: это — старая история! — тоном кроткого великодушия произнес мулат, снова входя в роль заботливого врача.
Мало-помалу ко мне возвратилось самообладание и обычное хладнокровие, и я понял, что единственное достойное порядочного человека в данном случае поведение, это — полнейшее равнодушие и молчание по отношению к моим палачам. Поэтому я не сказал ни слова. Тем временем вернулся Брайс с полотняными тряпками, корпией, холодной пресной водой и водкой. Вик-Любен тщательно обмыл мои раны, наложил повязки и ловко забинтовал мне голову и бедро. Я относился ко всему этому вполне пассивно, лежал с закрытыми глазами, чтобы не видеть этого омерзительного лица. Вся эта процедура длилась очень долго, но когда все было окончено, я немедленно почувствовал облегчение, которое вскоре перешло в чувство полного удовлетворения.
— Ну, теперь давайте сюда подушки и стаканчик старого рома! — проговорил довольным тоном мулат, закончив работу.
Приказание его было немедленно исполнено. Спустя две-три минуты я уже лежал на трех мягких кожаных подушках, взятых из мебели кают-компании, на верхней кормовой палубе, а Брайс подносил к моим губам чашку с дорогим ромом.
Я почти машинально сделал глоток-другой и, встретившись взглядом с боцманом, прочел на его лице, как мне показалось, нечто похожее на сочувствие. Мне захотелось воспользоваться этим, чтобы в последний раз высказать свой протест.
— Брайс, — сказал я ему, — вы не подлый шпион и не злой человек, как этот мерзавец! К чему же вы хотите мучить и терзать меня, вместо того, чтобы разом бросить меня за борт?
Он молча отвернулся в сторону; то же сделали, точно по команде, и все остальные, окружавшие меня.
Между тем море все еще волновалось и бурлило, насколько я мог судить о том по боковой и килевой качке судна, но мне казалось, что ветер начинал слабеть. Во всяком случае, волны уже не заливали кормы. Валькер по-прежнему был у руля, а Брайс и Вик-Любен, усевшись в нескольких шагах от меня, по-видимому, вели между собой серьезную беседу.
Несколько матросов спали растянувшись на палубе. С лестницы, ведущей в кают-компанию и зиявшей, точно черная разверстая пасть, как раз напротив меня, доносилась однообразная пьяная песня, которую тянули пять-шесть хриплых, нестройных голосов.
При этом сознание моего ужасного положения и страшной неизвестности касательно всех, кто мне был так дорог, до того ясно ощущалось мной, что у меня невольно выступили слезы на глазах.
Ко мне вернулись отчасти мои силы, потому что хотя и с трудом, но я мог уже теперь поднести руку к своим глазам и смахнуть с ресниц эти слезы, которых я стыдился. Не знаю, заметил ли это движение Вик-Любен, но только он вслед за этим встал и подошел ко мне.
— Я только что беседовал с Брайсом, — начал он весьма развязно, — он полагает, что мы не уклонились в сторону от надлежащего пути и что менять паруса нет никакой надобности. А вы какого мнения?
При этом в моем мозгу мелькнула догадка, подсказанная мне самой тупой наивностью вопроса мулата. Мне сразу вспомнился разговор, слышанный мной с час тому назад, когда я лежал под парусом, совершенно накрытый им, так что эти господа не могли видеть меня.
Теперь я понял, что так как ни Вик-Любен, ни Брайс, ни один из матросов не могли справиться с судном и вполне сознавали это, то, не имея другого выхода и чувствуя свою полную беспомощность, они были вынуждены обратиться за помощью ко мне. И вот этому-то обстоятельству я и был обязан жизнью.
Я закрыл глаза и размышлял о всем этом, а когда снова раскрыл их, то увидел Вик-Любена все еще передо мной, тревожно ожидавшего моего ответа.
— Вы, как вижу, ничего не смыслите в управлении судном, ни вы, ни остальные, и нуждаетесь в моих советах и указаниях? Не так ли? — спросил я, глядя на него прямо в упор.
Этот прямой вопрос, которого он, очевидно, совсем не ожидал, так смутил его, что он не знал, что ответить.
— Нет… не то, чтобы мы ничего не знали!.. Мы знаем, но только вы знаете лучше нас! — уклончиво проговорил он.
Но я, конечно, попал в точку, и решил тут же воспользоваться этим.
— Неправда! Вы ровно ничего не знаете, ни вы, ни остальные! — сказал я ему. — Ручаюсь вам, что не пройдет и двадцати четырех часов, как все вы будете на глубине трех тысяч футов под водой, на радость голодным акулам, если только ветер станет свежеть!..
Несколько матросов с напряженным вниманием прислушивались, как я заметил, к нашему разговору. Затем стали постепенно подходить ближе и наконец обступили нас полукругом.
— Умеете ли вы хоть определить направление судна? Нанести известную точку на карту? — допрашивал я, постепенно возвышая голос. — Знаете ли вы применение морских карт? Имеете ли хоть малейшее понятие, что такое градусы долготы и широты?.. Умеете ли соотносить пропорции парусов с силой ветра и определять угол и направление рей согласно силе и направлению ветра? Нет, вы не имеете обо всем этом ни малейшего представления!.. Я это знаю и вижу, а потому не завидую вам и вашему положению в данный момент. Вы смело можете считать себя погибшими!..
— Нет, почему же, если вы согласитесь давать нам указания относительно того, что нам следует предпринимать? — льстивым, заискивающим тоном возразил Вик-Любен.