Страница:
Каммингс по опыту знал, что люди идут в бой смелее, если считают, что их задача в выполнении общего плана легче других. Они обрадуются тому, что не попали в состав десанта, и, что еще важнее, будут считать, что из-за действий десанта в тылу сопротивление противника будет слабее и менее решительно.
После того как план фронтального удара был подготовлен и оставалось только подождать несколько дней, чтобы осуществить подвоз предметов снабжения фронту, Каммингс созвал специальное совещание офицеров штаба, изложил новый план и приказал разработать его в качестве плана развития успеха и осуществить, как только представится благоприятная возможность. Одновременно он направил по инстанции заявку на три эсминца, а затем засадил штаб за работу.
Быстро позавтракав, майор Даллесон возвратился в свою палатку, где размещалось оперативное отделение штаба, и приступил к разработке плана высадки десанта в заливе Ботой. Он сел за стол, расстегнул воротник и медленными размеренными движениями заточил несколько карандашей. Он сидел в глубоком раздумье, его нижняя губа отвисла. Потом Даллесон взял чистый лист бумаги и крупными буквами написал вверху: "Операция «Кодэ». Он удовлетворенно вздохнул, закурил сигару. Некоторое время он размышлял над незнакомым ему словом «кодэ». "Наверно, это значит, «код», — проворчал он себе под нос, но сразу забыл об этом. Постепенно, с трудом он заставил себя сосредоточиться на предстоящей работе.
Человеку с большим воображением эта задача пришлась бы не по душе, поскольку требовалось только составить длинные списки людей и материальной части, разработать график. Эта работа требовала такого же терпения, как составление кроссворда. Однако Даллесон с охотой выполнял именно первую часть порученного ему дела, поскольку знал, что справится с этой частью запросто, а ведь существовали и другие виды работы, в отношении которых у него не было такой уверенности. Эту работу можно было выполнить, следуя положениям того или иного устава, и Даллесон испытывал от нее такое же удовлетворение, какое испытывает человек, не имеющий музыкального слуха, когда узнает ту или иную мелодию.
Даллесон начал с расчета требуемого количества грузовых автомобилей для переброски войск десанта от занимаемых позиций к побережью. Поскольку фронтальная атака к тому времени уже начнется, решить, какие войска использовать для десантирования в настоящий момент, не представлялось возможным.
Все будет зависеть от обстановки, но обязательно придется использовать один из четырех находящихся на острове пехотных батальонов. Поэтому Даллесон составил четыре различных варианта, выделив для каждого из них соответствующее количество грузовых автомобилей. Конечно, автомашины будут нужны и для обеспечения боевых действий подразделений, наносящих фронтальный удар, и вопрос о выделении этих машин мог бы решить начальник отделения тыла. Даллесон поднял голову и нахмурился, уставившись на писарей и офицеров, находившихся в его палатке.
— Эй, Хирн! — крикнул он.
— Слушаю.
— Отнесите вот это Хобарту, и пусть он решит, где нам взять автомашины.
Хирн согласно кивнул, взял протянутый ему Даллесоном листок и, насвистывая, вышел из палатки. Даллесон бросил ему вслед вопросительно-враждебный взгляд. Хирн слегка раздражал его.
Он не мог выразить своего чувства, но ему было как-то неловко с Хирном, он чувствовал себя не очень уверенно. Ему всегда казалось, что Хирн смеется над ним, хотя никаких конкретных причин для этого Даллесон не видел. Он был немного озадачен решением генерала о переводе Хирна, но это его не касалось. Он поручил Хирну руководить работой картографов и почти совсем забыл о нем.
Хирн довольно хорошо справлялся со своими обязанностями и вел себя тихо. В палатке все время находилось более десяти человек, и Даллесон не обращал внимания на Хирна, по крайней мере в первое время. Позднее Даллесону показалось, что Хирн принес с собой новые настроения. Стали раздаваться сетования по поводу скучных и ничего не значащих дел, а однажды Даллесон даже слышал, как Хирн сказал: «Конечно, старик всегда сам укладывает своих подчиненных в постель. У него нет детей, и собаки не признают его. Что же ему еще остается?» Раздался взрыв смеха, который сейчас же стих, как только все поняли, что Даллесон слышал сказанное Хирном. С тех пор Даллесона не покидала мысль о том, что Хирн имел в виду его.
Даллесон потер лоб и снова повернулся к столу. Он начал разрабатывать график погрузки и выгрузки войск десанта. Работая, он с удовольствием пожевывал сигару и время от времени совал свой большой палец в рот, чтобы снять застрявший в зубах табак. По привычке он иногда поднимал голову и оглядывался, проверяя, на месте ли карты и работают ли подчиненные. Если звонил телефон, он не двигался, ожидая, пока к аппарату подойдет кто-нибудь другой. Если долго никто не подходил, он недовольно покачивал головой. Стол Даллесона стоял наискосок в углу палатки, и ему хорошо было видно всю территорию бивака. Легкий ветерок колыхал затоптанную траву под ногами, овевая прохладой его покрытое красными пятнами лицо.
Майор вырос в бедной многодетной семье и считал себя счастливым, потому что сумел окончить среднюю школу. До поступления на службу в армию в 1933 году он испытал горечь несбывшихся надежд и настоящего невезения. Его усидчивость и преданность делу оставались почти незамеченными, потому что в молодости он был слишком стеснительным. Но в армии он стал отличным солдатом.
К тому времени, когда Даллесон получил сержантские нашивки, он довел до совершенства все порученные ему дела и стал быстро расти в звании. Однако, если бы не началась война, Даллесон, видимо, так и остался бы старшим сержантом до увольнения.
Приток призывников помог ему стать офицером, и он быстро прошел путь от младшего лейтенанта до капитана. Он умело командовал ротой на учениях, добился высокой дисциплины и хорошо показал себя на инспекторской поверке: рота маршировала отлично.
К тому же многие говорили, что солдаты его роты гордятся своим подразделением. Даллесон постоянно твердил об этом, и его речи перед строем служили поводом для насмешек. «Вы, черт возьми, лучшие солдаты лучшей роты лучшего батальона в лучшем полку...» и так далее. Несмотря на насмешки, солдаты отдавали должное командиру: он всегда умел использовать избитые фразы. Естественно, его произвели в майоры.
Но когда Даллесон стал майором, начались его беды. Обнаружилось, что ему редко приходится вступать в прямой контакт с рядовыми, что он общается исключительно с офицерами, и это как-то выбило его из колеи. В офицерской среде он чувствовал себя неловко.
Даже будучи капитаном, Даллесон считал себя на три четверти рядовым и сожалел о тех днях, когда его простота приносила ему уважение солдат. Когда он стал майором, ему пришлось следить за своими манерами, и он никогда не был по-настоящему уверен в себе и своих решениях. Наконец он почувствовал — втайне, не признаваясь себе в этом, — что непригоден для порученной ему работы.
Высокие звания тех, с кем он работал, а иногда и обязанности по службе оказывали на него какое-то гнетущее действие.
Тот факт, что он являлся начальником оперативного отделения штаба, только усиливал его чувство неловкости. Начальник оперативного отделения штаба дивизии ведает оперативными вопросами и вопросами боевой подготовки. Чтобы успешно справляться с этими обязанностями, нужны ум, аккуратность, быстрота и большая трудоспособность. В другой дивизии Даллесон, видимо, не удержался бы на таком посту, но генерал Каммингс проявлял больше интереса к операциям, чем обычно это делают командиры дивизий. Было немного таких планов и операций, автором которых не являлся бы сам генерал и которыми он не руководил бы лично. При таком положении дел, когда майор оставался в тени замыслов генерала, не требовалось тех качеств, которыми надлежало обладать начальнику оперативного отделения штаба дивизии. И майор удерживался на своей должности. Перед ним был пример предшественника — полковника, который полностью соответствовал должности, но был смещен как раз потому, что начал брать на себя функции, которые генерал предпочитал сохранить за собой.
Майор продолжал работать или, вернее, с трудом выполнял свои обязанности, ибо отсутствие способностей заменяла его усидчивость.
Со временем Даллесон овладел механикой планирования в армии, отчетностью, которую должен был готовить, но по-прежнему чувствовал себя неуверенно. Он испытывал страх из-за медлительности своего мышления, из-за того, что на принятие решения ему требовалось много времени, особенно когда он не видел перед собой руководящего документа, а времени было в обрез. Ночи, подобные той, которую он провел с генералом, когда японцы наступали, мучили его при каждом воспоминании о них. Он знал, что не сможет так легко и быстро построить боевые порядки войск, как это сделал генерал, пользуясь полевым телефоном, и все время думал, как бы он вышел из положения, если бы генерал поручил эту задачу ему. Он всегда боялся, что окажется в ситуации, которая потребует от него значительно большего, чем то, на что он способен. Он предпочел бы любую работу, только бы не быть начальником оперативного отделения штаба дивизии.
И все же майор никогда не просил о назначении на другую должность. Одна мысль об этом вызывала у него страх. Он всегда был глубоко предан своему командиру, если считал его хорошим офицером, а никто не производил на него лучшего впечатления, чем генерал Каммингс. Для майора Даллесона казалось немыслимым уйти от генерала, если только не прикажут. Если бы японцы напали на штаб, он отдал бы жизнь за генерала. Это чувство было единственной романтической черточкой во всем строе его характера и мировоззрения. Конечно, майор не был лишен и самолюбия, хотя оно было глубоко скрыто. Майор имел не больше шансов стать генералом, чем богатый средневековый купец — королем. Майору хотелось получить звание подполковника и даже полковника до окончания войны, и должность начальника оперативного отделения штаба дивизии позволяла на это рассчитывать. Он рассуждал просто: он намерен оставаться в армии, и если достигнет ранга подполковника, то после войны его, вероятно, не понизят в звании ниже капитана.
Из всех воинских званий это было ему наиболее по душе, если не считать звания старшего сержанта. Самолюбие подсказывало ему, что было бы унизительно снова стать сержантом или рядовым. Так, без особого удовольствия, он продолжал выполнять свои обязанности начальника оперативного отделения штаба дивизии.
Закончив составление графиков, он без всякого желания занялся приказом на марш, согласно которому батальон подлежал переброске с линии фронта к побережью. Сама по себе это была несложная задача, но, поскольку он не знал, какой батальон будет использован, то вынужден был подготовить четыре варианта приказа и выработать порядок перемещения войск, которые должны были бы занять место перебрасываемого батальона. Эта работа заняла у Даллесона почти весь день. Хотя он и поручил часть ее Личу и другому своему помощнику, нужно было их проверить, а майор делал все очень кропотливо и очень медленно.
Наконец он закончил это дело и набросал проект приказа на марш батальона после высадки в заливе Ботой. Никакого прецедента этому не было, генерал очень схематично изложил план, и оставалось много неясного. По опыту Даллесон знал, что ему нужно хоть что-нибудь представить генералу, а тот наверняка все переделает и разработает план движения подразделений во всех деталях. Даллесон надеялся избежать этого, но знал, что такая вероятность очень мала. Поэтому, обливаясь потом в жаркой палатке, он наметил путь движения по одной из главных троп и рассчитал время, которое потребуется для прохождения каждого отрезка пути. Для него эта работа была новой, и он несколько раз прерывал ее. Вытирая на лбу пот, он безуспешно пытался не поддаться охватившему его возбуждению. Монотонный гул голосов в палатке, шум, создаваемый ходившими от стола к столу людьми, мурлыканье картографов, занятых работой, — все раздражало его. Пару раз он поднимал голову от стола, устало посматривал на разговаривающих, а затем, громко крякнув, снова принимался за работу.
Телефон часто звонил, и Даллесон помимо своей воли стал прислушиваться к разговорам. Случилось, что к телефону подошел Хирн и начал разговаривать с каким-то офицером. Даллесон бросил карандаш и крикнул:
— Проклятие! Почему бы вам не заткнуться и не заняться делом!
Эти слова явно были обращены к Хирну, который что-то пробормотал в трубку и, задумчиво взглянув на Даллесона, положил ее.
— Передали документы Хобарту? — спросил Даллесон Хирна.
— Да.
— А что вы делали после этого?
Хирн улыбнулся и закурил.
— Ничего особенного, майор.
Послышалось приглушенное хихиканье писарей. Даллесон встал, сам удивляясь внезапно охватившей его злости.
— Прекратите ваши нахальные шутки, Хирн. (Дело принимало худой оборот. Ведь нельзя делать замечания офицеру в присутствии рядовых.) Идите помогите Личу.
Несколько секунд Хирн стоял без движения, а затем кивнул, вразвалку пошел к столу Лича и сел рядом с ним. Даллесон с трудом нашел в себе силы продолжать работу. За недели, прошедшие с тех пор, как дивизия застряла на этом рубеже, Даллесон демонстрировал свою озабоченность, загружая подчиненных работой. Его беспокоило, что подчиненные работают без энтузиазма и медленно. Чтобы выправить дело, он постоянно заставлял писарей перепечатывать документы, в которых была хоть одна ошибка или исправление, а от младших офицеров требовал большей производительности труда. В этом он видел свой святой долг. Ему казалось, что если он сможет добиться четкой работы своего отделения, то и вся дивизия последует его примеру. Раздражение, которое сейчас вызвал у него Хирн, объяснялось отчасти тем, что, по его мнению, Хирн очень халатно выполнял свои обязанности. А это было опасно. Одна паршивая овца может все стадо испортить — таков был девиз Даллесона, и в Хирне он увидел такую угрозу. Впервые он слышал от подчиненного признание в том, что тот бездельничал. Если это допустить... Озабоченность не покидала Даллесона до конца дня. Он лишь в общих чертах подготовил приказ на марш и только за час до ужина отработал план боя настолько, что его можно было доложить генералу.
Он отправился в палатку Каммингса, вручил ему план и стоял, переминаясь с ноги на ногу и ожидая замечаний. Каммингс тщательно изучал документы, время от времени отрывая взгляд от бумаг, чтобы сделать замечание.
— У вас здесь четыре варианта приказа об отводе войск и четыре района сосредоточения.
— Да, сэр.
— Мне кажется, в этом нет необходимости, майор. Мы выберем один район сосредоточения за позициями второго батальона, и, какой бы батальон ни был использован для десанта, он отправится туда. Дистанция марша не превысит пяти миль, какой бы батальон мы ни выбрали.
— Слушаюсь, сэр. — Даллесон быстро записывал указания генерала в блокнот.
— Лучше отвести сто восемь, а не сто четыре минуты на переход морем на десантных катерах.
— Слушаюсь, сэр.
И дальше в том же духе. Каммингс делал замечания, а Даллесон записывал их в блокнот. Каммингс наблюдал за ним с некоторым презрением. «У Даллесона ум — настоящий коммутатор, — подумал он. — Если ваш штепсель подойдет к его умственной розетке, он сразу даст ответ, в противном случае теряется».
Каммингс тяжело вздохнул и закурил сигарету.
— Мы должны тщательно согласовать этот план в своем штабе. Передайте Хобарту и Конну, что я жду вас троих у себя рано утром.
— Слушаюсь, сэр! — громко ответил Даллесон.
Генерал почесал верхнюю губу. Собрать офицеров должен был бы Хирн, если бы он оставался адъютантом (сейчас Каммингс обходился без адъютанта). Он затянулся сигаретой.
— Между прочим, майор, — спросил Каммингс, — как у вас дела с Хирном? — Он зевнул, хотя внимание его оставалось настороже.
Теперь, когда Хирн выпал из его поля зрения, генерала одолевали какие-то сомнения, какие-то неясные порывы, но он подавлял их.
«Какое щекотливое дело могло бы выйти из-за этого Хирна, — подумал Каммингс. — Обратно Хирну пути нет. Это совершенно ясно».
Даллесон нервно потер лоб.
— С Хирном все в порядке, сэр. Правда, он слишком заносчив, но я выбью из него эту дурь.
Размышляя о происшедшем, Каммингс был немного разочарован.
Он несколько раз видел Хирна в офицерской столовой; выражение его лица было таким же непроницаемым, как и всегда. Маловероятно, чтобы Хирн когда-нибудь показал, о чем он думает, но все же...
Наказание потеряло силу, растворилось в будничных событиях. Генералу захотелось усилить унижение, которому он подверг Хирна. Воспоминание об их последней беседе теперь уже не давало ему такого глубокого удовлетворения. Каким-то чудом он позволил Хирну легко отделаться.
— Я думаю снова перевести его, — спокойно сказал Каммингс. — Как вы на это смотрите?
Даллесон был смущен. Он ничего не имел против откомандирования Хирна, предложение генерала вполне устраивало его, но все же казалось ему странным. Каммингс никогда ничего не рассказывал ему о Хирне, и Даллесон все еще предполагал, что Хирн — один из любимцев генерала. Он не мог понять, почему Каммингс советуется сейчас с ним, Даллесоном.
— Мне безразлично, — ответил наконец он.
— Надо действительно над этим подумать. Я сомневаюсь, чтобы из Хирна получился хороший штабной офицер.
«Если Даллесону Хирн безразличен, нет смысла держать его в отделении», — подумал Каммингс.
— Он середнячок, — осторожно бросил Даллесон.
— А в строевом подразделении? — спросил, тщательно взвешивая слова, Каммингс. — У вас есть какие-нибудь соображения по поводу того, куда его перевести?
Даллесона охватило еще большее смущение. Вообще казалось странным, что генерал озабочен тем, куда послать лейтенанта.
— Во второй роте четыреста пятьдесят восьмого полка не хватает офицера, сэр. Донесения о действиях дозоров всегда подписывает сержант. И в шестой роте не хватает двух офицеров. Нужен офицер и в третьей роте четыреста пятьдесят девятого полка.
Ни одно из этих предложений Каммипгсу не понравилось.
— А еще?
— Может быть, отправить его в разведывательный взвод штабной роты? Но там нет особой необходимости в офицере.
— Почему?
— Там взводный сержант — один из лучших в четыреста пятьдесят восьмом полку, сэр. Я собирался поговорить с вами о нем. Мне кажется, после завершения операции ему стоит присвоить офицерское звание. Его зовут Крофт. Он хороший солдат.
Каммингс задумался над тем, что в понятии Даллесона значило «хороший солдат». «Этот сержант, по-видимому, практически неграмотен, — размышлял он. — Обладает здравым смыслом, и нервы у него, наверное, совсем отсутствуют. — Каммингс снова почесал губу. — Если бы Хирн был в разведывательном взводе, я мог бы присматривать за ним».
— Хорошо, я об этом подумаю. Спешить некуда, — сказал он Даллесону.
Когда Даллесон ушел, Каммингс плюхнулся в кресло и, сидя неподвижно, долго размышлял.
«Как же все-таки быть с Хирном?» Желания Каммингса, обусловившие его приказ поднять окурок, не были удовлетворены, по крайней мере полностью. Кроме того, перед ним по-прежнему стоял мучительный вопрос о получении поддержки флота. Настроение Каммингса снова испортилось.
В ту же ночь Хирн в течение нескольких часов дежурил по оперативному отделению штаба дивизии. Боковые полы палатки были опущены, тамбур затемнен, углы тщательно закрыты, чтобы не нарушать светомаскировки. Как всегда, в палатке было довольно душно.
Хирн и дежурный писарь сидели в расстегнутых рубашках и дремали, стараясь, чтобы яркий свет переносных ламп Колмана не попадал в глаза. По их лицам струился пот.
Это было удобное время для размышлений, поскольку, за исключением приема ежечасных донесений по телефону об обстановке на фронте, делать было нечего. Столы стояли пустые, их окружали закрытые шторами доски для карт. Обстановка вызывала дремоту и навевала раздумья. Время от времени, как отдаленный гром, доносились звуки выстрелов — это артиллерия вела беспокоящий огонь по позициям противника.
Хирн потянулся и взглянул на часы.
— Когда ты сменяешься, Стейси?
— В два, лейтенант.
Хирн должен был дежурить до трех. Он вздохнул, приподнялся, вытянул руки и снова плюхнулся на стул. На коленях у него лежал журнал, но, быстро перелистав его, Хирн бросил журнал на стол.
Немного погодя он достал из нагрудного кармана письмо и начал медленно читать. Это было письмо от товарища по колледжу.
«Здесь, в Вашингтоне, можно встретить людей с самыми различными убеждениями. Реакционеры напуганы. Как бы им ни хотелось иного, они знают, что война превратилась в народную. В воздухе пахнет революцией. Это народное движение, и они прибегают ко всем испытанным средствам подавления, чтобы помешать ее развитию. После войны начнется охота за ведьмами, но она не принесет им успеха, естественное стремление людей к свободе нельзя заглушить. Ты даже не представляешь, как напуганы реакционеры. Это последний, решающий бой для них».
И дальше в таком же тоне. Хирн кончил читать письмо и пожал плечами. Бейли всегда был оптимистом, настоящим оптимистом.
"Но все это чепуха. Конечно, после войны будет охота за ведьмами, но не паническая охота. Как об этом сказал Каммингс? Энертия Америки стала кинетической, и движения вспять быть не может.
Каммингс ничего не боится. Наоборот, когда слушаешь его, становится страшно — настолько он спокоен и уверен. Правые готовы к борьбе. На этот раз они не испытывают никакого страха, не прислушиваются тревожно к неизбежным шагам истории. На этот раз они — оптимисты, они наступают. Этого Каммингс не говорил, но именно такая мысль сквозила во всех его доводах. Правые держат в руках колесо истории и после войны поведут энергичную политическую борьбу. Один мощный удар, одно крупное наступление — и колесо истории будет в их руках, останется за ними на этот век, а может быть, и на следующий.
Конечно, это не так просто, как нет вообще ничего простого, по тем не менее в Америке есть сильные люди, люди, воодушевленные своей идеей и достаточно деловые, уверенные в реальности своих мечтаний. И исполнители для этого есть подходящие — например, такие люди, как отец, которые действуют чисто инстинктивно, не заботясь о том, куда это приведет. Таких сильных людей найдется в Америке десяток, может быть, два десятка, причем они даже не будут связаны друг с другом и не все будут руководствоваться одинаковыми мотивами.
Но дело не в этом. Можно убить этот десяток людей, но на их место придут другие десять, потом еще десять и так далее. Из глубин и перекрестков истории встает прообраз человека двадцатого века, человека, способного играть роль руководителя, способного добиться того, чтобы жизнь в страхе была... нормальным положением.
Техника обогнала в своем развитии психологию. Большинство людей должно быть рабами машины, а это ведь не такое дело, на которое они пойдут с радостью".
Хирн с досадой ударил по письму.
«Человеку нужно уничтожить бога, чтобы достичь его высот, уравняться с ним, — снова Каммингс. А может быть, что и не его слова?» Были моменты, когда демаркационная линия между их образом мыслей становилась неясна для Хирна. «Каммингс мог сказать эти слова. Это его главная идея».
Хирн сложил письмо и спрятал его в карман.
«Каков же вывод? Какова его собственная позиция?» Не раз он испытывал неодолимое желание сделать то, что способен сделать Каммингс. Да, дело, по-видимому, обстоит именно так. Если отбросить в сторону официальную мишуру, все путаные и обманчивые взгляды, к которым он привык, то, по существу, он ничем не отличается от Каммингса. Каммингс был прав. Они одинаковы, и это обстоятельство сначала породило близость, влечение друг к другу, а потом ненависть.
Эта ненависть все еще существовала, по крайней мере у Хирна.
Каждый раз, когда он видел Каммингса, он испытывал страх, ненависть и ту самую душевную боль, которую ощутил в момент, когда ему пришлось нагнуться, чтобы подобрать окурок. До сих пор он переживал свое тогдашнее унижение. Он никогда не отдавал себе отчета в своем тщеславии, не думал, что способен на такую ненависть, если его затронут. Конечно, он никогда никого не ненавидел так, как Каммингса. Неделя, которую он провел в подчинении Даллесона в оперативном отделении штаба, была им прожита без напряжения сил. Он быстро понял, что от него требовалось, автоматически выполнял свои обязанности, хотя все время находился в состоянии отчаяния. Спустя немного времени он начал показывать свой характер. Сегодня произошла стычка с Даллесоном, это неприятный симптом. Если суждено оставаться здесь, то он просто-напросто израсходует себя в серии мелких пустяковых стычек, которые могут закончиться только одним — еще большим унижением. Лучше всего уйти отсюда, перевестись на другую должность, но Каммингс наверняка не согласится. Гнев, который Хирн старался сдерживать всю неделю, закипел в нем снова. Пойти бы к Каммингсу и попроситься во взвод на передовую. Но ничего из этого не выйдет. Каммингс предложит ему все что угодно, но только не это.
Зазвонил телефон, и Хирн поднял трубку.
— Докладывает «Парагон Ред». С ноль тридцати до часу тридцати ничего не произошло.
После того как план фронтального удара был подготовлен и оставалось только подождать несколько дней, чтобы осуществить подвоз предметов снабжения фронту, Каммингс созвал специальное совещание офицеров штаба, изложил новый план и приказал разработать его в качестве плана развития успеха и осуществить, как только представится благоприятная возможность. Одновременно он направил по инстанции заявку на три эсминца, а затем засадил штаб за работу.
Быстро позавтракав, майор Даллесон возвратился в свою палатку, где размещалось оперативное отделение штаба, и приступил к разработке плана высадки десанта в заливе Ботой. Он сел за стол, расстегнул воротник и медленными размеренными движениями заточил несколько карандашей. Он сидел в глубоком раздумье, его нижняя губа отвисла. Потом Даллесон взял чистый лист бумаги и крупными буквами написал вверху: "Операция «Кодэ». Он удовлетворенно вздохнул, закурил сигару. Некоторое время он размышлял над незнакомым ему словом «кодэ». "Наверно, это значит, «код», — проворчал он себе под нос, но сразу забыл об этом. Постепенно, с трудом он заставил себя сосредоточиться на предстоящей работе.
Человеку с большим воображением эта задача пришлась бы не по душе, поскольку требовалось только составить длинные списки людей и материальной части, разработать график. Эта работа требовала такого же терпения, как составление кроссворда. Однако Даллесон с охотой выполнял именно первую часть порученного ему дела, поскольку знал, что справится с этой частью запросто, а ведь существовали и другие виды работы, в отношении которых у него не было такой уверенности. Эту работу можно было выполнить, следуя положениям того или иного устава, и Даллесон испытывал от нее такое же удовлетворение, какое испытывает человек, не имеющий музыкального слуха, когда узнает ту или иную мелодию.
Даллесон начал с расчета требуемого количества грузовых автомобилей для переброски войск десанта от занимаемых позиций к побережью. Поскольку фронтальная атака к тому времени уже начнется, решить, какие войска использовать для десантирования в настоящий момент, не представлялось возможным.
Все будет зависеть от обстановки, но обязательно придется использовать один из четырех находящихся на острове пехотных батальонов. Поэтому Даллесон составил четыре различных варианта, выделив для каждого из них соответствующее количество грузовых автомобилей. Конечно, автомашины будут нужны и для обеспечения боевых действий подразделений, наносящих фронтальный удар, и вопрос о выделении этих машин мог бы решить начальник отделения тыла. Даллесон поднял голову и нахмурился, уставившись на писарей и офицеров, находившихся в его палатке.
— Эй, Хирн! — крикнул он.
— Слушаю.
— Отнесите вот это Хобарту, и пусть он решит, где нам взять автомашины.
Хирн согласно кивнул, взял протянутый ему Даллесоном листок и, насвистывая, вышел из палатки. Даллесон бросил ему вслед вопросительно-враждебный взгляд. Хирн слегка раздражал его.
Он не мог выразить своего чувства, но ему было как-то неловко с Хирном, он чувствовал себя не очень уверенно. Ему всегда казалось, что Хирн смеется над ним, хотя никаких конкретных причин для этого Даллесон не видел. Он был немного озадачен решением генерала о переводе Хирна, но это его не касалось. Он поручил Хирну руководить работой картографов и почти совсем забыл о нем.
Хирн довольно хорошо справлялся со своими обязанностями и вел себя тихо. В палатке все время находилось более десяти человек, и Даллесон не обращал внимания на Хирна, по крайней мере в первое время. Позднее Даллесону показалось, что Хирн принес с собой новые настроения. Стали раздаваться сетования по поводу скучных и ничего не значащих дел, а однажды Даллесон даже слышал, как Хирн сказал: «Конечно, старик всегда сам укладывает своих подчиненных в постель. У него нет детей, и собаки не признают его. Что же ему еще остается?» Раздался взрыв смеха, который сейчас же стих, как только все поняли, что Даллесон слышал сказанное Хирном. С тех пор Даллесона не покидала мысль о том, что Хирн имел в виду его.
Даллесон потер лоб и снова повернулся к столу. Он начал разрабатывать график погрузки и выгрузки войск десанта. Работая, он с удовольствием пожевывал сигару и время от времени совал свой большой палец в рот, чтобы снять застрявший в зубах табак. По привычке он иногда поднимал голову и оглядывался, проверяя, на месте ли карты и работают ли подчиненные. Если звонил телефон, он не двигался, ожидая, пока к аппарату подойдет кто-нибудь другой. Если долго никто не подходил, он недовольно покачивал головой. Стол Даллесона стоял наискосок в углу палатки, и ему хорошо было видно всю территорию бивака. Легкий ветерок колыхал затоптанную траву под ногами, овевая прохладой его покрытое красными пятнами лицо.
Майор вырос в бедной многодетной семье и считал себя счастливым, потому что сумел окончить среднюю школу. До поступления на службу в армию в 1933 году он испытал горечь несбывшихся надежд и настоящего невезения. Его усидчивость и преданность делу оставались почти незамеченными, потому что в молодости он был слишком стеснительным. Но в армии он стал отличным солдатом.
К тому времени, когда Даллесон получил сержантские нашивки, он довел до совершенства все порученные ему дела и стал быстро расти в звании. Однако, если бы не началась война, Даллесон, видимо, так и остался бы старшим сержантом до увольнения.
Приток призывников помог ему стать офицером, и он быстро прошел путь от младшего лейтенанта до капитана. Он умело командовал ротой на учениях, добился высокой дисциплины и хорошо показал себя на инспекторской поверке: рота маршировала отлично.
К тому же многие говорили, что солдаты его роты гордятся своим подразделением. Даллесон постоянно твердил об этом, и его речи перед строем служили поводом для насмешек. «Вы, черт возьми, лучшие солдаты лучшей роты лучшего батальона в лучшем полку...» и так далее. Несмотря на насмешки, солдаты отдавали должное командиру: он всегда умел использовать избитые фразы. Естественно, его произвели в майоры.
Но когда Даллесон стал майором, начались его беды. Обнаружилось, что ему редко приходится вступать в прямой контакт с рядовыми, что он общается исключительно с офицерами, и это как-то выбило его из колеи. В офицерской среде он чувствовал себя неловко.
Даже будучи капитаном, Даллесон считал себя на три четверти рядовым и сожалел о тех днях, когда его простота приносила ему уважение солдат. Когда он стал майором, ему пришлось следить за своими манерами, и он никогда не был по-настоящему уверен в себе и своих решениях. Наконец он почувствовал — втайне, не признаваясь себе в этом, — что непригоден для порученной ему работы.
Высокие звания тех, с кем он работал, а иногда и обязанности по службе оказывали на него какое-то гнетущее действие.
Тот факт, что он являлся начальником оперативного отделения штаба, только усиливал его чувство неловкости. Начальник оперативного отделения штаба дивизии ведает оперативными вопросами и вопросами боевой подготовки. Чтобы успешно справляться с этими обязанностями, нужны ум, аккуратность, быстрота и большая трудоспособность. В другой дивизии Даллесон, видимо, не удержался бы на таком посту, но генерал Каммингс проявлял больше интереса к операциям, чем обычно это делают командиры дивизий. Было немного таких планов и операций, автором которых не являлся бы сам генерал и которыми он не руководил бы лично. При таком положении дел, когда майор оставался в тени замыслов генерала, не требовалось тех качеств, которыми надлежало обладать начальнику оперативного отделения штаба дивизии. И майор удерживался на своей должности. Перед ним был пример предшественника — полковника, который полностью соответствовал должности, но был смещен как раз потому, что начал брать на себя функции, которые генерал предпочитал сохранить за собой.
Майор продолжал работать или, вернее, с трудом выполнял свои обязанности, ибо отсутствие способностей заменяла его усидчивость.
Со временем Даллесон овладел механикой планирования в армии, отчетностью, которую должен был готовить, но по-прежнему чувствовал себя неуверенно. Он испытывал страх из-за медлительности своего мышления, из-за того, что на принятие решения ему требовалось много времени, особенно когда он не видел перед собой руководящего документа, а времени было в обрез. Ночи, подобные той, которую он провел с генералом, когда японцы наступали, мучили его при каждом воспоминании о них. Он знал, что не сможет так легко и быстро построить боевые порядки войск, как это сделал генерал, пользуясь полевым телефоном, и все время думал, как бы он вышел из положения, если бы генерал поручил эту задачу ему. Он всегда боялся, что окажется в ситуации, которая потребует от него значительно большего, чем то, на что он способен. Он предпочел бы любую работу, только бы не быть начальником оперативного отделения штаба дивизии.
И все же майор никогда не просил о назначении на другую должность. Одна мысль об этом вызывала у него страх. Он всегда был глубоко предан своему командиру, если считал его хорошим офицером, а никто не производил на него лучшего впечатления, чем генерал Каммингс. Для майора Даллесона казалось немыслимым уйти от генерала, если только не прикажут. Если бы японцы напали на штаб, он отдал бы жизнь за генерала. Это чувство было единственной романтической черточкой во всем строе его характера и мировоззрения. Конечно, майор не был лишен и самолюбия, хотя оно было глубоко скрыто. Майор имел не больше шансов стать генералом, чем богатый средневековый купец — королем. Майору хотелось получить звание подполковника и даже полковника до окончания войны, и должность начальника оперативного отделения штаба дивизии позволяла на это рассчитывать. Он рассуждал просто: он намерен оставаться в армии, и если достигнет ранга подполковника, то после войны его, вероятно, не понизят в звании ниже капитана.
Из всех воинских званий это было ему наиболее по душе, если не считать звания старшего сержанта. Самолюбие подсказывало ему, что было бы унизительно снова стать сержантом или рядовым. Так, без особого удовольствия, он продолжал выполнять свои обязанности начальника оперативного отделения штаба дивизии.
Закончив составление графиков, он без всякого желания занялся приказом на марш, согласно которому батальон подлежал переброске с линии фронта к побережью. Сама по себе это была несложная задача, но, поскольку он не знал, какой батальон будет использован, то вынужден был подготовить четыре варианта приказа и выработать порядок перемещения войск, которые должны были бы занять место перебрасываемого батальона. Эта работа заняла у Даллесона почти весь день. Хотя он и поручил часть ее Личу и другому своему помощнику, нужно было их проверить, а майор делал все очень кропотливо и очень медленно.
Наконец он закончил это дело и набросал проект приказа на марш батальона после высадки в заливе Ботой. Никакого прецедента этому не было, генерал очень схематично изложил план, и оставалось много неясного. По опыту Даллесон знал, что ему нужно хоть что-нибудь представить генералу, а тот наверняка все переделает и разработает план движения подразделений во всех деталях. Даллесон надеялся избежать этого, но знал, что такая вероятность очень мала. Поэтому, обливаясь потом в жаркой палатке, он наметил путь движения по одной из главных троп и рассчитал время, которое потребуется для прохождения каждого отрезка пути. Для него эта работа была новой, и он несколько раз прерывал ее. Вытирая на лбу пот, он безуспешно пытался не поддаться охватившему его возбуждению. Монотонный гул голосов в палатке, шум, создаваемый ходившими от стола к столу людьми, мурлыканье картографов, занятых работой, — все раздражало его. Пару раз он поднимал голову от стола, устало посматривал на разговаривающих, а затем, громко крякнув, снова принимался за работу.
Телефон часто звонил, и Даллесон помимо своей воли стал прислушиваться к разговорам. Случилось, что к телефону подошел Хирн и начал разговаривать с каким-то офицером. Даллесон бросил карандаш и крикнул:
— Проклятие! Почему бы вам не заткнуться и не заняться делом!
Эти слова явно были обращены к Хирну, который что-то пробормотал в трубку и, задумчиво взглянув на Даллесона, положил ее.
— Передали документы Хобарту? — спросил Даллесон Хирна.
— Да.
— А что вы делали после этого?
Хирн улыбнулся и закурил.
— Ничего особенного, майор.
Послышалось приглушенное хихиканье писарей. Даллесон встал, сам удивляясь внезапно охватившей его злости.
— Прекратите ваши нахальные шутки, Хирн. (Дело принимало худой оборот. Ведь нельзя делать замечания офицеру в присутствии рядовых.) Идите помогите Личу.
Несколько секунд Хирн стоял без движения, а затем кивнул, вразвалку пошел к столу Лича и сел рядом с ним. Даллесон с трудом нашел в себе силы продолжать работу. За недели, прошедшие с тех пор, как дивизия застряла на этом рубеже, Даллесон демонстрировал свою озабоченность, загружая подчиненных работой. Его беспокоило, что подчиненные работают без энтузиазма и медленно. Чтобы выправить дело, он постоянно заставлял писарей перепечатывать документы, в которых была хоть одна ошибка или исправление, а от младших офицеров требовал большей производительности труда. В этом он видел свой святой долг. Ему казалось, что если он сможет добиться четкой работы своего отделения, то и вся дивизия последует его примеру. Раздражение, которое сейчас вызвал у него Хирн, объяснялось отчасти тем, что, по его мнению, Хирн очень халатно выполнял свои обязанности. А это было опасно. Одна паршивая овца может все стадо испортить — таков был девиз Даллесона, и в Хирне он увидел такую угрозу. Впервые он слышал от подчиненного признание в том, что тот бездельничал. Если это допустить... Озабоченность не покидала Даллесона до конца дня. Он лишь в общих чертах подготовил приказ на марш и только за час до ужина отработал план боя настолько, что его можно было доложить генералу.
Он отправился в палатку Каммингса, вручил ему план и стоял, переминаясь с ноги на ногу и ожидая замечаний. Каммингс тщательно изучал документы, время от времени отрывая взгляд от бумаг, чтобы сделать замечание.
— У вас здесь четыре варианта приказа об отводе войск и четыре района сосредоточения.
— Да, сэр.
— Мне кажется, в этом нет необходимости, майор. Мы выберем один район сосредоточения за позициями второго батальона, и, какой бы батальон ни был использован для десанта, он отправится туда. Дистанция марша не превысит пяти миль, какой бы батальон мы ни выбрали.
— Слушаюсь, сэр. — Даллесон быстро записывал указания генерала в блокнот.
— Лучше отвести сто восемь, а не сто четыре минуты на переход морем на десантных катерах.
— Слушаюсь, сэр.
И дальше в том же духе. Каммингс делал замечания, а Даллесон записывал их в блокнот. Каммингс наблюдал за ним с некоторым презрением. «У Даллесона ум — настоящий коммутатор, — подумал он. — Если ваш штепсель подойдет к его умственной розетке, он сразу даст ответ, в противном случае теряется».
Каммингс тяжело вздохнул и закурил сигарету.
— Мы должны тщательно согласовать этот план в своем штабе. Передайте Хобарту и Конну, что я жду вас троих у себя рано утром.
— Слушаюсь, сэр! — громко ответил Даллесон.
Генерал почесал верхнюю губу. Собрать офицеров должен был бы Хирн, если бы он оставался адъютантом (сейчас Каммингс обходился без адъютанта). Он затянулся сигаретой.
— Между прочим, майор, — спросил Каммингс, — как у вас дела с Хирном? — Он зевнул, хотя внимание его оставалось настороже.
Теперь, когда Хирн выпал из его поля зрения, генерала одолевали какие-то сомнения, какие-то неясные порывы, но он подавлял их.
«Какое щекотливое дело могло бы выйти из-за этого Хирна, — подумал Каммингс. — Обратно Хирну пути нет. Это совершенно ясно».
Даллесон нервно потер лоб.
— С Хирном все в порядке, сэр. Правда, он слишком заносчив, но я выбью из него эту дурь.
Размышляя о происшедшем, Каммингс был немного разочарован.
Он несколько раз видел Хирна в офицерской столовой; выражение его лица было таким же непроницаемым, как и всегда. Маловероятно, чтобы Хирн когда-нибудь показал, о чем он думает, но все же...
Наказание потеряло силу, растворилось в будничных событиях. Генералу захотелось усилить унижение, которому он подверг Хирна. Воспоминание об их последней беседе теперь уже не давало ему такого глубокого удовлетворения. Каким-то чудом он позволил Хирну легко отделаться.
— Я думаю снова перевести его, — спокойно сказал Каммингс. — Как вы на это смотрите?
Даллесон был смущен. Он ничего не имел против откомандирования Хирна, предложение генерала вполне устраивало его, но все же казалось ему странным. Каммингс никогда ничего не рассказывал ему о Хирне, и Даллесон все еще предполагал, что Хирн — один из любимцев генерала. Он не мог понять, почему Каммингс советуется сейчас с ним, Даллесоном.
— Мне безразлично, — ответил наконец он.
— Надо действительно над этим подумать. Я сомневаюсь, чтобы из Хирна получился хороший штабной офицер.
«Если Даллесону Хирн безразличен, нет смысла держать его в отделении», — подумал Каммингс.
— Он середнячок, — осторожно бросил Даллесон.
— А в строевом подразделении? — спросил, тщательно взвешивая слова, Каммингс. — У вас есть какие-нибудь соображения по поводу того, куда его перевести?
Даллесона охватило еще большее смущение. Вообще казалось странным, что генерал озабочен тем, куда послать лейтенанта.
— Во второй роте четыреста пятьдесят восьмого полка не хватает офицера, сэр. Донесения о действиях дозоров всегда подписывает сержант. И в шестой роте не хватает двух офицеров. Нужен офицер и в третьей роте четыреста пятьдесят девятого полка.
Ни одно из этих предложений Каммипгсу не понравилось.
— А еще?
— Может быть, отправить его в разведывательный взвод штабной роты? Но там нет особой необходимости в офицере.
— Почему?
— Там взводный сержант — один из лучших в четыреста пятьдесят восьмом полку, сэр. Я собирался поговорить с вами о нем. Мне кажется, после завершения операции ему стоит присвоить офицерское звание. Его зовут Крофт. Он хороший солдат.
Каммингс задумался над тем, что в понятии Даллесона значило «хороший солдат». «Этот сержант, по-видимому, практически неграмотен, — размышлял он. — Обладает здравым смыслом, и нервы у него, наверное, совсем отсутствуют. — Каммингс снова почесал губу. — Если бы Хирн был в разведывательном взводе, я мог бы присматривать за ним».
— Хорошо, я об этом подумаю. Спешить некуда, — сказал он Даллесону.
Когда Даллесон ушел, Каммингс плюхнулся в кресло и, сидя неподвижно, долго размышлял.
«Как же все-таки быть с Хирном?» Желания Каммингса, обусловившие его приказ поднять окурок, не были удовлетворены, по крайней мере полностью. Кроме того, перед ним по-прежнему стоял мучительный вопрос о получении поддержки флота. Настроение Каммингса снова испортилось.
В ту же ночь Хирн в течение нескольких часов дежурил по оперативному отделению штаба дивизии. Боковые полы палатки были опущены, тамбур затемнен, углы тщательно закрыты, чтобы не нарушать светомаскировки. Как всегда, в палатке было довольно душно.
Хирн и дежурный писарь сидели в расстегнутых рубашках и дремали, стараясь, чтобы яркий свет переносных ламп Колмана не попадал в глаза. По их лицам струился пот.
Это было удобное время для размышлений, поскольку, за исключением приема ежечасных донесений по телефону об обстановке на фронте, делать было нечего. Столы стояли пустые, их окружали закрытые шторами доски для карт. Обстановка вызывала дремоту и навевала раздумья. Время от времени, как отдаленный гром, доносились звуки выстрелов — это артиллерия вела беспокоящий огонь по позициям противника.
Хирн потянулся и взглянул на часы.
— Когда ты сменяешься, Стейси?
— В два, лейтенант.
Хирн должен был дежурить до трех. Он вздохнул, приподнялся, вытянул руки и снова плюхнулся на стул. На коленях у него лежал журнал, но, быстро перелистав его, Хирн бросил журнал на стол.
Немного погодя он достал из нагрудного кармана письмо и начал медленно читать. Это было письмо от товарища по колледжу.
«Здесь, в Вашингтоне, можно встретить людей с самыми различными убеждениями. Реакционеры напуганы. Как бы им ни хотелось иного, они знают, что война превратилась в народную. В воздухе пахнет революцией. Это народное движение, и они прибегают ко всем испытанным средствам подавления, чтобы помешать ее развитию. После войны начнется охота за ведьмами, но она не принесет им успеха, естественное стремление людей к свободе нельзя заглушить. Ты даже не представляешь, как напуганы реакционеры. Это последний, решающий бой для них».
И дальше в таком же тоне. Хирн кончил читать письмо и пожал плечами. Бейли всегда был оптимистом, настоящим оптимистом.
"Но все это чепуха. Конечно, после войны будет охота за ведьмами, но не паническая охота. Как об этом сказал Каммингс? Энертия Америки стала кинетической, и движения вспять быть не может.
Каммингс ничего не боится. Наоборот, когда слушаешь его, становится страшно — настолько он спокоен и уверен. Правые готовы к борьбе. На этот раз они не испытывают никакого страха, не прислушиваются тревожно к неизбежным шагам истории. На этот раз они — оптимисты, они наступают. Этого Каммингс не говорил, но именно такая мысль сквозила во всех его доводах. Правые держат в руках колесо истории и после войны поведут энергичную политическую борьбу. Один мощный удар, одно крупное наступление — и колесо истории будет в их руках, останется за ними на этот век, а может быть, и на следующий.
Конечно, это не так просто, как нет вообще ничего простого, по тем не менее в Америке есть сильные люди, люди, воодушевленные своей идеей и достаточно деловые, уверенные в реальности своих мечтаний. И исполнители для этого есть подходящие — например, такие люди, как отец, которые действуют чисто инстинктивно, не заботясь о том, куда это приведет. Таких сильных людей найдется в Америке десяток, может быть, два десятка, причем они даже не будут связаны друг с другом и не все будут руководствоваться одинаковыми мотивами.
Но дело не в этом. Можно убить этот десяток людей, но на их место придут другие десять, потом еще десять и так далее. Из глубин и перекрестков истории встает прообраз человека двадцатого века, человека, способного играть роль руководителя, способного добиться того, чтобы жизнь в страхе была... нормальным положением.
Техника обогнала в своем развитии психологию. Большинство людей должно быть рабами машины, а это ведь не такое дело, на которое они пойдут с радостью".
Хирн с досадой ударил по письму.
«Человеку нужно уничтожить бога, чтобы достичь его высот, уравняться с ним, — снова Каммингс. А может быть, что и не его слова?» Были моменты, когда демаркационная линия между их образом мыслей становилась неясна для Хирна. «Каммингс мог сказать эти слова. Это его главная идея».
Хирн сложил письмо и спрятал его в карман.
«Каков же вывод? Какова его собственная позиция?» Не раз он испытывал неодолимое желание сделать то, что способен сделать Каммингс. Да, дело, по-видимому, обстоит именно так. Если отбросить в сторону официальную мишуру, все путаные и обманчивые взгляды, к которым он привык, то, по существу, он ничем не отличается от Каммингса. Каммингс был прав. Они одинаковы, и это обстоятельство сначала породило близость, влечение друг к другу, а потом ненависть.
Эта ненависть все еще существовала, по крайней мере у Хирна.
Каждый раз, когда он видел Каммингса, он испытывал страх, ненависть и ту самую душевную боль, которую ощутил в момент, когда ему пришлось нагнуться, чтобы подобрать окурок. До сих пор он переживал свое тогдашнее унижение. Он никогда не отдавал себе отчета в своем тщеславии, не думал, что способен на такую ненависть, если его затронут. Конечно, он никогда никого не ненавидел так, как Каммингса. Неделя, которую он провел в подчинении Даллесона в оперативном отделении штаба, была им прожита без напряжения сил. Он быстро понял, что от него требовалось, автоматически выполнял свои обязанности, хотя все время находился в состоянии отчаяния. Спустя немного времени он начал показывать свой характер. Сегодня произошла стычка с Даллесоном, это неприятный симптом. Если суждено оставаться здесь, то он просто-напросто израсходует себя в серии мелких пустяковых стычек, которые могут закончиться только одним — еще большим унижением. Лучше всего уйти отсюда, перевестись на другую должность, но Каммингс наверняка не согласится. Гнев, который Хирн старался сдерживать всю неделю, закипел в нем снова. Пойти бы к Каммингсу и попроситься во взвод на передовую. Но ничего из этого не выйдет. Каммингс предложит ему все что угодно, но только не это.
Зазвонил телефон, и Хирн поднял трубку.
— Докладывает «Парагон Ред». С ноль тридцати до часу тридцати ничего не произошло.