Страница:
жалобные строки, которые примечательны скорее трогательностью, нежели
поэтическими достоинствами:
Когда я только расцвела,
Вольна, здорова, весела,
Когда звучали, что ни час,
Беседа, шутки, пенье, пляс,
Уверенность владела мной:
Мир создан для меня одной.
А ныне, в пору тяжких мук,
Когда меня сразил недуг,
Когда я поняла, что впредь
Не танцевать мне и не петь,
Я радуюсь, что мир земной
Бог подарил не мне одной.
Бедняжка покинула этот мир - но еще до того, как она умерла,
истерзанный горем отец пришел в такое состояние, что к нему пришлось
приставить надсмотрщиков, и с ноября 1810 года Георг III перестал
царствовать. Всему миру известна печальная повесть о его болезни: в истории
не найти второй такой жалкой фигуры, как этот старик, утративший зрение и
рассудок и одиноко бродящий по залам своего дворца, произнося речи перед
воображаемым парламентом, проводя смотр несуществующим войскам, принимая
поклонение призрачных царедворцев. Я видел его портрет, писанный в то время,
- он висит в апартаментах его дочери ландграфини Гессен-Гомбургской среди
книг, и виндзорской мебели, и множества других предметов, напоминающих
хозяйке ее английскую родину. Бедный старый отец изображен в пурпурной
мантии, белоснежная борода ниспадает на грудь, сквозь нее тщетно сверкает
звезда его прославленного ордена. Он был уже слеп; мало того, он полностью
потерял и слух. Свет, разум, звук человеческого голоса - все утешения,
существующие в этом мире, были отняты у него. Бывали минуты некоторого
просветления; в одну из таких минут королева, пришедшая навестить его,
застала его за клавесином, - он пел церковный гимн и аккомпанировал себе.
Закончив, он опустился на колени и стал вслух молиться - о ней, о детях,
потом о стране и кончил молитвой о себе, прося, чтобы бог избавил его от
столь тяжкого бедствия либо же дал ему силы смириться. После этого он
разразился слезами, и рассудок снова его покинул.
Нужна ли здесь мораль, потребны ли какие-то особые слова, чтобы
поведать эту грустную повесть? Она слишком трагична для слез. Мысль о такой
несчастной судьбе заставляет меня смиренно склониться ниц перед Тем, Кто
правит королями и простыми смертными, перед Всевышним Монархом, в Чьей
власти находятся все империи и республики, перед неисповедимым Дарителем
жизни и смерти, счастья и торжества. "О братья, - так я сказал тем, кто
слушал меня первый раз в Америке. - О братья, говорящие со мной на одном
нашем общем родном языке, товарищи, - уж более не враги, - давайте пожмем
друг другу руки в траурном молчании над гробом этого короля и заключим
перемирие в нашей войне! Повергнут в ничтожество, пред кем надменнейшие
склоняли колени; кончил жальче самого убогого из своих нищих; обращен в
прах, за чью жизнь молились миллионы. Совлечен с королевского трона;
подвергнут грубому обращению; сыновья на него восстали; любимая дочь,
утешение старости, безвременно скончалась у него на глазах, - несчастный Лир
склоняется к ее мертвым устам и молит: "Постой, Корделия! Повремени!":
Не мучь. Оставь
В покое дух его. Пусть он отходит.
Кем надо быть, чтоб вздергивать опять
Его на дыбу жизни для мучений?
Молчите, распри и войны, над его горькой могилой! Играйте, трубы,
похоронный марш! Спектакль его окончен, опустись, черный занавес, над его
гордостью и ничтожеством, над его ужасной судьбой!
^TГеорг IV^U
В занимательной книге Туисса "Жизнь Элдона" описано, как старый
лорд-канцлер, когда скончался герцог Йорк, раздобыл локон его волос; он
такое значение придавал подлинности этой реликвии, что его жена Бесси Элдон
сидела, не выходя из комнаты, все время, пока человек от "Хэмлета" разбирал
локон на пряди и раскладывал их но медальонам, которые потом носили на себе
все члены семейства Элдон. Известен и другой случай - как при посещении
Георгом IV Эдинбурга на борт королевской яхты, дабы приветствовать короля в
его верноподданной Шотландии, поднялся человек, гораздо лучший, чем он,
схватил кубок, из которого только что отпил вино августейший гость, и,
поклявшись навсегда сохранить драгоценную склянку для потомства, сунул в
карман, а дома сел на нее и раздавил. Представьте себе, что это приобретение
честного шерифа осталось бы цело, не улыбнулись ли бы мы сейчас с чувством,
близким к жалости, найдя его в Эбботсфорде? Представьте себе, что медальон с
волосами принца-антипаписта продавался бы сегодня на аукционе у Кристи, quot
libras e duce summo invenies {Сколько фунтов получишь от славного вождя
(лат.).}, - сколько бы вы не пожалели отдать за славного герцога? У мадам
Тюссо выставлены коронационные одежды короля Георга, - найдется ли в наши
дни человек, который стал бы целовать их расшитые мишурой края? Тридцать
лет, как он уснул последним сном, - неужто никто из вас, сохранивших о нем
память, не удивляется сегодня, что уважал его, восхищался им и дружно кричал
со всеми "ура"?
Сначала казалось, что нарисовать его портрет не составит труда. Сюртук
со звездой, парик, под ним - лицо, расплывшееся в улыбке; куском мела на
грифельной доске я мог бы хоть сейчас, не отходя от стола, набросать нечто
вполне похожее. Но, прочитав о нем десятки книг, переворошив старые газеты и
журналы, описывающие его здесь - на балу, там - на банкете, на скачках и
тому подобном, под конец убеждаешься, что нет ничего и не было, только этот
самый сюртук со звездой, и парик, и под пим - улыбающаяся маска; только одна
пышная видимость. Его отец и деды были людьми. Мы знаем, что они собой
представляли, на какие поступки в каких обстоятельствах были способны;
знаем, что при случае они сражались и вели себя как храбрые солдаты. У них
были друзья по их вкусам, и их они любили; были враги, этих они всем сердцем
ненавидели; у них были свои страсти, поступки, индивидуальности.
Король-Моряк, который пришел после Георга, тоже был человеком; и герцог Йорк
был человеком, большим, грубым, горластым, веселым и бесстрашным ругателем.
Но этот Георг - что он был такое? Я просматриваю всю его жизнь и вижу
неизменными лишь поклон и улыбку. Пытаюсь разобрать его на составные части и
нахожу только шелковые чулки, ватные прокладки, корсет, сюртук с позументами
и меховым воротом, звезду на голубой ленте, раздушенный носовой платок,
лучший каштаново-коричневый парик от "Труфитта", источающий масляные запахи,
вставные челюсти, огромный черный галстук, один жилет, потом второй, третий
и потом - ничего. Мне неизвестно, чтобы он когда-нибудь выразил какое-то
чувство. Имеются подписанные им документы, но их составляли другие;
сохранились его частные письма, но их писала чужая рука. Он ставил внизу
страницы большими буквами: "Георг _Р_" или "Георг _R_" {Георг, Принц, или
Георг, Король (от лат. princeps, rex).}, - и полагал себя автором; а на
самом деле это работа неизвестного писца, книгопродавца, писателя -
неизвестного человека, который заботился о правописании, исправлял корявые
обороты и придавал расхлябанному, слезливому пустословию какой-то смысл. Вот
у них была своя индивидуальность: у его учителя танцев, которому он
подражал, которого даже превзошел; у парикмахера, расчесывавшего и
завивавшего ему парик; у портного, кроившего его сюртуки. Но о Георге
невозможно сказать ничего определенного. Снаружи все, несомненно,
портновская работа и прокладки; за этим, может быть, что-то и кроется, но
что? До характера сейчас не доберешься. Да и в будущем у людей найдутся дела
поважнее, чем распеленывать и разгадывать эту венценосную мумию. Признаюсь,
когда-то я думал, что получилась бы хорошая охота - выследить его, поднять и
загнать. Но теперь мне было бы просто стыдно садиться на коня, спускать
добрых собак и скакать в отъезжее поле за такой жалкой дичью.
12 августа 1762 года, в сорок седьмую годовщину восшествия
Брауншвейгской династии на английский престол, все колокола в Лондоне
разливались праздничным звоном, возглашая, что у Георга III родился
наследник. Пять дней спустя король соблаговолил выпустить скрепленный
большой королевской печатью документ, согласно которому ребенку
присваивались титулы его королевского высочества принца Великобритании,
принца-курфюрста Брауншвейг-Люнебургского, герцога Корнуолла и Роутсея,
графа Гаррика, барона Ренфрю, лорда Островов, наместника Шотландского,
принца Уэльского и графа Честерского.
Все, кто мог, устремились смотреть прелестное дитя, и в Сент-Джеймском
дворце за фарфоровым экраном была установлена колыбель, увенчанная тремя
страусовыми перьями, а в ней, радуя взгляд верноподданных англичан, возлежал
царственный младенец. Я читал, что среди первых подношений ему был подарен
"индейский лук со стрелами- от жителей Нью-Йорка, подданных его отца". Это
была его любимая игрушка; один старый политик, оратор и острослов времен его
деда и прадеда, так и не пресытившийся жизнью царедворца и даже в старости
ценивший монаршие милости, имел обыкновение играть с маленьким принцем, -
мальчик стрелял в него из этого лука, старик делал вид, будто падает
мертвый, потом поднимался и падал снова, и так много раз подряд, к великому
удовольствию наследника. Словом, ему угождали с колыбели; политики и
царедворцы наперебой лобызали ему стопы еще прежде, чем он научился ими
ступать.
Есть красивая картина, изображающая царственное дитя - эдакого
прелестного пухленького ребенка, спящего на коленях у матери, а она
обернулась и приложила палец к губам, словно просит окружающих ее придворных
не потревожить сон дитяти. Вероятно, с этого дня и до смерти в шестьдесят
восемь лет с него было написано больше портретов, чем с кого бы то ни было
из живших и умерших на земле, - во всевозможных военных мундирах и
придворных одеяниях - с длинными пудреными волосами - с косицей и без, в
треуголках всех мыслимых фасонов - в драгунском мундире - в форме
фельдмаршала - в шотландской юбке и пледе, с палашом и кинжалом
(умопомрачительная фигура) - во фраке с аксельбантами, расшитой грудью и
меховым воротом, в панталонах в обтяжку и шелковых чулках - в париках всех
расцветок: белокурых, каштановых и черных, - и, наконец, в знаменитом
облачении для коронации, память о которой была ему так дорога, что копии с
этого портрета он разослал по всем королевским дворам и британским
посольствам в Европе, а также в бесчисленные клубы и ратуши Англии и всем
своим знакомым. Помнится, во дни моей молодости его портрет висел над
обеденным столом чуть не в каждом доме.
О молодых годах принца известно немало россказней. И как он с
необычайной быстротой усваивал все языки, и древние и современные; и как
красиво сидел в седле, прелестно пел, изящно играл на виолончели. Что он был
красив, свидетельствуют все. Он отличался горячим нравом и якобы однажды,
повздорив с отцом, ворвался в королевский кабинет с возгласом: "Уилкс и
свобода навсегда!" И будто бы он был такой умный, что посрамлял даже своих
наставников. Один из них, лорд Брюс, допустил ошибку в долготе греческого
слога, и прекрасный юный принц его тут же поправил. Лорд Брюс не мог
оставаться его учителем после подобного унижения; он подал в отставку, и,
чтобы ему не было обидно, его возвели в графское достоинство. Вот уж
воистину престранный повод для пожалования титула! Лорд Брюс получил графа
за ошибку в просодии; а Нельсон получил барона за победу на Ниле.
Любители арифметики складывали миллионы и миллионы, которые за свою
яркую жизнь единолично поглотил этот принц. Помимо годового дохода в
пятьдесят, семьдесят, сто и сто двадцать тысяч фунтов, известно, что он
трижды обращался за дотациями в парламент; что у него были долги в сто
шестьдесят и шестьсот пятьдесят тысяч фунтов; и существовали еще какие-то
таинственные иностранные займы, которые тоже пошли в его карман. Чем он
заслужил такие невероятные суммы? За что ему их давали? Будь он целым
промышленным городом, или густонаселенным сельским районом, или пятитысячной
армией, на него и тогда бы не ушло больше. А он, один-единственный толстый
человек, не пахал, не прял, не воевал, - что же он мог такого сделать, что
вообще может сделать человек, чтобы заслужить подобное изобилие?
В 1784 году, когда ему исполнился двадцать один год, он получил
Карлтон-Хаус, отделанный за счет нации со всей мыслимой роскошью. Карманы
его были полны денег, - он заявил, что ему мало; он швырял их в окно - на
одни сюртуки он тратил десять тысяч в год. Нация дала ему еще денег; потом
еще и еще. Сумма получалась неисчислимая. Он был на загляденье хорош собой
и, едва начав появляться в свете, получил прозвище Принц Флоризель. Что он
самый очаровательный принц на свете, - считали и мужчины, и, к сожалению,
очень многие женщины.
Вероятно, он был грациозен. Существует так много свидетельств о
приятности его манер, что приходится признать за ним безусловную
элегантность и силу обаяния. Он и еще брат французского короля граф д'Артуа,
очаровательный молодой принц, который умел превосходно ходить по канату (он
же старый, дряхлый король-изгнанник, просивший об убежище у преемника короля
Георга и живший какое-то время в бывшем дворце Марии Стюарт), - эти двое
делили между собой в юности славу двух первых джентльменов Европы. Мы-то в
Англии, разумеется, отдавали пальму первенства нашему джентльмену. И до
самой кончины Георга у нас в этом не возникало сомнений, а вздумай кто
усомниться, его сочли бы изменником и бунтовщиком. Недавно я перечитывал
наугад страницы из прелестных "Noctes" {"Ночи" (лат.).} Кристофера Нокса в
новом издании. Верный шотландец поднимает там тост за здравие КОРОЛЯ
прописными буквами. Можно подумать, будто это - какой-то герой, мудрец,
государственный муж, идеал монарха и мужчины. Случай с разбитым кубком, о
котором я говорил выше, произошел с Вальтером Скоттом. Он был в Шотландии
горячим сторонником короля, он расположил к нему всех шотландцев, ввел
верность короне в моду и яростно разил врагов принца своим могучим палашом.
У Брауншвейгского королевского дома не было других таких защитников, как
простолюдины-якобиты, вроде Сэма Джонсона, сына личфилдского коробейника,
или Вальтера Скотта, сына эдинбургского юриста.
Натура и обстоятельства словно сговорились испортить молодого принца:
при папашином дворе стояла такая невыносимая скука, такими дурацкими были
там развлечения, такими бессмысленными занятия, и все одно и то же, и такая
одурь - не продохнуть; от подобной жизни и менее полнокровный наследник
престола ударился бы в разгул. Все принцы, едва вырастали, тут же спешили
удрать из этого Замка Уныния, где сидел на престоле старый король Георг, с
утра до ночи проверяя свои конторские книги или мурлыча Генделя, а королева
Шарлотта вышивала в пяльцах и нюхала табак. Большинство из этих
здоровяков-сыновей, перебесившись смолоду, поселялись своим домом и
превращались в мирных подданных отца и брата, - и народ относился к ним
вовсе не плохо, прощая, как принято, грехи молодости за лихость, искренность
и веселый нрав.
Черты, проявившиеся смолоду, останутся в человеке и в зрелые годы. Наш
принц начал свою жизнь с подвига, вполне достойного его будущих свершений:
он изобрел новую пряжку на башмаках. Она имела один дюйм в длину и пять
дюймов в ширину, "закрывая почти весь подъем и доставая до полу с обеих
сторон". Какое очаровательное изобретение, изящное и полезное, как и сам
принц, на чьей ноге оно блистало! На свой первый придворный бал, читаем мы,
он явился "в кафтане розового атласу с белыми манжетами, в камзоле белого
атласу, шитом разноцветной канителью и парижскими искусственными
бриллиантами без счету. А шляпа его была украшена двумя рядами стальных бус,
всего числом в пять тысяч, и с пуговицей и петлей того же материалу, и была
заломлена по новому армейскому фасону". Каков Флоризель! Может быть, эти
подробности кажутся неинтересными? Но ведь они представляют собою важные
сведения из его жизни. Биографы рассказывают нам, что, начиная
самостоятельную жизнь в новом роскошном дворце, принц Уэльский имел некие
смутные намерения поощрять науки, литературу и другие искусства; устраивать
ассамблеи литераторов; основать общества по изучению географии, астрономии,
ботаники. Астрономия, география, ботаника! Как бы не так! Французские
балерины, французские повара, жокеи, шуты, сводники, портные, кулачные
бойцы, учителя фехтования, торговцы фарфором и мишурой, ювелиры - вот с кем
он постоянно якшался. Поначалу он делал вид, будто дружит с такими людьми,
как Берк, Фокс, Шеридан. Но возможно ли, чтобы эти люди сохраняли
серьезность в обществе пустого, беспутного молодого человека? Фокс мог
толковать с ним об игре в кости, Шеридан - о вине; а больше - что же еще
могло быть общего у этих гениев с разряженным молодым хозяином
Карлтон-Хауса? Чтобы такой безмозглый шалопай - и пользовался уважением
Фокса и Берка? Чтобы его мнение о конституции, об индийском вопросе, о
равноправии католиков - о чем угодно, серьезнее пуговиц для жилета или соуса
к куропатке - имело в их глазах какой-то вес? Дружба между принцем и вождями
вигов - вещь невозможная. Они лицемерили, прикидываясь, будто уважают его, и
он, нарушив этот притворный союз, был по-своему совершенно прав. Его
естественными дружками были франты и паразиты. Он мог разговаривать с
портным, с поваром; но чтобы такой человек, ленивый, слабохарактерный,
самовлюбленный, с головы до пят пропитанный чудовищным тщеславием и
неискоренимым легкомыслием, мог беседовать на равных с великими
государственными мужами - это абсурд. Они рассчитывали использовать его в
своих целях, и какое-то время им это удавалось; но они не могли не видеть,
как он труслив, как бессердечен и вероломен, и, наверное, были готовы к его
измене. Новый круг его друзей составили обыкновенные собутыльники, и они ему
тоже вскоре наскучили; после этого мы видим его в тесном кругу нескольких
избранных подхалимов - мальчиков со школьной скамьи и гвардейцев, чья лихая
выправка щекотала нервы поистрепавшегося сластолюбца. Какая разница, кто
были его друзья? Он всех друзей бросал; настоящих друзей у него и быть не
могло. Возле наследника престола могут толпиться льстецы, авантюристы,
искатели, честолюбцы, использующие его в своих интересах; но дружба ему
заказана.
И женщины, я думаю, с такими людьми так же расчетливы и коварны, как и
мужчины. Возьмем ли мы на себя роль Лепорелло и будем размахивать списком
любовных побед этого венценосного Дон Жуана, перебирая одно за другим имена
фавориток, которым принц Георг швырял свой платок? Какой смысл
пересказывать, как была высмотрена, завоевана, а потом брошена Пердита и кто
пришел ей на смену? Что с того, если мы и знаем, что он действительно был
обвенчан с миссис Фицгерберт по римско-католическому обряду, что ее
свидетельство о браке в Лондоне видели и что имена свидетелей при
бракосочетании известны? Порок такого рода ничего нового или случайного
собой не представляет. Распутники, бессердечные, самоупоенные, вероломные и
трусливые, существуют от сотворения мира. У этого соблазнов было больше, чем
у многих других, - вот, пожалуй, единственное, что можно было бы сказать в
его оправдание.
На горе этому обреченному, он мало того, что был красив и вызывал
восхищение женщин; мало того, что был наследником престола, которому все
наперебой стремились угождать и льстить, - но он к тому же имел неплохой
голос, и это толкало его еще дальше по дурной дороге, к застолью и пьянству.
Словом, все демоны удовольствия влекли за собой бедного Флоризеля:
праздность, и сластолюбие, и тщеславие, и пьянство, дружно бряцая веселыми
кимвалами, толкали и манили его.
Впервые мы читаем об его нежных руладах, когда он поет под стенами
замка Кью чувствительные песенки при луне на берегу Темзы, а лорд виконт
Лепорелло следит за тем, чтобы никто не помешал его исполнению.
В то время петь после обеда и ужина было принято повсеместно. Можно
сказать, вся Англия подхватывала припевы, иногда безобидные, а то и
скабрезные, сопровождая ими обильные возлияния пенящейся влаги.
Спешишь, о Муза, в дальний край? Зачем тебе туда?
Вкруг кубка лучше ты летай, как стриж вокруг пруда! -
пел Моррис в одной из своих анакреонтических од, и принц несчитанное
число раз подтягивал веселый припев:
Вот выпить веская причина и кубки вновь налить!
Сам-то залихватский собутыльник принца нашел в конце концов "вескую
причину" перестать пить и наливать, понял ошибки своей молодости, оставил
кубки и припевы и умер вдали от света, примирившись с богом. А ведь стол
принца предлагал, должно быть, немало соблазнов. За ним сиживали
прославленные остроумцы, наперебой стараясь позабавить хозяина. Удивительно,
как взыгрывает дух, заостряется ум и богаче становится винный букет, когда
во главе стола оказывается один из великих мира сего. Скотт, преданный
кавалер, верный вассал короля и лучший рассказчик того времени, щедро
изливал там свои неисчерпаемые запасы стародавних преданий, доброты и
насмешки. Грэттон добавлял редкостное красноречие, фантазию, темперамент.
Том Мур залетал ненадолго и заливисто распевал свои бесподобные любовные
песенки, а потом, негодующе чирикнув, упорхнул и стал налетать на принца,
клевать его и когтить. С такими гостями и впрямь не мудрено было засидеться
допоздна, так что у дворецкого, бывало, рука отнималась откупоривать
бутылки. Нельзя забывать, какие тогда были нравы, - Уильям Питт, например,
являлся в палату общин, распив дома бутылку портвейна, и отправлялся оттуда
с Дандесом к Беллами, чтобы опустошить еще парочку.
Читая том за томом про нашего принца, повсюду находишь с десяток, -
право, не больше, - одних и тех же историй. Он был добр, эдакий повеса-принц
с нежным сердцем. Один рассказ, быть может, изо всех самый для него лестный,
свидетельствует о том, что, будучи принцем-регентом, он всегда готов был
выслушать все доводы в защиту приговоренных к смертной казни и рад был, если
возможно, смягчить приговор. Он был добр со слугами.
Есть во всех его биографиях рассказ, который рисует нам некую горничную
Молли, - при очередном домашнем переустройстве, какие принц постоянно
затевал, бедняжка плакала, вытирая пыль с кресел, и объяснила свои слезы
тем, что ей приходится теперь расстаться с хозяином, у которого для каждого
из прислуги есть доброе слово. Другой рассказ - о конюхе, который воровал
овес и сено из принцевых конюшен, за что и был уволен соответствующим
должностным лицом; но принц услыхал о проступке Джона, пожурил его очень
сердечно и принял обратно, взяв с него слово больше никогда не грешить, -
каковое слово Джон свято сдержал. Еще с умилением рассказывается, как принц
в ранней молодости услыхал однажды о семье офицера, терпящей нужду, тут же
занял шестьсот или восемьсот фунтов, подобрал под шляпу свои длинные волосы
и в таком неузнаваемом виде отвез деньги голодающей семье. Он послал деньги
Шеридану, когда тот уже был на смертном одре, и готов был послать еще, но
смерть положила конец страданиям гения. Помимо этих случаев, приводятся еще
милостивые слова, изящно и к месту сказанные им разным людям, с которыми его
сводила судьба. Но он обманул чувства многих друзей. Сегодня он был с ними
приветлив и короток, а завтра проходил мимо, не замечая. Он пользовался ими
в своих целях, может быть, любил их по-своему, а потом приходила разлука. В
понедельник он целовал и ласкал бедняжку Пердиту, а во вторник встретил и не
узнал. В среду он был очень сердечен со злосчастным Браммелом, а в четверг
забыл о нем и даже не отдал бедному денди причитающуюся ему табакерку; уже
много лет спустя он встретил старого Красавчика, впавшего в нищету и
ничтожество, и тот прислал ему другую табакерку, наполненную тем сортом
табака, который ему когда-то нравился, - в знак памяти и полной покорности;
и король принял подарок, и велел закладывать лошадей, и уехал, так и не
кивнув тому, кто был ему некогда другом, любимцем, соперником, врагом и
недосягаемым образцом. У Роксолла можно об этом прочесть. Когда умерла
обаятельная, красивая, благородная герцогиня Девонширская - прелестная дама,
которую он в прежние годы называл своей дражайшей герцогиней и делал вид,
будто высоко ценит, как и все английское общество, - он сказал: "Мы потеряли
самую светскую женщину в Англии".- "Мы потеряли самого сердечного человека в
Англии", - возразил честный Чарльз Фокс. В другой раз, когда, как
рассказывается у того же Роксолла, трое вельмож получали орден Подвязки,
"некое высочайшее лицо заметило, что каждый из троих держится в соответствии
со своим характером: герцог А. приблизился к монарху с холодным,
флегматичным и неловким видом настоящего клоуна, лорд В. вышел, улыбаясь и
кланяясь, как придворный, а лорд С. явился спокойный и непринужденный, как и
надлежит джентльмену"! Вот такие истории приходится вспоминать, рассказывая
об этом принце и короле, - был добр с горничной, явил великодушие к конюху,
тонко разбирался в поклонах. Больше о нем рассказать нечего - только эти
поэтическими достоинствами:
Когда я только расцвела,
Вольна, здорова, весела,
Когда звучали, что ни час,
Беседа, шутки, пенье, пляс,
Уверенность владела мной:
Мир создан для меня одной.
А ныне, в пору тяжких мук,
Когда меня сразил недуг,
Когда я поняла, что впредь
Не танцевать мне и не петь,
Я радуюсь, что мир земной
Бог подарил не мне одной.
Бедняжка покинула этот мир - но еще до того, как она умерла,
истерзанный горем отец пришел в такое состояние, что к нему пришлось
приставить надсмотрщиков, и с ноября 1810 года Георг III перестал
царствовать. Всему миру известна печальная повесть о его болезни: в истории
не найти второй такой жалкой фигуры, как этот старик, утративший зрение и
рассудок и одиноко бродящий по залам своего дворца, произнося речи перед
воображаемым парламентом, проводя смотр несуществующим войскам, принимая
поклонение призрачных царедворцев. Я видел его портрет, писанный в то время,
- он висит в апартаментах его дочери ландграфини Гессен-Гомбургской среди
книг, и виндзорской мебели, и множества других предметов, напоминающих
хозяйке ее английскую родину. Бедный старый отец изображен в пурпурной
мантии, белоснежная борода ниспадает на грудь, сквозь нее тщетно сверкает
звезда его прославленного ордена. Он был уже слеп; мало того, он полностью
потерял и слух. Свет, разум, звук человеческого голоса - все утешения,
существующие в этом мире, были отняты у него. Бывали минуты некоторого
просветления; в одну из таких минут королева, пришедшая навестить его,
застала его за клавесином, - он пел церковный гимн и аккомпанировал себе.
Закончив, он опустился на колени и стал вслух молиться - о ней, о детях,
потом о стране и кончил молитвой о себе, прося, чтобы бог избавил его от
столь тяжкого бедствия либо же дал ему силы смириться. После этого он
разразился слезами, и рассудок снова его покинул.
Нужна ли здесь мораль, потребны ли какие-то особые слова, чтобы
поведать эту грустную повесть? Она слишком трагична для слез. Мысль о такой
несчастной судьбе заставляет меня смиренно склониться ниц перед Тем, Кто
правит королями и простыми смертными, перед Всевышним Монархом, в Чьей
власти находятся все империи и республики, перед неисповедимым Дарителем
жизни и смерти, счастья и торжества. "О братья, - так я сказал тем, кто
слушал меня первый раз в Америке. - О братья, говорящие со мной на одном
нашем общем родном языке, товарищи, - уж более не враги, - давайте пожмем
друг другу руки в траурном молчании над гробом этого короля и заключим
перемирие в нашей войне! Повергнут в ничтожество, пред кем надменнейшие
склоняли колени; кончил жальче самого убогого из своих нищих; обращен в
прах, за чью жизнь молились миллионы. Совлечен с королевского трона;
подвергнут грубому обращению; сыновья на него восстали; любимая дочь,
утешение старости, безвременно скончалась у него на глазах, - несчастный Лир
склоняется к ее мертвым устам и молит: "Постой, Корделия! Повремени!":
Не мучь. Оставь
В покое дух его. Пусть он отходит.
Кем надо быть, чтоб вздергивать опять
Его на дыбу жизни для мучений?
Молчите, распри и войны, над его горькой могилой! Играйте, трубы,
похоронный марш! Спектакль его окончен, опустись, черный занавес, над его
гордостью и ничтожеством, над его ужасной судьбой!
^TГеорг IV^U
В занимательной книге Туисса "Жизнь Элдона" описано, как старый
лорд-канцлер, когда скончался герцог Йорк, раздобыл локон его волос; он
такое значение придавал подлинности этой реликвии, что его жена Бесси Элдон
сидела, не выходя из комнаты, все время, пока человек от "Хэмлета" разбирал
локон на пряди и раскладывал их но медальонам, которые потом носили на себе
все члены семейства Элдон. Известен и другой случай - как при посещении
Георгом IV Эдинбурга на борт королевской яхты, дабы приветствовать короля в
его верноподданной Шотландии, поднялся человек, гораздо лучший, чем он,
схватил кубок, из которого только что отпил вино августейший гость, и,
поклявшись навсегда сохранить драгоценную склянку для потомства, сунул в
карман, а дома сел на нее и раздавил. Представьте себе, что это приобретение
честного шерифа осталось бы цело, не улыбнулись ли бы мы сейчас с чувством,
близким к жалости, найдя его в Эбботсфорде? Представьте себе, что медальон с
волосами принца-антипаписта продавался бы сегодня на аукционе у Кристи, quot
libras e duce summo invenies {Сколько фунтов получишь от славного вождя
(лат.).}, - сколько бы вы не пожалели отдать за славного герцога? У мадам
Тюссо выставлены коронационные одежды короля Георга, - найдется ли в наши
дни человек, который стал бы целовать их расшитые мишурой края? Тридцать
лет, как он уснул последним сном, - неужто никто из вас, сохранивших о нем
память, не удивляется сегодня, что уважал его, восхищался им и дружно кричал
со всеми "ура"?
Сначала казалось, что нарисовать его портрет не составит труда. Сюртук
со звездой, парик, под ним - лицо, расплывшееся в улыбке; куском мела на
грифельной доске я мог бы хоть сейчас, не отходя от стола, набросать нечто
вполне похожее. Но, прочитав о нем десятки книг, переворошив старые газеты и
журналы, описывающие его здесь - на балу, там - на банкете, на скачках и
тому подобном, под конец убеждаешься, что нет ничего и не было, только этот
самый сюртук со звездой, и парик, и под пим - улыбающаяся маска; только одна
пышная видимость. Его отец и деды были людьми. Мы знаем, что они собой
представляли, на какие поступки в каких обстоятельствах были способны;
знаем, что при случае они сражались и вели себя как храбрые солдаты. У них
были друзья по их вкусам, и их они любили; были враги, этих они всем сердцем
ненавидели; у них были свои страсти, поступки, индивидуальности.
Король-Моряк, который пришел после Георга, тоже был человеком; и герцог Йорк
был человеком, большим, грубым, горластым, веселым и бесстрашным ругателем.
Но этот Георг - что он был такое? Я просматриваю всю его жизнь и вижу
неизменными лишь поклон и улыбку. Пытаюсь разобрать его на составные части и
нахожу только шелковые чулки, ватные прокладки, корсет, сюртук с позументами
и меховым воротом, звезду на голубой ленте, раздушенный носовой платок,
лучший каштаново-коричневый парик от "Труфитта", источающий масляные запахи,
вставные челюсти, огромный черный галстук, один жилет, потом второй, третий
и потом - ничего. Мне неизвестно, чтобы он когда-нибудь выразил какое-то
чувство. Имеются подписанные им документы, но их составляли другие;
сохранились его частные письма, но их писала чужая рука. Он ставил внизу
страницы большими буквами: "Георг _Р_" или "Георг _R_" {Георг, Принц, или
Георг, Король (от лат. princeps, rex).}, - и полагал себя автором; а на
самом деле это работа неизвестного писца, книгопродавца, писателя -
неизвестного человека, который заботился о правописании, исправлял корявые
обороты и придавал расхлябанному, слезливому пустословию какой-то смысл. Вот
у них была своя индивидуальность: у его учителя танцев, которому он
подражал, которого даже превзошел; у парикмахера, расчесывавшего и
завивавшего ему парик; у портного, кроившего его сюртуки. Но о Георге
невозможно сказать ничего определенного. Снаружи все, несомненно,
портновская работа и прокладки; за этим, может быть, что-то и кроется, но
что? До характера сейчас не доберешься. Да и в будущем у людей найдутся дела
поважнее, чем распеленывать и разгадывать эту венценосную мумию. Признаюсь,
когда-то я думал, что получилась бы хорошая охота - выследить его, поднять и
загнать. Но теперь мне было бы просто стыдно садиться на коня, спускать
добрых собак и скакать в отъезжее поле за такой жалкой дичью.
12 августа 1762 года, в сорок седьмую годовщину восшествия
Брауншвейгской династии на английский престол, все колокола в Лондоне
разливались праздничным звоном, возглашая, что у Георга III родился
наследник. Пять дней спустя король соблаговолил выпустить скрепленный
большой королевской печатью документ, согласно которому ребенку
присваивались титулы его королевского высочества принца Великобритании,
принца-курфюрста Брауншвейг-Люнебургского, герцога Корнуолла и Роутсея,
графа Гаррика, барона Ренфрю, лорда Островов, наместника Шотландского,
принца Уэльского и графа Честерского.
Все, кто мог, устремились смотреть прелестное дитя, и в Сент-Джеймском
дворце за фарфоровым экраном была установлена колыбель, увенчанная тремя
страусовыми перьями, а в ней, радуя взгляд верноподданных англичан, возлежал
царственный младенец. Я читал, что среди первых подношений ему был подарен
"индейский лук со стрелами- от жителей Нью-Йорка, подданных его отца". Это
была его любимая игрушка; один старый политик, оратор и острослов времен его
деда и прадеда, так и не пресытившийся жизнью царедворца и даже в старости
ценивший монаршие милости, имел обыкновение играть с маленьким принцем, -
мальчик стрелял в него из этого лука, старик делал вид, будто падает
мертвый, потом поднимался и падал снова, и так много раз подряд, к великому
удовольствию наследника. Словом, ему угождали с колыбели; политики и
царедворцы наперебой лобызали ему стопы еще прежде, чем он научился ими
ступать.
Есть красивая картина, изображающая царственное дитя - эдакого
прелестного пухленького ребенка, спящего на коленях у матери, а она
обернулась и приложила палец к губам, словно просит окружающих ее придворных
не потревожить сон дитяти. Вероятно, с этого дня и до смерти в шестьдесят
восемь лет с него было написано больше портретов, чем с кого бы то ни было
из живших и умерших на земле, - во всевозможных военных мундирах и
придворных одеяниях - с длинными пудреными волосами - с косицей и без, в
треуголках всех мыслимых фасонов - в драгунском мундире - в форме
фельдмаршала - в шотландской юбке и пледе, с палашом и кинжалом
(умопомрачительная фигура) - во фраке с аксельбантами, расшитой грудью и
меховым воротом, в панталонах в обтяжку и шелковых чулках - в париках всех
расцветок: белокурых, каштановых и черных, - и, наконец, в знаменитом
облачении для коронации, память о которой была ему так дорога, что копии с
этого портрета он разослал по всем королевским дворам и британским
посольствам в Европе, а также в бесчисленные клубы и ратуши Англии и всем
своим знакомым. Помнится, во дни моей молодости его портрет висел над
обеденным столом чуть не в каждом доме.
О молодых годах принца известно немало россказней. И как он с
необычайной быстротой усваивал все языки, и древние и современные; и как
красиво сидел в седле, прелестно пел, изящно играл на виолончели. Что он был
красив, свидетельствуют все. Он отличался горячим нравом и якобы однажды,
повздорив с отцом, ворвался в королевский кабинет с возгласом: "Уилкс и
свобода навсегда!" И будто бы он был такой умный, что посрамлял даже своих
наставников. Один из них, лорд Брюс, допустил ошибку в долготе греческого
слога, и прекрасный юный принц его тут же поправил. Лорд Брюс не мог
оставаться его учителем после подобного унижения; он подал в отставку, и,
чтобы ему не было обидно, его возвели в графское достоинство. Вот уж
воистину престранный повод для пожалования титула! Лорд Брюс получил графа
за ошибку в просодии; а Нельсон получил барона за победу на Ниле.
Любители арифметики складывали миллионы и миллионы, которые за свою
яркую жизнь единолично поглотил этот принц. Помимо годового дохода в
пятьдесят, семьдесят, сто и сто двадцать тысяч фунтов, известно, что он
трижды обращался за дотациями в парламент; что у него были долги в сто
шестьдесят и шестьсот пятьдесят тысяч фунтов; и существовали еще какие-то
таинственные иностранные займы, которые тоже пошли в его карман. Чем он
заслужил такие невероятные суммы? За что ему их давали? Будь он целым
промышленным городом, или густонаселенным сельским районом, или пятитысячной
армией, на него и тогда бы не ушло больше. А он, один-единственный толстый
человек, не пахал, не прял, не воевал, - что же он мог такого сделать, что
вообще может сделать человек, чтобы заслужить подобное изобилие?
В 1784 году, когда ему исполнился двадцать один год, он получил
Карлтон-Хаус, отделанный за счет нации со всей мыслимой роскошью. Карманы
его были полны денег, - он заявил, что ему мало; он швырял их в окно - на
одни сюртуки он тратил десять тысяч в год. Нация дала ему еще денег; потом
еще и еще. Сумма получалась неисчислимая. Он был на загляденье хорош собой
и, едва начав появляться в свете, получил прозвище Принц Флоризель. Что он
самый очаровательный принц на свете, - считали и мужчины, и, к сожалению,
очень многие женщины.
Вероятно, он был грациозен. Существует так много свидетельств о
приятности его манер, что приходится признать за ним безусловную
элегантность и силу обаяния. Он и еще брат французского короля граф д'Артуа,
очаровательный молодой принц, который умел превосходно ходить по канату (он
же старый, дряхлый король-изгнанник, просивший об убежище у преемника короля
Георга и живший какое-то время в бывшем дворце Марии Стюарт), - эти двое
делили между собой в юности славу двух первых джентльменов Европы. Мы-то в
Англии, разумеется, отдавали пальму первенства нашему джентльмену. И до
самой кончины Георга у нас в этом не возникало сомнений, а вздумай кто
усомниться, его сочли бы изменником и бунтовщиком. Недавно я перечитывал
наугад страницы из прелестных "Noctes" {"Ночи" (лат.).} Кристофера Нокса в
новом издании. Верный шотландец поднимает там тост за здравие КОРОЛЯ
прописными буквами. Можно подумать, будто это - какой-то герой, мудрец,
государственный муж, идеал монарха и мужчины. Случай с разбитым кубком, о
котором я говорил выше, произошел с Вальтером Скоттом. Он был в Шотландии
горячим сторонником короля, он расположил к нему всех шотландцев, ввел
верность короне в моду и яростно разил врагов принца своим могучим палашом.
У Брауншвейгского королевского дома не было других таких защитников, как
простолюдины-якобиты, вроде Сэма Джонсона, сына личфилдского коробейника,
или Вальтера Скотта, сына эдинбургского юриста.
Натура и обстоятельства словно сговорились испортить молодого принца:
при папашином дворе стояла такая невыносимая скука, такими дурацкими были
там развлечения, такими бессмысленными занятия, и все одно и то же, и такая
одурь - не продохнуть; от подобной жизни и менее полнокровный наследник
престола ударился бы в разгул. Все принцы, едва вырастали, тут же спешили
удрать из этого Замка Уныния, где сидел на престоле старый король Георг, с
утра до ночи проверяя свои конторские книги или мурлыча Генделя, а королева
Шарлотта вышивала в пяльцах и нюхала табак. Большинство из этих
здоровяков-сыновей, перебесившись смолоду, поселялись своим домом и
превращались в мирных подданных отца и брата, - и народ относился к ним
вовсе не плохо, прощая, как принято, грехи молодости за лихость, искренность
и веселый нрав.
Черты, проявившиеся смолоду, останутся в человеке и в зрелые годы. Наш
принц начал свою жизнь с подвига, вполне достойного его будущих свершений:
он изобрел новую пряжку на башмаках. Она имела один дюйм в длину и пять
дюймов в ширину, "закрывая почти весь подъем и доставая до полу с обеих
сторон". Какое очаровательное изобретение, изящное и полезное, как и сам
принц, на чьей ноге оно блистало! На свой первый придворный бал, читаем мы,
он явился "в кафтане розового атласу с белыми манжетами, в камзоле белого
атласу, шитом разноцветной канителью и парижскими искусственными
бриллиантами без счету. А шляпа его была украшена двумя рядами стальных бус,
всего числом в пять тысяч, и с пуговицей и петлей того же материалу, и была
заломлена по новому армейскому фасону". Каков Флоризель! Может быть, эти
подробности кажутся неинтересными? Но ведь они представляют собою важные
сведения из его жизни. Биографы рассказывают нам, что, начиная
самостоятельную жизнь в новом роскошном дворце, принц Уэльский имел некие
смутные намерения поощрять науки, литературу и другие искусства; устраивать
ассамблеи литераторов; основать общества по изучению географии, астрономии,
ботаники. Астрономия, география, ботаника! Как бы не так! Французские
балерины, французские повара, жокеи, шуты, сводники, портные, кулачные
бойцы, учителя фехтования, торговцы фарфором и мишурой, ювелиры - вот с кем
он постоянно якшался. Поначалу он делал вид, будто дружит с такими людьми,
как Берк, Фокс, Шеридан. Но возможно ли, чтобы эти люди сохраняли
серьезность в обществе пустого, беспутного молодого человека? Фокс мог
толковать с ним об игре в кости, Шеридан - о вине; а больше - что же еще
могло быть общего у этих гениев с разряженным молодым хозяином
Карлтон-Хауса? Чтобы такой безмозглый шалопай - и пользовался уважением
Фокса и Берка? Чтобы его мнение о конституции, об индийском вопросе, о
равноправии католиков - о чем угодно, серьезнее пуговиц для жилета или соуса
к куропатке - имело в их глазах какой-то вес? Дружба между принцем и вождями
вигов - вещь невозможная. Они лицемерили, прикидываясь, будто уважают его, и
он, нарушив этот притворный союз, был по-своему совершенно прав. Его
естественными дружками были франты и паразиты. Он мог разговаривать с
портным, с поваром; но чтобы такой человек, ленивый, слабохарактерный,
самовлюбленный, с головы до пят пропитанный чудовищным тщеславием и
неискоренимым легкомыслием, мог беседовать на равных с великими
государственными мужами - это абсурд. Они рассчитывали использовать его в
своих целях, и какое-то время им это удавалось; но они не могли не видеть,
как он труслив, как бессердечен и вероломен, и, наверное, были готовы к его
измене. Новый круг его друзей составили обыкновенные собутыльники, и они ему
тоже вскоре наскучили; после этого мы видим его в тесном кругу нескольких
избранных подхалимов - мальчиков со школьной скамьи и гвардейцев, чья лихая
выправка щекотала нервы поистрепавшегося сластолюбца. Какая разница, кто
были его друзья? Он всех друзей бросал; настоящих друзей у него и быть не
могло. Возле наследника престола могут толпиться льстецы, авантюристы,
искатели, честолюбцы, использующие его в своих интересах; но дружба ему
заказана.
И женщины, я думаю, с такими людьми так же расчетливы и коварны, как и
мужчины. Возьмем ли мы на себя роль Лепорелло и будем размахивать списком
любовных побед этого венценосного Дон Жуана, перебирая одно за другим имена
фавориток, которым принц Георг швырял свой платок? Какой смысл
пересказывать, как была высмотрена, завоевана, а потом брошена Пердита и кто
пришел ей на смену? Что с того, если мы и знаем, что он действительно был
обвенчан с миссис Фицгерберт по римско-католическому обряду, что ее
свидетельство о браке в Лондоне видели и что имена свидетелей при
бракосочетании известны? Порок такого рода ничего нового или случайного
собой не представляет. Распутники, бессердечные, самоупоенные, вероломные и
трусливые, существуют от сотворения мира. У этого соблазнов было больше, чем
у многих других, - вот, пожалуй, единственное, что можно было бы сказать в
его оправдание.
На горе этому обреченному, он мало того, что был красив и вызывал
восхищение женщин; мало того, что был наследником престола, которому все
наперебой стремились угождать и льстить, - но он к тому же имел неплохой
голос, и это толкало его еще дальше по дурной дороге, к застолью и пьянству.
Словом, все демоны удовольствия влекли за собой бедного Флоризеля:
праздность, и сластолюбие, и тщеславие, и пьянство, дружно бряцая веселыми
кимвалами, толкали и манили его.
Впервые мы читаем об его нежных руладах, когда он поет под стенами
замка Кью чувствительные песенки при луне на берегу Темзы, а лорд виконт
Лепорелло следит за тем, чтобы никто не помешал его исполнению.
В то время петь после обеда и ужина было принято повсеместно. Можно
сказать, вся Англия подхватывала припевы, иногда безобидные, а то и
скабрезные, сопровождая ими обильные возлияния пенящейся влаги.
Спешишь, о Муза, в дальний край? Зачем тебе туда?
Вкруг кубка лучше ты летай, как стриж вокруг пруда! -
пел Моррис в одной из своих анакреонтических од, и принц несчитанное
число раз подтягивал веселый припев:
Вот выпить веская причина и кубки вновь налить!
Сам-то залихватский собутыльник принца нашел в конце концов "вескую
причину" перестать пить и наливать, понял ошибки своей молодости, оставил
кубки и припевы и умер вдали от света, примирившись с богом. А ведь стол
принца предлагал, должно быть, немало соблазнов. За ним сиживали
прославленные остроумцы, наперебой стараясь позабавить хозяина. Удивительно,
как взыгрывает дух, заостряется ум и богаче становится винный букет, когда
во главе стола оказывается один из великих мира сего. Скотт, преданный
кавалер, верный вассал короля и лучший рассказчик того времени, щедро
изливал там свои неисчерпаемые запасы стародавних преданий, доброты и
насмешки. Грэттон добавлял редкостное красноречие, фантазию, темперамент.
Том Мур залетал ненадолго и заливисто распевал свои бесподобные любовные
песенки, а потом, негодующе чирикнув, упорхнул и стал налетать на принца,
клевать его и когтить. С такими гостями и впрямь не мудрено было засидеться
допоздна, так что у дворецкого, бывало, рука отнималась откупоривать
бутылки. Нельзя забывать, какие тогда были нравы, - Уильям Питт, например,
являлся в палату общин, распив дома бутылку портвейна, и отправлялся оттуда
с Дандесом к Беллами, чтобы опустошить еще парочку.
Читая том за томом про нашего принца, повсюду находишь с десяток, -
право, не больше, - одних и тех же историй. Он был добр, эдакий повеса-принц
с нежным сердцем. Один рассказ, быть может, изо всех самый для него лестный,
свидетельствует о том, что, будучи принцем-регентом, он всегда готов был
выслушать все доводы в защиту приговоренных к смертной казни и рад был, если
возможно, смягчить приговор. Он был добр со слугами.
Есть во всех его биографиях рассказ, который рисует нам некую горничную
Молли, - при очередном домашнем переустройстве, какие принц постоянно
затевал, бедняжка плакала, вытирая пыль с кресел, и объяснила свои слезы
тем, что ей приходится теперь расстаться с хозяином, у которого для каждого
из прислуги есть доброе слово. Другой рассказ - о конюхе, который воровал
овес и сено из принцевых конюшен, за что и был уволен соответствующим
должностным лицом; но принц услыхал о проступке Джона, пожурил его очень
сердечно и принял обратно, взяв с него слово больше никогда не грешить, -
каковое слово Джон свято сдержал. Еще с умилением рассказывается, как принц
в ранней молодости услыхал однажды о семье офицера, терпящей нужду, тут же
занял шестьсот или восемьсот фунтов, подобрал под шляпу свои длинные волосы
и в таком неузнаваемом виде отвез деньги голодающей семье. Он послал деньги
Шеридану, когда тот уже был на смертном одре, и готов был послать еще, но
смерть положила конец страданиям гения. Помимо этих случаев, приводятся еще
милостивые слова, изящно и к месту сказанные им разным людям, с которыми его
сводила судьба. Но он обманул чувства многих друзей. Сегодня он был с ними
приветлив и короток, а завтра проходил мимо, не замечая. Он пользовался ими
в своих целях, может быть, любил их по-своему, а потом приходила разлука. В
понедельник он целовал и ласкал бедняжку Пердиту, а во вторник встретил и не
узнал. В среду он был очень сердечен со злосчастным Браммелом, а в четверг
забыл о нем и даже не отдал бедному денди причитающуюся ему табакерку; уже
много лет спустя он встретил старого Красавчика, впавшего в нищету и
ничтожество, и тот прислал ему другую табакерку, наполненную тем сортом
табака, который ему когда-то нравился, - в знак памяти и полной покорности;
и король принял подарок, и велел закладывать лошадей, и уехал, так и не
кивнув тому, кто был ему некогда другом, любимцем, соперником, врагом и
недосягаемым образцом. У Роксолла можно об этом прочесть. Когда умерла
обаятельная, красивая, благородная герцогиня Девонширская - прелестная дама,
которую он в прежние годы называл своей дражайшей герцогиней и делал вид,
будто высоко ценит, как и все английское общество, - он сказал: "Мы потеряли
самую светскую женщину в Англии".- "Мы потеряли самого сердечного человека в
Англии", - возразил честный Чарльз Фокс. В другой раз, когда, как
рассказывается у того же Роксолла, трое вельмож получали орден Подвязки,
"некое высочайшее лицо заметило, что каждый из троих держится в соответствии
со своим характером: герцог А. приблизился к монарху с холодным,
флегматичным и неловким видом настоящего клоуна, лорд В. вышел, улыбаясь и
кланяясь, как придворный, а лорд С. явился спокойный и непринужденный, как и
надлежит джентльмену"! Вот такие истории приходится вспоминать, рассказывая
об этом принце и короле, - был добр с горничной, явил великодушие к конюху,
тонко разбирался в поклонах. Больше о нем рассказать нечего - только эти