Страница:
придворные про себя понемногу роптали) и вставали назавтра чуть свет, с тем
чтобы вечером, быть может, снова пуститься в пляс; или же королева садилась
играть на маленьком клавесине, - она недурно играла, по свидетельству
Гайдна, - или король читал ей вслух что-нибудь из "Зрителя" или проповедь
Огдена. Что за жизнь! Аркадия! Раньше по воскресеньям бывали утренние
дворцовые приемы; но молодой король их отменил, как отменил и нечестивые
карточные игры, о которых говорилось выше. Однако он вовсе не был чужд
невинных удовольствий, вернее, таких, которые почитал невинными. Он
покровительствовал искусствам - на свой лад; был добр и милостив к артистам,
которые ему нравились; уважительно относился к их профессии. Он даже задумал
как-то учредить орден Минервы для деятелей науки и литературы; рыцари этого
ордена должны были идти по старшинству сразу после рыцарей ордена Бани и
носить соломенно-желтую ленту с шестнадцатиконечной звездой. Но среди ученых
мужей началась такая драка за эти ордена, что от всей затеи пришлось
отказаться, и Минерва со своей звездой так и не снизошла к нам на землю.
Георг III возражал против того, чтобы расписывали стены собора святого
Павла, он считал это папистским обычаем; в результате здание собора по сей
день украшают лишь безобразные языческие статуи. Впрочем, оно и к лучшему,
ибо картины и рисунки конца минувшего века отличались плачевно низкими
качествами, и нам куда приятнее иметь перед глазами белые стены (когда мы
отводим взгляд от священника), нежели аляповатые полотна Оупи или немыслимых
страшилищ Фюзелли.
Однако существует один день в году, - в этот день старый Георг особенно
любил бывать в соборе святого Павла, - когда собор, думается мне, бывает
поистине прекрасен: в этот день пять тысяч приютских детей, румяных, как
букеты роз, звонкими, свежими голосами поют гимны, наполняющие сердце
каждого слушателя благодарностью и ликованием. Я видел много величественных
зрелищ: коронации, великолепие Парижа, открытие выставок, римские
богослужения с процессиями долгополых кардиналов под сладкогласные трели
жирных певчих, - но, по-моему, во всем христианской! мире ничто не может
сравниться с Днем приютских детей. Non angli sed angeli {Не англы, но ангелы
(лат.).}. При взгляде на эти прелестные невинные создания, при первых звуках
их пения, право же, может показаться, что поют небесные херувимы.
Церковную музыку король смолоду очень любил, понимал в ней толк и сам
был неплохим музыкантом. Существует много смешных и трогательных рассказов о
том, как он сидел на концертах, им самим заказанных. Уже больной и слепой,
он однажды выбирал программу для концерта старинной музыки и выбрал отрывки
из. "Самсона-борца", где речь идет про его. рабство, и слепоту, и про его
горе. Когда в дворцовой капелле исполняли эту кантату, король свернутыми в
трубку нотами отбивал такт, а если какой-нибудь паж у его ног болтал и
отвлекался, ударял ослушника этой же трубкой по пудреной голове. Восхищался
он и театром. Его епископы и священники исправно ходили на спектакли,
полагая, что им не грех показаться там, где бывает этот благочестивый
человек. Шекспира и трагедию он, как рассказывают, любил не слишком; зато
фарсы и пантомимы приводили его в восторг, и над клоуном, глотающим морковку
или связку колбас, он хохотал так самозабвенно, что сидевшая подле милейшая;
принцесса вынуждена была говорить ему: "Мой всемилостивый король, будьте
сдержаннее". Но он все равно хохотал до упаду над самыми пустячными шутками,
покуда бедный его ум совсем не оставил его.
Смолоду было, по-моему, что-то очень трогательное в простой жизни этого
короля. Покуда была жива его матушка, - двенадцать лет после женитьбы на
маленькой клавесинистке, - он оставался большим, робким, нескладным ребенком
под началом своей суровой родительницы. Вероятно, она была действительно
умной, властной и жестокой женщиной. В одиночку она вела свой сумрачный дом,
с недоверием глядя на каждого, кто приближался к ее детям. Однажды, заметив,
что маленький герцог Глостер грустен и молчалив, она резко спросила его, в
чем дело. "Я думаю", - ответил бедный ребенок. "Думаете, сэр? О чем это?" -
"Я думаю о том, что если у меня когда-нибудь будет сын, ему не будет у меня
так плохо, как мне у вас". Все ее сыновья, кроме Георга, выросли буйными. А
Георг, послушный и почтительный, каждый вечер навещал с Шарлоттой свою
матушку в Карлтон-Хаусе. У нее была болезнь горла, от которой она и умерла;
но до последнего дня королева-мать считала для себя обязательным ездить по
улицам, чтобы люди видели, что она еще жива. Вечером накануне смерти эта
железная женщина, как обычно, беседовала с сыном и невесткой, потом ушла
спать, а утром была найдена мертвой. "Георг, ну будьте же королем!" - эти
слева она неустанно хрипела на ухо сыну; и он старался быть королем, этот
простодушный, упрямый, привязчивый, узколобый человек.
Он старался как мог; стремился к благу, по своему разумению;
придерживался понятных ему добродетелей; усваивал доступные ему знания. Так,
например, он постоянно чертил карты и прилежно и тщательно изучил географию.
Хорошо звал своих приближенных, их семейные предания, родословные, - то-то,
верно, интересные истории ему были известны! Помнил наизусть весь свой
"офицерский список" и мог с точностью сказать, в каком полку какие лычки и
петлички, галуны и аксельбанты, формы треуголок, и фасоны фалд, и какие
гетры, и сколько пуговиц на мундире носят. Помнил он и личный состав
университетских преподавателей и знал, кто из ученых склоняется к
социнианству, а кто твердый приверженец церкви; он безошибочно разбирался во
всех тонкостях этикета своего двора и двора своего деда, в мельчайших
процедурных предписаниях касательно послов, министров, советников,
аудиенций; и узнавал в лицо самого последнего из своих пажей и самого
ничтожного из работников на конюшне или в кухне. Эта сторона королевских
обязанностей была ему по способностям, и здесь он был на высоте. Но когда
подумаешь о той высочайшей должности, какую только может взять на себя
смертный, чтобы в одиночку распоряжаться мыслями, верованиями и требовать
безоговорочного подчинения миллионов себе подобных, отправляя их на войну за
свои личные обиды и интересы, приказывая: "Торгуйте вот так, думайте эдак,
одних соседей считайте союзниками и поддерживайте, других рассматривайте как
своих врагов и убивайте по моему велению и вот так молитесь богу!" - разве
удивительно, что, когда эту почти божественную должность взял на себя такой
человек, как Георг, все дело должно было кончиться расплатой и унижением и
для нации, и для ее вождя?
Но все-таки в его смелости есть какое-то величие. Война короля с его
аристократией еще когда-нибудь найдет своих историков, более справедливых,
нежели зычногласные одописцы, творившие сразу после его кончины. Ведь это
он, Георг, поддержанный народом, воевал с Америкой; он, при поддержке
народа, отказал в правах католикам; и по обоим этим вопросам он взял верх
над своими патрициями. Он действовал подкупами, запугиванием, мог при случае
и покривить душой; являл удивительную обтекаемую настойчивость; был
мстителен и так тверд в своих решениях, что это его качество вызывает чуть
ли не восхищение у исследователя. Его смелость не знала поражения. Она
растоптала Норта; согнула жесткую выю младшего Питта. Даже в болезни дух его
оставался непокоренным. Лишь только наступало просветление, как он тут же
возвращался к своим планам, отложенным на то время, что его покидал
рассудок; лишь только его руки высвобождались из смирительной рубахи, как он
тут же брался за перо и углублялся в дела, которыми занимался в момент,
когда к нему пришла болезнь.
Мне кажется, тирания в нашем мире на девять десятых осуществляется
людьми, которые убеждены, что правда - на их стороне. Исходя из этой удобной
позиции, алжирский бей отрубал каждое утро по двадцать голов; отец Доминик
сжигал на костре по два десятка евреев, христианнейший король взирал на это,
а архиепископы Толедский и Саламанкский тянули: "Аминь!" Протестантов жгли;
католиков вешали и четвертовали в Смитфилде; в Салеме сжигали ведьм, - и все
это проделывали люди достойные, твердо верившие, что имеют для своих
действий самые веские и неоспоримые основания.
Так и старый Георг. Даже американцы, которых он ненавидел и которыми
был побит, могут не сомневаться, что он угнетал их из самых благородных
побуждений. В приложениях к книге лорда Брума о жизни и деятельности лорда
Норта имеется небольшой автограф короля Георга, весьма любопытным образом
приоткрывающий нам состояние его мыслей. "Время, несомненно, требует, -
пишет король, - объединения усилий всех, кто желает предотвратить анархию. У
меня нет иной заботы, кроме как о благе моих владений, и посему я
рассматриваю всех, кто не оказывает мне полной и безоговорочной поддержки,
как дурных людей, а равно и дурных граждан". Вот как он рассуждал! Я желаю
только добра, и значит, кто со мной не согласен, тот предатель и негодяй.
Будем помнить, что он считал себя помазанником божиим; что он был недалек
умом и плохо образован; что та же самая воля божия, которая возложила корону
на его чело и создала его хорошим семьянином, смелым и честным человеком,
придерживающимся праведной жизни, предназначила ему иметь упрямство
безграничное и ум медлительный, а подчас и вовсе недоступный здравому
смыслу. Он - отец своего народа, и его ослушные дети должны розгами быть
приведены к повиновению. Он - защитник протестантской веры и скорее голову
положит на плаху, чем допустит католиков принять участие в управлении
Англией. А вы думаете, в разных странах найдется мало честных фанатиков,
которые приветствуют в королях эдакую государственную мудрость? Американская
война, вне всякого сомнения, была популярна в Англии. В 1775 году решение
применить против колоний силу было принято в палате общин 304 голосами
против 105, а в палате лордов - 104 против 29. Популярна? Но точно так же и
отмена Нантского эдикта была популярна во Франции; и резня в Варфоломеевскую
ночь; и Инквизиция в Испании была в высшей степени популярна. Впрочем, войны
и революции - это область политики. Я далек от мысли сделать крупные события
столь долгого царствования и его выдающихся ораторов и государственных
деятелей темой одночасовой легкой беседы. Вернемся же к нашему менее
возвышенному предмету - придворным сплетням. Вон сидит наша маленькая
королева в окружении многочисленных рослых сыновей и миловидных дочерей,
которых она родила своему верному Георгу. История дочерей, расписанная для
нас прилежной мисс Бэрни, восхитительна. Они все были хороши собой -
красавицы, по мнению мисс Бэрни; они были добры, нежны, отличались самым
изысканным обхождением; любезно обращались со всяким, от мала до велика, кто
им служил. Каждая обладала своими совершенствами: одна умела рисовать,
другая играла на фортепиано, и все, сколько их было, неутомимо работали
иглой, улыбчивые маленькие Пенелопы, наполняя целые анфилады дворцовых
покоев своим рукоделием. Рисуя себе светское общество восьмидесятилетней
давности, надо повсюду и везде разместить сидящих в кружок женщин в высоких
чепцах, тугих корсетах и широких юбках, прилежно рукодельничающих, меж тем
как одна из них, или же избранный джентльмен в парике, читает вслух
какой-нибудь роман. Заглянем, например, в Олни - мы увидим там миссис Ануин
и леди Хескет, этих знатных дам, этих милых, набожных женщин, и с ними
Уильяма Купера, тонкого острослова и трепетно-благочестивого, утонченного
джентльмена, который - вообразите! - читает им вслух "Джонатана Уайльда"!
Как изменились с тех времен наши обычаи и забавы!
Дом короля Георга был типичным домом английского джентльмена. Там рано
ложились и вставали, обращались друг с другом приветливо, занимались
благотворительностью, жили скромно и упорядочение и так, должно быть,
скучно, что просто страшно подумать. Не удивительно, что все принцы сбежали
из этого уныло-добродетельного домашнего лона. Там вставали, ездили
кататься, садились обедать в строго установленные часы. И так - день за
днем, всегда одно и то же. В один и тот же час каждый вечер король целовал
нежные щечки своих дочерей; принцессы целовали ручку маменьке; и мадам
Тильке подавала королю стаканчик на сон грядущий. В один и тот же час
обедали пажи и фрейлины, в один я тот же час, пересмеиваясь, садились за
чайный стол. Вечером у короля бывал трик-трак или концерт; а пажи до смерти
зевали в передней вале; или король с семейством прогуливался пешком по
Виндзорским холмам, всякий раз держа за руку свою любимицу принцессу Амелию;
вокруг собирались дружелюбные толпы, и итонские мальчики просовывали из-под
локтей гуляющих свои румяные рожицы; а по окончании концерта король никогда
не упускал случая снять с головы свою огромную треуголку и обратиться к
оркестрантам со словами: "Благодарю вас, джентльмены".
Трудно себе представить более безмятежную, более прозаическую жизнь,
чем та, что текла в Кью или Виндзоре. В дождь ли, в ведро король всегда по
нескольку часов разъезжал верхом и всовывал свою красную физиономию в двери
бессчетных окрестных коттеджей, красуясь в треуголке с загнутыми полями и
виндзорском мундире перед фермерами, свинопасами, старушками, пекущими
пончики, и людьми всякого разбора, и простыми и благородными, как о том
повествуется в бесконечных историях. Довольно несолидные это истории. Когда
Гарун аль-Рашид навещал инкогнито своего подданного, тот, уж конечно,
получал немало выгоды от посещения калифа. Старому Георгу было далеко до
великолепной щедрости восточного монарха. Он иной раз, бывало, давал гинею*
а иной раз шарил по карманам, но там оказывалось пусто; обычно он задавал
хозяину дома тысячу вопросов: велика ли у него семья, каковы виды на урожай
овса и бобов, сколько ему приходится платить за аренду, - а потом ехал
дальше своей дорогой. Один раз он сыграл роль Альфреда Великого, повернув за
веревочку мясо на вертеле, а когда старуха возвратилась к себе в кухню, на
столе лежали деньги и записка, начертанная королевским карандашом: "Пять
гиней на покупку вертела с рукояткой". Не бог весть, как щедро, но любезно и
вполне достойно "Фермера Джорджа". Однажды, когда король и королева
прогуливались вместе, им повстречался маленький мальчик, - добросердечные
люди, они любили детей, - и они погладили его по белокурой головке. "Ты чей,
малыш?" - вопросил виндзорский мундир. "Я сын гвардейца его величества", -
отвечало дитя. "В таком случае, - молвил король, - стань на колени и целуй
руку королевы". Однако невинный отпрыск королевского гвардейца отклонил эту
милость. "Нет, - сказал он, - я не стану на колени, ведь я тогда испорчу мои
новые панталоны". Экономный король должен был бы прижать его к груди и на
месте произвести в рыцари. Таких историй поклонники Георга оставили нам
целые томы. В одно прекрасное утро, когда в замке еще все спали, король
вышел прогуляться по улицам Глостера; он налетел на служанку Молли с ведром,
которая мыла ступени крыльца, взбежал по лестнице, поднял с постели всех
пажей, а потом пустился в путь и подошел к мосту, где уже собралась кучка
зевак. "Так это и есть новый Глостерский мост?" - спросил наш милостивый
монарх, и люди ему ответили: "Да, ваше величество". - "А что же, ребята,
может, грянем "ура"?" И, одарив их столь ученым разговором, король пошел
домой завтракать. Наши отцы с удовольствием читали эти немудрящие рассказы,
смеялись от души этим беспомощным шуткам: им нравился этот старик, совавший
нос в каждый фермерский дом, евший простую мясную пищу и презиравший всякие
там французские штучки, - настоящий добрый простой английский джентльмен.
Вы, вероятно, видели знаменитую гравюру Гилрея, на которой он изображен в
виде короля Бробдингнега в старинном парике и толстом, безобразном
Виндзорском мундире, разглядывающего в бинокль крохотного Гулливера, который
стоит у него на ладони? Нашим отцам хотелось видеть в Георге великого
короля, а крохотный Гулливер - это великий Наполеон. Мы похвалялись своими
предрассудками, мы хвастались и превозносили себя самым беззастенчивым
образом; мы надменно и презрительно относились к врагу, были к нему
чудовищно несправедливы; мы пускали в ход любое оружие, и героическое и
самое подлое. Не было такой лжи о нем, которой бы мы не верили, такого
преступления, которого бы мы в слепом озлоблении ему не приписывали. У меня
была когда-то мысль составить коллекцию ложных сведений которые Французы во
время войны публиковали про нас, а мы про них; получился бы удивительный
памятник общественному обману.
Их величества отличались необыкновенной общительностью: "Придворные
хроники" сообщают о многочисленных визитах, которые монархи наносили своим
подданным, как благородного, так и простого звания; мы узнаем, с кем они
обедали, в чьих загородных замках останавливались, под чьим более скромным
кровом любезно пили чай и ели хлеб с маслом. Некоторые вельможи, принимая у
себя королевскую чету тратили на это огромные деньги. Иногда в качестве
особой милости король с королевой крестили детей в знатных семьях. Мы
читаем, что эту честь они оказали в 17$6 году леди Солсбери, а в 1802 - леди
Честерфилд. "Придворные новости" подробно описывают, как "Ее Сиятельство"
принимала "Их Величества", лежа на роскошной кровати, "в белом парчовом
туалете с пышными кружевами, а одеяло, белое парчовое, было все расшито
золотом, занавеси же были алого шелку на белой подкладке". Младенца сначала
внесла мамка и передала маркизе де Бат, которая возглавляла штат нянек.
Маркиза передала малютку на руки королеве. А королева уже передала его
епископу Норичскому, и тот совершил обряд крещения, после чего граф
Честерфилд, опустившись на одно колено, протянул его величеству чашу
горячего вина на большом золотом подносе. Держа его на алой бархатной
подушке. Случались и неприятности при коленопреклонениях перед монархами.
Бабб Доддингтон лорд Мелком, крайне тучный и одышливый мужчина, в роскошном
придворном одеянии стал на колени, как рассказывает Камберленд, и не мог
встать, ибо был слишком тяжел и чересчур туго затянут. "На колени, сэр, на
колени!" - крикнул лорд гофмейстер одному провинциальному мэру, который
должен был прочесть адрес его величеству; однако мэр продолжал свою речь
стоя. "На колени, сэр!" - в ужасном волнении кричит гофмейстер. "Не могу, -
оборачиваясь к нему, отвечает мэр. - Разве вы не видите, что у меня
деревянная нога?"
Превосходная книга "Дневники и письма семьи Бэрни" дает нам подробную
картину жизни при дворе старого доброго короля Георга и старой доброй
королевы Шарлотты. Король каждое утро вставал в шесть часов и два часа
проводил в полном одиночестве. Ковер в спальне он считал излишней роскошью.
К восьми часам подымалась королева и все королевское семейство, и все шли в
дворцовую часовню. Коридоры не освещались; в часовне было полутемно;
принцессы, гувернантки, пажи дрожали от холода и ворчали; но холод ли, жара
ли, они все равно должны были идти, и дождь ли, ведро, тьма ли, свет -
старый храбрый Георг всегда был на месте, чтобы произнести "аминь" в ответ
капеллану.
Королева в бумагах Бэрни представлена особенно полно. Это была
рассудительная, строгая дама, очень величавая в торжественных случаях и
довольно простая в обычной жизни; изрядно начитанная по тогдашним временам,
она разумно судила о книгах; была скупа, но справедлива, обычно милостива к
домочадцам, но совершенно неумолима в вопросах этикета и терпеть не могла,
когда кто-нибудь из ее приближенных заболевал. Она назначила мисс Бэрни
нищенское содержание и чуть не насмерть уморила бедную молодую женщину. При
этом она была совершенно убеждена, что оказала ей величайшую милость тем,
что оторвала от свободы, славы и интересных занятий и обрекла чахнуть в
тоске и безделии при своем мрачном дворе. Для нее он не был мрачным. Будь
она там служанкой, а не госпожой, она бы никогда не дрогнула духом, - у нее
бы все до последней булавки лежало всегда на месте и сама она в любую минуту
была бы к услугам господ. Уж ее-то нельзя назвать слабой, и в других она не
прощала этого свойства. Она держалась безупречно, и бедные грешники вызывали
у нее яростную ненависть, какой иногда грешит добродетель. За долгую жизнь у
нее, наверное, были свои тайные страдания, о которых уже никогда никто не
узнает, - не только из-за детей, но и из-за мужа, - в те дни, когда он терял
рассудок; когда невнятная его речь лилась сплошным потоком глупости, злости,
несправедливости, а она улыбалась в этом невыносимом положении и оставалась
с ним ласковой и почтительной. Королева вею жизнь храбро исполняла свой долг
и того же требовала от других. Однажды на крестинах в королевском семействе
дама, державшая на руках младенца, от усталости почувствовала себя дурно, и
принцесса Уэльская попросила у королевы для нее позволения сесть. "Пусть
стоит", - отвечала королева, стряхнув табачную крошку с рукава. Сама бы она,
если бы понадобилось, могла простоять так на ногах, не дрогнув, хоть до тех
пор, пока у внука вырастет борода. "Мне семьдесят лет, - негодуя произнесла
королева, обращаясь к уличной толпе, остановившей ее портшез, - я пятьдесят
лет королева Англии, и меня никогда никто не оскорблял". Бесстрашная,
суровая и несгибаемая старушка-королева! Не удивительно, что сыновья
постарались сбросить с себя ее власть.
В этой большой семейной группе вокруг Георга и его королевы самым
прелестным существом мне представляется любимица короля - принцесса Амелия,
трогающая нас своей красотой, и добрым нравом, и ранней смертью, и той
бесконечной, горячей нежностью, с какой относился к ней отец. Он любил ее
больше всех детей, а из сыновей он отдавал предпочтение герцогу Йорку. Бэрни
рассказывает нам грустную историю о том, как бедный старик тосковал в
Веймуте и как мечтал увидеть подле себя любимого сына. Королевский дом там
был недостаточно просторен, чтобы вместить принца, и отец с огромными
трудностями и хлопотами возвел рядом временную постройку - для своего
дорогого Фридриха. Он весь день держал его под руку, только с ним одним и
разговаривал; перед этим он некоторое время вообще ни с кем не желал
говорить. А долгожданный принц остался там лишь на одну ночь. У него, по его
словам, назавтра были дела в Лондоне. Скука, от которой некуда было деваться
при дворе старого короля, угнетала молодого Йорка, как и остальных взрослых
сынов Георга III. Своими грубыми замашками и громкими голосами они пугали
пажей и фрейлин и наводили страх на весь скромный придворный кружок.
Поистине мало утешения было королю от его сыновей.
Но прелестная Амелия была его радостью. Умилительную, должно быть,
картину представляло это живое, улыбающееся дитя на коленях у любящего отца.
Один такой семейный портрет мы находим у Бэрни, и надо быть уж вовсе
бессердечным человеком, чтобы не растрогаться, глядя на него. Она описывает
послеобеденную прогулку королевского семейства в Виндзоре.
"Это была очень красивая процессия, - пишет она. - Первой одна шагала
маленькая Принцесса, которой недавно пошел четвертый годок; на ней была
шубка, крытая тонким муслином, вышитый теплый чепец, белые рукавички и в
руках - веер; она была очень довольна собой и прогулкой и то и дело
озиралась но сторонам. Все, кто был в саду, при виде королевской семьи
отходили с дороги и останавливались вдоль стен. За Принцессой следовали
Король с Королевой, также очень довольные радостью своей маленькой любимицы.
Следом шли Ее Высочество Наследная Принцесса об руку с леди Элизабет
Уолдгрейв, Принцесса Августа с герцогиней Анкастерской и Принцесса Елизавета
с леди Шарлоттой Бэрти".
"Здесь должность важнее титула", - объясняет Бэрни, как получилось, что
леди Элизабет Уолдгрейв оказалась впереди герцогини. "А замыкали процессию
генерал Быод, герцог Монтегью и майор Прайс в роли пажа".
Так и представляешь себе все это - оркестр играет старинную музыку,
солнце льет лучи на радостную, приветливую толпу, освещает древние бастионы,
и раскидистые вязы, и фиолетовые дали, и ярко-зеленый травяной ковер. В
вышине над башней недвижно повис королевский штандарт; а старый Георг
проходит по саду со своем потомством, предшествуемый прелестным ребенком,
который одаряет всех вокруг приветливой невинной улыбкой.
"Увидев престарелую миссис Делэни, Корель остановился поговорить с ней,
при этом Королева, и маленькая Принцесса, и все остальные, разумеется,
остановились тоже. Король довольно долго беседовал с милейшей миссис Делэни
и во время этого разговора раз или два обращался ко мне. Я заметила, что
Королева смотрит на меня, но в ее взгляде не было недовольства, а лишь
удивление тем, что я принимаю участие в их беседе. Малютка Принцесса подошла
к старенькой миссис Делэни, которую она очень любит, и была с ней ласкова,
как ангелочек. А потом у нее из-за спины озадаченно взглянула на меня.
"Боюсь, - наклонясь к ней, шепотом сказала я, - что Ваше Королевское
Высочество Меня не помнит?" В ответ она лукаво улыбнулась, подошла ко мне
еще ближе и протянула губки для поцелуя".
Маленькая принцесса сочиняла стихи, и сохранились приписываемые ей
чтобы вечером, быть может, снова пуститься в пляс; или же королева садилась
играть на маленьком клавесине, - она недурно играла, по свидетельству
Гайдна, - или король читал ей вслух что-нибудь из "Зрителя" или проповедь
Огдена. Что за жизнь! Аркадия! Раньше по воскресеньям бывали утренние
дворцовые приемы; но молодой король их отменил, как отменил и нечестивые
карточные игры, о которых говорилось выше. Однако он вовсе не был чужд
невинных удовольствий, вернее, таких, которые почитал невинными. Он
покровительствовал искусствам - на свой лад; был добр и милостив к артистам,
которые ему нравились; уважительно относился к их профессии. Он даже задумал
как-то учредить орден Минервы для деятелей науки и литературы; рыцари этого
ордена должны были идти по старшинству сразу после рыцарей ордена Бани и
носить соломенно-желтую ленту с шестнадцатиконечной звездой. Но среди ученых
мужей началась такая драка за эти ордена, что от всей затеи пришлось
отказаться, и Минерва со своей звездой так и не снизошла к нам на землю.
Георг III возражал против того, чтобы расписывали стены собора святого
Павла, он считал это папистским обычаем; в результате здание собора по сей
день украшают лишь безобразные языческие статуи. Впрочем, оно и к лучшему,
ибо картины и рисунки конца минувшего века отличались плачевно низкими
качествами, и нам куда приятнее иметь перед глазами белые стены (когда мы
отводим взгляд от священника), нежели аляповатые полотна Оупи или немыслимых
страшилищ Фюзелли.
Однако существует один день в году, - в этот день старый Георг особенно
любил бывать в соборе святого Павла, - когда собор, думается мне, бывает
поистине прекрасен: в этот день пять тысяч приютских детей, румяных, как
букеты роз, звонкими, свежими голосами поют гимны, наполняющие сердце
каждого слушателя благодарностью и ликованием. Я видел много величественных
зрелищ: коронации, великолепие Парижа, открытие выставок, римские
богослужения с процессиями долгополых кардиналов под сладкогласные трели
жирных певчих, - но, по-моему, во всем христианской! мире ничто не может
сравниться с Днем приютских детей. Non angli sed angeli {Не англы, но ангелы
(лат.).}. При взгляде на эти прелестные невинные создания, при первых звуках
их пения, право же, может показаться, что поют небесные херувимы.
Церковную музыку король смолоду очень любил, понимал в ней толк и сам
был неплохим музыкантом. Существует много смешных и трогательных рассказов о
том, как он сидел на концертах, им самим заказанных. Уже больной и слепой,
он однажды выбирал программу для концерта старинной музыки и выбрал отрывки
из. "Самсона-борца", где речь идет про его. рабство, и слепоту, и про его
горе. Когда в дворцовой капелле исполняли эту кантату, король свернутыми в
трубку нотами отбивал такт, а если какой-нибудь паж у его ног болтал и
отвлекался, ударял ослушника этой же трубкой по пудреной голове. Восхищался
он и театром. Его епископы и священники исправно ходили на спектакли,
полагая, что им не грех показаться там, где бывает этот благочестивый
человек. Шекспира и трагедию он, как рассказывают, любил не слишком; зато
фарсы и пантомимы приводили его в восторг, и над клоуном, глотающим морковку
или связку колбас, он хохотал так самозабвенно, что сидевшая подле милейшая;
принцесса вынуждена была говорить ему: "Мой всемилостивый король, будьте
сдержаннее". Но он все равно хохотал до упаду над самыми пустячными шутками,
покуда бедный его ум совсем не оставил его.
Смолоду было, по-моему, что-то очень трогательное в простой жизни этого
короля. Покуда была жива его матушка, - двенадцать лет после женитьбы на
маленькой клавесинистке, - он оставался большим, робким, нескладным ребенком
под началом своей суровой родительницы. Вероятно, она была действительно
умной, властной и жестокой женщиной. В одиночку она вела свой сумрачный дом,
с недоверием глядя на каждого, кто приближался к ее детям. Однажды, заметив,
что маленький герцог Глостер грустен и молчалив, она резко спросила его, в
чем дело. "Я думаю", - ответил бедный ребенок. "Думаете, сэр? О чем это?" -
"Я думаю о том, что если у меня когда-нибудь будет сын, ему не будет у меня
так плохо, как мне у вас". Все ее сыновья, кроме Георга, выросли буйными. А
Георг, послушный и почтительный, каждый вечер навещал с Шарлоттой свою
матушку в Карлтон-Хаусе. У нее была болезнь горла, от которой она и умерла;
но до последнего дня королева-мать считала для себя обязательным ездить по
улицам, чтобы люди видели, что она еще жива. Вечером накануне смерти эта
железная женщина, как обычно, беседовала с сыном и невесткой, потом ушла
спать, а утром была найдена мертвой. "Георг, ну будьте же королем!" - эти
слева она неустанно хрипела на ухо сыну; и он старался быть королем, этот
простодушный, упрямый, привязчивый, узколобый человек.
Он старался как мог; стремился к благу, по своему разумению;
придерживался понятных ему добродетелей; усваивал доступные ему знания. Так,
например, он постоянно чертил карты и прилежно и тщательно изучил географию.
Хорошо звал своих приближенных, их семейные предания, родословные, - то-то,
верно, интересные истории ему были известны! Помнил наизусть весь свой
"офицерский список" и мог с точностью сказать, в каком полку какие лычки и
петлички, галуны и аксельбанты, формы треуголок, и фасоны фалд, и какие
гетры, и сколько пуговиц на мундире носят. Помнил он и личный состав
университетских преподавателей и знал, кто из ученых склоняется к
социнианству, а кто твердый приверженец церкви; он безошибочно разбирался во
всех тонкостях этикета своего двора и двора своего деда, в мельчайших
процедурных предписаниях касательно послов, министров, советников,
аудиенций; и узнавал в лицо самого последнего из своих пажей и самого
ничтожного из работников на конюшне или в кухне. Эта сторона королевских
обязанностей была ему по способностям, и здесь он был на высоте. Но когда
подумаешь о той высочайшей должности, какую только может взять на себя
смертный, чтобы в одиночку распоряжаться мыслями, верованиями и требовать
безоговорочного подчинения миллионов себе подобных, отправляя их на войну за
свои личные обиды и интересы, приказывая: "Торгуйте вот так, думайте эдак,
одних соседей считайте союзниками и поддерживайте, других рассматривайте как
своих врагов и убивайте по моему велению и вот так молитесь богу!" - разве
удивительно, что, когда эту почти божественную должность взял на себя такой
человек, как Георг, все дело должно было кончиться расплатой и унижением и
для нации, и для ее вождя?
Но все-таки в его смелости есть какое-то величие. Война короля с его
аристократией еще когда-нибудь найдет своих историков, более справедливых,
нежели зычногласные одописцы, творившие сразу после его кончины. Ведь это
он, Георг, поддержанный народом, воевал с Америкой; он, при поддержке
народа, отказал в правах католикам; и по обоим этим вопросам он взял верх
над своими патрициями. Он действовал подкупами, запугиванием, мог при случае
и покривить душой; являл удивительную обтекаемую настойчивость; был
мстителен и так тверд в своих решениях, что это его качество вызывает чуть
ли не восхищение у исследователя. Его смелость не знала поражения. Она
растоптала Норта; согнула жесткую выю младшего Питта. Даже в болезни дух его
оставался непокоренным. Лишь только наступало просветление, как он тут же
возвращался к своим планам, отложенным на то время, что его покидал
рассудок; лишь только его руки высвобождались из смирительной рубахи, как он
тут же брался за перо и углублялся в дела, которыми занимался в момент,
когда к нему пришла болезнь.
Мне кажется, тирания в нашем мире на девять десятых осуществляется
людьми, которые убеждены, что правда - на их стороне. Исходя из этой удобной
позиции, алжирский бей отрубал каждое утро по двадцать голов; отец Доминик
сжигал на костре по два десятка евреев, христианнейший король взирал на это,
а архиепископы Толедский и Саламанкский тянули: "Аминь!" Протестантов жгли;
католиков вешали и четвертовали в Смитфилде; в Салеме сжигали ведьм, - и все
это проделывали люди достойные, твердо верившие, что имеют для своих
действий самые веские и неоспоримые основания.
Так и старый Георг. Даже американцы, которых он ненавидел и которыми
был побит, могут не сомневаться, что он угнетал их из самых благородных
побуждений. В приложениях к книге лорда Брума о жизни и деятельности лорда
Норта имеется небольшой автограф короля Георга, весьма любопытным образом
приоткрывающий нам состояние его мыслей. "Время, несомненно, требует, -
пишет король, - объединения усилий всех, кто желает предотвратить анархию. У
меня нет иной заботы, кроме как о благе моих владений, и посему я
рассматриваю всех, кто не оказывает мне полной и безоговорочной поддержки,
как дурных людей, а равно и дурных граждан". Вот как он рассуждал! Я желаю
только добра, и значит, кто со мной не согласен, тот предатель и негодяй.
Будем помнить, что он считал себя помазанником божиим; что он был недалек
умом и плохо образован; что та же самая воля божия, которая возложила корону
на его чело и создала его хорошим семьянином, смелым и честным человеком,
придерживающимся праведной жизни, предназначила ему иметь упрямство
безграничное и ум медлительный, а подчас и вовсе недоступный здравому
смыслу. Он - отец своего народа, и его ослушные дети должны розгами быть
приведены к повиновению. Он - защитник протестантской веры и скорее голову
положит на плаху, чем допустит католиков принять участие в управлении
Англией. А вы думаете, в разных странах найдется мало честных фанатиков,
которые приветствуют в королях эдакую государственную мудрость? Американская
война, вне всякого сомнения, была популярна в Англии. В 1775 году решение
применить против колоний силу было принято в палате общин 304 голосами
против 105, а в палате лордов - 104 против 29. Популярна? Но точно так же и
отмена Нантского эдикта была популярна во Франции; и резня в Варфоломеевскую
ночь; и Инквизиция в Испании была в высшей степени популярна. Впрочем, войны
и революции - это область политики. Я далек от мысли сделать крупные события
столь долгого царствования и его выдающихся ораторов и государственных
деятелей темой одночасовой легкой беседы. Вернемся же к нашему менее
возвышенному предмету - придворным сплетням. Вон сидит наша маленькая
королева в окружении многочисленных рослых сыновей и миловидных дочерей,
которых она родила своему верному Георгу. История дочерей, расписанная для
нас прилежной мисс Бэрни, восхитительна. Они все были хороши собой -
красавицы, по мнению мисс Бэрни; они были добры, нежны, отличались самым
изысканным обхождением; любезно обращались со всяким, от мала до велика, кто
им служил. Каждая обладала своими совершенствами: одна умела рисовать,
другая играла на фортепиано, и все, сколько их было, неутомимо работали
иглой, улыбчивые маленькие Пенелопы, наполняя целые анфилады дворцовых
покоев своим рукоделием. Рисуя себе светское общество восьмидесятилетней
давности, надо повсюду и везде разместить сидящих в кружок женщин в высоких
чепцах, тугих корсетах и широких юбках, прилежно рукодельничающих, меж тем
как одна из них, или же избранный джентльмен в парике, читает вслух
какой-нибудь роман. Заглянем, например, в Олни - мы увидим там миссис Ануин
и леди Хескет, этих знатных дам, этих милых, набожных женщин, и с ними
Уильяма Купера, тонкого острослова и трепетно-благочестивого, утонченного
джентльмена, который - вообразите! - читает им вслух "Джонатана Уайльда"!
Как изменились с тех времен наши обычаи и забавы!
Дом короля Георга был типичным домом английского джентльмена. Там рано
ложились и вставали, обращались друг с другом приветливо, занимались
благотворительностью, жили скромно и упорядочение и так, должно быть,
скучно, что просто страшно подумать. Не удивительно, что все принцы сбежали
из этого уныло-добродетельного домашнего лона. Там вставали, ездили
кататься, садились обедать в строго установленные часы. И так - день за
днем, всегда одно и то же. В один и тот же час каждый вечер король целовал
нежные щечки своих дочерей; принцессы целовали ручку маменьке; и мадам
Тильке подавала королю стаканчик на сон грядущий. В один и тот же час
обедали пажи и фрейлины, в один я тот же час, пересмеиваясь, садились за
чайный стол. Вечером у короля бывал трик-трак или концерт; а пажи до смерти
зевали в передней вале; или король с семейством прогуливался пешком по
Виндзорским холмам, всякий раз держа за руку свою любимицу принцессу Амелию;
вокруг собирались дружелюбные толпы, и итонские мальчики просовывали из-под
локтей гуляющих свои румяные рожицы; а по окончании концерта король никогда
не упускал случая снять с головы свою огромную треуголку и обратиться к
оркестрантам со словами: "Благодарю вас, джентльмены".
Трудно себе представить более безмятежную, более прозаическую жизнь,
чем та, что текла в Кью или Виндзоре. В дождь ли, в ведро король всегда по
нескольку часов разъезжал верхом и всовывал свою красную физиономию в двери
бессчетных окрестных коттеджей, красуясь в треуголке с загнутыми полями и
виндзорском мундире перед фермерами, свинопасами, старушками, пекущими
пончики, и людьми всякого разбора, и простыми и благородными, как о том
повествуется в бесконечных историях. Довольно несолидные это истории. Когда
Гарун аль-Рашид навещал инкогнито своего подданного, тот, уж конечно,
получал немало выгоды от посещения калифа. Старому Георгу было далеко до
великолепной щедрости восточного монарха. Он иной раз, бывало, давал гинею*
а иной раз шарил по карманам, но там оказывалось пусто; обычно он задавал
хозяину дома тысячу вопросов: велика ли у него семья, каковы виды на урожай
овса и бобов, сколько ему приходится платить за аренду, - а потом ехал
дальше своей дорогой. Один раз он сыграл роль Альфреда Великого, повернув за
веревочку мясо на вертеле, а когда старуха возвратилась к себе в кухню, на
столе лежали деньги и записка, начертанная королевским карандашом: "Пять
гиней на покупку вертела с рукояткой". Не бог весть, как щедро, но любезно и
вполне достойно "Фермера Джорджа". Однажды, когда король и королева
прогуливались вместе, им повстречался маленький мальчик, - добросердечные
люди, они любили детей, - и они погладили его по белокурой головке. "Ты чей,
малыш?" - вопросил виндзорский мундир. "Я сын гвардейца его величества", -
отвечало дитя. "В таком случае, - молвил король, - стань на колени и целуй
руку королевы". Однако невинный отпрыск королевского гвардейца отклонил эту
милость. "Нет, - сказал он, - я не стану на колени, ведь я тогда испорчу мои
новые панталоны". Экономный король должен был бы прижать его к груди и на
месте произвести в рыцари. Таких историй поклонники Георга оставили нам
целые томы. В одно прекрасное утро, когда в замке еще все спали, король
вышел прогуляться по улицам Глостера; он налетел на служанку Молли с ведром,
которая мыла ступени крыльца, взбежал по лестнице, поднял с постели всех
пажей, а потом пустился в путь и подошел к мосту, где уже собралась кучка
зевак. "Так это и есть новый Глостерский мост?" - спросил наш милостивый
монарх, и люди ему ответили: "Да, ваше величество". - "А что же, ребята,
может, грянем "ура"?" И, одарив их столь ученым разговором, король пошел
домой завтракать. Наши отцы с удовольствием читали эти немудрящие рассказы,
смеялись от души этим беспомощным шуткам: им нравился этот старик, совавший
нос в каждый фермерский дом, евший простую мясную пищу и презиравший всякие
там французские штучки, - настоящий добрый простой английский джентльмен.
Вы, вероятно, видели знаменитую гравюру Гилрея, на которой он изображен в
виде короля Бробдингнега в старинном парике и толстом, безобразном
Виндзорском мундире, разглядывающего в бинокль крохотного Гулливера, который
стоит у него на ладони? Нашим отцам хотелось видеть в Георге великого
короля, а крохотный Гулливер - это великий Наполеон. Мы похвалялись своими
предрассудками, мы хвастались и превозносили себя самым беззастенчивым
образом; мы надменно и презрительно относились к врагу, были к нему
чудовищно несправедливы; мы пускали в ход любое оружие, и героическое и
самое подлое. Не было такой лжи о нем, которой бы мы не верили, такого
преступления, которого бы мы в слепом озлоблении ему не приписывали. У меня
была когда-то мысль составить коллекцию ложных сведений которые Французы во
время войны публиковали про нас, а мы про них; получился бы удивительный
памятник общественному обману.
Их величества отличались необыкновенной общительностью: "Придворные
хроники" сообщают о многочисленных визитах, которые монархи наносили своим
подданным, как благородного, так и простого звания; мы узнаем, с кем они
обедали, в чьих загородных замках останавливались, под чьим более скромным
кровом любезно пили чай и ели хлеб с маслом. Некоторые вельможи, принимая у
себя королевскую чету тратили на это огромные деньги. Иногда в качестве
особой милости король с королевой крестили детей в знатных семьях. Мы
читаем, что эту честь они оказали в 17$6 году леди Солсбери, а в 1802 - леди
Честерфилд. "Придворные новости" подробно описывают, как "Ее Сиятельство"
принимала "Их Величества", лежа на роскошной кровати, "в белом парчовом
туалете с пышными кружевами, а одеяло, белое парчовое, было все расшито
золотом, занавеси же были алого шелку на белой подкладке". Младенца сначала
внесла мамка и передала маркизе де Бат, которая возглавляла штат нянек.
Маркиза передала малютку на руки королеве. А королева уже передала его
епископу Норичскому, и тот совершил обряд крещения, после чего граф
Честерфилд, опустившись на одно колено, протянул его величеству чашу
горячего вина на большом золотом подносе. Держа его на алой бархатной
подушке. Случались и неприятности при коленопреклонениях перед монархами.
Бабб Доддингтон лорд Мелком, крайне тучный и одышливый мужчина, в роскошном
придворном одеянии стал на колени, как рассказывает Камберленд, и не мог
встать, ибо был слишком тяжел и чересчур туго затянут. "На колени, сэр, на
колени!" - крикнул лорд гофмейстер одному провинциальному мэру, который
должен был прочесть адрес его величеству; однако мэр продолжал свою речь
стоя. "На колени, сэр!" - в ужасном волнении кричит гофмейстер. "Не могу, -
оборачиваясь к нему, отвечает мэр. - Разве вы не видите, что у меня
деревянная нога?"
Превосходная книга "Дневники и письма семьи Бэрни" дает нам подробную
картину жизни при дворе старого доброго короля Георга и старой доброй
королевы Шарлотты. Король каждое утро вставал в шесть часов и два часа
проводил в полном одиночестве. Ковер в спальне он считал излишней роскошью.
К восьми часам подымалась королева и все королевское семейство, и все шли в
дворцовую часовню. Коридоры не освещались; в часовне было полутемно;
принцессы, гувернантки, пажи дрожали от холода и ворчали; но холод ли, жара
ли, они все равно должны были идти, и дождь ли, ведро, тьма ли, свет -
старый храбрый Георг всегда был на месте, чтобы произнести "аминь" в ответ
капеллану.
Королева в бумагах Бэрни представлена особенно полно. Это была
рассудительная, строгая дама, очень величавая в торжественных случаях и
довольно простая в обычной жизни; изрядно начитанная по тогдашним временам,
она разумно судила о книгах; была скупа, но справедлива, обычно милостива к
домочадцам, но совершенно неумолима в вопросах этикета и терпеть не могла,
когда кто-нибудь из ее приближенных заболевал. Она назначила мисс Бэрни
нищенское содержание и чуть не насмерть уморила бедную молодую женщину. При
этом она была совершенно убеждена, что оказала ей величайшую милость тем,
что оторвала от свободы, славы и интересных занятий и обрекла чахнуть в
тоске и безделии при своем мрачном дворе. Для нее он не был мрачным. Будь
она там служанкой, а не госпожой, она бы никогда не дрогнула духом, - у нее
бы все до последней булавки лежало всегда на месте и сама она в любую минуту
была бы к услугам господ. Уж ее-то нельзя назвать слабой, и в других она не
прощала этого свойства. Она держалась безупречно, и бедные грешники вызывали
у нее яростную ненависть, какой иногда грешит добродетель. За долгую жизнь у
нее, наверное, были свои тайные страдания, о которых уже никогда никто не
узнает, - не только из-за детей, но и из-за мужа, - в те дни, когда он терял
рассудок; когда невнятная его речь лилась сплошным потоком глупости, злости,
несправедливости, а она улыбалась в этом невыносимом положении и оставалась
с ним ласковой и почтительной. Королева вею жизнь храбро исполняла свой долг
и того же требовала от других. Однажды на крестинах в королевском семействе
дама, державшая на руках младенца, от усталости почувствовала себя дурно, и
принцесса Уэльская попросила у королевы для нее позволения сесть. "Пусть
стоит", - отвечала королева, стряхнув табачную крошку с рукава. Сама бы она,
если бы понадобилось, могла простоять так на ногах, не дрогнув, хоть до тех
пор, пока у внука вырастет борода. "Мне семьдесят лет, - негодуя произнесла
королева, обращаясь к уличной толпе, остановившей ее портшез, - я пятьдесят
лет королева Англии, и меня никогда никто не оскорблял". Бесстрашная,
суровая и несгибаемая старушка-королева! Не удивительно, что сыновья
постарались сбросить с себя ее власть.
В этой большой семейной группе вокруг Георга и его королевы самым
прелестным существом мне представляется любимица короля - принцесса Амелия,
трогающая нас своей красотой, и добрым нравом, и ранней смертью, и той
бесконечной, горячей нежностью, с какой относился к ней отец. Он любил ее
больше всех детей, а из сыновей он отдавал предпочтение герцогу Йорку. Бэрни
рассказывает нам грустную историю о том, как бедный старик тосковал в
Веймуте и как мечтал увидеть подле себя любимого сына. Королевский дом там
был недостаточно просторен, чтобы вместить принца, и отец с огромными
трудностями и хлопотами возвел рядом временную постройку - для своего
дорогого Фридриха. Он весь день держал его под руку, только с ним одним и
разговаривал; перед этим он некоторое время вообще ни с кем не желал
говорить. А долгожданный принц остался там лишь на одну ночь. У него, по его
словам, назавтра были дела в Лондоне. Скука, от которой некуда было деваться
при дворе старого короля, угнетала молодого Йорка, как и остальных взрослых
сынов Георга III. Своими грубыми замашками и громкими голосами они пугали
пажей и фрейлин и наводили страх на весь скромный придворный кружок.
Поистине мало утешения было королю от его сыновей.
Но прелестная Амелия была его радостью. Умилительную, должно быть,
картину представляло это живое, улыбающееся дитя на коленях у любящего отца.
Один такой семейный портрет мы находим у Бэрни, и надо быть уж вовсе
бессердечным человеком, чтобы не растрогаться, глядя на него. Она описывает
послеобеденную прогулку королевского семейства в Виндзоре.
"Это была очень красивая процессия, - пишет она. - Первой одна шагала
маленькая Принцесса, которой недавно пошел четвертый годок; на ней была
шубка, крытая тонким муслином, вышитый теплый чепец, белые рукавички и в
руках - веер; она была очень довольна собой и прогулкой и то и дело
озиралась но сторонам. Все, кто был в саду, при виде королевской семьи
отходили с дороги и останавливались вдоль стен. За Принцессой следовали
Король с Королевой, также очень довольные радостью своей маленькой любимицы.
Следом шли Ее Высочество Наследная Принцесса об руку с леди Элизабет
Уолдгрейв, Принцесса Августа с герцогиней Анкастерской и Принцесса Елизавета
с леди Шарлоттой Бэрти".
"Здесь должность важнее титула", - объясняет Бэрни, как получилось, что
леди Элизабет Уолдгрейв оказалась впереди герцогини. "А замыкали процессию
генерал Быод, герцог Монтегью и майор Прайс в роли пажа".
Так и представляешь себе все это - оркестр играет старинную музыку,
солнце льет лучи на радостную, приветливую толпу, освещает древние бастионы,
и раскидистые вязы, и фиолетовые дали, и ярко-зеленый травяной ковер. В
вышине над башней недвижно повис королевский штандарт; а старый Георг
проходит по саду со своем потомством, предшествуемый прелестным ребенком,
который одаряет всех вокруг приветливой невинной улыбкой.
"Увидев престарелую миссис Делэни, Корель остановился поговорить с ней,
при этом Королева, и маленькая Принцесса, и все остальные, разумеется,
остановились тоже. Король довольно долго беседовал с милейшей миссис Делэни
и во время этого разговора раз или два обращался ко мне. Я заметила, что
Королева смотрит на меня, но в ее взгляде не было недовольства, а лишь
удивление тем, что я принимаю участие в их беседе. Малютка Принцесса подошла
к старенькой миссис Делэни, которую она очень любит, и была с ней ласкова,
как ангелочек. А потом у нее из-за спины озадаченно взглянула на меня.
"Боюсь, - наклонясь к ней, шепотом сказала я, - что Ваше Королевское
Высочество Меня не помнит?" В ответ она лукаво улыбнулась, подошла ко мне
еще ближе и протянула губки для поцелуя".
Маленькая принцесса сочиняла стихи, и сохранились приписываемые ей