Страница:
злосчастной женщины прошлого века. Но у Георга III была своя племянница в
Брауншвейге; она была принцесса побогаче ее светлости из Штрелитца, -
словом, в жены наследнику английского престола была избрана принцесса
Каролина. И вот мы сопровождаем милорда Мальмсбери, отправившегося за ней в
Германию; знакомимся с ее сиятельным папашей и августейшей матушкой;
наблюдаем балы и пиршества при их старинном дворе; видим и самое принцессу,
белокурую, с голубыми глазами и вызывающим декольте - живую и озорную
принцессу-непоседу, которая, однако, милостиво и внимательно прислушивается
к советам своего английского придворного наставника. Мы даже можем, если
хотим, присутствовать при ее туалете, касательно которого он очень
настойчиво, и, видно, не без причины, рекомендует ей проявить побольше
тщания. Что за удивительный старозаветный двор! Какие странные обычаи нам
открываются, какие необыкновенные нравы! Посмотрим ли на них глазами
моралистов и проповедников и вознегодуем при виде откровенного порока,
себялюбия и разврата? Или же будем наблюдать все это, как театральную
пантомиму, в которой есть свой шутовский король, и его королева, и
шуты-придворные, и он сталкивает их друг с другом огромными головами, и бьет
их бутафорским скипетром, и посылает в бутафорскую темницу под охраной
шутов-гвардейцев, а сам садится обедать огромным бутафорским пудингом.
Это страшно, это прискорбно, это дает богатую пищу для размышлений о
нравственности и о политике; это чудовищно, гротескно, смехотворно, - и
такая нелепая мелочность, и этот строгий этикет, и всяческие церемонии, и
показная добродетель; это серьезно, как проповедь, и абсурдно, немыслимо,
как кукольное представление про Панча.
Мальмсбери описывает нам частную жизнь герцога, отца принцессы
Каролины, который, как и его воинственный сын, пал потом на поле боя, воюя
против французов; мы знакомимся с его герцогиней, сестрой Георга III,
суровой и властной пожилой дамой, которая отвела британского посланника в
сторону и угощает его грязными историями о почивших знаменитостях минувших
эпох; позже, когда ее племянник стал регентом, она поселилась в Англии и
жила в жалком меблированном доме, - старая, обтрепанная, всеми оставленная и
нелепая, но при этом все-таки царственная. Мы являемся вместе с Мальмсбери к
герцогу, и формально просим принцессиной руки, и слышим прощальный салют
брауншвейгских пушек, когда по снегу и морозу ее королевское высочество
принцесса Уэльская отбывает к супругу; заезжаем по дороге к владетельному
епископу Оснабрюккскому, некогда нашему герцогу Йорку; уклоняемся от встреч
с французскими революционерами, чьи оборванные легионы нахлынули в Голландию
и Германию и весело попирают сапогами старый мир под музыку "Ca ira";
садимся на корабль в Штаде и высаживаемся в Гринвиче, где фрейлины принца и
фрейлины принцессы ожидали прибытия ее королевского высочества.
Что следует дальше? По прибытии их в Лондон счастливый жених спешит
встретиться со своей суженой. Лорд Мальмсбери рассказывает, что, впервые
представленная принцу, она сделала вполне уместную попытку опуститься на
колени. "Он весьма любезно поднял ее, обнял и, обернувшись ко мне, сказал:
- Харрис, мне нехорошо; пожалуйста, подайте мне стакан коньяку.
Я сказал:
- Может быть, сэр, лучше стакан воды?
На это он, сильно не в духе, ответил с проклятьем:
- Нет; мне нужно скорее к королеве".
Чего можно было ждать от свадьбы, которая имела такое начало, - от
таких жениха и невесты? Я не намерен водить вас по всем перипетиям этой
скандальной истории; следовать за бедной принцессой в ее блужданиях - с бала
на маскарад, из Иерусалима в Неаполь, по обедам, ужинам, ужимкам и горьким
ее слезам. Читая теперь протоколы суда над нею, я голосую: не виновна!
Вердикт мой, конечно, не беспристрастен; ведь при знакомстве с ее грустной
историей чье сердце не обольется кровью из жалости к этому незлобивому,
щедрому, обиженному созданию? Если там было содеяно зло, то возложим
ответственность за него к порогу того, кто бессердечно оттолкнул ее с этого
порога. При всех ее странностях и безрассудствах великий, добрый народ
Англии любил, защищал и жалел ее. "Благослови тебя бог, голубка, мы вернем к
тебе мужа", - сказал ей как-то один мастеровой, и она со слезами
рассказывала об этом леди Шарлотте Берри. Вернуть к ней мужа они не смогли;
не смогли сделать чистым погрязшего в эгоизме человека. Ведь не одно только
ее сердце он ранил. Себялюбивый, не способный к постоянству чувств, к
мужественной, неослабной любви, разве не отмахивался он от раскаяния, разве
не сделал предательство своей привычкой?
Мальмсбери описывает нам начало этого брака. Как принц явился в собор
для венчания, едва держась на ногах, как произнес обеты верности
заплетающимся языком, - как он их сдержал, вы знаете: как преследовал
женщину, с которой обвенчался, до чего ее довел, какие удары ей нанес,
сколько жестокости выказал, как обращался с родной дочерью и какую жизнь вел
сам. И это - Первый Джентльмен Европы? Нет беспощадней сатиры на гордый
английский свет того времени, чем тогдашнее восхищение этим Георгом.
Нет, мы, слава богу, знаем других джентльменов, получше; и, отвращая с
неприязнью взор от этого чудовищного воплощения заносчивости, слабости,
тщеславия, можем найти в Англии, которой якобы правил последний Георг,
людей, действительно заслуживавших звания джентльмена, - при упоминании их
имен сильнее бьется наше сердце, и их памяти мы радостно отдаем дань, когда
этот имперский пигмей уже повергнут в пучину забвения. Я беру моих собратьев
по профессии, литераторов. Например, Вальтера Скотта, который любил короля,
служил ему верной защитой и опорой, как тот отважный горец, герой его книги,
что бился с врагами своего малодушного вождя. Какой это был достойный
джентльмен! Какая благородная душа, какое щедрое сердце, какая прекрасная
жизнь была у славного сэра Вальтера! Или другой литератор, которым я
восхищаюсь еще больше, - английский скромный герой, целых пятьдесят лет
прилежно трудившийся по велению долга, день за днем накапливая знания и
получая скудное жалованье да еще помогая из своих средств другим, он
сохранял верность призванию и не соглашался свернуть с избранного пути ни
ради людской похвалы, ни ради монаршей ласки. Я имею в виду Роберта Саути.
Мы оставили далеко позади его политические позиции, мы не приемлем его
догматизма, - вернее, мы просто забыли все это, но я надеюсь, что жизнь его
никогда не будет забыта, ибо она прекрасна своей деятельной простотой,
высокой нравственностью и силой нежного чувства. Боюсь, что в битве между
Временем и Талабой победа осталась за всесокрушающим временем. Проклятье
Кехамы теперь мало кого пугает. Но частные письма Саути стоят длиннейшей
поэмы и, я уверен, останутся с нами, покуда добрые сердца живы для чести,
чистоты, любви и благородства.
"Если чувства Ваши таковы же, как и мои, - пишет он жене, - то я уеду в
Лиссабон только вместе с Вами или же останусь дома, но с Вами не расстанусь.
Ибо без Вас я не то чтобы несчастен, но не могу быть счастливым. И ради Вас,
ради самого себя и ради маленькой Эдит я не соглашусь на разлуку.
Привязанность, которая должна вырасти между нею и мною за этот год, если
богу угодно будет нам ее оставить, - это вещь сама по себе слишком
прекрасная и слишком важная по своим последствиям, чтобы поступиться ею
из-за небольшого неудобства для Вас или для меня... Обо всем этом мы еще
потолкуем на досуге; только, дорогая, дорогая Эдит, ни за что не будем
расставаться!"
Вот вам бедный джентльмен-литератор. У Первого Джентльмена Европы тоже
были жена и дочь. Любил ли он их так? Был ли им верен? Жертвовал ли ради них
своим удобством и показывал ли им высокий пример праведности и чести?
Первому Гуляке Англии не было даровано такого счастья. Пиль предложил
сделать Саути баронетом, и на это представление король уже дал согласие. Но
поэт благородно отклонил баронетство.
"У меня есть, - пишет он, - пенсион, который достался мне заботами
моего доброго друга Ч. Уинна, и, кроме того, я получил премию лауреата.
Последняя сразу же целиком ушла как взнос по страхованию моей жизни на сумму
в 3000 фунтов, что, вместе с еще одной, более ранней, страховкой составляет
мое единственное обеспечение для семьи. Все, что сверх этого, я должен
добывать трудом. Работал я всегда ради хлеба насущного, и ничего, кроме
хлеба насущного, не заработал, ибо, имея высшую цель, я не искал
популярности и не преследовал корысти и посему не имел возможности что-либо
откладывать. Прошлый год, впервые за всю мою жизнь, я располагал средствами
к существованию на год вперед. Это разъяснение покажет, сколь неразумно и
неуместно было бы мне принять сан, весьма для меня лестный, о котором Вы для
меня хлопотали".
Как благородна эта бедность литератора в сравнении с богатством его
господина! Даже жалкий его пенсион служил предметом для насмешки его врагам,
а ведь заслуги и скромность этого государственного пенсионера неоспоримы -
не то что у другого нахлебника национальной казны, который получал по сто
тысяч фунтов в год и тем не менее потребовал у парламента еще шестьсот
пятьдесят тысяч.
Другим подлинным рыцарем тех времен был Катберт Коллингвуд; с тех пор
как небо сотворило джентльменов, мне кажется, не было на свете лучшего,
нежели он. Можно, по-видимому, прочесть о подвигах более славных,
совершенных другими людьми; но где найти жизнь, исполненную такого
благородства, доброты, прекрасной преданности долгу, где еще найти такое
честное, верное сердце? Ярче, стократ ярче, чем блеск успеха и сияние гения,
сверкает чистая и высокая слава Коллингвуда. Память о его геройстве и ныне
будоражит сердца британцев. А при мысли о его доброте, нежности и
благочестии на душе у нас становится тепло и ясно. Когда читаешь, как он и
его великий товарищ шли на битву, с которой в истории бессмертно связаны их
имена, на ум поневоле приходит старое английское выражение и старое
английское понятие: христианская честь. Что за джентльмены они были, какие
благородные сердца бились в их груди! "Нам не приходится, любезный Коля, -
пишет ему Нельсон, - предаваться мелочной зависти; перед нами одна великая
цель - встретить врага и завоевать почетный мир для нашей родины". При
Трафальгаре, видя, как "Ройал Соверин" в одиночку вторгается в строй
объединенных флотилий, лорд Нельсон сказал капитану Блэквуду: "Смотрите, как
ведет в бой свой корабль этот славный Коллингвуд! Завидую ему!" И такой же
порыв рыцарского чувства возник в сердце честного Коллингвуда. Начиная
сражение, он сказал: "Чего бы не дал Нельсон, чтобы оказаться здесь!"
А после боя 1 июня он пишет:
"Несколько дней мы крейсировали, как неудачники, которые попусту ищут
то, чего не могут найти, покуда наконец утром в день рождения маленькой
Сары, между восемью и девятью часами, не обнаружили прямо по ветру
французский флот в двадцать пять парусов. Мы пустились в преследование, они
развернулись по ветру, и мы сблизились на расстояние пяти миль. Ночь прошла
в наблюдении и подготовке к предстоящему дню, и много благословений послал я
моей Саре, на случай, если больше мне ее уже благословить не придется. На
рассвете мы двинулись им навстречу, подойдя, выровняли строй, и тогда, уже
около восьми часов, адмирал поднял сигнал, чтобы каждый корабль завязал
ближний бой с противостоящим кораблем противника. Распустив паруса, мы
устремились вперед, так что возвеселилось бы и самое холодное сердце, наводя
ужас на бестрепетного врага. Корабль, с которым назначено было нам
сразиться, стоял третьим после французского флагмана, и нам пришлось принять
бортовые залпы и флагмана, и двух других судов между ними, и притом по
два-три раза, прежде чем у нас выпалила хоть одна пушка. Время приближалось
к десяти, и я заметил адмиралу, что в эту пору жены наши идут в церковь, но
что, по-моему, звон в ушах у французов будет еще оглушительнее, чем
деревенский благовест".
Никакими" словами не передать чувства, которые охватывают при чтении
простых строк этого героя. В них звучит бесстрашие и торжество победителей,
но превыше всего - любовь. Христианский воин ночь перед боем проводит в
бдении и подготовке к завтрашним трудам, и думает о своих любимых дома, и
шлет благословения маленькой Саре - на случай, если больше благословлять ее
ему уже не придется. Кто не захочет сказать "аминь" к его молитве? Она была
благословением и самой его родине, эта молитва бесстрашного, нежного сердца.
Как образец английского джентльмена минувшего века нами назван славный
воин и два литератора; помянем в этой связи еще и священнослужителя, чью
трогательную историю, должно быть, читали и хорошо помнят те из моих
слушателей, кто постарше возрастом, - и причислим к лучшим английским
джентльменам преподобного Реджинальда Хибера. Очаровательный поэт и
счастливый обладатель всех даров и талантов - знатного рождения, острого
ума, славы, доброго имени и разностороннего образования, - он был всеми
любимым священником родного прихода в Ходнете, "давал советы тем, кто
испытывал трудности, помогал бедствующим, утешал страждущих и нередко
преклонял колена у одра болезни с риском для собственной жизни; поддерживая
и вдохновляя слабых, умиротворяя враждующих и щедро одаряя нуждающихся".
Когда ему было предложено место епископа в Индии, он сначала отказался;
но потом, посовещавшись с самим собой (и с тем Советчиком, к Которому такие
люди прибегают со своими сомнениями), он взял свой отказ обратно и стал
готовиться к новой миссии и к разлуке с любимым приходом. "Детки, любите
друг друга и прощайте друг другу", - таковы были его последние святые слова,
обращенные к плачущей пастве. И он покинул своих прежних прихожан, зная,
быть может, что больше уже с ними не увидится. Как и у других названных выше
хороших людей, любовь и долг составляли цель его жизни. Счастливец.
Счастливцы все те, кто хранит им верность! По пути он пишет жене такие
очаровательные строки:
Когда б при мне с детьми была ты, о любовь моя,
Легко по Гангу бы плыла крылатая ладья!
На палубе я в тишине, чуть занялся рассвет,
Зной не настал, но тяжко мне: тебя со мною нет.
Брожу на гангском берегу, а мысль моя - с тобой,
Тебя забыть я не могу вечернею порой.
Я книги в полдень разложил - не пишется, беда!
И труд мой без тебя постыл, без твоего суда.
Когда я господу молюсь, колени преклоня,
Возносишь ты, не ошибусь, молитву за меня.
Вперед, куда бы долг ни вел в мельканье дней и тьмы:
О знойный индостанский дол, альморские холмы,
О сень делийских пышных врат, о заросли Мальвы,
Грядущих сладостных отрад не умалите вы.
Вовек не мог Бомбей седой такого счастья знать,
Как то, что ждет нас, лишь с тобой там встретимся опять.
Разве это не то же самое, что Коллингвуд и Сара или Саути и Эдит?
Душевная привязанность составляет часть его жизни. Да и что была бы без
этого жизнь? Без любви я не мыслю себе джентльмена.
В своих "Путешествиях по Индии" Хибер трогательно описывает, как он
спросил жителей одного города, кого из правителей Индии они ставят выше
всех, и оказалось, что хотя никто не оспаривает величия лорда Уэсли и
Уоррена Хастингса, однако теплее всего люди вспоминают судью Кливленда,
который умер в 1784 году двадцати девяти лет от роду. Над его могилой
установлен монумент, и до сих пор в память о нем справляется религиозный
праздник, а в родной стране подобным же образом сегодня горячо чтут память о
благородном Хибере.
Так, стало быть, Кливленд умер в 1784 году, но до сих пор любим
язычниками? А ведь 1784 год - важная дата и в жизни нашего друга, Первого
Джентльмена Европы. Разве вы не знаете, что в этом году он справлял свое
совершеннолетие и открытие Карлтон-Хауса и задал грандиозный бал для знати и
дворянства, на котором, без сомнения, красовался в том бесподобном розовом
кафтане, о котором шла речь выше? Мне очень хотелось побольше узнать об этом
бале, и я стал, ища сведений, перелистывать старые журналы. Празднество
происходило 10 февраля, и вот в мартовском номере "Европейского журнала" я
сразу же нашел, что искал:
"Теперь, когда работы по перестройке Карлтон-Хауса завершены, мы
предлагаем читателям описание праздничных покоев, какими они открылись
десятого числа прошедшего месяца, когда Его Королевское Высочество давал бал
для знати и дворянства...
При входе в приемную залу занимается дух от невыразимого ощущения
блеска и величия. Трон Его Высочества сделан из золота и обтянут алым
камчатным шелком, каждая ножка оканчивается четырьмя львиными головами,
символизирующими храбрость и силу, и обвита змеей, означающей мудрость. Над
спинкой трона - изображение шлема Минервы, а на окнах - многокрасочный
святой Георгий в сияющем нимбе.
Но истинный шедевр - это большой салон; здесь каждое украшение
свидетельствует о несравненной изобретательности. Стены драпированы атласом
лимонного цвета с фигурами, оконные занавеси, обивка кресел и диванов - того
же цвета. Потолок украшен аллегорическими картинами, на них изображены
Грации и Музы, а также Юпитер, Меркурий, Аполлон и Парис. По концам залы
стоят два огромных канделябра золоченой бронзы. Невозможно словами передать,
каким они отличаются необыкновенным мастерством и тонкостью отделки, - это
две пальмы, ветви которых расходятся на пять сторон, чтобы лучше отражать
свет, а под ними стоят две прелестные сельские нимфы, обвивая стволы
гирляндами цветов. В центре же висит роскошная люстра. Чтобы оценить весь
интерьер dan son plus beau jour {В самой выгодном свете (франц.).}, его
лучше всего разглядывать в зеркало над камином. Анфилада комнат от салона до
бальной залы являет собой при распахнутых дверях поистине грандиознейшее
зрелище в истории".
А в "Журнале джентльмена" за этот же месяц и год - март, 1784 -
содержится описание другого торжества, в котором главное участие принимал
другой великий джентльмен, тоже англичанин по происхождению.
"В соответствии с приказом, Его Превосходительство Главнокомандующий
был допущен на публичное заседание Конгресса, и председатель, сев на свое
место, после паузы объявил, что депутаты собрались и готовы его выслушать. И
тогда, поднявшись, он произнес такую речь:
- Господин председатель, великие события, в зависимость от которых я
ставил мою отставку, наконец произошли. И ныне я пришел в Конгресс, дабы
сложить перед ним данные мне полномочия, и прошу освободить меня от службы
моему отечеству.
Счастливый признанием нашей независимости и суверенности, я ухожу с
поста, который в свое время принимал не без колебаний, смолкнувших, однако,
перед уверенностью в правоте нашего дела, перед поддержкой нации и ее
высшего органа и перед покровительством Неба. Завершая этот последний этап
моей государственной службы, я поручаю интересы нашего любезнейшего
отечества заботам Всемогущего Бога и тех, кому принадлежит руководство, -
Его святому заступничеству. Выполнив назначенную мне работу, я удаляюсь с
театра исторических действий; и, сердечно прощаясь с этим высоким органом
власти, под чьим началом я так долго действовал, слагаю мои полномочия и
удаляюсь от обязанностей общественной жизни.
На эти слова председатель отвечал:
- Сэр, отстояв знамя свободы в Новом Свете и преподав полезный урок и
угнетателям и угнетенным, вы удаляетесь от дел с благословением ваших
сограждан; слава же ваших достоинств не прекратится с вашим военным
командованием, но перейдет в отдаленнейшие века".
Так что же было самым грандиозным зрелищем в истории: вступительное
празднество принца Георга или отставка Вашингтона? Кем будут восхищаться
последующие века: бездельником в кружевах и блестках, танцующим на балах,
или же героем, вкладывающим меч в ножны, после того как прожита жизнь,
отмеченная незапятнанной честью, безупречной чистотой и бестрепетной
храбростью и увенчанная решительной победой? Что значит быть джентльменом?
Означает ли это - иметь возвышенные цели, вести беспорочную жизнь, хранить в
чистоте честь; пользоваться уважением сограждан и любовью в кругу семьи;
скромно принимать удачу; в беде оставаться твердым и равно в счастье и
несчастье отстаивать правду? Укажите мне счастливого гражданина, о котором
по справедливости можно сказать все это, и в нем мы сможем приветствовать
настоящего джентльмена, какое бы положение в обществе он ни занимал; укажите
мне счастливого принца, заслуживающего такую же хвалу, и он может уверенно
рассчитывать на нашу любовь и преданность.
В сердце британца сохранилось теплое чувство к Георгу III - не потому,
чтобы он был мудр и справедлив, но за то, что жизнь он вел чистую, помыслы
имел честные и по своему разумению почитал бога. Думается мне, что от той,
кто унаследовала его скипетр, мы можем ждать правления более мудрого и жизни
столь же чистой и честной; и я уверен, что будущий живописец наших обычаев
отдаст справедливую дань этой прекрасной жизни и сохранит достойную память
об этой незапятнанной добродетели.
^TКомментарии^U
Очерки Теккерея о четырех королях Ганноверской династии, правивших в
Англии с 1714 по 1830 год, представляют собой лекции, прочитанные автором
сначала в Соединенных Штатах, а затем у себя на родине. Они были написаны в
августе - октябре 1855 года. На создание их ушло менее трех месяцев, однако
замысел свой писатель вынашивал более трех лет, и любопытно проследить
зарождение и эволюцию этого замысла.
Летом 1852 года, закончив свой первый крупный исторический роман
"История Генри Эсмонда", Теккерей отправился в путешествие по Европе. Позади
были два года напряженного труда, два года, отданные истории, английскому
XVIII веку. До "Эсмонда" он работал над лекциями о писателях той эпохи
("Английские юмористы XVIII века") и читал их во многих городах страны.
Лекции имели успех, принесли ему немалый доход, и он получил приглашение в
Америку, куда должен был отправиться осенью этого года. Но пока, летом, он
наслаждался отдыхом, переезжал из одного европейского города в другой,
"узнавал" описанные им в "Эсмонде" места сражений и размышлял о будущих
книгах. 6 июля он пишет матери из Вены: "У меня было намерение написать
лекции о "Четырех Георгах" и для этого побывать в Ганновере... Если я
возьмусь за эту тему, то у меня неизбежно сорвется с языка что-нибудь
непочтительное, а так как я не чувствую некоего веления свыше выполнить эту
работу, то, пожалуй, лучше подыскать что-то другое..." Тема и привлекала и
отпугивала его. Только что завершенный "Эсмонд" оканчивался водворением на
престол первого Георга, и писатель с удовольствием продолжил бы рассказ об
Англии того времени. Но, с другой стороны, он знал, что его описание королей
и придворной жизни поневоле будет выдержано в обличительных тонах. Семь лет
назад, в 1845 году, Теккерей, тогда еще никому не известный сотрудник
"Панча", мог себе позволить опубликовать на страницах этого юмористического
журнала "дерзкие" стихи под названием "Георги", где давал короткую и
язвительную характеристику каждому из королей (см. т. 2 наст. Собр. соч.).
Но теперь автор прославивших его "Ярмарки" и "Пенденниса" ("Эсмонд" тогда
еще не вышел) не хотел бы рисковать недавно и с таким трудом завоеванным
положением в обществе и благосклонностью сильных мира сего. Однако,
признавая, что разумнее отказаться от этих лекций, он в том же письме не без
улыбки замечает: "Именно поэтому я и примусь за них". Писатель посещает
Ганновер и, вернувшись в Лондон за полтора месяца до отплытия в Америку,
садится за работу, рассчитывая прочесть там "Георгов", "когда всем
наскучат... старые, набившие оскомину юмористы". Именно в это время
Теккерея, вынужденного платить дань своей популярности, наперебой приглашают
знатные леди и лорды: он посещает обеды, вечера, завязывает новые
знакомства... Вскоре писатель сообщает, что окончательно оставил мысль о
"Георгах".
Успех его чтений в Соединенных Штатах и знакомство с жизнью, во многом
отличной от устоявшегося консервативного быта Англии, вновь возвращают его к
прежнему замыслу. Но к тому времени он претерпевает некоторые изменения.
Теккерей мечтает на следующий год приехать в Америку с лекциями, название
которых будет - "Светские люди". "Светские люди! Честерфилд, Уолпол, Уортон,
Браммел, - пишет он, уже вернувшись, одной американской корреспондентке, -
какая это будет забавная сатира! Какая прекрасная возможность для молодых
людей изучить европейские нравы!" Но он вновь откладывает осуществление
своего плана, болезнь заставляет его перенести поездку в Америку на
следующий, 1855 год. Писатель начинает новый роман - "Ньюкомы", который
заканчивает в конце июня 1855 года. Не желая откладывать дальше свое второе
посещение Нового Света, он намечает день отплытия -13 октября, хотя лекций,
которые он должен будет там читать, еще нет. В августе он начинает диктовать
своему секретарю первый очерк. Но посвящен он не блестящим аристократам
прошлого века. Тема лекций, как и прежде, - "Четыре Георга".
В Англии к тому времени произошли значительные события. Участие в
Брауншвейге; она была принцесса побогаче ее светлости из Штрелитца, -
словом, в жены наследнику английского престола была избрана принцесса
Каролина. И вот мы сопровождаем милорда Мальмсбери, отправившегося за ней в
Германию; знакомимся с ее сиятельным папашей и августейшей матушкой;
наблюдаем балы и пиршества при их старинном дворе; видим и самое принцессу,
белокурую, с голубыми глазами и вызывающим декольте - живую и озорную
принцессу-непоседу, которая, однако, милостиво и внимательно прислушивается
к советам своего английского придворного наставника. Мы даже можем, если
хотим, присутствовать при ее туалете, касательно которого он очень
настойчиво, и, видно, не без причины, рекомендует ей проявить побольше
тщания. Что за удивительный старозаветный двор! Какие странные обычаи нам
открываются, какие необыкновенные нравы! Посмотрим ли на них глазами
моралистов и проповедников и вознегодуем при виде откровенного порока,
себялюбия и разврата? Или же будем наблюдать все это, как театральную
пантомиму, в которой есть свой шутовский король, и его королева, и
шуты-придворные, и он сталкивает их друг с другом огромными головами, и бьет
их бутафорским скипетром, и посылает в бутафорскую темницу под охраной
шутов-гвардейцев, а сам садится обедать огромным бутафорским пудингом.
Это страшно, это прискорбно, это дает богатую пищу для размышлений о
нравственности и о политике; это чудовищно, гротескно, смехотворно, - и
такая нелепая мелочность, и этот строгий этикет, и всяческие церемонии, и
показная добродетель; это серьезно, как проповедь, и абсурдно, немыслимо,
как кукольное представление про Панча.
Мальмсбери описывает нам частную жизнь герцога, отца принцессы
Каролины, который, как и его воинственный сын, пал потом на поле боя, воюя
против французов; мы знакомимся с его герцогиней, сестрой Георга III,
суровой и властной пожилой дамой, которая отвела британского посланника в
сторону и угощает его грязными историями о почивших знаменитостях минувших
эпох; позже, когда ее племянник стал регентом, она поселилась в Англии и
жила в жалком меблированном доме, - старая, обтрепанная, всеми оставленная и
нелепая, но при этом все-таки царственная. Мы являемся вместе с Мальмсбери к
герцогу, и формально просим принцессиной руки, и слышим прощальный салют
брауншвейгских пушек, когда по снегу и морозу ее королевское высочество
принцесса Уэльская отбывает к супругу; заезжаем по дороге к владетельному
епископу Оснабрюккскому, некогда нашему герцогу Йорку; уклоняемся от встреч
с французскими революционерами, чьи оборванные легионы нахлынули в Голландию
и Германию и весело попирают сапогами старый мир под музыку "Ca ira";
садимся на корабль в Штаде и высаживаемся в Гринвиче, где фрейлины принца и
фрейлины принцессы ожидали прибытия ее королевского высочества.
Что следует дальше? По прибытии их в Лондон счастливый жених спешит
встретиться со своей суженой. Лорд Мальмсбери рассказывает, что, впервые
представленная принцу, она сделала вполне уместную попытку опуститься на
колени. "Он весьма любезно поднял ее, обнял и, обернувшись ко мне, сказал:
- Харрис, мне нехорошо; пожалуйста, подайте мне стакан коньяку.
Я сказал:
- Может быть, сэр, лучше стакан воды?
На это он, сильно не в духе, ответил с проклятьем:
- Нет; мне нужно скорее к королеве".
Чего можно было ждать от свадьбы, которая имела такое начало, - от
таких жениха и невесты? Я не намерен водить вас по всем перипетиям этой
скандальной истории; следовать за бедной принцессой в ее блужданиях - с бала
на маскарад, из Иерусалима в Неаполь, по обедам, ужинам, ужимкам и горьким
ее слезам. Читая теперь протоколы суда над нею, я голосую: не виновна!
Вердикт мой, конечно, не беспристрастен; ведь при знакомстве с ее грустной
историей чье сердце не обольется кровью из жалости к этому незлобивому,
щедрому, обиженному созданию? Если там было содеяно зло, то возложим
ответственность за него к порогу того, кто бессердечно оттолкнул ее с этого
порога. При всех ее странностях и безрассудствах великий, добрый народ
Англии любил, защищал и жалел ее. "Благослови тебя бог, голубка, мы вернем к
тебе мужа", - сказал ей как-то один мастеровой, и она со слезами
рассказывала об этом леди Шарлотте Берри. Вернуть к ней мужа они не смогли;
не смогли сделать чистым погрязшего в эгоизме человека. Ведь не одно только
ее сердце он ранил. Себялюбивый, не способный к постоянству чувств, к
мужественной, неослабной любви, разве не отмахивался он от раскаяния, разве
не сделал предательство своей привычкой?
Мальмсбери описывает нам начало этого брака. Как принц явился в собор
для венчания, едва держась на ногах, как произнес обеты верности
заплетающимся языком, - как он их сдержал, вы знаете: как преследовал
женщину, с которой обвенчался, до чего ее довел, какие удары ей нанес,
сколько жестокости выказал, как обращался с родной дочерью и какую жизнь вел
сам. И это - Первый Джентльмен Европы? Нет беспощадней сатиры на гордый
английский свет того времени, чем тогдашнее восхищение этим Георгом.
Нет, мы, слава богу, знаем других джентльменов, получше; и, отвращая с
неприязнью взор от этого чудовищного воплощения заносчивости, слабости,
тщеславия, можем найти в Англии, которой якобы правил последний Георг,
людей, действительно заслуживавших звания джентльмена, - при упоминании их
имен сильнее бьется наше сердце, и их памяти мы радостно отдаем дань, когда
этот имперский пигмей уже повергнут в пучину забвения. Я беру моих собратьев
по профессии, литераторов. Например, Вальтера Скотта, который любил короля,
служил ему верной защитой и опорой, как тот отважный горец, герой его книги,
что бился с врагами своего малодушного вождя. Какой это был достойный
джентльмен! Какая благородная душа, какое щедрое сердце, какая прекрасная
жизнь была у славного сэра Вальтера! Или другой литератор, которым я
восхищаюсь еще больше, - английский скромный герой, целых пятьдесят лет
прилежно трудившийся по велению долга, день за днем накапливая знания и
получая скудное жалованье да еще помогая из своих средств другим, он
сохранял верность призванию и не соглашался свернуть с избранного пути ни
ради людской похвалы, ни ради монаршей ласки. Я имею в виду Роберта Саути.
Мы оставили далеко позади его политические позиции, мы не приемлем его
догматизма, - вернее, мы просто забыли все это, но я надеюсь, что жизнь его
никогда не будет забыта, ибо она прекрасна своей деятельной простотой,
высокой нравственностью и силой нежного чувства. Боюсь, что в битве между
Временем и Талабой победа осталась за всесокрушающим временем. Проклятье
Кехамы теперь мало кого пугает. Но частные письма Саути стоят длиннейшей
поэмы и, я уверен, останутся с нами, покуда добрые сердца живы для чести,
чистоты, любви и благородства.
"Если чувства Ваши таковы же, как и мои, - пишет он жене, - то я уеду в
Лиссабон только вместе с Вами или же останусь дома, но с Вами не расстанусь.
Ибо без Вас я не то чтобы несчастен, но не могу быть счастливым. И ради Вас,
ради самого себя и ради маленькой Эдит я не соглашусь на разлуку.
Привязанность, которая должна вырасти между нею и мною за этот год, если
богу угодно будет нам ее оставить, - это вещь сама по себе слишком
прекрасная и слишком важная по своим последствиям, чтобы поступиться ею
из-за небольшого неудобства для Вас или для меня... Обо всем этом мы еще
потолкуем на досуге; только, дорогая, дорогая Эдит, ни за что не будем
расставаться!"
Вот вам бедный джентльмен-литератор. У Первого Джентльмена Европы тоже
были жена и дочь. Любил ли он их так? Был ли им верен? Жертвовал ли ради них
своим удобством и показывал ли им высокий пример праведности и чести?
Первому Гуляке Англии не было даровано такого счастья. Пиль предложил
сделать Саути баронетом, и на это представление король уже дал согласие. Но
поэт благородно отклонил баронетство.
"У меня есть, - пишет он, - пенсион, который достался мне заботами
моего доброго друга Ч. Уинна, и, кроме того, я получил премию лауреата.
Последняя сразу же целиком ушла как взнос по страхованию моей жизни на сумму
в 3000 фунтов, что, вместе с еще одной, более ранней, страховкой составляет
мое единственное обеспечение для семьи. Все, что сверх этого, я должен
добывать трудом. Работал я всегда ради хлеба насущного, и ничего, кроме
хлеба насущного, не заработал, ибо, имея высшую цель, я не искал
популярности и не преследовал корысти и посему не имел возможности что-либо
откладывать. Прошлый год, впервые за всю мою жизнь, я располагал средствами
к существованию на год вперед. Это разъяснение покажет, сколь неразумно и
неуместно было бы мне принять сан, весьма для меня лестный, о котором Вы для
меня хлопотали".
Как благородна эта бедность литератора в сравнении с богатством его
господина! Даже жалкий его пенсион служил предметом для насмешки его врагам,
а ведь заслуги и скромность этого государственного пенсионера неоспоримы -
не то что у другого нахлебника национальной казны, который получал по сто
тысяч фунтов в год и тем не менее потребовал у парламента еще шестьсот
пятьдесят тысяч.
Другим подлинным рыцарем тех времен был Катберт Коллингвуд; с тех пор
как небо сотворило джентльменов, мне кажется, не было на свете лучшего,
нежели он. Можно, по-видимому, прочесть о подвигах более славных,
совершенных другими людьми; но где найти жизнь, исполненную такого
благородства, доброты, прекрасной преданности долгу, где еще найти такое
честное, верное сердце? Ярче, стократ ярче, чем блеск успеха и сияние гения,
сверкает чистая и высокая слава Коллингвуда. Память о его геройстве и ныне
будоражит сердца британцев. А при мысли о его доброте, нежности и
благочестии на душе у нас становится тепло и ясно. Когда читаешь, как он и
его великий товарищ шли на битву, с которой в истории бессмертно связаны их
имена, на ум поневоле приходит старое английское выражение и старое
английское понятие: христианская честь. Что за джентльмены они были, какие
благородные сердца бились в их груди! "Нам не приходится, любезный Коля, -
пишет ему Нельсон, - предаваться мелочной зависти; перед нами одна великая
цель - встретить врага и завоевать почетный мир для нашей родины". При
Трафальгаре, видя, как "Ройал Соверин" в одиночку вторгается в строй
объединенных флотилий, лорд Нельсон сказал капитану Блэквуду: "Смотрите, как
ведет в бой свой корабль этот славный Коллингвуд! Завидую ему!" И такой же
порыв рыцарского чувства возник в сердце честного Коллингвуда. Начиная
сражение, он сказал: "Чего бы не дал Нельсон, чтобы оказаться здесь!"
А после боя 1 июня он пишет:
"Несколько дней мы крейсировали, как неудачники, которые попусту ищут
то, чего не могут найти, покуда наконец утром в день рождения маленькой
Сары, между восемью и девятью часами, не обнаружили прямо по ветру
французский флот в двадцать пять парусов. Мы пустились в преследование, они
развернулись по ветру, и мы сблизились на расстояние пяти миль. Ночь прошла
в наблюдении и подготовке к предстоящему дню, и много благословений послал я
моей Саре, на случай, если больше мне ее уже благословить не придется. На
рассвете мы двинулись им навстречу, подойдя, выровняли строй, и тогда, уже
около восьми часов, адмирал поднял сигнал, чтобы каждый корабль завязал
ближний бой с противостоящим кораблем противника. Распустив паруса, мы
устремились вперед, так что возвеселилось бы и самое холодное сердце, наводя
ужас на бестрепетного врага. Корабль, с которым назначено было нам
сразиться, стоял третьим после французского флагмана, и нам пришлось принять
бортовые залпы и флагмана, и двух других судов между ними, и притом по
два-три раза, прежде чем у нас выпалила хоть одна пушка. Время приближалось
к десяти, и я заметил адмиралу, что в эту пору жены наши идут в церковь, но
что, по-моему, звон в ушах у французов будет еще оглушительнее, чем
деревенский благовест".
Никакими" словами не передать чувства, которые охватывают при чтении
простых строк этого героя. В них звучит бесстрашие и торжество победителей,
но превыше всего - любовь. Христианский воин ночь перед боем проводит в
бдении и подготовке к завтрашним трудам, и думает о своих любимых дома, и
шлет благословения маленькой Саре - на случай, если больше благословлять ее
ему уже не придется. Кто не захочет сказать "аминь" к его молитве? Она была
благословением и самой его родине, эта молитва бесстрашного, нежного сердца.
Как образец английского джентльмена минувшего века нами назван славный
воин и два литератора; помянем в этой связи еще и священнослужителя, чью
трогательную историю, должно быть, читали и хорошо помнят те из моих
слушателей, кто постарше возрастом, - и причислим к лучшим английским
джентльменам преподобного Реджинальда Хибера. Очаровательный поэт и
счастливый обладатель всех даров и талантов - знатного рождения, острого
ума, славы, доброго имени и разностороннего образования, - он был всеми
любимым священником родного прихода в Ходнете, "давал советы тем, кто
испытывал трудности, помогал бедствующим, утешал страждущих и нередко
преклонял колена у одра болезни с риском для собственной жизни; поддерживая
и вдохновляя слабых, умиротворяя враждующих и щедро одаряя нуждающихся".
Когда ему было предложено место епископа в Индии, он сначала отказался;
но потом, посовещавшись с самим собой (и с тем Советчиком, к Которому такие
люди прибегают со своими сомнениями), он взял свой отказ обратно и стал
готовиться к новой миссии и к разлуке с любимым приходом. "Детки, любите
друг друга и прощайте друг другу", - таковы были его последние святые слова,
обращенные к плачущей пастве. И он покинул своих прежних прихожан, зная,
быть может, что больше уже с ними не увидится. Как и у других названных выше
хороших людей, любовь и долг составляли цель его жизни. Счастливец.
Счастливцы все те, кто хранит им верность! По пути он пишет жене такие
очаровательные строки:
Когда б при мне с детьми была ты, о любовь моя,
Легко по Гангу бы плыла крылатая ладья!
На палубе я в тишине, чуть занялся рассвет,
Зной не настал, но тяжко мне: тебя со мною нет.
Брожу на гангском берегу, а мысль моя - с тобой,
Тебя забыть я не могу вечернею порой.
Я книги в полдень разложил - не пишется, беда!
И труд мой без тебя постыл, без твоего суда.
Когда я господу молюсь, колени преклоня,
Возносишь ты, не ошибусь, молитву за меня.
Вперед, куда бы долг ни вел в мельканье дней и тьмы:
О знойный индостанский дол, альморские холмы,
О сень делийских пышных врат, о заросли Мальвы,
Грядущих сладостных отрад не умалите вы.
Вовек не мог Бомбей седой такого счастья знать,
Как то, что ждет нас, лишь с тобой там встретимся опять.
Разве это не то же самое, что Коллингвуд и Сара или Саути и Эдит?
Душевная привязанность составляет часть его жизни. Да и что была бы без
этого жизнь? Без любви я не мыслю себе джентльмена.
В своих "Путешествиях по Индии" Хибер трогательно описывает, как он
спросил жителей одного города, кого из правителей Индии они ставят выше
всех, и оказалось, что хотя никто не оспаривает величия лорда Уэсли и
Уоррена Хастингса, однако теплее всего люди вспоминают судью Кливленда,
который умер в 1784 году двадцати девяти лет от роду. Над его могилой
установлен монумент, и до сих пор в память о нем справляется религиозный
праздник, а в родной стране подобным же образом сегодня горячо чтут память о
благородном Хибере.
Так, стало быть, Кливленд умер в 1784 году, но до сих пор любим
язычниками? А ведь 1784 год - важная дата и в жизни нашего друга, Первого
Джентльмена Европы. Разве вы не знаете, что в этом году он справлял свое
совершеннолетие и открытие Карлтон-Хауса и задал грандиозный бал для знати и
дворянства, на котором, без сомнения, красовался в том бесподобном розовом
кафтане, о котором шла речь выше? Мне очень хотелось побольше узнать об этом
бале, и я стал, ища сведений, перелистывать старые журналы. Празднество
происходило 10 февраля, и вот в мартовском номере "Европейского журнала" я
сразу же нашел, что искал:
"Теперь, когда работы по перестройке Карлтон-Хауса завершены, мы
предлагаем читателям описание праздничных покоев, какими они открылись
десятого числа прошедшего месяца, когда Его Королевское Высочество давал бал
для знати и дворянства...
При входе в приемную залу занимается дух от невыразимого ощущения
блеска и величия. Трон Его Высочества сделан из золота и обтянут алым
камчатным шелком, каждая ножка оканчивается четырьмя львиными головами,
символизирующими храбрость и силу, и обвита змеей, означающей мудрость. Над
спинкой трона - изображение шлема Минервы, а на окнах - многокрасочный
святой Георгий в сияющем нимбе.
Но истинный шедевр - это большой салон; здесь каждое украшение
свидетельствует о несравненной изобретательности. Стены драпированы атласом
лимонного цвета с фигурами, оконные занавеси, обивка кресел и диванов - того
же цвета. Потолок украшен аллегорическими картинами, на них изображены
Грации и Музы, а также Юпитер, Меркурий, Аполлон и Парис. По концам залы
стоят два огромных канделябра золоченой бронзы. Невозможно словами передать,
каким они отличаются необыкновенным мастерством и тонкостью отделки, - это
две пальмы, ветви которых расходятся на пять сторон, чтобы лучше отражать
свет, а под ними стоят две прелестные сельские нимфы, обвивая стволы
гирляндами цветов. В центре же висит роскошная люстра. Чтобы оценить весь
интерьер dan son plus beau jour {В самой выгодном свете (франц.).}, его
лучше всего разглядывать в зеркало над камином. Анфилада комнат от салона до
бальной залы являет собой при распахнутых дверях поистине грандиознейшее
зрелище в истории".
А в "Журнале джентльмена" за этот же месяц и год - март, 1784 -
содержится описание другого торжества, в котором главное участие принимал
другой великий джентльмен, тоже англичанин по происхождению.
"В соответствии с приказом, Его Превосходительство Главнокомандующий
был допущен на публичное заседание Конгресса, и председатель, сев на свое
место, после паузы объявил, что депутаты собрались и готовы его выслушать. И
тогда, поднявшись, он произнес такую речь:
- Господин председатель, великие события, в зависимость от которых я
ставил мою отставку, наконец произошли. И ныне я пришел в Конгресс, дабы
сложить перед ним данные мне полномочия, и прошу освободить меня от службы
моему отечеству.
Счастливый признанием нашей независимости и суверенности, я ухожу с
поста, который в свое время принимал не без колебаний, смолкнувших, однако,
перед уверенностью в правоте нашего дела, перед поддержкой нации и ее
высшего органа и перед покровительством Неба. Завершая этот последний этап
моей государственной службы, я поручаю интересы нашего любезнейшего
отечества заботам Всемогущего Бога и тех, кому принадлежит руководство, -
Его святому заступничеству. Выполнив назначенную мне работу, я удаляюсь с
театра исторических действий; и, сердечно прощаясь с этим высоким органом
власти, под чьим началом я так долго действовал, слагаю мои полномочия и
удаляюсь от обязанностей общественной жизни.
На эти слова председатель отвечал:
- Сэр, отстояв знамя свободы в Новом Свете и преподав полезный урок и
угнетателям и угнетенным, вы удаляетесь от дел с благословением ваших
сограждан; слава же ваших достоинств не прекратится с вашим военным
командованием, но перейдет в отдаленнейшие века".
Так что же было самым грандиозным зрелищем в истории: вступительное
празднество принца Георга или отставка Вашингтона? Кем будут восхищаться
последующие века: бездельником в кружевах и блестках, танцующим на балах,
или же героем, вкладывающим меч в ножны, после того как прожита жизнь,
отмеченная незапятнанной честью, безупречной чистотой и бестрепетной
храбростью и увенчанная решительной победой? Что значит быть джентльменом?
Означает ли это - иметь возвышенные цели, вести беспорочную жизнь, хранить в
чистоте честь; пользоваться уважением сограждан и любовью в кругу семьи;
скромно принимать удачу; в беде оставаться твердым и равно в счастье и
несчастье отстаивать правду? Укажите мне счастливого гражданина, о котором
по справедливости можно сказать все это, и в нем мы сможем приветствовать
настоящего джентльмена, какое бы положение в обществе он ни занимал; укажите
мне счастливого принца, заслуживающего такую же хвалу, и он может уверенно
рассчитывать на нашу любовь и преданность.
В сердце британца сохранилось теплое чувство к Георгу III - не потому,
чтобы он был мудр и справедлив, но за то, что жизнь он вел чистую, помыслы
имел честные и по своему разумению почитал бога. Думается мне, что от той,
кто унаследовала его скипетр, мы можем ждать правления более мудрого и жизни
столь же чистой и честной; и я уверен, что будущий живописец наших обычаев
отдаст справедливую дань этой прекрасной жизни и сохранит достойную память
об этой незапятнанной добродетели.
^TКомментарии^U
Очерки Теккерея о четырех королях Ганноверской династии, правивших в
Англии с 1714 по 1830 год, представляют собой лекции, прочитанные автором
сначала в Соединенных Штатах, а затем у себя на родине. Они были написаны в
августе - октябре 1855 года. На создание их ушло менее трех месяцев, однако
замысел свой писатель вынашивал более трех лет, и любопытно проследить
зарождение и эволюцию этого замысла.
Летом 1852 года, закончив свой первый крупный исторический роман
"История Генри Эсмонда", Теккерей отправился в путешествие по Европе. Позади
были два года напряженного труда, два года, отданные истории, английскому
XVIII веку. До "Эсмонда" он работал над лекциями о писателях той эпохи
("Английские юмористы XVIII века") и читал их во многих городах страны.
Лекции имели успех, принесли ему немалый доход, и он получил приглашение в
Америку, куда должен был отправиться осенью этого года. Но пока, летом, он
наслаждался отдыхом, переезжал из одного европейского города в другой,
"узнавал" описанные им в "Эсмонде" места сражений и размышлял о будущих
книгах. 6 июля он пишет матери из Вены: "У меня было намерение написать
лекции о "Четырех Георгах" и для этого побывать в Ганновере... Если я
возьмусь за эту тему, то у меня неизбежно сорвется с языка что-нибудь
непочтительное, а так как я не чувствую некоего веления свыше выполнить эту
работу, то, пожалуй, лучше подыскать что-то другое..." Тема и привлекала и
отпугивала его. Только что завершенный "Эсмонд" оканчивался водворением на
престол первого Георга, и писатель с удовольствием продолжил бы рассказ об
Англии того времени. Но, с другой стороны, он знал, что его описание королей
и придворной жизни поневоле будет выдержано в обличительных тонах. Семь лет
назад, в 1845 году, Теккерей, тогда еще никому не известный сотрудник
"Панча", мог себе позволить опубликовать на страницах этого юмористического
журнала "дерзкие" стихи под названием "Георги", где давал короткую и
язвительную характеристику каждому из королей (см. т. 2 наст. Собр. соч.).
Но теперь автор прославивших его "Ярмарки" и "Пенденниса" ("Эсмонд" тогда
еще не вышел) не хотел бы рисковать недавно и с таким трудом завоеванным
положением в обществе и благосклонностью сильных мира сего. Однако,
признавая, что разумнее отказаться от этих лекций, он в том же письме не без
улыбки замечает: "Именно поэтому я и примусь за них". Писатель посещает
Ганновер и, вернувшись в Лондон за полтора месяца до отплытия в Америку,
садится за работу, рассчитывая прочесть там "Георгов", "когда всем
наскучат... старые, набившие оскомину юмористы". Именно в это время
Теккерея, вынужденного платить дань своей популярности, наперебой приглашают
знатные леди и лорды: он посещает обеды, вечера, завязывает новые
знакомства... Вскоре писатель сообщает, что окончательно оставил мысль о
"Георгах".
Успех его чтений в Соединенных Штатах и знакомство с жизнью, во многом
отличной от устоявшегося консервативного быта Англии, вновь возвращают его к
прежнему замыслу. Но к тому времени он претерпевает некоторые изменения.
Теккерей мечтает на следующий год приехать в Америку с лекциями, название
которых будет - "Светские люди". "Светские люди! Честерфилд, Уолпол, Уортон,
Браммел, - пишет он, уже вернувшись, одной американской корреспондентке, -
какая это будет забавная сатира! Какая прекрасная возможность для молодых
людей изучить европейские нравы!" Но он вновь откладывает осуществление
своего плана, болезнь заставляет его перенести поездку в Америку на
следующий, 1855 год. Писатель начинает новый роман - "Ньюкомы", который
заканчивает в конце июня 1855 года. Не желая откладывать дальше свое второе
посещение Нового Света, он намечает день отплытия -13 октября, хотя лекций,
которые он должен будет там читать, еще нет. В августе он начинает диктовать
своему секретарю первый очерк. Но посвящен он не блестящим аристократам
прошлого века. Тема лекций, как и прежде, - "Четыре Георга".
В Англии к тому времени произошли значительные события. Участие в