Страница:
- Только бы ты стал князем, папа!
- Не плачь, моя любимая! Тебя ввели в соблазн, это со всеми нами
бывало. Честолюбие проникает во все человеческие отношения, даже и наши нам
следует тщательно оберегать от него. Но нас оно не разлучит. Как! Ты против
меня в союзе с глупостью? Это было бы тяжким грехом - не только против
дочерней любви, но и против твоего честолюбия.
- Каким образом, папа? Ведь я могу им руководить!
- Ты так полагаешь? Многие думают, что можно подчинить себе глупость.
Но она всегда оказывается сильнее. Это познание приобретено долголетним
опытом. Верь твоему отцу, который черпает познания из опасностей. - Ее
молчание, его сочный вздох; затем: - Игра не стоит свеч! Постоянная
зависимость, щелчки и необходимость изо дня в день заново отстаивать мираж
власти. Нам бы следовало уехать от всего; вместе - в Либвальде или в
кругосветное путешествие... Но сперва устроить дело с Марокко! - Отходя и
уже на расстоянии. - А это под силу только мне!
Система Ланна.
Ее торжество и крушение
Леа Терра, наконец, появилась, граф Эрвин Ланна прождал полных два
часа.
- Вы чересчур терпеливы, граф Ланна. За это время перебывало бог весть
сколько народу, и все потеряли терпение. Вы один всегда пережидаете всех.
Она повела сверкающими плечами, желая выразить недоумение или попросту
сдвинуть ниже переливчатый капот. Он соскользнул до плеч, а руки, словно
сказочные белые пестики цветка, выступили из раскрывшихся лепестками
рукавов.
- Вот сейчас вы скажете: этот жест, сударыня, вознаграждает меня за
двухчасовое ожидание. Вы скромны, граф Ланна. - При этом она расхаживала по
комнате взад и вперед.
Стройные ноги при каждом шаге натягивали переливчатую ткань, бедра
покачивались, как колыбель самых радужных грез. Он видел: она изображает
перед ним скаковую лошадь, породистое животное, блаженство и упование
людских толп. Сама же она словно глядела на все со стороны. Неправдоподобно
стройная линия груди и шеи, но лицо над ними несколько жесткое и усталое в
своем великолепии. Глаза были подведены и оттого казались еще более
испытующими и алчущими. Из-за чересчур красных губ бледные линии у рта были
еще неуместнее. И вокруг такого лица золотистый ореол волос.
- Вы должны требовать большего, граф Ланна. - Резковатый актерский
голос. - Вы должны добиться, чтобы актриса перед вами одним гарцевала по
всем правилам высшей школы. Вам не пристало торчать здесь по шесть часов в
день безвозмездной рекламой.
- Иногда у вас появляется та же манера выражаться, что у вашего брата,
- сказал он.
- Ну, хорошо, - подхватила она. - Значит, для вас я не должна быть
актрисой. И к чему? Вы старый друг, мне незачем все время быть на ходулях. -
Она опустилась, по привычке плавно, как для зрителей, в ближайшее кресло.
Превосходное, обитое гобеленом кресло; ее безукоризненно вылепленные пальцы
тотчас картинно расположились на позолоченных поручнях. - За это, друг мой,
вы целый вечер должны читать мне вслух. Я никого не принимаю. У меня болит
голова, ваш голос меня успокаивает. В театр я сообщила, что не приеду, как
только узнала, что мы будем одни.
- Я у ваших ног, - сказал он вежливо. - Но разве можно было сообщать в
театр так поздно! Через полтора часа ваш выход.
- Через час и три четверти. Но меня это не касается. - У нее был очень
утомленный вид, он не стал возражать. - Лучше скажите, мой друг, какую
фотографию вы так спешно пытались сунуть за остальные. Вам это не удалось,
вон она еще валяется. - Леа потянулась за ней. - Ах, да! - со вздохом,
который был бы виден и слышен в партере.
- Вероятно, коллега из тех времен, когда вы только поступили на сцену,
- сказал он, превосходно зная, что это Мангольф в молодости.
Она же, не сомневаясь, что он знает:
- Да. Глухая провинция. Неужели я сама была когда-то такой молодой?
Совершенно неправдоподобно.
- Скажите мне откровенно...
Услышав этот голос, она подняла глаза; в нем появилась звучность и даже
страстность.
- Что с вами, Эрвин?
- Если бы господин Мангольф пожелал тогда на вас жениться, были бы вы
теперь счастливы? - договорил он.
Леа глухо:
- Да, вы всегда многое видели. Созерцатель, который проходит именно в
ту минуту, когда другие плачут или смеются. Чаще плачут, разумеется. Но
бывают и светлые промежутки. Вы, вероятно, на светлые не попадали.
- Я не созерцатель, Леа, - ответил он с непривычной горячностью. - Я
давно уже перестал им быть. Вы сами видите, где я просиживаю целые дни и
часы. Сперва я действительно только зарисовывал вас.
- Меня? Нет, мою банку с румянами.
- Это было совсем давно. Вероятно, вы тоже выросли с тех пор. Я увидел,
какая вы артистка!
Артистка насторожилась.
- Началось с вашей туфельки, с ноги, которая ее носила, потом перешло
на походку.
- Пока вы не добрались до лица...
- А тогда раскрылся весь человеческий облик. И сам я лишь после этого
осознал себя. Осознал благодаря вам, Леа Терра. Другим, быть может, нужно
испытывать срывы, несчастья. Я же переживал все в душе, потому что была
женщина, которая так мастерски все изображала. Тогда же я сказал вслух: я
люблю ее. - Он и сейчас испугался своих слов.
- Продолжайте, - потребовала она. - Что вы думали обо мне? Ведь это
было почти вначале, я еще не прослыла бессердечной.
- Вы - бессердечны! Я живое доказательство противного. Я научился
чувствовать лишь у вас.
- Неизменные успехи, и неизменно мнимые! - Она спросила, перегнувшись
вперед и сложив руки: - Помните, граф Ланна? Туалеты с глубоким смыслом. Это
было мое прозвище, в нем отразилась неприязнь двух лагерей: лагеря глубокого
смысла и лагеря туалетов. За мной лично признавали утонченность и, пожалуй,
талант. Но сердце? Сердце отрицали, как бы беззаветно я ни отдавалась
изображаемой на сцене страсти.
- Вас окружают таким поклонением!
- Молоденькие девушки. Их тянет ко мне, как мышек к кошке. Им хочется
узнать, откуда она черпает силу, но при этом они косятся на свою норку.
Мужчины? В столице не найдется актрисы, у которой насчитывалось бы так мало
настоящих связей, как у меня, несмотря на вечную толчею здесь, - закончила
она откровенно.
- Вас ничто не может замарать, - сказал он, опустив глаза.
- Это вы себе внушили, - возразила она без насмешки.
- Правда, какие бы качества они в вас ни ценили, любить вашу
человеческую сущность они не могут. Они страшатся ее. Каждый из них по сути
ищет себе мышиную норку.
- Вы, граф Эрвин, ничего не страшитесь, - сказала она поощрительно.
- Чего бы я тогда стоил? - спросил он. - Нет, из созерцателя,
собиравшего впечатления, возник некто, у кого эти впечатления породили
жалость. Только тогда он превратился в человека, который любит вас и потому
хочет вас спасти. Любить - значит хотеть.
- Жалость? - Она состроила гримасу, напомнившую ее брага. - Если бы это
мне сказали не вы... Мой друг, вы уже седеете. Сколько времени еще придется
прощать вам мальчишеские промахи? Поговорим начистоту! Я жестоко страдала от
господина Мангольфа чуть не полжизни. За то, чем я стала, ответственность
несет он: и за мое искусство и за это все, - жестом охватывая комнату, где
кресла, обитые гобеленом, глубокие козетки, треугольные плетеные диванчики в
форме золоченых клеток стояли наготове для мужского гарема.
- Если бы я смел сказать вам все!
- Что еще? - спросила она неприязненно.
- О чем я мечтаю!
- Воображаю, о чем вы можете мечтать! - Она погрузилась в мысли и в
свою боль.
Он созерцал ее, как на спектакле. Вздрагивание выразительной руки,
трагически напрягшаяся шея, подчеркнутая мимика бровей и рта невольно делали
зрителем того, кто сам изнемогал от душевной боли. Молчание. В стыде и муке
от своей никчемности он стал искать портрет Мангольфа, который она взяла и
не положила на место. Должно быть, она спрятала его у себя на груди!..
Но тут она сказала:
- Господин Мангольф достиг всего тоже не самостоятельно, он был связан
с актрисой. О! Ему не так-то просто отвязаться, - с жестоким взглядом, от
которого Эрвин побледнел. - Какое счастье стареть! - продолжала она, уже
спокойнее. - Перед вами мне нечего рисоваться. - Она подлаживается к нему!
Сердце у него забилось робкой радостью. - В застарелых чувствах всегда
множество трещин. Но если они не теряют силы? Тогда кажется, будто они
незаменимы. Смотрите не обожгитесь, Эрвин! - заключила она почти добродушно.
Тут раздался звонок. Она торопливо досказала самое, на ее взгляд, важное: -
У господина Мангольфа большие неприятности. Ему до смерти опостылело то, что
разделяло нас. Стоит мне пожелать - и он все бросит, он потребует развода...
- Но гости уже входили.
Вместе явились коммерции советник фон Блахфельдер-младший и доктор
Мерзер, за ними следом Мангольф с молодым Шелленом. Сын газетного Юпитера,
который вершил дела, скрываясь в облаках, был, в противовес отцу, очень
заметен и шумлив, у него тотчас оказались деловые секреты с актрисой. Он
вызвал ее в соседнюю комнату, но там стал попросту объясняться в любви, да
так громко, что все было слышно через закрытую дверь.
Леа Терра последовала за ним, чтобы избавиться от назойливого Мерзера.
Шеллен бежал по той же причине.
- Этот выродок осаждает одновременно нас обоих, - сказала Леа.
- Выродок - то же самое сказала про него и красавица Швертмейер, -
заметил Шеллен. - Так называют его все дамы, у которых есть нюх и при помощи
которых он хочет реабилитироваться. Какого еще юношу, кроме меня, вы здесь
подкарауливаете? - зычно спросил он у прокравшегося следом Мерзера.
Тот принял рассеянный вид, а глаза потускнели от страха.
- По-видимому, вы уповаете на всемогущество своего папаши, - не
выдержал он в конце концов и угрожающе оскалил редкие зубы.
На его счастье, раздался телефонный звонок. Леа попросила Шеллена
ответить администрации театра, что она лежит. Слышно было, как он выдавал
себя за врача. Но так как секретарь директора осмелился усомниться, он
назвал свое грозное имя.
- Что он тут делает? - спрашивал в соседней комнате Блахфельдер у
Мангольфа, который старался сохранить тон человека постороннего.
- А вы, господин фон Блахфельдер? Ведь мы в гостях у актрисы. Вы, как я
вижу, успели опять побаловать ее великолепным экземпляром Дега.
- Что за краски! Никаких денег не пожалеешь. - Младший хозяин калийной
фирмы пришел в экстаз. Тонкая красота его лица с миндалевидными глазами
успела поблекнуть, но перед драгоценной картиной она расцвела вновь. -
Искусство оправдывает все, - произнес он в экстазе. - Леа - олицетворенное
искусство.
Мангольф, продолжая его мысль:
- Искусство оправдывает Шеллена, который обеспечивает рекламу. Другие
обеспечивают другое, - кивком указывая на стены.
"Он все еще привязан к ее подолу, - подумал Блахфельдер, но тут же
поправился: - Что бы ни дала нам жизнь, женщина одним движением сметает
все". Вслух он сказал:
- Простите мою нескромность, Мангольф: в свое время вы, кажется,
румянились. Вы были тогда молоды. Вас не огорчает, что молодость уходит? А я
не сплю целыми ночами. - И с решительным жестом: - Перейдем к политике!
Танжерская поездка императора{420} оказала магическое действие.
- Вас она трогает? - спокойно спросил Мангольф.
- Я только представляю себе: синее море, белая яхта, на носу фигура в
каске с орлом... он умеет бить на эффект.
- Как и все мы. Германия умеет бить на эффект. Если бы больше ничего не
требовалось...
- Откуда такой скептицизм? - Видно было, что Блахфельдер внутренне
насторожился. - Господин помощник статс-секретаря, вам бы следовало проявить
предусмотрительность. Вы должны заранее знать, принесет ли танжерская
поездка хорошие результаты.
- Принесет, я это знаю. - Мангольф оживился. - И даже уже принесла.
Танжерская поездка побудила, наконец, Францию всерьез подумать о союзе с
Англией, который давно был ей предложен. После чего мы послали запрос нашим
друзьям в Рим. Вслед за тем началась неимоверная сумятица в Париже. Неужели
они допустят, чтобы их бешеный министр иностранных дел начал войну?
- Мы хотим мира, - заверил Блахфельдер. - Мы на все готовы ради него.
- Мы подвергаем его всяческим испытаниям. Настоящий мир должен быть
прочен. - Вместо ответа Блахфельдер пытливо взглянул на него, но Мангольф
был непроницаем. Вдруг он заявил, что ему пора ехать; именно сейчас в
министерстве ждут решения из Парижа: либо отставка французского министра,
либо девять шансов против одного за войну... - Если он падет, Ланна получит
титул князя, - бросил Мангольф напоследок.
Блахфельдер только теперь вышел из равновесия.
- Как? Князя? Значит, это правда? Скажите, это безусловно верно? Можно
уже поздравить его? Подождите, Мангольф! - Но тот не внял ему, и Блахфельдер
остался один. - Мы переживаем исторический момент, - произнес он
торжественно и подошел к открытому окну, высоко над суетящейся в ясном
июльском солнце площадью, где никто не был в курсе таких новостей. Но, едва
бросив взгляд на площадь, он ринулся в прихожую вслед за помощником
статс-секретаря и втащил его назад за плечи: - При этом вам не мешает
присутствовать.
Мангольф увидел свою собственную жену вместе с Алисой Ланна. Они как
раз входили в подъезд. С ними вернулся только что ушедший Эрвин Ланна.
Их появление вызвало минутное взволнованное затишье. Крики у телефона
смолкли, Шеллен усердно целовал руки. Мерзер впал в подлое раболепство,
каким бывал одержим и его дядюшка Кнак перед сильными мира. Мангольф сделал
вид, будто сговорился с женой встретиться здесь, и усадил ее подле Леи,
когда Леа пригласила к чайному столу. Сама Белла пустила в ход все чары,
чтобы усадить рядом с собой господина Шеллена. А немного погодя привлекла к
себе также Блахфельдера, Мерзера и даже графа Эрвина, в то время как Леа с
Алисой скрылись в маленьком будуаре. Мангольфу пришлось наблюдать, как его
жена в гостиной его возлюбленной флиртует с четырьмя мужчинами. Те совсем
потеряли головы, настолько вызывающе держала себя Белла; несомненно, Шеллен
не преминул бы стать нахальным. Мангольф предпочел поскорее ретироваться.
Леа и Алиса разглядывали друг друга, сидя в пестром будуарчике с
лакированной мебелью, фарфоровой люстрой и ярко разрисованными шелковыми
обоями.
Леа, обводя взглядом комнату:
- Вы - здесь у меня?! Я не выхожу, - знаете, у меня мигрень... Нет, я
знала, что придете вы!
- От вашего брата? Неужто я вижу вас? Вас, его сестру! Знаете, вы
совсем другая, чем на сцене.
- Потому что там я играю все, только не восхищение, только не...
смирение. - И Леа хотела коснуться губами руки гостьи. Но Алиса привлекла
Лею к себе на грудь.
За дверью резвилась Белла:
- Руки прочь, Шеллен! Мы с вами в гостях у актрисы, которая славится
своими брильянтами. Вот как нынче живут! Все, кто на виду, селятся в новом
западном районе. Только я одна кисну в своем Меллендорфском дворце. А здесь
все сплошь дворцы! - Прыжок на подоконник, еле удалось ее удержать.
Блахфельдер рассказал, что в Генуе есть улица, состоящая из десяти
старинных дворцов. Но куда лучше - сто шестьдесят новых. Шеллен
воспользовался этой темой для самых неприкрытых намеков на первое свадебное
путешествие Беллы, когда жених один доехал до Италии, а невесте пришлось
повернуть назад. Она от смеха чуть не вывалилась из окна; Эрвин Ланна, давно
с тревогой следивший за ней, втащил ее в комнату. Словно обессилев, она
минутку полежала у него на плече. "Боже! до чего я несчастна!" - как будто
послышалось ему. Но она уже снова резвилась, сама не замечая с кем. Однако
молодой Шеллен успел прикинуть, какие перед ним открываются возможности.
Алиса и Леа спаслись от шума в спальню. Спальня белая с серебром;
кровать такая низкая, что пушистые белые меха, разбросанные по полу, чуть не
касаются подушек.
- Кровать односпальная, - заметила Алиса.
- Что тем не менее ничего не доказывает, - заметила Леа.
- Ну, все же, - возразила Алиса. И робко добавила: - Вы в жизни гораздо
больше играете, чем чувствуете.
Лицо актрисы приняло злое и печальное выражение.
- Если хотите, это так: моя воля, мой темперамент, все мои способности
к жизни и любви поглощены игрой на подмостках - актерским ремеслом. Мои
безумства - это маска, страх, бесплодная алчная тоска об упущенном. Дорого
мне обошлось ненавистное, неблагодарное, тираническое актерское ремесло. И
сейчас, когда пришло время наверстывать, я заставляю молодых людей ждать
меня за кулисами. Тех молодых людей, чьи чувства целый день волновали мое
воображение: и вот они передо мной, я же, усталая, исчерпанная игрой,
отсылаю их прочь! Мерзость! - твержу я себе, опускаясь без сил на кровать. -
Сказав это, она опустилась на край кровати и сжала голову руками. - Ведь я
говорю с целомудренной женщиной, - пробормотала она. - Иначе б я молчала.
- Скажите, как это возможно всю жизнь любить одного мужчину, которому
никогда не будешь принадлежать? - шепнула Алиса ей на ухо.
- Именно потому его и любишь, - промолвила актриса.
Она принялась рассказывать гостье, которая так плохо знала жизнь, что
значит обмануть и потерять того, кто в сущности был единственным. Потом
снова прежние отношения, новая измена, его, ее, в сочетании с ненавистью,
сопротивлением, верностью. Удовлетворение? Счастье? Почти нет - из-за
неустанной борьбы. Но верность нерушимая, наперекор всем житейским законам,
ценой унижений и потери своего "я". - Нахмурив лоб и отчеканивая слова: - Не
будь я опустошена игрой, я, пожалуй, могла бы любить других. А так он стал
моей жизнью.
Но Алиса Ланна, думая о себе.
- Только поэтому? - Она погрузилась в размышления: "Неужели и у меня
это так, оттого что и я предпочитаю властвовать, а не любить?" Честолюбие -
высшая ступень жалкого снобизма, всеобщего и всеобъемлющего увлечения. Но
даже Белла способна любить! Даже урожденная Кнак на своих прочно укрепленных
жизненных высотах позволяла себе любить и идти запретными путями. Алиса
Ланна прижалась к актрисе.
- Я часто задаю себе вопрос, почему я не принадлежу вашему брату? Я не
религиозна... Что же еще? Положение в свете? Пример для народа? Боже ты мой,
долог ли наш век, - надо спешить урвать свое. И как бы это было просто! -
Она замолчала, смущенная безотчетным ощущением, что это было бы слишком
просто и что воздержанием она глубже мстит своей судьбе... И, зарывшись в
пушистые белые меха, они тесно прижались друг к другу - Алиса и Леа.
Тут как-то особенно настойчиво зазвонил телефон. Одновременно ворвалась
госпожа Гаунфест-Блахфельдер и тотчас же бросилась к телефону.
- Из театра? Опять? Хорошо. - И под диктовку Леи: - Она даже не
собирается, у нее мигрень... Вероятно, до тех пор, пока вы не увеличите
жалованья.
- Совершенно верно! - крикнула Леа.
А урожденная Блахфельдер еще бесцеремоннее:
- Ищите Шумскую. Если она должна заменять Лею, вам ее не найти, мы
спрятали ее. Да, да, здесь в ванной. Итак, всего наилучшего. Выпутывайтесь
сами как знаете, а я хочу выпить.
Блахфельдер обняла Лею; Алиса Ланна с огорчением заметила, что даже
сильный запах алкоголя не отталкивал от нее Лею, не говоря уже о липких
руках и щуплой фигурке, истерически извивавшейся от прикосновений подруги.
- Через три четверти часа он должен начать спектакль. Как же ему быть?
- воскликнул Блахфельдер-младший, меж тем как сестрица его собственноручно
готовила себе коктейль.
Яичный желток обрызгал ей платье, но она тем не менее отклонила всякую
помощь. Впрочем, она уже успела оборвать себе подол. Жемчуг у нее
отстегнулся; всем бросилось в глаза, с какой нежностью Леа поправила его.
- Ваша сестрица обаятельное существо, - с огорчением услышала Алиса ее
слова.
Блахфельдер возразил:
- Если бы только у нее вечно не расплывались румяна! Достаньте ей
румяна, на которые не действует алкоголь. - И он занялся госпожой фон
Толлебен.
Доктор Мерзер тоже был весьма галантен. Стараясь заинтересовать обоих
сразу - супругу дипломата и очаровательного отпрыска газетного треста, он
сообщал сведения о международном кризисе. Сведения, полученные фирмой Кнак,
носили тревожный характер. От совета министров, заседавшего в данный момент
в Париже, уступчивости ждать не приходится: кнаковские доверенные знали об
этом из первых рук.
Шеллен заметил, что его газеты все равно это опубликуют.
- Только бы не отстать от других!
- Промышленность готовится к войне, - сказал Мерзер, брызгая слюной.
Его грязно-желтое лицо покрылось до самой лысины сетью алчных морщин.
Но Блахфельдер-младший откинулся на спинку стула и провел рукой по лбу.
- Ах, да, чуть не забыл: в данную минуту французский министр
иностранных дел{425} подает в отставку. Одновременно господин рейхсканцлер
становится князем.
Молчание. Блахфельдер упивался произведенным им эффектом. Он взглянул
на Алису Ланна, ища подтверждения. Доктор Мерзер склонился перед ней.
- Ваш высокочтимый папаша станет князем в момент объявления войны! Как
раз сейчас! - с уверенностью сказал он и взглянул на часы.
- А мы сидим здесь, словно позабытые нашим веком, - заметил потрясенный
Блахфельдер; вслед за тем несколько минут раздавались возгласы изумления,
тревоги, безоговорочной готовности, - последние из уст Беллоны, урожденной
Кнак. Леа Терра, правда, примешивала к воинственному пылу Европы свой
собственный; она заявила, что не подумает переступить порог театра, пока
директор Неккер не увеличит ей жалованья.
- Неккера надо тоже сместить! - крикнул Шеллен.
- Все решает соотношение сил! - воскликнула Леа, между тем как Алиса и
ее брат переглянулись. Ему она говорила, что у нее болит голова, а новой
подруге - что осталась дома исключительно ради нее.
- Все решает соотношение сил, - повторил в дверях чей-то певучий голос,
и появилась графиня Альтгот в сопровождении депутата Швертмейера. Они искали
господина Мангольфа. Рейхсканцлер не принимал никого, даже свою старую
приятельницу.
- Правда, что вопрос о пожаловании ему княжеского титула решен? А
господин фон Толлебен назначается статс-секретарем?
К Алисе Ланна тотчас же вернулась обычная насмешливая сдержанность.
Альтгот знала ее и потому оставила в покое; от себя она добавила:
- Во всяком случае, ясно, что стадия переговоров позади. Теперь все
решает соотношение сил.
- Разве я этого не говорила? - воскликнула Леа.
Блахфельдер, намешавшая себе во второй коктейль все виды настоек, шумно
поддержала ее. Каждый с кем-нибудь соглашался, сам не зная, о каком
конфликте идет речь - о театральном или другом. Швертмейер тщетно пытался
внести ясность. Его лисья физиономия сунулась своим острым носом в общую
беседу и, оскалясь, отпрянула.
- Почему вы так волнуетесь? - спросил его Шеллен. - Взгляните на
Блахфельдера! Он спокойно дожидается Мангольфа. А Мангольф возвратится
непременно, его здесь крепко держат.
- Так или иначе, я узнаю об этом на четверть часа раньше, чем биржа, -
сказал Блахфельдер.
- А мне надо знать на полчаса раньше! - выкрикнул Швертмейер вне себя.
- Для кого? - спросил Шеллен. - Для банкирской конторы Бербериц? Для
Кнака? Ведь блистательной патриотической речью, которую вы произнесли вчера,
сыт не будешь! - бросил он дерзко.
Депутат старался перекричать его:
- Вам легко рассуждать, молодой человек. Пусть ваши информации будут
неверны, вы все равно заработаете на них. Если же мои окажутся ложными, мне
крышка.
Их обоих заглушил телефонный звонок. Должно быть, Мангольф? Графиня
Альтгот раньше всех схватила трубку и крикнула в нее певучим, но срывающимся
голосом:
- Значит, правда? Стадия переговоров позади. Теперь все решает
соотношение сил. - Но она тотчас отшатнулась. - Господи, силы небесные, кто
это? - Она прижала руки к щекам. - Этот человек крикнул мне такое слово,
которого я за всю свою жизнь не слыхала.
- Вы давно покинули сцену и потому забыли его, - резко сказала Леа и
сама взяла трубку.
Изменившимся до неузнаваемости голосом она стала выкрикивать ответные
оскорбления. Друзья, в полном составе последовавшие за ней в спальню, с
ужимками помогали ей изобретать новые. Вдали от общего оживления, на пороге
передней стояли только что пришедшие Терра с юношей сыном.
- Вот смотри, сын мой Клаудиус, - сказал Терра. - Такова жизнь, таков
свет. Ты должен питать к ним огромное, глубочайшее уважение. Ты видишь перед
собой в натуре цвет политики, искусства, промышленности. У них нет дурных
побуждений. Просто они таковы!
Алиса Ланна, собравшаяся уйти, натолкнулась на них.
- Мой сын Клаудиус, - произнес Терра. Он говорил с подчеркнутым
достоинством, так как видел, что Алиса готова расплакаться. - Я хотел в этот
знаменательный день представить его вам. Сын мой, графиня удостоит тебя
неоценимой милости взглянуть на тебя.
Они втроем прошли из передней в столовую. Одной стеной она примыкала к
гостиной, оттуда появился Эрвин. Он ждал, чтобы его заметили. Но Терра
стоял, почтительно склонившись к госпоже фон Толлебен, а она, сидя у стола,
рассматривала его сына. Она заглянула в прекрасное лицо мальчика, ее
собственное лицо при этом все передернулось.
- Открой же глаза! - сказала она и таким тоном, будто сама не сознавая,
что говорит, добавила: - Ты любишь свою мать? - Мальчик откинулся назад,
стараясь вырваться от нее; он открыл глаза и плотно сомкнул рот. Она узнала
эти стиснутые губы, этот страх перед жизнью. - А отца? - спросила она. Он
оглянулся. Какой недоверчивый взгляд! Терра отступил, пораженный, и тут
- Не плачь, моя любимая! Тебя ввели в соблазн, это со всеми нами
бывало. Честолюбие проникает во все человеческие отношения, даже и наши нам
следует тщательно оберегать от него. Но нас оно не разлучит. Как! Ты против
меня в союзе с глупостью? Это было бы тяжким грехом - не только против
дочерней любви, но и против твоего честолюбия.
- Каким образом, папа? Ведь я могу им руководить!
- Ты так полагаешь? Многие думают, что можно подчинить себе глупость.
Но она всегда оказывается сильнее. Это познание приобретено долголетним
опытом. Верь твоему отцу, который черпает познания из опасностей. - Ее
молчание, его сочный вздох; затем: - Игра не стоит свеч! Постоянная
зависимость, щелчки и необходимость изо дня в день заново отстаивать мираж
власти. Нам бы следовало уехать от всего; вместе - в Либвальде или в
кругосветное путешествие... Но сперва устроить дело с Марокко! - Отходя и
уже на расстоянии. - А это под силу только мне!
Система Ланна.
Ее торжество и крушение
Леа Терра, наконец, появилась, граф Эрвин Ланна прождал полных два
часа.
- Вы чересчур терпеливы, граф Ланна. За это время перебывало бог весть
сколько народу, и все потеряли терпение. Вы один всегда пережидаете всех.
Она повела сверкающими плечами, желая выразить недоумение или попросту
сдвинуть ниже переливчатый капот. Он соскользнул до плеч, а руки, словно
сказочные белые пестики цветка, выступили из раскрывшихся лепестками
рукавов.
- Вот сейчас вы скажете: этот жест, сударыня, вознаграждает меня за
двухчасовое ожидание. Вы скромны, граф Ланна. - При этом она расхаживала по
комнате взад и вперед.
Стройные ноги при каждом шаге натягивали переливчатую ткань, бедра
покачивались, как колыбель самых радужных грез. Он видел: она изображает
перед ним скаковую лошадь, породистое животное, блаженство и упование
людских толп. Сама же она словно глядела на все со стороны. Неправдоподобно
стройная линия груди и шеи, но лицо над ними несколько жесткое и усталое в
своем великолепии. Глаза были подведены и оттого казались еще более
испытующими и алчущими. Из-за чересчур красных губ бледные линии у рта были
еще неуместнее. И вокруг такого лица золотистый ореол волос.
- Вы должны требовать большего, граф Ланна. - Резковатый актерский
голос. - Вы должны добиться, чтобы актриса перед вами одним гарцевала по
всем правилам высшей школы. Вам не пристало торчать здесь по шесть часов в
день безвозмездной рекламой.
- Иногда у вас появляется та же манера выражаться, что у вашего брата,
- сказал он.
- Ну, хорошо, - подхватила она. - Значит, для вас я не должна быть
актрисой. И к чему? Вы старый друг, мне незачем все время быть на ходулях. -
Она опустилась, по привычке плавно, как для зрителей, в ближайшее кресло.
Превосходное, обитое гобеленом кресло; ее безукоризненно вылепленные пальцы
тотчас картинно расположились на позолоченных поручнях. - За это, друг мой,
вы целый вечер должны читать мне вслух. Я никого не принимаю. У меня болит
голова, ваш голос меня успокаивает. В театр я сообщила, что не приеду, как
только узнала, что мы будем одни.
- Я у ваших ног, - сказал он вежливо. - Но разве можно было сообщать в
театр так поздно! Через полтора часа ваш выход.
- Через час и три четверти. Но меня это не касается. - У нее был очень
утомленный вид, он не стал возражать. - Лучше скажите, мой друг, какую
фотографию вы так спешно пытались сунуть за остальные. Вам это не удалось,
вон она еще валяется. - Леа потянулась за ней. - Ах, да! - со вздохом,
который был бы виден и слышен в партере.
- Вероятно, коллега из тех времен, когда вы только поступили на сцену,
- сказал он, превосходно зная, что это Мангольф в молодости.
Она же, не сомневаясь, что он знает:
- Да. Глухая провинция. Неужели я сама была когда-то такой молодой?
Совершенно неправдоподобно.
- Скажите мне откровенно...
Услышав этот голос, она подняла глаза; в нем появилась звучность и даже
страстность.
- Что с вами, Эрвин?
- Если бы господин Мангольф пожелал тогда на вас жениться, были бы вы
теперь счастливы? - договорил он.
Леа глухо:
- Да, вы всегда многое видели. Созерцатель, который проходит именно в
ту минуту, когда другие плачут или смеются. Чаще плачут, разумеется. Но
бывают и светлые промежутки. Вы, вероятно, на светлые не попадали.
- Я не созерцатель, Леа, - ответил он с непривычной горячностью. - Я
давно уже перестал им быть. Вы сами видите, где я просиживаю целые дни и
часы. Сперва я действительно только зарисовывал вас.
- Меня? Нет, мою банку с румянами.
- Это было совсем давно. Вероятно, вы тоже выросли с тех пор. Я увидел,
какая вы артистка!
Артистка насторожилась.
- Началось с вашей туфельки, с ноги, которая ее носила, потом перешло
на походку.
- Пока вы не добрались до лица...
- А тогда раскрылся весь человеческий облик. И сам я лишь после этого
осознал себя. Осознал благодаря вам, Леа Терра. Другим, быть может, нужно
испытывать срывы, несчастья. Я же переживал все в душе, потому что была
женщина, которая так мастерски все изображала. Тогда же я сказал вслух: я
люблю ее. - Он и сейчас испугался своих слов.
- Продолжайте, - потребовала она. - Что вы думали обо мне? Ведь это
было почти вначале, я еще не прослыла бессердечной.
- Вы - бессердечны! Я живое доказательство противного. Я научился
чувствовать лишь у вас.
- Неизменные успехи, и неизменно мнимые! - Она спросила, перегнувшись
вперед и сложив руки: - Помните, граф Ланна? Туалеты с глубоким смыслом. Это
было мое прозвище, в нем отразилась неприязнь двух лагерей: лагеря глубокого
смысла и лагеря туалетов. За мной лично признавали утонченность и, пожалуй,
талант. Но сердце? Сердце отрицали, как бы беззаветно я ни отдавалась
изображаемой на сцене страсти.
- Вас окружают таким поклонением!
- Молоденькие девушки. Их тянет ко мне, как мышек к кошке. Им хочется
узнать, откуда она черпает силу, но при этом они косятся на свою норку.
Мужчины? В столице не найдется актрисы, у которой насчитывалось бы так мало
настоящих связей, как у меня, несмотря на вечную толчею здесь, - закончила
она откровенно.
- Вас ничто не может замарать, - сказал он, опустив глаза.
- Это вы себе внушили, - возразила она без насмешки.
- Правда, какие бы качества они в вас ни ценили, любить вашу
человеческую сущность они не могут. Они страшатся ее. Каждый из них по сути
ищет себе мышиную норку.
- Вы, граф Эрвин, ничего не страшитесь, - сказала она поощрительно.
- Чего бы я тогда стоил? - спросил он. - Нет, из созерцателя,
собиравшего впечатления, возник некто, у кого эти впечатления породили
жалость. Только тогда он превратился в человека, который любит вас и потому
хочет вас спасти. Любить - значит хотеть.
- Жалость? - Она состроила гримасу, напомнившую ее брага. - Если бы это
мне сказали не вы... Мой друг, вы уже седеете. Сколько времени еще придется
прощать вам мальчишеские промахи? Поговорим начистоту! Я жестоко страдала от
господина Мангольфа чуть не полжизни. За то, чем я стала, ответственность
несет он: и за мое искусство и за это все, - жестом охватывая комнату, где
кресла, обитые гобеленом, глубокие козетки, треугольные плетеные диванчики в
форме золоченых клеток стояли наготове для мужского гарема.
- Если бы я смел сказать вам все!
- Что еще? - спросила она неприязненно.
- О чем я мечтаю!
- Воображаю, о чем вы можете мечтать! - Она погрузилась в мысли и в
свою боль.
Он созерцал ее, как на спектакле. Вздрагивание выразительной руки,
трагически напрягшаяся шея, подчеркнутая мимика бровей и рта невольно делали
зрителем того, кто сам изнемогал от душевной боли. Молчание. В стыде и муке
от своей никчемности он стал искать портрет Мангольфа, который она взяла и
не положила на место. Должно быть, она спрятала его у себя на груди!..
Но тут она сказала:
- Господин Мангольф достиг всего тоже не самостоятельно, он был связан
с актрисой. О! Ему не так-то просто отвязаться, - с жестоким взглядом, от
которого Эрвин побледнел. - Какое счастье стареть! - продолжала она, уже
спокойнее. - Перед вами мне нечего рисоваться. - Она подлаживается к нему!
Сердце у него забилось робкой радостью. - В застарелых чувствах всегда
множество трещин. Но если они не теряют силы? Тогда кажется, будто они
незаменимы. Смотрите не обожгитесь, Эрвин! - заключила она почти добродушно.
Тут раздался звонок. Она торопливо досказала самое, на ее взгляд, важное: -
У господина Мангольфа большие неприятности. Ему до смерти опостылело то, что
разделяло нас. Стоит мне пожелать - и он все бросит, он потребует развода...
- Но гости уже входили.
Вместе явились коммерции советник фон Блахфельдер-младший и доктор
Мерзер, за ними следом Мангольф с молодым Шелленом. Сын газетного Юпитера,
который вершил дела, скрываясь в облаках, был, в противовес отцу, очень
заметен и шумлив, у него тотчас оказались деловые секреты с актрисой. Он
вызвал ее в соседнюю комнату, но там стал попросту объясняться в любви, да
так громко, что все было слышно через закрытую дверь.
Леа Терра последовала за ним, чтобы избавиться от назойливого Мерзера.
Шеллен бежал по той же причине.
- Этот выродок осаждает одновременно нас обоих, - сказала Леа.
- Выродок - то же самое сказала про него и красавица Швертмейер, -
заметил Шеллен. - Так называют его все дамы, у которых есть нюх и при помощи
которых он хочет реабилитироваться. Какого еще юношу, кроме меня, вы здесь
подкарауливаете? - зычно спросил он у прокравшегося следом Мерзера.
Тот принял рассеянный вид, а глаза потускнели от страха.
- По-видимому, вы уповаете на всемогущество своего папаши, - не
выдержал он в конце концов и угрожающе оскалил редкие зубы.
На его счастье, раздался телефонный звонок. Леа попросила Шеллена
ответить администрации театра, что она лежит. Слышно было, как он выдавал
себя за врача. Но так как секретарь директора осмелился усомниться, он
назвал свое грозное имя.
- Что он тут делает? - спрашивал в соседней комнате Блахфельдер у
Мангольфа, который старался сохранить тон человека постороннего.
- А вы, господин фон Блахфельдер? Ведь мы в гостях у актрисы. Вы, как я
вижу, успели опять побаловать ее великолепным экземпляром Дега.
- Что за краски! Никаких денег не пожалеешь. - Младший хозяин калийной
фирмы пришел в экстаз. Тонкая красота его лица с миндалевидными глазами
успела поблекнуть, но перед драгоценной картиной она расцвела вновь. -
Искусство оправдывает все, - произнес он в экстазе. - Леа - олицетворенное
искусство.
Мангольф, продолжая его мысль:
- Искусство оправдывает Шеллена, который обеспечивает рекламу. Другие
обеспечивают другое, - кивком указывая на стены.
"Он все еще привязан к ее подолу, - подумал Блахфельдер, но тут же
поправился: - Что бы ни дала нам жизнь, женщина одним движением сметает
все". Вслух он сказал:
- Простите мою нескромность, Мангольф: в свое время вы, кажется,
румянились. Вы были тогда молоды. Вас не огорчает, что молодость уходит? А я
не сплю целыми ночами. - И с решительным жестом: - Перейдем к политике!
Танжерская поездка императора{420} оказала магическое действие.
- Вас она трогает? - спокойно спросил Мангольф.
- Я только представляю себе: синее море, белая яхта, на носу фигура в
каске с орлом... он умеет бить на эффект.
- Как и все мы. Германия умеет бить на эффект. Если бы больше ничего не
требовалось...
- Откуда такой скептицизм? - Видно было, что Блахфельдер внутренне
насторожился. - Господин помощник статс-секретаря, вам бы следовало проявить
предусмотрительность. Вы должны заранее знать, принесет ли танжерская
поездка хорошие результаты.
- Принесет, я это знаю. - Мангольф оживился. - И даже уже принесла.
Танжерская поездка побудила, наконец, Францию всерьез подумать о союзе с
Англией, который давно был ей предложен. После чего мы послали запрос нашим
друзьям в Рим. Вслед за тем началась неимоверная сумятица в Париже. Неужели
они допустят, чтобы их бешеный министр иностранных дел начал войну?
- Мы хотим мира, - заверил Блахфельдер. - Мы на все готовы ради него.
- Мы подвергаем его всяческим испытаниям. Настоящий мир должен быть
прочен. - Вместо ответа Блахфельдер пытливо взглянул на него, но Мангольф
был непроницаем. Вдруг он заявил, что ему пора ехать; именно сейчас в
министерстве ждут решения из Парижа: либо отставка французского министра,
либо девять шансов против одного за войну... - Если он падет, Ланна получит
титул князя, - бросил Мангольф напоследок.
Блахфельдер только теперь вышел из равновесия.
- Как? Князя? Значит, это правда? Скажите, это безусловно верно? Можно
уже поздравить его? Подождите, Мангольф! - Но тот не внял ему, и Блахфельдер
остался один. - Мы переживаем исторический момент, - произнес он
торжественно и подошел к открытому окну, высоко над суетящейся в ясном
июльском солнце площадью, где никто не был в курсе таких новостей. Но, едва
бросив взгляд на площадь, он ринулся в прихожую вслед за помощником
статс-секретаря и втащил его назад за плечи: - При этом вам не мешает
присутствовать.
Мангольф увидел свою собственную жену вместе с Алисой Ланна. Они как
раз входили в подъезд. С ними вернулся только что ушедший Эрвин Ланна.
Их появление вызвало минутное взволнованное затишье. Крики у телефона
смолкли, Шеллен усердно целовал руки. Мерзер впал в подлое раболепство,
каким бывал одержим и его дядюшка Кнак перед сильными мира. Мангольф сделал
вид, будто сговорился с женой встретиться здесь, и усадил ее подле Леи,
когда Леа пригласила к чайному столу. Сама Белла пустила в ход все чары,
чтобы усадить рядом с собой господина Шеллена. А немного погодя привлекла к
себе также Блахфельдера, Мерзера и даже графа Эрвина, в то время как Леа с
Алисой скрылись в маленьком будуаре. Мангольфу пришлось наблюдать, как его
жена в гостиной его возлюбленной флиртует с четырьмя мужчинами. Те совсем
потеряли головы, настолько вызывающе держала себя Белла; несомненно, Шеллен
не преминул бы стать нахальным. Мангольф предпочел поскорее ретироваться.
Леа и Алиса разглядывали друг друга, сидя в пестром будуарчике с
лакированной мебелью, фарфоровой люстрой и ярко разрисованными шелковыми
обоями.
Леа, обводя взглядом комнату:
- Вы - здесь у меня?! Я не выхожу, - знаете, у меня мигрень... Нет, я
знала, что придете вы!
- От вашего брата? Неужто я вижу вас? Вас, его сестру! Знаете, вы
совсем другая, чем на сцене.
- Потому что там я играю все, только не восхищение, только не...
смирение. - И Леа хотела коснуться губами руки гостьи. Но Алиса привлекла
Лею к себе на грудь.
За дверью резвилась Белла:
- Руки прочь, Шеллен! Мы с вами в гостях у актрисы, которая славится
своими брильянтами. Вот как нынче живут! Все, кто на виду, селятся в новом
западном районе. Только я одна кисну в своем Меллендорфском дворце. А здесь
все сплошь дворцы! - Прыжок на подоконник, еле удалось ее удержать.
Блахфельдер рассказал, что в Генуе есть улица, состоящая из десяти
старинных дворцов. Но куда лучше - сто шестьдесят новых. Шеллен
воспользовался этой темой для самых неприкрытых намеков на первое свадебное
путешествие Беллы, когда жених один доехал до Италии, а невесте пришлось
повернуть назад. Она от смеха чуть не вывалилась из окна; Эрвин Ланна, давно
с тревогой следивший за ней, втащил ее в комнату. Словно обессилев, она
минутку полежала у него на плече. "Боже! до чего я несчастна!" - как будто
послышалось ему. Но она уже снова резвилась, сама не замечая с кем. Однако
молодой Шеллен успел прикинуть, какие перед ним открываются возможности.
Алиса и Леа спаслись от шума в спальню. Спальня белая с серебром;
кровать такая низкая, что пушистые белые меха, разбросанные по полу, чуть не
касаются подушек.
- Кровать односпальная, - заметила Алиса.
- Что тем не менее ничего не доказывает, - заметила Леа.
- Ну, все же, - возразила Алиса. И робко добавила: - Вы в жизни гораздо
больше играете, чем чувствуете.
Лицо актрисы приняло злое и печальное выражение.
- Если хотите, это так: моя воля, мой темперамент, все мои способности
к жизни и любви поглощены игрой на подмостках - актерским ремеслом. Мои
безумства - это маска, страх, бесплодная алчная тоска об упущенном. Дорого
мне обошлось ненавистное, неблагодарное, тираническое актерское ремесло. И
сейчас, когда пришло время наверстывать, я заставляю молодых людей ждать
меня за кулисами. Тех молодых людей, чьи чувства целый день волновали мое
воображение: и вот они передо мной, я же, усталая, исчерпанная игрой,
отсылаю их прочь! Мерзость! - твержу я себе, опускаясь без сил на кровать. -
Сказав это, она опустилась на край кровати и сжала голову руками. - Ведь я
говорю с целомудренной женщиной, - пробормотала она. - Иначе б я молчала.
- Скажите, как это возможно всю жизнь любить одного мужчину, которому
никогда не будешь принадлежать? - шепнула Алиса ей на ухо.
- Именно потому его и любишь, - промолвила актриса.
Она принялась рассказывать гостье, которая так плохо знала жизнь, что
значит обмануть и потерять того, кто в сущности был единственным. Потом
снова прежние отношения, новая измена, его, ее, в сочетании с ненавистью,
сопротивлением, верностью. Удовлетворение? Счастье? Почти нет - из-за
неустанной борьбы. Но верность нерушимая, наперекор всем житейским законам,
ценой унижений и потери своего "я". - Нахмурив лоб и отчеканивая слова: - Не
будь я опустошена игрой, я, пожалуй, могла бы любить других. А так он стал
моей жизнью.
Но Алиса Ланна, думая о себе.
- Только поэтому? - Она погрузилась в размышления: "Неужели и у меня
это так, оттого что и я предпочитаю властвовать, а не любить?" Честолюбие -
высшая ступень жалкого снобизма, всеобщего и всеобъемлющего увлечения. Но
даже Белла способна любить! Даже урожденная Кнак на своих прочно укрепленных
жизненных высотах позволяла себе любить и идти запретными путями. Алиса
Ланна прижалась к актрисе.
- Я часто задаю себе вопрос, почему я не принадлежу вашему брату? Я не
религиозна... Что же еще? Положение в свете? Пример для народа? Боже ты мой,
долог ли наш век, - надо спешить урвать свое. И как бы это было просто! -
Она замолчала, смущенная безотчетным ощущением, что это было бы слишком
просто и что воздержанием она глубже мстит своей судьбе... И, зарывшись в
пушистые белые меха, они тесно прижались друг к другу - Алиса и Леа.
Тут как-то особенно настойчиво зазвонил телефон. Одновременно ворвалась
госпожа Гаунфест-Блахфельдер и тотчас же бросилась к телефону.
- Из театра? Опять? Хорошо. - И под диктовку Леи: - Она даже не
собирается, у нее мигрень... Вероятно, до тех пор, пока вы не увеличите
жалованья.
- Совершенно верно! - крикнула Леа.
А урожденная Блахфельдер еще бесцеремоннее:
- Ищите Шумскую. Если она должна заменять Лею, вам ее не найти, мы
спрятали ее. Да, да, здесь в ванной. Итак, всего наилучшего. Выпутывайтесь
сами как знаете, а я хочу выпить.
Блахфельдер обняла Лею; Алиса Ланна с огорчением заметила, что даже
сильный запах алкоголя не отталкивал от нее Лею, не говоря уже о липких
руках и щуплой фигурке, истерически извивавшейся от прикосновений подруги.
- Через три четверти часа он должен начать спектакль. Как же ему быть?
- воскликнул Блахфельдер-младший, меж тем как сестрица его собственноручно
готовила себе коктейль.
Яичный желток обрызгал ей платье, но она тем не менее отклонила всякую
помощь. Впрочем, она уже успела оборвать себе подол. Жемчуг у нее
отстегнулся; всем бросилось в глаза, с какой нежностью Леа поправила его.
- Ваша сестрица обаятельное существо, - с огорчением услышала Алиса ее
слова.
Блахфельдер возразил:
- Если бы только у нее вечно не расплывались румяна! Достаньте ей
румяна, на которые не действует алкоголь. - И он занялся госпожой фон
Толлебен.
Доктор Мерзер тоже был весьма галантен. Стараясь заинтересовать обоих
сразу - супругу дипломата и очаровательного отпрыска газетного треста, он
сообщал сведения о международном кризисе. Сведения, полученные фирмой Кнак,
носили тревожный характер. От совета министров, заседавшего в данный момент
в Париже, уступчивости ждать не приходится: кнаковские доверенные знали об
этом из первых рук.
Шеллен заметил, что его газеты все равно это опубликуют.
- Только бы не отстать от других!
- Промышленность готовится к войне, - сказал Мерзер, брызгая слюной.
Его грязно-желтое лицо покрылось до самой лысины сетью алчных морщин.
Но Блахфельдер-младший откинулся на спинку стула и провел рукой по лбу.
- Ах, да, чуть не забыл: в данную минуту французский министр
иностранных дел{425} подает в отставку. Одновременно господин рейхсканцлер
становится князем.
Молчание. Блахфельдер упивался произведенным им эффектом. Он взглянул
на Алису Ланна, ища подтверждения. Доктор Мерзер склонился перед ней.
- Ваш высокочтимый папаша станет князем в момент объявления войны! Как
раз сейчас! - с уверенностью сказал он и взглянул на часы.
- А мы сидим здесь, словно позабытые нашим веком, - заметил потрясенный
Блахфельдер; вслед за тем несколько минут раздавались возгласы изумления,
тревоги, безоговорочной готовности, - последние из уст Беллоны, урожденной
Кнак. Леа Терра, правда, примешивала к воинственному пылу Европы свой
собственный; она заявила, что не подумает переступить порог театра, пока
директор Неккер не увеличит ей жалованья.
- Неккера надо тоже сместить! - крикнул Шеллен.
- Все решает соотношение сил! - воскликнула Леа, между тем как Алиса и
ее брат переглянулись. Ему она говорила, что у нее болит голова, а новой
подруге - что осталась дома исключительно ради нее.
- Все решает соотношение сил, - повторил в дверях чей-то певучий голос,
и появилась графиня Альтгот в сопровождении депутата Швертмейера. Они искали
господина Мангольфа. Рейхсканцлер не принимал никого, даже свою старую
приятельницу.
- Правда, что вопрос о пожаловании ему княжеского титула решен? А
господин фон Толлебен назначается статс-секретарем?
К Алисе Ланна тотчас же вернулась обычная насмешливая сдержанность.
Альтгот знала ее и потому оставила в покое; от себя она добавила:
- Во всяком случае, ясно, что стадия переговоров позади. Теперь все
решает соотношение сил.
- Разве я этого не говорила? - воскликнула Леа.
Блахфельдер, намешавшая себе во второй коктейль все виды настоек, шумно
поддержала ее. Каждый с кем-нибудь соглашался, сам не зная, о каком
конфликте идет речь - о театральном или другом. Швертмейер тщетно пытался
внести ясность. Его лисья физиономия сунулась своим острым носом в общую
беседу и, оскалясь, отпрянула.
- Почему вы так волнуетесь? - спросил его Шеллен. - Взгляните на
Блахфельдера! Он спокойно дожидается Мангольфа. А Мангольф возвратится
непременно, его здесь крепко держат.
- Так или иначе, я узнаю об этом на четверть часа раньше, чем биржа, -
сказал Блахфельдер.
- А мне надо знать на полчаса раньше! - выкрикнул Швертмейер вне себя.
- Для кого? - спросил Шеллен. - Для банкирской конторы Бербериц? Для
Кнака? Ведь блистательной патриотической речью, которую вы произнесли вчера,
сыт не будешь! - бросил он дерзко.
Депутат старался перекричать его:
- Вам легко рассуждать, молодой человек. Пусть ваши информации будут
неверны, вы все равно заработаете на них. Если же мои окажутся ложными, мне
крышка.
Их обоих заглушил телефонный звонок. Должно быть, Мангольф? Графиня
Альтгот раньше всех схватила трубку и крикнула в нее певучим, но срывающимся
голосом:
- Значит, правда? Стадия переговоров позади. Теперь все решает
соотношение сил. - Но она тотчас отшатнулась. - Господи, силы небесные, кто
это? - Она прижала руки к щекам. - Этот человек крикнул мне такое слово,
которого я за всю свою жизнь не слыхала.
- Вы давно покинули сцену и потому забыли его, - резко сказала Леа и
сама взяла трубку.
Изменившимся до неузнаваемости голосом она стала выкрикивать ответные
оскорбления. Друзья, в полном составе последовавшие за ней в спальню, с
ужимками помогали ей изобретать новые. Вдали от общего оживления, на пороге
передней стояли только что пришедшие Терра с юношей сыном.
- Вот смотри, сын мой Клаудиус, - сказал Терра. - Такова жизнь, таков
свет. Ты должен питать к ним огромное, глубочайшее уважение. Ты видишь перед
собой в натуре цвет политики, искусства, промышленности. У них нет дурных
побуждений. Просто они таковы!
Алиса Ланна, собравшаяся уйти, натолкнулась на них.
- Мой сын Клаудиус, - произнес Терра. Он говорил с подчеркнутым
достоинством, так как видел, что Алиса готова расплакаться. - Я хотел в этот
знаменательный день представить его вам. Сын мой, графиня удостоит тебя
неоценимой милости взглянуть на тебя.
Они втроем прошли из передней в столовую. Одной стеной она примыкала к
гостиной, оттуда появился Эрвин. Он ждал, чтобы его заметили. Но Терра
стоял, почтительно склонившись к госпоже фон Толлебен, а она, сидя у стола,
рассматривала его сына. Она заглянула в прекрасное лицо мальчика, ее
собственное лицо при этом все передернулось.
- Открой же глаза! - сказала она и таким тоном, будто сама не сознавая,
что говорит, добавила: - Ты любишь свою мать? - Мальчик откинулся назад,
стараясь вырваться от нее; он открыл глаза и плотно сомкнул рот. Она узнала
эти стиснутые губы, этот страх перед жизнью. - А отца? - спросила она. Он
оглянулся. Какой недоверчивый взгляд! Терра отступил, пораженный, и тут